Фокус-группа
В целях направления развития нашей ведомственной декларации миссии был проведен ряд фокус-групп, призванных выяснить мнения преподавателей и сотрудников колледжа. Результаты этих заседаний приводятся ниже в Приложениях Г–Ы.Из самостоятельного аккредитационного отчета общинного колледжа Коровий Мык
– Чарли! – кричал голос из-за моей двери. – Чарли, ты там?!
Обалдело приподнял я голову от ковра у себя в кабинете. В темноте меня окружал настойчивый грохот – он отскакивал от себя, как выстрелы в замкнутом пространстве.
– Ты там, Чарли?!
Я уставился во тьму на поступавший ко мне звук. Тут ли я? Ну конечно, я тут! Где ж еще мне быть?!..
– Чарли! – орала Бесси. – Что ты там делаешь? Открой дверь сейчас же!..
Я с трудом встал с ковра на полу и проковылял в темноте открыть дверь кабинета: внутрь тотчас хлынул ошеломляющий свет.
– Чарли?! Что ты тут делаешь?
Я сощурился против света.
– Просто немного подремал, – ответил я. – Ну, знаешь, раз я не могу спать дома. А чего ты спрашиваешь? И сколько сейчас вообще времени?
– Почти два. Рауль мне сказал, что ты можешь быть тут. Ты же не забыл про фокус-группу, правда?
– Какую еще фокус-группу? Конечно же, я не забыл про фокус-группу. Почему ты считаешь, будто я мог забыть про фокус-группу? Я подготовленный профессионал с магистерской степенью в управлении образованием, включая особый упор на общинные колледжи на грани краха. Я много времени потратил на получение этой степени, а ведь такие внушительные отличия не присуждают за то, что забываешь про фокус-группы. Поэтому нет, я не забыл про фокус-группу. Дело тут просто в том, что… знаешь, не могла б ты мне еще разок напомнить, про какую именно фокус-группу я так старательно пытаюсь не забыть?..
– Про какую фокус-группу?! Боже мой, Чарли, ты меня спрашиваешь, какую фокус-группу?
– Да, на какую фокус-группу ты ссылаешься?
– Ту самую фокус-группу, Чарли! Ту, которую ты столько месяцев собирал. Ту, что потребовала бесконечных стратегических заседаний и бессчетных махинаций, только бы собрать всех в одной комнате. Давай уже, начало через пять минут. Все готово, а участники дожидаются твоего руководства и содействия. И между двумя сторонами стола уже нарастает некоторое напряжение. Давай, пошли!
Я вдруг осознал, что фокус-группа, о которой говорила Бесси, – и впрямь та, которую я пытался организовать не один месяц. Мать всех фокус-групп, как назвал ее Рауль. Фокус-группа, которая покончит со всеми фокус-группами! После многих месяцев кропотливого планирования все было готово: отведена комната; разработаны демографические опросники; заранее тщательно определена рассадка участников. Чтобы помочь мне с этим заседанием, Бесси согласилась закрыть глаза на нашу самую свежую размолвку у меня в квартире и выступить моим помощником модератора. После стольких месяцев фокус-группа наконец была готова иметь место. Доктор Фелч напряженно ожидал результатов. От них зависела судьба нашего колледжа.
– Точно! – сказал я, а ум мой при этом скакал вперед. – Дай-ка мне быстренько собраться с мыслями, и встретимся на месте!..
Бесси ушла, а я схватил блокнот и ручку. В туалете поплескал на лицо водой. Уставившись в зеркало, я с подозрением смотрел на неряшливого образованческого управленца с длинными волосами, клочковатой бородкой и неровными усами. Глаза управленца были налиты кровью, а в провалах над скулами у него таились глубокие черные ямы возраста. В отчаянии я еще плеснул водой себе в лицо, следующей пригоршней воды прополоскал рот и выплюнул. Застегнув рубашку и заправив ее в штаны, я глубоко вздохнул. Быстро вышел в коридор и направился к комнате, где должно было состояться заседание.
* * *
– Ошибка думать, что просто фокус-группа, – говорил мне Рауль раньше, когда я среди семестра попросил у него совета касательно грядущего заседания. Мы сидели в аэрокондиционированном классе и ждали семинара по повышению квалификации в области того, что можно и чего нельзя в действенных половых отношениях с сотрудниками; хотя нас с Раулем обоих тема интересовала в равной степени, пришли мы туда за совершенно разным: я – в основном за тем, что нельзя, а вот Рауль – исключительно за тем, что можно. – Нет, вам не следует считать свое заседание всего лишь просто фокус-группой, – объяснил он. – Чтобы преуспеть как руководителю фокус-группы, вам нужно относиться к этому мероприятию как к чему-то большему. Гораздо большему. Вообще-то вам надо рассматривать это как возможность заглянуть в самую душу человечества. У каждого человека имеются личные и интеллектуальные устремленья, что очень глубоко укоренены в застенках раздираемого противоречиями темперамента. В окружающий мир каждый из нас проецирует некую личность – приятную и вполне прямолинейную, как поверхностный глянец на слишком уж вылизанном резюме; а вот глубоко внутри у нас к своему выражению стремится подлинный человек. Как еще объясните вы, что бухгалтеры совершают затяжные прыжки с парашютом? Библиотекари ездят на мотоциклах? Соискатели штатных должностей лазят по горам, а штатные сотрудники – по пещерам? Преподаватели бизнеса свои летние отпуска тратят на сплавы по речным порогам, ныряние с аквалангами и сочинение стихов о корриде? Все они тянутся к выражению своего более глубинного человеческого «я», что подавлялось и затенялось их надежно профессиональной сущностью. Они стремятся заявить о своем потаенном истинном «я» и тем самым пробить отполированную проецируемую персону, что возникает в их должностном личном деле. Расхождения между двумя этими конкурирующими «я», можно сказать, есть корень самых глубоких тревог образованного человека. И лишь великий модератор способен это понять и применить на пользу дела. Лишь вдохновенный руководитель фокус-группы, видите ли, окажется в силах вскрыть этот резервуар невысказанной человечности, чтобы выдавить ее оттуда, словно чернослив из кулька, и придать ей выражение.
– Чудесно это, наверное. Но как же добиться этого на практике?
Рауль примолк. Затем рассмеялся:
– Чарли! С таким же успехом вы могли бы меня спрашивать о тайне земного бытия! Если б я это знал, друг мой, я бы стал величайшим ведомственным научным работником в истории человечества. Я мог бы стать еще результативнее с дамами! К несчастью, простых секретов не бывает. Модерация фокус-группы требует многих-многих лет опыта. Для нее нужны прилежная посещаемость и региональные конференции. Непрестанная преданность повышению квалификации. Требуется глубокая духовная связь с высшими силами, которой нельзя научить или научиться. Требуются вдохновение, интуиция и божественное наставленье. Боюсь, тут нет коротких путей.
– Вообще никаких?
– Не-а. Но существуют кое-какие основные правила, с которыми вы должны быть знакомы. Вот, начнем, к примеру, с этого руководства…
Рауль протянул мне экземпляр «Справочника для кого угодно по проведению фокус-групп».
– Вот с этого следует начать, хорошее подспорье…
Я взял книгу, которая была очень глянцевой, на обложке – активная фокус-группа на заседании: один участник, похоже, обосновывал свое мнение, а почтительные слушатели сгрудились за столом вокруг него. Книгу профессионально отредактировали и результативно написали, из нее я узнал, что хорошая фокус-группа должна вытягивать из участников мнения и точки зрения, которые иначе никак не выразятся, – что хорошо проводимое заседание подобно симфонии, состоящей из множества разнообразных частей, сведенных вместе так, чтобы создалось гармоничное целое. И что модератор – это дирижер, направляющий музыкантов через сложные части к звучному завершению; и, хотя сам дирижер не играет ни на каком музыкальном инструменте, за настрой производимой музыки отвечает в конечном счете он.
Далее в книге давались советы, как отбирать участников группы, составлять расписание самого заседания и как успешно модерировать обсуждение. В одной главе даже классифицировались разные типы личностей, с которыми мне предстояло бы встретиться: известный солист, который будет скорее самым говорливым участником обсуждения, но если не держать его в узде, может и подмять всю дискуссию под себя; ведущий гобой, на кого можно полагаться в смысле приземленных высказываний простого трудяги (именно ведущий гобой предоставит мне многие самые ценные выводы); флейтист-пикколо, чьи беззаботные трели своим добродушием и юмором служат знаками препинания в общей дискуссии (этот участник хорош в поддержании здоровой групповой динамики); и исполнитель на треугольнике, тихий слушатель в задних рядах, кто может молча просидеть все заседание, но его внезапные реплики также могут быть идеально уместны и глубоко трогательны. Каждый такой тип можно отыскать в любой фокус-группе ровно так же, как услышать в любом профессиональном оркестре (и точно так же их можно видеть в великой симфонии жизни). Временами этим состязающимся друг с другом исполнителям может хотеться заглушить друг друга, однако все они жизненно важны и необходимы для обеспечения крепкой и всесторонней дискуссии, полнокровного оркестрового исполнения и разностороннего и конструктивно демократического общества.
Ключ к проведению хорошего заседания, утверждалось в книге далее, – никогда не выпускать из рук вожжи. Слушать дерзко. Направлять обсуждение уверенно. Показывать участникам группы, что дирижер здесь – вы. Пусть ни на миг не теряют из вида вашу палочку. Никогда не проявлять слабость. Ежемгновенно держать обсуждение в такте и темпе желанных вам тем.
Когда я изложил Раулю то, что прочел, он рассмеялся.
– Все это так, – сказал он. – Но в должно проведенной фокус-группе еще присутствует и некая доля чувственности.
– От вас, Рауль, такое слышать нисколько мне не удивительно!
– Хорошо проведенная фокус группа, видите ли, – как романтический ужин с прекрасной женщиной. Беседа должна быть настолько откровенна, настолько глубока и так проницательна, чтобы подводить обоих чуть ли не к физическому оргазму.
– Лишь подводить?
– Действительный оргазм наступить не может, покуда не сдан письменный отчет. Однако сам ужин должен подвести обе стороны стола к самому возвышенному оргазмическому разрешенью, до которого останется всего лишь одно дыханье.
– На такую высокую планку остается только надеяться.
– Однако это отнюдь не невозможно.
– Приложу все силы, – заверил его я.
И собрав все, какие у меня остались, в единый миг неимоверно исторгаемой уверенности я ворвался в зал совещаний, где должно было состояться заседание фокус-группы.
* * *
– Привет всем! – сказал я, войдя в комнату. – Спасибо вам, что пришли! Полагаю, вы все уже немного перекусили?.. Батюшки, Шёрли, руккола, что вы пробуете, выглядит баснословно!..
Участники уже расселись по назначенным им местам вокруг стола для переговоров и, когда я заговорил, оторвались от своих бумажных тарелок.
– Ух ты, уже почти два часа! Уж точно время бежит иначе, если месяцами не спишь, а? Дайте мне, пожалуйста, несколько минут на подготовку, и после этого мы начнем…
Усевшись во главе прямоугольного переговорного стола, я наклонился к Бесси, сидевшей со мною рядом, – она должна была стенографировать наше заседание.
– Ты готова? – прошептал я.
– Да.
– Все бланки раздала?
– Да.
– А карандаши второго номера?
– Конечно!
– Когда все закончится, пойдем ко мне в кабинет на быстрое подведение итогов, ладно?
– Ну да.
– Тогда ладно, давай начинать!..
И тут я откашлялся, сделал долгий глоток воды из своего полистирольного стаканчика и начал введение в фокус-группу, которая призвана была ни больше ни меньше, а определить судьбу нашего сельского учебного заведения, будущее наших стараний по строительству нации и мое личное наследие в общинном колледже Коровий Мык.
* * *
– Перво-наперво, – сказал я. – Хочу поблагодарить всех вас, что вы уделили сегодня время и собрались здесь в составе фокус-группы. Я осознаю, насколько большая это жертва – отдать такому занятию всю вторую половину дня. Кроме того, я понимаю, что вы бы могли заниматься чем-то другим, гораздо более значимым, и потому просто хочу, чтобы вы знали, насколько мы ценим ваше участие, вашу преданность, ваше терпение, вашу откровенность, вашу терпимость, вашего первенца мужского пола, ваше любимое легкое, ваше потраченное время, ваше мужество и ваш личный и профессиональный опыт, накопленный за много лет, которые вы провели на этой земле. Имейте, пожалуйста, в виду, что все ваши ответы останутся анонимны. Бесси будет фиксировать их в своих заметках, и их включат в отчет, тщательно написанный от руки мною лично и переданный далее для дальнейшего рассмотрения. Есть ли у вас какие-то вопросы прежде, чем мы начнем?
– Да, – ответил один новенький. – Сколько времени все это займет?
– Около четырех часов, – ответил я. – Или столько, сколько потребуется.
– Смотря что быстрее?
– Э-э, нет. Смотря что дольше.
– Мы как-то надеялись, что уложимся немного быстрее, чем так, – произнес один местный за столом, – потому что нам нужно домой к семьям, ужинать почти исключительно мясом.
– Точно, – сказали новенькие. – А мы планировали фривольное светское мероприятие с обнаженкой на людях и органически выращенными овощами!
– Ну, если все пойдет по плану, и вы, и вы отсюда выйдете и глазом не успеете моргнуть. Ну что, приступим, а?
Две группы кивнули.
– Здорово. Итак, прежде чем мы перейдем к нашим вопросам, позвольте обрисовать вам некоторые основные правила нашей сегодняшней встречи. Эти основные правила помогут обеспечить нам продуктивную и вдохновляющую дискуссию – и то, что результаты ее можно будет использовать для помощи нашему общинному колледжу на грани краха в признании и преодолении некоторых проблем, вставших ныне перед ним, а в особенности – тех, что неуклонно подталкивают его все ближе к пропасти ведомственного провала. Все вы уже должны были заполнить бланки согласия и отказа от претензий. Полагаю, всем удалось это сделать безо всяких трудностей?
Участники кивнули.
– И вы хорошенько удостоверились, что заполнены обе стороны?
Все опять кивнули.
– Великолепно! Спасибо за то, что вы – настоящие профессионалы. И благодарю вас, Бесси, за снабжение этими бланками в мое отсутствие – особенно при условии, что я никак не смог бы свершить подобное деянье, лежа навзничь в полубессознательном состоянии на грубом ворсистом ковре у себя в кабинете!
Бесси пожала плечами.
Я продолжал:
– Вдобавок к вышеупомянутому бланку согласия вы должны были заполнить «Демографический опросник», вложенный в ваши комплекты. Все успели это сделать?.. – И тут я поднял всеобъемлющий опросный лист, который Рауль разработал специально для этой фокус-группы. – Так всем ли вам удалось это сделать?
Все пробормотали утвердительно.
– С обеих сторон?
Все кивнули.
– Идеально. С заполненными обоими этими документами, думается мне, мы готовы целенаправленно перейти к следующей части нашего обсуждения, а именно…
Я остановился. Рука у меня от писания отчета уже болела. Поглядывая в записи Бесси, я удостоверялся, что все излагаю верно: часть о бланках с согласием, демографический опросник, тот раздел, в котором я проинформировал обе группы о том, что все будет сохранено в конфиденциальности. Затем я перестал трясти пальцами, которые уже сводило от такого объема писанины. Оторвав взгляд от испещренной страницы, я заметил, что в дверь сунул голову доктор Фелч – проверить, как у меня движется дело.
– Как с отчетом? – спросил он. – Почти закончили?
– Как раз сейчас над ним тружусь, – ответил я. – Должен быть готов уже совсем скоро.
– Здорово, – сказал он. – Не забудьте дать мне знать, когда закончите. Хочу проверить результаты, как только они будут. Поскольку, как вам наверняка хорошо известно, от этого зависит судьба нашего заведения.
– Да, я в курсе.
Вновь я размял руку, разгибая и сжимая пальцы, чтобы успокоить мышцы.
Затем схватил карандаш и принялся вновь.
– Как вы уже хорошо знаете, – продолжал я, – наш колледж раздирает глубокое культурное противостояние между соперничающими фракциями кампуса. Противостояние это вызвало серьезный раскол, не оставшийся незамеченным нашей администрацией, нашим преподавательским составом, нашими спонсорами, нашим обслуживающим персоналом, нашими студентами, нашими пеликанами, мухами, что роятся над мусорными баками за кафетерием, нашими почасовиками и – что хуже всего – нашими ведомственными аккредиторами. Каждого из вас сегодня сюда пригласили потому, что вы так или иначе связаны с одной из двух соперничающих фракций кампуса. И потому ваше мнение ценно – чтобы мы поняли причины этого раскола, корень конфликта вообще, равно как и перспективы улаживания подобных неурядиц как раз к визиту нашей аккредитационной комиссии в середине марта. Пока вопросы есть?
– Нет, – ответили местные.
– Да, – сказал один новенький. – У вас есть еще руккола?
– Конечно, угощайтесь, пожалуйста, всем, что найдете вон в той вазе.
Марша Гринбом тут же встала из-за стола и направилась к подносам с закусками.
– Спасибо, – сказала она.
– Не за что. И угощайтесь также вяленой говядиной, пожалуйста. Еще вопросы?
– Да, у меня есть один… – Тут я поднял голову и увидел, что незнакомый голос принадлежал единственному штатному негроиду колледжа. Раньше я никогда не слышал, чтобы он разговаривал. Человек этот выглядел озадаченным и озабоченным. Чеша в затылке, он сказал: – У меня в самом деле назрел вопрос про все это.
– Так?
– Я понимаю, что вам важно замерить два соперничающих умонастроения в кампусе. И что это предоставит вам диапазон разнообразных данных для включения в отчет, который вы приметесь составлять от руки, как только завершится наше заседание и вы с Бесси закончите подведение итогов. Это прекрасно. Но можете ли вы мне объяснить, зачем я здесь? Лично я не принадлежу ни к той, ни к другой фракции кампуса и до сего момента не включался почти ни во что. Я редко говорю. Я вынужден сидеть сам по себе на общекампусных мероприятиях, где мне выделяют едва ли три пятых очень узкого сиденья – а иногда и вовсе никакого стула. Теперь же ни с того ни с сего меня приглашают на заседание этой наиважнейшей фокус-группы.
– Все верно.
– В этом нет никакого смысла. Почему меня включили сейчас?
– Это хороший вопрос. И показательный.
– Тем самым мне бы хотелось знать…
– На личном уровне мне искренне жаль, что вы до сего момента были вынуждены чувствовать себя исключенным. Уверен, что со стороны американских историков это простой недосмотр. Но также я убежден, что со временем ситуация постепенно улучшится. Что же касается сегодняшнего заседания, то, честно говоря, вас сюда пригласили в самый последний момент, чтобы обеспечить этой фокусной группе необходимое демографическое представительство.
– А представлять что?
– Медленный сдвиг в этническом составе Коровьего Мыка.
– А он сдвигается?
– О да. Мельчайшими приращениями. Но увереннейше. На самом деле, мне только что сказали, что продмагом рядом с временной автобусной остановкой теперь владеют азиатские иммигранты.
– Вы по-прежнему зовете их азиатами?
– Конечно. Хоть и это обозначение уже натянуто…
– Так я, стало быть, тут символически?
– Такое слово я бы использовать не стал…
– Нет, в самом деле вы утверждаете, что я здесь только для того, чтобы добавить немного разнообразия к вашему отчету, верно? Какой-то достоверности к дискуссии, которой иначе ее будет недоставать? Меня пригласили придать немного краски вашей беседе? Лишний оттеночек вашему трепу? Внести немного души, чтобы монолог стал задушевней?
– И опять, я бы выражать это так не стал. Но да, если настаиваете…
– Что ж, отлично. Меня устраивает. Мы к такому привыкли.
– Мы?
– Да, мы. Символизм, наверное, – неизбежное зло. В той же мере, в какой интеграция – бремя, гораздо лучше такое неизбежное зло, нежели его альтернатива. Но давайте все же будем по этому поводу честны с самого начала, а?
– Конечно, – сказал я. – Я такое переживу, если и вы сможете. И спасибо за разъяснение. – После чего я сказал: – Еще кого-нибудь что-нибудь беспокоит?
Я окинул комнату взглядом, но ни одна рука больше не поднялась.
– Ничего? Здорово. В общем, как я уже сказал, вы всемером тут для того, чтобы поделиться своими мнениями в среде безопасности и взаимного уважения. Но для того, чтобы четче разграничить различия в нашем кампусе и предоставить крепкий физический барьер на тот случай, если у нас вдруг произойдет вспышка насилия, те трое из вас, кто представляет в кампусе местную фракцию, размещены по одну сторону этого тяжелого стола для переговоров, а те трое, кто представляет более новую фракцию – отныне давайте уважительно обозначать вас как неофитов, – рассажены на противоположной стороне. Меж тем непосредственно напротив нас с Бесси на дальнем конце этого прямоугольного стола – в одиночестве, поскольку он не принадлежит ни к одной фракции, – сидит единственный штатный негроид нашего колледжа, который, есть надежда, будет представлять в нашем обсуждении голос разума и объективности. Имейте, пожалуйста, в виду, что мы ограничим охват нашего опрашивания лишь несколькими более узкими проблемами, имеющими экзистенциальное значение для нашего колледжа. Я предложу вам серию конкретных вопросов и попрошу обсудить их группой. Будьте, пожалуйста, честны в своих ответах, поскольку для вас это станет последней возможностью выразить тайные стремленья своей души перед тем, как декларация нашей миссии подвергнется пересмотру, а в середине марта прибудут аккредиторы. (Не забудьте: смерть и региональная аккредитация не дожидаются никого!) Все это время я стану выступать дирижером этого великого оркестра, умело направляя обсуждение от одной его музыкальной части к следующей, но не внося в общее благозвучие собственного вклада, – хотя, может статься, и буду время от времени предлагать глубокомысленные дополнительные уточнения. Есть какие-либо дальнейшие вопросы о том, чем мы сегодня займемся?
– Нет, – сказали местные.
– Пока нет, – сказали неофиты. – Но если что-то возникнет, мы вам сообщим.
– Фантастика. Итак, давайте перейдем к нашему первому пункту, что скажете?..
– Давайте! – согласились они.
Тут я сверился со своими заметками. После чего сказал:
– Итак, первое ваше задание – просто разминочное упражнение, чтобы мы все оказались в потоке дискуссии. Оно предназначено для того, чтобы создать у вас семерых благожелательность и ощущение непринужденности. Упражнение это не должно вызывать никаких противоречий и не связано никакими условиями – и выглядит оно так…
Услышав, что пришел ее черед, Бесси приблизилась к треножнику, поддерживавшему лекционный блокнот, и перекинула назад один большой лист, чтобы всем стал виден первый вопрос:
РАЗОГРЕВ: Если б вам выпало посетить единственное место на свете, куда б вы отправились? Поясните.
Я показал на блокнот.
– Как видите, наша первая тема безобидна: вас просят лишь выбрать точку назначения в мире, которую вам бы хотелось посетить больше всего. Любую местность. Это может быть среда, где вы уже бывали. Или некое место, о котором слышали что-то прекрасное. Быть может – Триумфальная арка в Париже? Египетские пирамиды в вечерних сумерках? Висячие сады Вавилона, судя по всему, в это время года особенно красивы. Короче говоря, для вашего ответа весь белый свет, на самом деле, – ваш котик. Поэтому ни в чем себе не отказывайте. Так, осталось ли еще что-то непонятное, что следовало бы прояснить до того, как мы начнем?
– Нет.
– Ничего?
– Нет.
– Кто хочет первым? Кому мы доверим растопить лед, накопившийся в этой комнате? Тот лед, что надвигался, как ледники в эпоху плейстоцена, что оседал на красивый, однако иссушенный кампус нашего любимого общинного колледжа Коровий Мык?
– Я первый… – сказал давний преподаватель оружейного дела и приспешник Расти Стоукса. Человек этот сидел с той стороны стола, где расположились местные, и в отсутствие самого Расти взял на себя музыкальный инструмент, на котором обычно играл бы Расти: словно заявленный в афише солист, он уже примерялся к вакантной роли первой скрипки. – Я могу ответить на этот вопрос, – сказал он. – Поскольку я – в некотором роде известный путешественник по миру, ибо за свою жизнь посетил все штаты, присутствующие на американском флаге. И испытав все сорок штатов собственными глазами, я думаю, у меня теперь имеется неплохая система координат, чтобы судить о живописной красоте самых экзотических мест на свете. И вот с этим громадным опытом могу вам сказать, что если на свете и есть какое-то место, достойное моего визита, – иными словами, если б я мог выбирать из самых прекрасных пунктов назначения на этой обширной и красивой земле, – мне бы пришлось, вне всяких сомнений, выбрать Северную Дакоту. И не один раз, учтите, а последовательно и от раза к разу. Если б я мог, видите ли, я бы посещал этот достославнейший штат вновь и вновь.
– Вы бы снова и снова посещали Северную Дакоту?
– Да, Северную Дакоту, и только Северную Дакоту. Побывав там несколько отдельных раз, могу сказать вам, что нет другого такого же пристанища сопоставимой красоты. Потому что Северная Дакота наверняка располагается среди самых зрелищных мест на лице земли. Есть спорное мнение, что это роскошнейшее, лучшее, возвышеннейшее туристическое направление, какое лишь и можно созерцать. Бесспорно же, что это величественнейший штат нашей молодой и нахраписто расширяющейся страны.
Мужчина примолк, чтобы серьезность его слов лучше дошла. Затем продолжал:
– Среди своей ровни Северная Дакота – практически оазис красоты и великолепья. Это сама Америка в миниатюре. Проезжая по ее обширной системе шоссейных дорог, вы можете восхищаться величием ее распахнутых настежь пространств и продуваемых ветрами полей. Грубой простотой американской внутренней души, испускаемой наружу, словно лучи надежды, ласкающие мир. Чистым блеском ее легендарной глухомани. Северная Дакота: в ней волен каждый дол от гор до бурных волн, – тебе я шлю поклон!
Мужчина продолжал в таком же духе еще некоторое время, пока голос с другой стороны стола вдруг его не перебил. То была преподавательница эсперанто, и она казалась отнюдь не чуть-чуть возбуждена.
– О, я вас умоляю! – сказала она. – Вы утверждаете, что действительно съездили во все сорок штатов союза?
– Да. Я был в них всех до единого.
– И посетив все сорок один штат нашего огромного континентального наследия, вы честно верите, что величественнейший из всех – Северная Дакота?
– Конечно.
– Ну, тогда ясно, что вы ничего не понимаете в красоте. Потому что любой кретин способен увидеть, что самым поразительным образчиком земной красоты – самым элегантным и живописным местом на свете – будет вовсе не какая-то там Северная Дакота… – Тут женщина издала ухмыльчивый и презрительный звук. – …Несмотря на ваши утверждения о широте ваших путешествий, пределы знатока географического величия у вас крайне ограничены. Поскольку все согласятся, что самое красивое место на земле – вовсе не Северная Дакота. Au contraire, mia amiko! На самом деле, это Южная Дакота!
От такого мужчина ощетинился.
– Что это за белиберда?! – прошипел он. – По-французски, что ли?..
Не смутившись, женщина продолжила:
– Южная Дакота, само собой разумеется, – это родина Пустошей и нестареющего алтаря Рашмора, Черных холмов и прерий, фермерских угодий и солнечного света. Да здравствует Южная Дакота! Штат, который мы любим больше всего! По сравнению с Южной Дакотой, дружочек мой, говорящий только по-английски, боюсь, ваша любимая Северная – всего-навсего огромная беззубая выгребная яма!
– Слышь, пизда ты ебаная!..
– Fiaĉulo!
– Сучья блядь!
– Ŝovinisto!
– Эй! – прервал их я. – Эй, оба! А ну сядьте! Успокойтесь, пожалуйста!
Эти двое встали из-за стола и яростно зыркали друг на друга через разделявшее их пространство. Я продолжал:
– Прошу вас занять свои места! Обоих!
Они уселись – медленно и неохотно.
– Так-то лучше! Что ж, понятно – оба вы со страстью относитесь к этой проблеме, и это нормально. Но давайте же не будем тут увлекаться. В том смысле, что, мне кажется, мы все можем согласиться с тем, что и Северная, и Южная Дакота – по-своему вполне прекрасные и достойные похвал места. В Северной Дакоте сладкие ветра и зеленые поля, в Южной – здоровье, богатство и красота. Очевидно, что и те и другие качества действительно очень редки. Не могли бы мы все прийти тут к согласию? Ради нашей сегодняшней дискуссии давайте просто смиримся и полюбим обе стороны Седьмой стандартной параллели?
Оба преподавателя неохотно проворчали, что согласны.
– Более того, – сказал я, – если не ошибаюсь, два эти достославных штата некогда были единой территорией. Но однажды между ними случился некий конфликт – не всегда ли так бывает?! – и они как-то разделились…
– Жуткая историческая несправедливость, – вставил преподаватель оружейного дела.
– Мир после этого уже никогда не был прежним, – пожаловалась эсперантистка.
– …Как бы там ни было, мне бы хотелось предложить вам перешагнуть через это историческое и, да, трагическое следствие разделенности. Кварцитовая граница, ныне их разделяющая, реальна, истинна и ощутима. Но она также и произвольна – вообще-то это просто череда столбов вдоль автотрассы, о которые чешется скот, – как любая другая граница, измышленная человеком, дабы разделять что-то одно от чего-то другого. И потому мне бы хотелось предложить вам отдать должное соответственно красоте как Северной, так и Южной Дакоты. И, отдав тем самым им должное, двинуться дальше в нашем обсуждении!..
Пока я рвано излагал итоги моего разогревающего вопроса, Уилл Смиткоут хохотал от всей души. Он откусил кончик сигары и под эгидой таблички «НЕ КУРИТЬ» готовился поджечь ее. День уже клонился к вечеру, и, поскольку семестр уже подходил к концу, студентов в кафетерии находилось совсем чуть. В дальнем углу к экзаменам в конце семестра готовилась кучка будущих медсестер. Разбросанные по всему остальному кафетерию, прочие студенты просто беседовали, или смеялись, или праздно рассиживали с друзьями, чьи стрелы еще не долетели до цели.
– Что ж, – произнес Уилл, – судя по всему, вам удалось попасть тем двум преподавателям, сидевшим по разные стороны стола, в нерв.
– И не говорите! Ух, кто б мог предсказать, что они отнесутся к разогревающему вопросу с такой страстью?!
– Очевидно, у этих двоих есть кое-какая история.
– Правда?
– Ну да, – сказала Бесси. – Ходил слух, что несколько лет назад у них случился короткий роман.
– И с тех пор они заседают в разных комиссиях, которые отменяют решения друг друга, – сказал доктор Фелч.
– Учительница эсперанто вообще-то сука со всех сторон, – заявил Расти.
– А этого наглого препода оружейного дела много десятков лет назад следовало перемолоть в костную муку, – добавила Гуэн.
Уилл со всем этим согласился. Потом закурил сигару и сказал:
– Конечно, нам-то все это кажется каким-то тривиальным. Так обычно и бывает с противостояниями и приверженностями других людей. Но для них самих это может быть до чертиков важно!
– Сам в этом убеждаюсь!
– Ну, то есть о чем тут шум, верно? Южная Дакота. Северная Дакота. Бычий Гон. Кашмир. Иерусалим. Тридцать восьмая параллель. Зонкьо. Я стригу ногти на ногах за обеденным столом.
– Ногти?
– Ух как моя жена терпеть этого не могла! Но знаете, что? В конце концов все это как-то улаживается. Люди приходят и уходят. Страсти приходят и уходят. Приходят и уходят конфликты. Самое главное, Чарли, – не принимать все это слишком близко к сердцу. А кроме того, с чего им вообще об этом спорить? Все же и так знают, что Северная Дакота – самый красивый штат…
А у меня в квартире Бесси обмотала простыней нагие бедра и откинулась на подушку, которую оперла на изголовье моей кровати. Безмятежно и бесстыдно сидела она так и курила сигарету, а обвислые груди ее тяжелыми плодами лежали на складках ее живота.
– Твоя ошибка была в том, что ты затеял дискуссию с прихлебателем Расти, – сказала она и стряхнула пепел с сигареты в старую пивную банку у меня на тумбочке. – То есть чего ради ты начал оркестровую часть со скрипача, заявленного в афише? Почему не подвел к его выступлению постепенно? Чего б не позволить инструментам поддержки поблистать на вступительной сонате?
Стоял субботний день, и сынишки Бесси навещали на выходных своих соответствующих отцов. Мы вдвоем решили воспользоваться представившимся случаем и устроить себе продолжительное уединение – заперлись у меня в квартире, запасшись лишь едой на выходные, пивом на неделю и подавленным желаньем, которого бы хватило на семестр. Условились, что эти два дня станут для нас ключевыми – вместе-или-врозь, как это описывали теперь секретарши из машбюро; сделай-или-сдохни, как выражалась обслуга кампуса, – словно исполненные надежд разведенцы: мелочные споры должны прекратиться, постановили мы оба, и, быть может, пара дней, проведенные вместе, в судорогах безудержной страсти и откровенном обсуждении нашей будущей совместной жизни, поможет нам сгладить некоторые разногласия. Побег этот планировался не одну неделю; однако стоило наконец выходным настать, как выяснилось, что отчет о фокус-группе к моей встрече с доктором Фелчем утром в понедельник еще не дописан. И вот так, между сексом, я сидел за своим рабочим столом в одних трусах и писал от руки отчет, а Бесси растянулась у меня кровати, голая под простынями, рассеянно поглядывала в цветной телевизор и вела меня через все превратности собственных заметок.
– Нужно было начать с библиотекаря, – ворчала на меня она. – Или хотя бы с учителя по этике. Обе они были б не так занозисты.
– Ну, ага, век живи, век учись, – сказал я. – Очевидно же, что у меня это первая фокус-группа высокой важности, и я был весьма наивен. Я робел. У меня еще были идеалы насчет двух враждующих фракций кампуса. Как они действуют. Как противостоят друг другу. Как они уступают, маневрируют и тайно сговариваются. Раньше я думал: просто собери обе группы в одной комнате, пусть поговорят о своих разногласиях, им больше ничего и не нужно. Ага, как бы не так! Теперь моя собственная безыскусность видится мне довольно потешной!
Под тонкой простыней колени Бесси были широко разведены. И она, куря, рассеянно сводила и разводила их, а над цветущей долиной между ними вздымался и опадал шатер.
– Так ты считаешь учительницу этики хорошенькой? – спросила она, выдувая полный рот дыма.
Удивившись, я оторвался от отчета. Бесси широко раскинула колени, и простыня между ними туго натянулась.
– Ты о девушке из фокус-группы? Той, кому перепало от преподавателя мировых религий в кладовой?
– Ну. Она юна и кипуча. Мне понятно, как она может нравиться мужчинам…
– Она привлекательна, да.
– Очень привлекательна?
– Да. Я бы так сказал. Но и близко не так привлекательна, как математичка в футболке!
Бесси при этом резко схлопнула колени. После чего сказала:
– А как насчет новой секретарши на факультете экономики? Той, чью петицию ты подписал?
– Она привлекательна.
– А почасовичка по бизнесу?
– Да.
– А профессор социологии?
– Да.
– А что Марша? – спросила она. – Как по-твоему, в Марше Гринбом присутствует определенный дух сексуальности? Ты считаешь ее неотразимой в эзотерическом, однако заметно безмясом смысле?
– Отчетливо нет! – сказал я. – Хотя, если вдуматься, нет такого, чего не могли бы уладить немного крепкого вина и полупрозрачный саронг!..
– Но, как я себе представляю, чесотка все-таки как-то отвращает, нет?
– Можно и так сказать. Но больше того – ее отказ признать временность времени… – Все в большем раздражении я перевел взгляд на чистый лист на столе передо мной. – Послушай, Бесси, это наше нынешнее обсуждение уместно и все такое. Но мне действительно очень нужно вернуться к отчету! Эту штуку надо сдать утром в понедельник, а уже день субботы!
– Еще и двух часов нет, Чарли. У тебя по-прежнему в запасе бо́льшая часть сегодня и все завтра. Нам не слишком много таких шансов еще выпадет, знаешь ли. После этих выходных весьма маловероятно, что нам удастся провести вместе столько времени без перерывов. Так чего ж не наслаждаться моментом? Почему нам еще чуточку сильней не постараться и не получить удовольствие от Плана А, покуда можем?
Медленно Бесси развела под простыней колени.
– Я б не против, Бесс. Но сегодня утром я уже насладился далеко не одним моментом с тобой. И теперь мне действительно нужно заняться отчетом. От него зависит судьба нашего колледжа, понимаешь?..
Бесси хмыкнула и резко свела ноги вместе, шатер совершенно опал у нее между колен; после чего она перевернулась на бок и пустым взглядом уставилась в викторину по телевизору. Из-за своего рабочего стола я видел пухлый контур ее обнажившейся спины – позвоночник изгибался от ее загривка и пропадал под простыней вокруг ее бедер.
– Ну дай же мне хотя бы эту часть дописать, – взмолился я, – и я буду с тобой всего через минуту…
Бесси фыркнула телевизору, не оглянувшись на меня.
– Это займет всего лишь еще несколько минут, – пообещал я.
И с тем бросился прямо в дискуссию.
– Ладно, – сказал я. – Спасибо вам за ответы – все они были должным образом занесены в протокол. Интересно отметить, что ровно трое из вас, представься вам возможность посетить любое место на планете, выбрали бы Северную Дакоту, – зато остальные трое по другую сторону стола при наличии того же самого шанса отправились бы в совершенно другую сторону. Иными словами, каждый из вас поехал бы аж в Южную Дакоту…
У себя в отчете я начертил нижеследующую таблицу:
Затем я продолжил:
– …Итак, раз мы растопили лед этим первым вопросом, давайте же продолжим наше неуклонное продвиженье вперед в обсуждении – зададимся следующим вопросом, который нам нужно рассмотреть…
Бесси перевернула большой лист лекционного блокнота, явив следующую страницу:
ВОПРОС: Обсудите, пожалуйста, текущий культурный раскол в кампусе. Что можно сделать для улучшения климата в Коровьем Мыке до визита аккредитационной комиссии в марте?
– Вот этот вопрос поистине важен. Как вам известно, в следующем семестре приезжают наши аккредиторы, и они будут наблюдать устройство нашего кампуса. Мы утверждали, что обстановка у нас в Коровьем Мыке… какое слово мы употребили, Бесси?..
– Буколическая.
– Точно. Буколическая. Мы утверждали, что наш кампус буколичен; однако все мы знаем, что это далеко от истины. В действительности в кампусе присутствуют глубокие культурные противоречия, ставящие под угрозу идиллическую безмятежность нашего сельского колледжа. Распущены целые постоянные комитеты. Собраны целые бригады юристов. Во внесудебном порядке улаживаются тяжбы. Несколько подававших надежды членов преподавательского коллектива умыли руки и покинули Коровий Мык совсем. С начала этого семестра в почтовых ящиках преподавательского состава оставлено свыше ста сорока вздутых мошонок – словно обыкновеннейшие извещения о возможностях повышения квалификации. Все это очень расстраивает и контрпродуктивно – не говоря уже о том, что несколько сбивает с толку самих телят. И уж точно все это целиком отнюдь не есть благоприятное положение дел для такого учебного заведения, как наше, что отчаянно стремится к переподтверждению своей аккредитации. Короче говоря, эту проблему нам нужно решить. И быстро. Поэтому на ваше рассмотрение выдвигается следующий вопрос: что можно сделать для того, чтобы оздоровить культурную пропасть в кампусе?
Я медленно оглядел стол, стараясь встретиться с кем-нибудь глазами. Но никто мне этого одолжения не сделал.
– Ну же, ничего страшного, – попробовал улестить их я. – Не забывайте: все, что вы сегодня скажете, останется конфиденциальным.
Никто по-прежнему не открывал рта.
– Прошу вас? – упрашивал я.
Ничего.
– Вы не хотите говорить даже ради нашего кампуса?
Опять ни звука.
– Ради нашей общины?
Ничего.
– Ради студентов? Эй, все, что мы делаем, – в конечном итоге ради успеваемости наших студентов, верно же!
Снова никакого ответа.
– Что ж, возможно, у вас пока и нет никаких решений. Быть может, все это на данной стадии невыполнимо. Но неужели мы не можем хотя бы поговорить о самой проблеме? По меньшей мере обсудить – открыто и откровенно – истоки нашего великого культурного раскола? Хотя бы назвать проблему по имени, если не причину ее?
И вновь ничего.
– Умоляю?! – взмолился я.
Однако опять никакого ответа.
В безмолвной комнате по-прежнему раздавалось лишь гудение кондиционера. В этом гуле молчания я беспомощно ждал ответа, который не желал поступать.
Наконец бессловесную тишину прервал Уилл Смиткоут.
– А надо было вам сделать вот как, – произнес он, не вынимая изо рта сигару. – Попросить начать обсуждения человека за дальним концом стола. Тут-то мяч бы и запрыгал!
– Негроида?
– Абсолютно! Нужно было попросить его поделиться своим опытом жизни в Коровьем Мыке. Он не связан ни с одной группой. Но, несмотря на свою замкнутость, располагает богатейшим опытом и собственным взглядом на вещи, которым мог бы поделиться. Ему есть что убедительного рассказать, между прочим, лишь бы кто-нибудь озаботился послушать. Если б вы просто дали ему возможность высказаться.
И потому, отчаянно стараясь завязать дискуссию, а также все больше выматываясь от недосыпа, именно так я и поступил.
– Как насчет вас, профессор? – спросил я и указал дрожащей дирижерской палочкой на человека за дальним концом стола прямо напротив себя. – Вы не хотели бы стать первым, кто ответит на вопрос, который я только что поставил?
– Я?
– Да. Не согласитесь ли вы пролить немного света на нынешний культурный климат в кампусе? Рассказать, каково в нем вам? И как вам удается прокладывать курс в прискорбном состоянии дел среди нашего расколотого преподавательского состава?
Человек посмотрел вдоль длинного стола на нас с Бесси. С опаской перевел взгляд налево от себя – на местных, занимавших свою сторону стола, затем – направо, туда, где сидели неофиты.
– Вам бы хотелось, чтобы я поделился своим опытом жизни в Коровьем Мыке?
– Если можно.
– Вы имеете в виду – как единственного штатного негроида колледжа?
– Да. Потому что, как мне говорили, вашу точку зрения стоит выслушать. И у вас совершенно точно имеется уникальная система координат – вы, как и сейчас, располагаетесь между двумя группами слева и справа от себя. Так, может, вы сумеете помочь нам начать эту трудную дискуссию? Прошу вас?
– Тут все непросто. Но ладно. Это попробовать я могу. То есть я, разумеется, ценю предоставленную мне возможность самовыразиться – по прошествии такого длительного времени. Не каждый день мне позволяют выйти на такую трибуну. Поэтому, наверное, мне следует сказать несколько слов на эту тему…
Человек умолк, собираясь с мыслями. После чего принялся отвечать на мой вопрос о своем опыте жизни в Коровьем Мыке и о том, как нам можно улучшить культурный климат в нашем общинном колледже на грани краха.
* * *
– Видите ли, – произнес он, – в Коровий Мык я приехал не вполне по собственной воле: на самом деле обстоятельства сговорились привести меня сюда. Я имею в виду, что каковы шансы такого человека, как я, с таким образованием, как у меня, попасть так далеко от родного дома в такую глушь, как Разъезд Коровий Мык? Из всех мест на всем белом свете, где я бы мог оказаться? Из всех туристических направлений в мире? Коровий Мык! Шутите вы, что ли?! Нет, сам себе я бы его определенно не выбрал. По всей правде, мое путешествие сюда было произвольно и опасно – от моей родины в штате Вашингтон через все реки и долины нашей огромной страны к пересохшей бесплодности Разъезда Коровий Мык. Поездка была тряской, поверьте мне, сперва – в глубине крытого фургона, затем в скученности товарного вагона и, наконец, в смердящем автобусе, что доставил меня через пустые поля мимо разлагающихся туш бизонов, мимо заброшенных городков-призраков вдоль горнодобывающих разломов старых прерий. По пути я видел, как пятилетняя девочка миновала одну среднюю школу за другой, видел окторона в наручниках, женщину с зонтиком, что под дождем брела домой с работы. Нет, ничего в моем странствии от места моего происхожденья до святых земель Коровьего Мыка – от устной истории и рассказов рабов до моей магистерской диссертации по афроамериканским исследованиям – не далось легко. Но я стал одним из немногих, кто выжил, чтобы обо всем рассказать, – из пятидесяти процентов от пятидесяти процентов, как могли бы назвать меня вы; вернее все ж – один процент от одного процента! – и в конце столь долгого и опасного путешествия по нашей коварной системе общественного образования – и после получения докторской степени в аккредитованном исследовательском институте – я прибыл на временную автобусную остановку на краю городка.
– Как и все остальные мы, что прибыли на ту же самую автобусную остановку!
– Именно. Вот только могу поспорить, что у меня спина после путешествия болела сильнее.
(При этом несколько человек за столом – впервые, – похоже, почти незаметно кивнули, с ним соглашаясь.)
– Позвольте угадать, – сказал я. – Прибыв на временную автобусную остановку, вы сидели и ждали своего медленного транспорта в кампус? Вам велели, как некогда говорили и всем нам, ждать на остановке, покуда вас кто-нибудь не подберет? И после необременительного ожидания подле старых железнодорожных путей, разбитой телефонной будки и афишки грядущего концерта рэгтайма на своем грузовичке подъехал доктор Фелч и забрал вас?
– Нет, не забрал.
– Не забрал?
– Нет. Но это ничего. Я к такому привык. Мы к этому привыкли. В тот день меня не забрал никто. И вот так из самого заднего ряда в автобусе я выбрался в палящий зной начала августа, а там уже покинул удобство временной автобусной остановки и прошел мимо продмага, где еще играла гармоника, по шоссе и через городок Разъезд Коровий Мык, мимо холмистых полей хлопка и табака, мимо ранчо «Коровий Мык» в самом своем расцвете, мимо коров, лошадей и намалеванных лозунгов, мимо музея и тюрьмы, и почтового отделения с приспущенным флагом – всеми тринадцатью полосами и двадцатью восемью звездами, – что безжизненно висел в мертвом воздухе, словно труп, привязанный к дереву, и наконец я перебрался через очередной безводный канал, перешагнул железнодорожные рельсы по грунтовой дороге, что привела меня к главному въезду в колледж. Было пыльно, жарко, и когда я наконец достиг этого мига во времени и пространстве, мне хотелось пить, я устал и ослабел. Я был изможден. И так вот, сражаясь с собственными трудностями, я подступил к самому краю кампуса. И что, по-вашему, увидел я, приближаясь к воротам, что ввели бы меня в сам кампус? Что именно, как вы считаете, увидел я первым, прокладывая себе путь ко входу в этот новый мир, что станет моим будущим на много последующих поколений?
– Вы увидели знак, приветствующий вас в общинном колледже Коровий Мык! Деревянный транспарант, напоминающий нам, что наш сельский колледж – место… Где Сходятся Умы!
– Полагаю, знак этот я действительно мог заметить где-то по пути. Но нет – говоря правду, первым, что встретилось мне при входе в колледж, была тяжелая деревянная рука, преграждавшая мне этот вход. А затем с рукою рядом – Тимми. Он вышел из будки, чтобы отогнать меня.
– Тимми вас отогнал?
– Да. Тогда еще я не знал, как его зовут. И он уж точно не знал моего имени. Поэтому я улыбнулся ему и сказал: «Здрасьте, сэр». А он просто вскинул руку и спросил: «Чего-то надо?» Я сконфуженно сообщил ему, что прибыл преподавать в колледже, что меня наняли, в глаза не видя, по итогам единственного телефонного собеседования, что резюме у меня безупречно и что я, вообще-то, новый преподаватель афроамериканских исследований и соискатель штатной должности, и вот он я, собираюсь войти в кампус точно так же, как мои штатные собратья вступали в общественный дискурс столько лет до меня. «Что-то не похож ты на соискателя штатной должности…» – сказал он мне. (Далеко не впервые приходилось мне сталкиваться с таким вот.) Но я лишь проглотил оскорбление. И когда показал ему программу своего курса и удостоверение личности с недавней фотографией, он убедился в чистоте моих намерений и поднял деревянную руку, чтобы меня впустить…
– Так вы, стало быть, вошли в общинный колледж Коровий Мык пешком?
– Верно. И, проделывая путь по длинной эспланаде, ведущей к жилому комплексу преподавателей, миновал полицейский эскорт, сдерживавший глумившиеся толпы. По одну сторону эспланады расположился ряд национальных гвардейцев с примкнутыми штыками и дубинками, а по другую – строй федеральных войск и демонстранты, размахивавшие плакатами и транспарантами и скандировавшие лозунги, направленные в мой адрес. Тогда, видите ли, была другая эпоха, и тогда все по-прежнему наивно верили, что раздельное может и впрямь быть равным. Эта полномасштабная война была уместным ответом на большинство вопросов. Тогда еще мир был чист и невинен, и по-прежнему казалось, будто пылесосы действительно означают прогресс, что просвещенное своекорыстие может быть просвещенным, а ядерная энергия поистине станет волной будущего. И, однако же, вот – как все эти студенты, так и преподаватели протестуют против войны, что еще продолжается, осыпают бранью ядерную электростанцию, возведение которой предлагается у реки Коровий Мык, где раньше было индейское селение…
Человек умолк.
– Извините… – смущенно произнес он. – Я перетянул дискуссию на себя?
– О нет, – ответил я. – Это было бы до крайности парадоксально. Продолжайте, пожалуйста. Я ценю, что вы спасли мою фокус-группу. А кроме того, сейчас только самое начало третьего. И, как я сказал раньше, мы пробудем здесь столько, сколько для этого потребуется…
Человек оглядел своих коллег за столом – те лишь смиренно пожали плечами – и затем продолжил:
– Ну да. В общем, колледж в те дни был совершенно другим местом. Тогда еще, следует помнить, здесь не было столько проектов Димуиддлов. Кампус был еще мал и экономически замкнут. Не было плавательного бассейна. Не было пеликанов. Война, как все надеялись, все это изменит. И предполагаемый ядерный реактор принесет больше энергии в кампус, чем мы бы иначе надеялись когда-либо обуздать. Невзирая на риски – да и что в этом могло быть рискованного вообще-то? – ядерная энергия, постепенно понимали мы, поистине была волной будущего. Она дешева. Безопасна. И, разумеется, в высшей степени результативна! Однако с одной стороны эспланады стояли те, кто за войну и ядерную электростанцию, а вот на другой стороне расположились те, кто против. Как ваша сегодняшняя рассадка, Чарли, два противоположных умозрения стояли по разные стороны узкой дорожки: местные с одной стороны, а неофиты с другой. И я такой шел посередине с чемоданом в одной руке и стопкой учебников, крепко прижатых к груди.
– И как вам удалось? Как вы встроились в две фракции по разные стороны эспланады?
– Я вообще не встроился! Будучи неофитом среди неофитов, я лишь прошел сквозь строй к своей квартире, где распаковал пожитки и приготовил конспекты к занятиям на будущей неделе. В тот первый свой день в квартире, в корпусе для преподавателей, я смотрел в окно на кампус и видел толпы демонстрантов, маршировавших в разные стороны: одна группа мирно тянулась по тротуарам в безмолвном протесте; другие шагали громко и зловеще. Одна устроила сидячую забастовку с музыкой и чтением стихов; другие жгли машины и били окна административного корпуса. Одна группа выступала за права штатов и ядерное распространение, а также новейшую войну на изнурение противника; другая озлобленно агитировала против того же самого. Той ночью во всем этом хаосе я почти не спал: грохот стрельбы и сирены, едкий запах дыма от горящих покрышек, цокот сапог по брусчатке, когда полиция кампуса охотилась на отбившихся, а затем, несколько минут спустя, – вопли демонстрантов, которых волокли из одной части кампуса в другую. Несколько ночей прошли беспокойно, если не сказать большего. Отвечая на ваш вопрос: вот это и стало здесь моим первым опытом. Что там говорить, мое знакомство с этим странным учебным заведением – общинным колледжем Коровий Мык – произошло в конфликте и противостоянии. Резкая вонь революции и реакции. Запекшаяся кровь того, самого древнего поля битвы, на котором традиция сталкивается с новаторством. Где покорность встречается с упорством. Все это и стало тогда моей историей Коровьего Мыка. И это же – история Коровьего Мыка теперь…
У штатного профессора, казалось, перехватило в горле, пока он говорил, и я с состраданием посмотрел на него, чтобы поощрить его слова.
– Но все это было в начале, когда вы сюда только прибыли, – сказал я. – Разве для вас с тех пор ничего не изменилось?
– Вообще-то нет.
– Даже после предоставления вольной?
– Да, и после предоставления вольной.
– Даже после того, как вас зачислили в штат?
– Даже в штате…
И тут человек затосковал.
– …Но знаете, от чего на самом деле больно?
Мы покачали головами.
– На самом деле больно то, что всю свою жизнь я посвятил преподаванию. Я отказался от собственных грез, чтоб можно было жить опосредованно, в грезах моих студентов. Я отсек все корни, что могли бы соединять меня с моей собственной родиной, лишь ради того, чтоб стать работником образования тут, в общинном колледже Коровий Мык. И пойдя на все эти жертвы – после стольких усилий и пота многих лет, – знаете, как меня называют в кампусе? Знаете, как мои коллеги – мои собственные коллеги! – называют меня?
– Нет…
– Для них я не преданный академик. Не ученый. Не мужчина. И даже не просто человек. Знаете, как все они меня зовут?
– Я мог бы высказать догадку…
– Для моей ровни я всего-навсего… штатный негроид!
Стол облетел коллективный «ах».
Человек покачал головой:
– Вы знаете, как от этого больно? Знаете, каково мне такое слышать? Быть известным как вот это – и ничего больше этого? Быть нишей в чьем-то сегменте рынка? Запоздалой мыслью в чужом демографическом обосновании? Символическим банджо посреди великой симфонии жизни?
Тут во мне шевельнулась совесть.
– Выступая от имени всей группы, – сказал я, – мне бы хотелось извиниться за это перед вами. Теперь мне понятно, насколько мы, возможно, заскорузли в собственных привычках. Вы примете от нас всех наше коллективное извинение?
– Да, – ответил человек. – Если оно искренно.
Я оглядел комнату.
– Мы искренни, шарага? – спросил я.
Группа кивнула.
– Так вы примете наше коллективное извинение?
– Да.
– Превосходно, – сказал я. – Мне стало легче.
Я двинулся было дальше, но тут впервые подняла руку преподавательница социологии.
– Так, профессор, – спросила она, – а как бы вам тогда хотелось называться? Если б у вас был выбор? Если б вы могли избрать собственный мандат, отличавший бы вас от остальных нас, здесь сидящих за этим вот столом, как бы вы предпочли именоваться?
Преподаватель затих, словно бы впервые над этим задумавшись.
– Ясно, что слово «негроид» следует отправить на покой. Польза от него давно уже пришла и прошла – словно старые колечки от пивных банок, которые мы некогда отрывали и выбрасывали. Или как само поколение постарше – с его манерой говорить и взглядом на мир, его субкультурой воспоминания, его древними речевыми оборотами и увядающими институциями, что ему по-прежнему дороги.
– И как же тогда?
– Кто его знает.
– Должно же быть что-то…
– Наверняка.
– Не могли бы мы тогда звать вас цветным?
– …цветным?
– Да, профессор. Как книжку с графическими рисунками, любовно раскрашенную малышом в нашем центре раннего детства. Будет ли уместно определять вас отныне и впредь как цветного?
– К такому нужно будет привыкнуть…
– Постарайтесь, пожалуйста.
– Приложу все силы, – сказал он.
– Здорово, – сказал я.
Я поблагодарил человека, и мы двинулись дальше.
* * *
Слушая, как цветной человек рассказывает о сложных задачах, встававших перед ним, пока он искал свое место в глубоких разногласиях Коровьего Мыка, я заметил, что несколько других участников, похоже, согласно кивают. И, ощутив возможность укрепить мужественное вступление этого человека, я посмотрел на других участников за столом, после чего обратился к одному из них конкретно:
– А у вас был сходный с этим опыт разделенности в Коровьем Мыке? – Я показал на человека, сидевшего с неофитской стороны стола. – Я спрашиваю потому, что вы, кажется, согласно кивали, покуда цветной мужчина делился с нами своей историей…
– Да, – ответил недавно нанятый профессор евгеники. – На самом деле, у меня действительно имелся очень похожий опыт. Если не считать того, что я чистокровный европеоид, что, разумеется, не так уж и незначимо. Очевидно, что это важное отличие – особенно здесь, в Коровьем Мыке. Но значит ли это, что я не могу разделять общие переживания с цветной личностью? Следует ли этому означать, что мы не способны питать те же надежды и тяготы? Те же несбывшиеся мечты? Нет! Лишь из-за того, что я трудоспособный хорошо образованный верхне-среднеклассовый праворукий гетеросексуальный протестант-европеоид мужского пола с явными перспективами на зачисление в штат, это вовсе не значит, что я не способен переживать то же мирское бремя и личные муки, как кто угодно другой.
– Не значит?
– Нет, конечно. И я переживал. Я в такой же степени жертва нашей бурной истории, как и все остальные. Хотя для меня все эти битвы происходили на ведомственном уровне.
Коллеги этого человека вокруг стола прислушивались к его словам с новой терпимостью. Он продолжал:
– Видите ли, меня наняли для того, чтобы я в кампусе разработал и расширил программу евгеники, внедрил элементы этой перспективной научной теории по всему спектру академических дисциплин. Работал в сотрудничестве со своими коллегами ради долгосрочного совершенствования наших студентов. Это, конечно, благородная цель, однако мне оказывается чертовски сложно обрести сцепление. К прискорбию, за исключением зоотехнических наук и нескольких прогрессивно мыслящих личностей на отделении автомобилистики, я столкнулся практически с полным нежеланием со стороны преподавательского состава включать евгенику в свою образовательную программу.
– И отчего так происходит, по-вашему? – спросил я.
– Не знаю. Они, похоже, в нее просто не врубаются. С виду кажется, будто они просто-напросто желают возложить прогресс культуры жертвой на алтарь укоренившейся традиции!..
– Мне знакомо это чувство! – сказала учительница эсперанто. – Поверьте, я совершенно отчетливо понимаю, о чем вы!
– Правда?
– Абсолютно. Потому что у меня ровно та же самая проблема! Хотя, конечно же, моя академическая дисциплина не так научна, как ваша, и склоняется скорее к гуманитарным наукам. Если вода – язык жизни, чем она, вне всяких сомнений, и является, я бы утверждала, что приобретенные языки ровно в той же мере – ее пастеризованное молоко. Только вообразите, как здорово было бы всем в Коровьем Мыке пить молоко! Говорить одной речью! Иметь универсальный язык, что сумел бы лакать ту влагу, какая присуща нашей общей душе. Особенно учитывая, что английский, похоже, в этом отношении нам не очень помогает. Поэтому пора попробовать нечто более действенное, верно? Отчего ж не второй язык, по поводу которого мы все можем прийти к согласию? Почему не язык, предоставляющий себя как раз для действенного общения? Вот моя жизненная миссия! К сожалению, обструкция моих коллег оказалась совершенно неоправданной…
И тут, довольно пространно, женщина заговорила о проблемах, с какими столкнулась, пытаясь внедрить в кампусе свои занятия по эсперанто. Глотая слезы, она повествовала о том, как преодолевала сопротивление при каждом шаге на этом пути: реакционная комиссия по утверждению программы; расколотая администрация; безразличные студенты; факультет естественных наук, который не понимал важности дисциплин помягче; одноязычное отделение английского, оказавшееся безжалостным собственником своей территории и подрывавшее все ее инициативы, – они, похоже, ощущали, что универсально употребляемый язык как-то угрожает фактической гегемонии английского в этой роли, – а потому, стало быть, и их собственным претензиям на ранее переданный им по договору интеллектуальный надел.
– Они как будто не понимают важности того, что я пытаюсь сделать! – всхлипывала она. – Как будто не способны оценить то, чему я посвятила всю свою жизнь!..
Тут гомосексуалист с кафедры искусств сочувственно положил руку на плечо женщины.
– Это ничего, – произнес он. – Не одной вам больно!..
И тут этот человек заговорил о своих бореньях гомосексуалиста в Разъезде Коровий Мык. Как к нему и его собрату-художнику пристали однажды вечером после джазового концерта у «Елисейских полей». И как их некогда тайные отношения стали явными, когда уборщица не вовремя пошла искать свою швабру в подсобку. И как все труднее сейчас отыскивать даже самое основное финансирование для художественного образования. Как само преподавание искусства постепенно вымывается из средних школ в пользу более функционально прагматических предметов. И как, невзирая на все это, он и его возлюбленный по-прежнему мечтают о дне, когда смогут обвенчаться в церкви.
– Мы лучше будем католиками, – пояснил он.
Я кивнул.
Бесси корябала у себя в блокноте.
Казалось, что река потекла вспять – все участники один за другим принялись делиться своими тяготами. Учительница музыки тихонько заговорила об атональности своей жизни в Разъезде Коровий Мык. Преподаватель мировых религий жаловался на политеизм политики кампуса. Анархист с кафедры философии негодовал на Димуиддлов с их бессовестной жаждой наживы и своекорыстной коммерциализацией честного насилия. Профессор экономики – тот, чья недавно опубликованная статья, предупреждающая об опасности прогрессивного подоходного налога, осталась по большей части незамеченной, – говорил о ловушках завышения оценок и том, как это подрывает трудовую этику студентов. Чарующий преподаватель творческого письма меж тем критиковал инцестуальное книгоиздание, размножающее генетически монозиготную литературу. Учительница этики скорбела о ползучей эрозии личных пространств. Трансвестит-огородник с большим чувством повествовал о сложностях отыскания женских платьев его размера в магазинах Разъезда Коровий Мык. А преподаватель философии – он к сему моменту получил в свой почтовый ящик рекордное количество вздутых мошонок – стенал о близорукости последнего решения Верховного суда. Все это время Алан Длинная Река, ветеран-профессор ораторского искусства, сидел тихо и горделиво рядом с преподавателем оружейного дела с его писклявой скрипкой, и концертный треугольник болтался у него на запястье.
Наконец крупный ледник начал таять, поток холодной воды полился из душ всех участников и растекся по плиткам пола зала заседаний, куда некогда они отложили до поры свои музыкальные инструменты. Преподаватель кулинарии. Историчка искусств. Заместитель заведующего учебной частью. Лектор по развивающему английскому. Координатор английского как второго языка. Подкатав штанины и обнявшись со своими инструментами, как музыканты на тонущем роскошном лайнере, все семеро стоически артикулировали глубокие расколы в кампусе, от которых жизнь в целом – и жизнь профессионального работника образования в общинном колледже Коровий Мык в частности – так трудна. Так непригодна для обитания. Так иссушена.
– Здорово, – сказал я. – Наконец все начинает проясняться!
Всю комнату оглашали сдерживаемые рыданья. Начался катарсис. Увертюрная соната завершилась.
– Так что мы со всем этим будем делать? – спросил теперь я, раз участники завели дискуссию о нашем культурном провале в кампусе. – Вы говорили о проблемах. Расколах. Разделении. Какофонии. Дисфункциональных комитетах. Атональности. Вздутых мошонках. Решениях Верховного суда. Вы излагали все это весьма красноречиво. И вот теперь, когда все это ясно, перед нами стоит подлинная задача – как нам начать это менять? И по силам ли нам?
Оглядев стол, я дал им это осознать.
– Каков же ответ на наш великий культурный раскол? – повторил я. – Или же – существует ли он?
* * *
– Чудесный вопрос! – сказал Рауль. – Именно на него от нас хотят ответа наши аккредиторы! И вообще не беспокойтесь, что для раскрутки дискуссии потребовался некоторый дискомфорт. Этого следовало ожидать. Не забывайте, в лучшем случае в той комнате собрались совершенно посторонние друг другу люди. В худшем они – смертельные враги. От кондиционера зябко. Стол для переговоров прямоуголен, у него острые края. Атмосфера с контролируемой температурой искусственна и вымученна. И, разумеется, вы не спали много месяцев, и этот безумный взгляд ваших глаз отнюдь не поощряет грядущего обсуждения. Очень естественно, что участники могут сомневаться.
– Спасибо, Рауль. Утешительно это слышать.
– Поверьте мне на слово, Чарли. Вам все удалось наилучшим образом – в сложившихся обстоятельствах. Дальше волноваться остается лишь за местных. С самого введения, с которым выступил приспешник Расти, они ведут себя относительно тихо. Похоже, мрачно размышляют. Это-то и беспокоит. Помните, доктор Фелч не советовал вам принимать их как должное. Они привыкли к тому, что их не замечают. Поэтому вам лучше за ними вернуться. Иначе вы не доберетесь до корня конфликта. Ваше обсуждение затронет лишь одну сторону эспланады. И вот это будет поистине жаль. Особенно раз вы так старались собрать их всех в одной комнате!
– Вы правы, – согласился я. – Но как же мне это сделать?
Как вдруг я почувствовал у себя на животе холодную руку. Бесси подкралась ко мне сзади и обхватила меня в тугом объятье. Не оборачиваясь на стуле, я ощутил запах ее шампуня после душа и почувствовал, как кожа ее грудей прижимается ко мне, ее подбородок – у меня на плече, а ее распущенные волосы свисают мне на грудь. Она целовала меня в затылок и терлась своей щекой о мою.
– Готов прерваться? – промурлыкала она и скользнула руками мне в трусы.
– Пока нет! – ответил я. – Я еще пишу!..
Бесси прижалась ко мне плотнее.
– Ты сказал, что будешь готов, несколько минут назад… несколько минут назад. А уже прошло гораздо больше. Дело уже сильно к трем. Прервись, а?!
Я легонько поцеловал ее в щеку.
– Пока не могу. Очень бы хотелось, но просто не могу. Мне нужно вставить в отчет точку зрения местных. Надо это записать, покуда я не принял их как должное, беззаботно двинувшись дальше.
Бесси провела рукой по внутренней стороне моего бедра.
– Жизнь коротка… – произнесла она.
– Стоп! – возмутился я.
Но она не остановилась. По-прежнему потираясь о меня сзади, она зашептала мне на ухо:
– Самое время, Чарли.
– Время для чего?
– Я им обоим сказала…
– Что сказала?
– О тебе.
– Кому?
– Моим мальчикам. Я рассказала им о тебе и обо мне. О нас. О тебе. Я им сказала, что ты, может, зайдешь в гости. И они теперь этого ждут…
– Здорово, – ответил я.
– Я им много чего о тебе рассказала.
– Отлично.
– Время приспело, Чарли. Они готовы познакомиться с человеком, в которого я безнадежно влюблена.
– Годится. Хотя не прямо сразу…
– Не на этих выходных, конечно. Может, зайдешь к нам как-нибудь на следующей неделе?
– Может, и получится. Хотя, если подумать, у меня и на следующей неделе много дел.
– Или через одну?
– Мы это точно сделаем. Но вот прямо сейчас я не могу об этом думать. Сейчас мне хочется только закончить эту часть своего отчета, пока я ничего не забыл. Всего несколько минут. Вот дай мне дописать, и я буду так же восприимчив, как и ты!..
Бесси убрала руку у меня из трусов и снова бросилась на кровать, и пружины застонали, а ноги ее при падении подскочили и широко развелись.
– Ты со своим чертовым отчетом! – пробормотала Бесси. Она не обеспокоилась прикрыться, и, когда разлеглась на кровати, поза ее становилась все непристойнее с каждым копившимся мигом. – Ну его уже к черту, этот отчет! Люди живут, пока ты пишешь этот свой дурацкий отчет. Только подумай, сколько поразительного происходит в ощутимом мире, а ты застрял за этим столом! Сколько всего приятного случается с другими людьми, пока ты тут сидишь с этой своей ручкой и бумажками!..
– Я уверен, что они великолепно развлекаются. Вот и молодцы. Но судьба нашего колледжа зависит от того, что я в итоге напишу в этом отчете. Поэтому он как бы важен…
– Плевать. Вы, образованческие управленцы, все одинаковы.
– Говори что угодно, – парировал я. – Но от таких, как мы, зависят сами ваши работы. Ваши судьбы – в руках тех людей, кто пишет за вас отчеты. Само будущее нашего мира зависит от его администраторов образования!
Бесси закатила глаза.
Я рассмеялся и начал было отворачиваться от нее. Но затем, окинув взглядом ее распростертую наготу, погрозил ей пальцем:
– …И прикройся, будь добра! Не могу я работать, если ты тут так раскинулась, вся голая!..
Большим и указательным пальцами Бесси схватилась за самый кончик простыни и натянула ровно настолько, чтобы прикрыть себе лишь пупок.
– Лучше? – спросила она.
– Бесконечно. Та часть твоей наготы меня на самом деле очень отвлекала. Ну а теперь позволь мне вернуться к работе!..
Рауль рассмеялся и сверился со временем на своих наручных часах с калькулятором: оставалось еще несколько минут до того, как нам предстояло вновь зайти внутрь.
– Наверное, и впрямь многое можно сказать об избегании отношений с сотрудниками! – признал он. Мы с Раулем вышли на пятиминутный перерыв в семинаре по повышению квалификации на этой неделе и теперь вдвоем вместе со всей остальной группой толкались у дверей зала. Первую половину семинара ведущая потратила на то, что недопустимо в романах между коллегами: ревность, сплетни, неспособность отделить личное время от рабочего, когда все сливается воедино, как у рояля с заевшей педалью; и, разумеется, на то, как, едва в отношениях все пойдет чудовищно наперекосяк, вся эта неразбериха имеет склонность переливаться в рабочее пространство, словно неочищенные стоки в реку – или в плавательный бассейн, или в концертный зал, где исполняют вашу симфонию. Слушая это все, Рауль, казалось, задумывался глубже и глубже: – От такого как бы поневоле усомнишься, стоит ли заводить шашни с коллегой, а?
– Видимо, усомнишься. Только теперь об этом думать как-то поздновато. А кроме того, какие у нас варианты, Рауль? Вряд ли мы бы стали ходить по местным барам в поисках женщин. Вряд ли сушь и отдаленность окружающего региона поощряют бурный расцвет светской жизни для администраторов в сфере образования и ведомственных научных работников. И вряд ли я мог бы просто сказать ей: эй, Бесс, знаешь, мне кажется, мы совершили ошибку… Я думаю, ни у тебя, ни у меня с этим вот всем ничего не получается…
– Это правда. Но должен же быть какой-то компромисс. Должен найтись способ примирить одно и другое. Наверняка же есть такое, что мы бы могли…
Вдруг в комнате грохнул выстрел. От этого звука я инстинктивно пригнулся.
А когда поднял голову, в ушах у меня по-прежнему звенело.
– Что это за чертовщина?! – воскликнул я.
– Это, – гордо сказала Этел, – карабин «ругер-канюк» под карабинный патрон.
Я растер себе мочки ушей.
– Он всегда такой громкий?
– Почти. – Этел оглаживала блестящий револьвер обеими руками. – Ладно вам, Чарли, не расслабляйтесь. Не делайте вид, будто не знали, что вас ожидает. В последнее время вы как-то рассеянны. Но тут такому не место. Вам нужно не терять сосредоточенности на том, что делаете. Это стрелковый полигон, а не библиотека. Пули, которыми мы стреляем, – настоящие, а не как у вас в отчете. Последствия этой реальности могут оказаться поистине трагичными. И, бога ради, юноша, наденьте наушники!
Так и не стряхнув потрясения, я заткнул себе уши затычками, потом сверху для верности натянул еще и наушники с двойной прокладкой. После чего схватил свой пистолет с лавки, на которой он лежал, и, встав в ту стойку, что она мне показала, направил ствол в цель. Огневые дорожки были длинные, и на дальнем конце своей я едва мог различить далекую мишень, для меня выбранную: силуэт аккредитора, держащего планшет с рецензией, которую приезжая комиссия дала нашему свежему самостоятельному отчету. Мишень располагалась не так далеко, чтоб я не мог вообразить себе его язвительный комментарий, произносимый надменным тоном, с его скупыми формулировками и общей тенденцией называть «мошонки» латинским термином во множественном числе. В бреду моем неподвижный силуэт, казалось, надвигался, наступал на меня, проникновенно и коварно мне угрожая. Потуже сжав рукоять пистолета, я взвел курок и вперился в приближавшийся издалека призрак региональной аккредитации. В несшуюся ко мне тень бездетной несуразности и пожизненного скучного профессионализма. Накопления резюме. Необсуждаемого новаторства и результативности ради самой результативности. Мира, в котором на самом деле верховодит конфликт, а пылесосы по-прежнему означают прогресс, где удобства таксидермии на самом деле ценятся больше необоримых воплей коровы-мамы, разлученной с ее трехмесячным теленком. В измождении и смятенье своем я на все это посмотрел и ничего не увидел. Вернее сказать – поискал хоть что-нибудь и увидел все.
Медленно я стал давить на спуск.
* * *
Бесси только что встала перекинуть на треножнике большой бумажный лист, но я жестом попросил ее остановиться.
– Секундочку, Бесс…
Бесси с удивлением воззрилась на меня.
– Прошу прощения, – обратился я к группе. – Но прежде чем мы двинемся дальше, мне бы хотелось задать вопрос преподавателю оружейного дела, здесь присутствующему. До сих пор мы много чего слышали от неофитов за этим столом, а вот с другой стороны – почти ни звука. Так не могли бы вы, как человек местный, мне сказать, каков ваш опыт? В дополнение к тому, что мы уже слышали от людей, собравшихся сюда из бессчетных других мест на этом свете, отличных от Разъезда Коровий Мык. Они были откровенны и готовы делиться, как обычно. Но каков ваш взгляд на эту тему?
– Вы меня просите поговорить о культурном расколе между местными и неофитами? – ответил преподаватель оружейного дела.
– Да, – сказал я. – Какой опыт вы получили за свою карьеру в Коровьем Мыке? Как человек, родившийся и выросший в этом регионе, как вы рассматриваете этот междоусобный конфликт, парализовавший наш кампус?
Преподаватель посмотрел на своих коллег, сидевших с ближайшей к нему стороны стола, затем – на неофитов, сидевших напротив. После чего покачал головой.
– Мне об этом нечего сказать.
– Но как же такое возможно? Я вам предлагаю возможность озвучить точку зрения вашей стороны стола…
– Без комментариев.
– Никаких?
– Нет.
– Вообще ничего?
– Не-а.
– Но почему? – спросил я у Расти в музее. – Почему никто из местных не желает высказывать мнение в формальной обстановке? Я постоянно слышу, как они его выражают, когда никто не записывает. Ух, да еще и как они его выражают! За соседними столиками в кафетерии. Или среди секретарш в машбюро. Я же знаю, что оно у них есть. Так почему же они так упорствуют и не желают излагать свою сторону в безопасной среде с контролируемой температурой, где происходит заседание нашей фокус-группы?
Расти разбирал какие-то старые фотоснимки, которые ему завезла и оставила одна семья, покидавшая Коровий Мык навсегда. Семье хотелось, чтобы наследие их осталось в надежных руках, поэтому они всё подарили музею; говоря со мной, Расти с тоской разглядывал эти фотографии, одну за другой перебирая их, и его, казалось, больше интересовали мягкие оттенки сепии, чем исход моей фокус-группы.
– Они вам не доверяют, Чарли.
– Не доверяют мне?
Расти положил стопку снимков на стеклянную витрину: сверху оказался зернистый профиль сурового мужчины верхом, а на коленях у него болталась свитая в кольца веревка. Расти стер пыль с этого отпечатка. После чего сказал:
– Вам нельзя полностью доверять, Чарли. Ну да, ваши прародители первоначально были отсюда родом. Но они же уехали, правда? И да, вы пришли к нам на барбекю и ели мясо, что мы вам предложили. Да и пива нашего вы довольно выпили. Слушали наши истории о былых днях. Вы, похоже, разделили с нами тот миг. Все это так. Однако среди местных вы известны как единственный опоздавший. Вы один пропустили наше бравшее за душу поминовение Мерны.
– Вяжется, – сказал я.
– Что с чем?
– Гуэн мне как-то сказала то же самое о неофитах. Объяснила мне, что среди присутствовавших на водяном сборище я известен лишь как тот, кто явился лишь затем, чтоб уйти пораньше. Что меня знают как того, кто убрался до срока, так и не испытав никакого оргазма. Иными словами, мой план вышел мне боком. Я возник слишком поздно для того, чтобы встать на одну сторону культурной пропасти, но удалился слишком рано с другой, чтобы остаться и на ней. Я пытался быть в обоих местах, а на самом деле, видимо, не пошел ни в одно. Мне тут не выиграть.
– Именно. Планы – штука полезная. Но иногда полезно быть чем-то целиком. Искренне. Делать то, что правильно, – а не то, что просто имеет смысл. Полностью посвящать себя одному за счет другого. Предпочитать либо ручную пишущую машинку, либо электрическую – а не обе одновременно. Строить мост – это здорово, но еще здорово и стоять на твердой почве либо по одну сторону от него, либо по другую. Вот какая задача вам предстоит, Чарли. И я вам не завидую. Хотя могу сказать, что вы все равно лучший кандидат на то, чтобы проводить эту фокус-группу повышенной важности. Потому что вы хоть и явились на реку позже, чем следовало бы, вы все же пришли к нам на барбекю.
– Точно, – сказала Гуэн. – И хоть вы ушли из студии йоги раньше, чем это принято в обществе, – и без штанов, если я правильно помню, – вы все же изначально уделили время, чтобы явиться к нам на водяное сборище.
– Но это все равно не объясняет, почему местные не желают делиться своей частью всей истории…
– Так мы уже! – сказал Расти. – Она в наших традициях. Она у нас в склонностях. Она в словах, что мы выбираем, и в голосе, которым мы их произносим. Однако никто не уделяет времени, чтобы нас услышать. А меж тем знаете ли вы, сколько раз нас опрашивали? Сколько чертовых фокус-групп нам пришлось высидеть? Вам известно, сколько раз образованные люди пытались придумать, как нас лучше понять? Как будто мы – экспонаты в зоопарке? Чарли, у вас есть хоть какое-то представление о том, как часто они пытались набить из нас чучела и выставить на погляд? Но почему оно непременно должно быть так? Почему они не могут просто выслушать произносимые нами слова, пока мы еще тут и можем их произносить?..
– Ну, могу себе представить, что это трудно, знаете. С другой стороны стола вы, местные, просто выглядите закосневшими. Вы против прогресса. Реакционеры. Кажется, будто вы не хотите перемен просто потому, что это не вашего сорта перемены.
– Послушайте-ка, – сказал Расти, – когда все эти новые люди только начали стекаться в Коровий Мык, мы из кожи вон лезли, чтоб быть гостеприимными. Мы приглашали их к себе домой и предлагали им все, что у нас было. Давали им мясо. Брали их смотреть футбол в местную среднюю школу вечером в пятницу. Звали их принять Иисуса Христа как своего Окончательного Искупителя. Короче говоря, относились к ним так, как нам бы самим хотелось, чтобы относились к нам. И знаете, как они на все это реагировали? Знаете, что они с нами сделали в ответ?
– Нет…
– В ответ они все плюнули нам в лицо! Потроха?! Да ну их к черту, ваши потроха! Скот? К черту ваш скот! Грузовики? К черту ваши проклятые грузовики – вам всем следует ездить на машинах с экономичным потреблением топлива. И зачем вам барбекю, если можно делать фондю? К чему охотиться на местную дичь, если можно смотреть на далеких знаменитостей по телевизору? Зачем быть набожными, когда можно духовными? Вот честно, этим людям было наплевать, вообще существуем ли мы или нет. Им небезразличны только их собственные вечеринки, их оргазмы и их руккола. Мы им только досаждаем. Мешаем. Некое неудобство, о каком нужно вспоминать время от времени, по необходимости. Чарли, для этих людей мы всего-навсего создаем атмосферу…
Впервые с тех пор, как мы встретились, Гуэн замерла в своей энергичной проходке по тропе к кафетерию. Мы уже прошли больше половины кампуса и стояли у прачечной-автомата для преподавателей. С самого начала нашей прогулочной дискуссии я старался не отставать от ее целеустремленного шага, отчего эта ее внезапная остановка оказалась еще более поразительной. Гуэн, казалось, в ярости от только что услышанного.
– Так он утверждает, что они были гостеприимны? Что нас принимали с распростертыми объятиями? Вы смеетесь надо мной, что ли? Футбол? Мясо? Грузовики? Все это здорово и прекрасно. А спросите у него о последнем заседании рождественской комиссии, на котором я была. Спросите у него об этой встрече, Чарли!..
– Какой встрече?
– О последнем разе, когда мы с ним вместе заседали в рождественской комиссии.
– Вы с ним вместе были в рождественской комиссии? Одновременно?!
– Конечно, – ответил Расти. Теперь он отошел от своих архивов и стоял у чучела телки, поглаживая его по холке, словно она живая. – Боже мой, она до сих пор на это злится?
– Судя по всему, – сказал я. – Она мне предложила у вас об этом спросить.
– Уверен, ей бы это очень понравилось. Но ей нужно это преодолеть. Пора двигаться дальше.
– Дальше от чего?
– От того, что произошло.
– А что произошло?
– Ничего не произошло.
– Ничего?! – сказала Гуэн.
– Да, – подтвердил Расти. – Ничего не произошло.
– Херня какая! – сказала Гуэн.
– Да в ней самой херни полно! – сказал Расти.
Я замер. Наконец-то показалось, что я докопался до самой сердцевины чего-то важного. И потому я посмотрел на них обоих.
– Ну, так можете ли вы мне тогда рассказать всю историю? – спросил я. – Можете изложить, как именно ничего не произошло? Поведать в подробностях, как ничего не произошло и как это ничего вдруг превратилось во что-то?..
Оба они посмотрели на меня с сомнением: Расти стоял рядом со своей телкой, мы с Гуэн – посреди длинной эспланады, ведшей к кафетерию, и студенты потоком огибали нас, шагая на занятия.
– Можете вы мне рассказать, что на самом деле случилось на том роковом заседании рождественской комиссии? – повторил я. – Поскольку либо что-то произошло, либо нет. И это могло быть существенно важным. Поэтому так или иначе, но мне бы интересно было это услышать.
– Долгая это история… – предупредили они.
– Как водится…
– …И очень некрасивая, – сказали они.
– Так часто и бывает!
– Нелегко рассказывать ни о чем.
– Вполне допускаю. Но такая попытка несомненно благородна…
Два соперника помолчали, как будто сейчас оба направятся соответствующими академическими дорожками. Но потом оба остановились. А затем, словно у них где-то внутри заклокотала человечность, каждый начал рассказывать о заседании рождественской комиссии, на котором оба они присутствовали.
– Как оно бывает в истории, – сказали они, – все свелось к меню. Тут-то все и пошло не так…
– Судьба нашего учебного заведения, всего нашего сообщества пошла не так из-за меню?
– Да, в тот день мы обсуждали меню. Меню к рождественской вечеринке…
* * *
И тут они мне рассказали, как их обоих приписали к подкомиссии по питанию и напиткам, и они встретились в том же конференц-зале, где ныне удерживала равновесие и моя фокус-группа. В массе подробностей описали они, как расселись по разные стороны прямоугольного стола для переговоров и как, заняв свои места, приступили к делу – подытоживать списки еды и выпивки, которые предстояло подавать на рождественской вечеринке того года.
– День клонился к вечеру, – сказала Гуэн.
– А семестр – к концу, – сказал Расти. – Было начало третьего, а в три мне предстояло принимать экзамен.
– Было уже поздно, поэтому я предложила поделиться своими мыслями первой. «Мне начать? – спросила я. – Или лучше вам?» Тогда еще все диктовалось учтивостью.
– Конечно же, я выскажусь первым, – сказал Расти. – Потому что я здесь дольше вас. Иначе сказать, мои профессиональные и личные свойства известны, моя лепта в колледж и наше сообщество задокументирована. Моя семья живет здесь много поколений. Мои предки похоронены в пыльных полях кладбища «Коровий Мык» – в отличие от ваших, погребенных бог знает где. Вообще-то я могу отвести вас к могилам моих дедов за несколько минут, вы же предпочли оставить свои на их собственный произвол, разбросанные по стране, как развеянную ветром мякину. И по этой самой причине крайне уместно, чтобы я высказал свои замыслы первым. Конечно же, не думаю, чтобы ей это хоть в малейшей мере понравилось…
– Конечно, мне это ни в малейшей мере не понравилось! Да и с чего бы? С какой это стати его мысли заслуживают большего предпочтения, чем мои? Ну да, предки мои – не из Коровьего Мыка. Конечно, мои дед и бабка похоронены в разных местах очень, очень далеко отсюда. Но ведь и не сказать, что моя жизнь началась, лишь когда я прибыла на временную автобусную остановку! Однако именно так меня вынудили себя почувствовать. Все это было очень оскорбительно. Но времена тогда еще были таковы, что мы не очень-то над таким вот задумывались. Тогда мы еще бегали босиком и беременными в кухнях академического дискурса.
– Мы?
– Да, мы. И потому я ему сказала, что он может высказываться вперед меня. «Будьте любезны…» – сказала я и позволила ему выступить первым.
– Позволила мне? Да кто она такая, чтобы позволять мне выступить! Я выступал первым, потому что таков естественный порядок вещей со времен первого праха. И порядок этот – превыше каких бы то ни было капризов, какие бы у нее ни возникли. А потому я взглянул на нее и сказал: «Перво-наперво, я полагаю, что нам не следует заново изобретать никаких колес. Если колесо достаточно круглое и способно катиться, так и поезжайте на нем всенепременно. Если река течет – плывите по ней. У себя в блокноте я тут набросал меню, которым мы пользуемся уже много лет. Оно почти исключительно состоит из мясных блюд, и на протяжении многих веков служило нам верой и правдой. Стало быть, я предложил бы начать с него – и кончить им же». И протянул ей свой блокнот.
– С мясом?
– Да.
– Исключительно?
– И полностью.
– Я взяла у него блокнот и, само собой, в нем перечислялись все мыслимые блюда из говядины. Из всех частей коровы. Всеми способами приготовленные. Говяжьи тефтели и рубленые бифштексы, мясной рулет и телятина, отварная солонина и стейк, говядина вяленая и тушенная в горшке. И я взглянула на этот список с уважением, а затем сказала: «Ну, мясо – это все прекрасно и прочее. Но вокруг нас существует мир пошире этого, и в этом широком мире также представлены овощи всех мыслимых разновидностей. Есть морковь и сельдерей, спаржа и брюссельская капуста, соя и брюква, свекла и брокколи, цветная капуста и шпинат, фасоль и кукуруза, а также…»
– Кукуруза – это хорошо!
– …также руккола…
Тут он умолк.
– Руккола? Что это за чертовня такая, руккола?
– Чарли, он даже не знал, что такое руккола! И потому я ему объяснила, а он сказал…
– За каким чертом нам нужна руккола на рождественской вечеринке?
– «Из-за того, что она собой представляет», – сказала ему я.
– И что же, будьте любезны, она собой представляет?
– Она представляет собой будущее человечества. Неизбежное поступательное движение от плотоядных начал к высшему плану травоядной трансценденции. Такова непреклонная эволюция наших стремлений от первобытных позывов к более благородному и самоознающему желанию чего-то более тонкого.
– Это горшок дерьма.
– Нет, это не горшок дерьма. Это наша общая судьба.
– Нет, милочка, отнюдь. Овощи суть овощи, и ничего больше. А мясо, дорогая моя, есть мясо. И ваше желание перейти от одного к другому больше говорит о ваших собственных эгоистичных целях поддержать инновации ради них самих. Жить дольше ради жизни дольше. Достичь непрерывного усовершенствования за счет смиренной благодарности за то, что и так уже есть.
– Так что вы, стало быть, выдвигаете? Вы предлагаете мир, которым правит исключительно мясо? А не тот, что признает всю сложность своего вегетативного многообразия?
– И с каким выбором мы тогда остаемся? В диетической цепи человеческой эволюции вы все – руккола, а мы – вырезка. Однако в цепи этой – конечное количество звеньев, способных прокормить бесконечное количество ртов. И потому, прежде чем мы слишком забежим вперед себя, давайте убедимся, что на нашей рождественской вечеринке мы не забудем прославить не подвластные времени достоинства говядины и стейка, рубленого бифштекса и мясного рулета, телятины, говядины вяленой и тушенной в горшке…
– И кекс с цукатами!
– Кекс с цукатами? – переспросил я.
– Да, – сказала Бесси. – Ты такой ел?
– Конечно.
– И тебе нравится?
– В этом я не очень уверен, – ответил я. – Ты имеешь в виду метафорически или буквально?
– Буквально. Чего ради кому-то печь метафорический кекс с цукатами? Нет, Чарли, я говорю о буквальном кексе с цукатами… тебе он нравится?
– Годится. Не самый у меня любимый. Но ничего так. А что?
– Моя мама хотела испечь. Ну, знаешь, к твоему приходу. Отпраздновать такой случай.
– Прекрасно. Кекс с цукатами – отлично. И я просто уверен, что сочту кекс с цукатами твоей мамы вполне прекрасным, когда настанет тот день и я приду познакомиться с твоими детьми. Но во сколько мне там нужно быть? На какое время ты это планируешь?
– Я тебе уже не раз напоминала…
– Да, но не могла бы ты мне еще раз сказать, чтоб я не забыл? Я, кажется, много чего в последнее время забываю…
– В два часа.
– Ах да, в два. Конечно же, в два. В два часа когда-нибудь, точно…
Бесси рассмеялась и щелкнула моей резинкой трусов.
– Хватит отчетописательства! – сказала она и откинулась на кровати, потянув меня при этом за собой. Такая позиция для меня не стала беспрецедентной, и со своего наблюдательного пункта я вновь обозрел воды, перемещавшиеся подо мной. Поток влаги из одного места в другое. Постепенное запруживание и внезапное высвобождение мокроты, текущую и текшую всегда. Воду, что пребудет дольше самых крепких и сдерживающих плотин.
Когда утоление жажды у нас обоих завершилось, мы лежали под одеялами, пока она наконец не заснула на другой подушке. Уже забрезжило утро, и до понедельника оставалось совсем немного времени, поэтому я украдкой отполз к своему рабочему столу – продолжать отчет. Взяв карандаш, я взялся писать о двухчасовом обсуждении декларации ведомственной миссии колледжа; и о том, что участникам нравилось в нынешней нашей декларации, а что, по их мнению, следовало бы изменить. Заточив карандаш до еще более тонкого острия, я подробно описывал, как две стороны в конце концов сумели прийти к согласию относительно новой формулировки – если не ради гармонии или коллегиальности, то уж, по меньшей мере, чтоб создать видимость в самостоятельном отчете. В постраничном примечании я с некоторым оптимизмом отметил, что Расти и Гуэн некогда сидели вместе за тем же столом, где ныне проводилась моя фокус-группа, что некогда они были способны оставаться в одной комнате одновременно; однако с равным же сожалением я признавал, что расхождения меж ними теперь, казалось, проникли в колледже во все – включая и мою фокус-группу. Когда все это было сделано, я снова растопырил пальцы сведенной от усталости руки и под ночную тьму, по-прежнему расстилавшуюся у меня за окном, стал писать о последнем вопросе, который все еще нужно было задать, прежде чем счесть фокус-группу завершенной. Усталый, неистовый, в глазах у меня темнело от прилагаемых усилий, я придвинул абажур лампы совсем близко к бумаге и писал, писал, писал…
* * *
А когда оторвался от своего отчета, доктор Фелч снова сунул голову ко мне в дверь.
– Готово уже? – спросил он. – Вы должны были сдать мне отчет на той неделе. А уже эта неделя, и отчета я еще не видел.
– Боюсь, я его пока не закончил.
– Конец хотя бы близок?
– Э-э, не вполне. Мне бы еще чуточку времени…
– Я вам и так уже дал две отсрочки. Сколько вам теперь еще надо?
– Может, неделю. Или больше.
– Сроку вам до понедельника.
– Но это же так быстро! Сегодня уже пятница. Вторая половина дня, и до понедельника меньше трех суток. Завтра начинаются выходные. Видите ли, сэр, у нас с Бесси были планы провести следующие несколько дней, запершись у меня в квартире и запасшись едой на выходные, пивом на неделю и на целый семестр…
– Чарли! Времени вам даю до понедельника. И на этом всё. Черт возьми, от этого зависит судьба нашего колледжа.
В кафетерии Уилл, как мог, попробовал меня приободрить.
– Вы, Чарли, не переживайте так, мальчик мой. Не все годятся в образованческие управленцы.
– Большое спасибо.
Уилл еще раз затянулся сигарой. И сказал:
– Это как моя жена говаривала в начале. Скажет, бывало: «Смиткоут, ты об этом не переживай. Есть и другие способы. Не всем академикам суждено стать великими любовниками. Или наоборот. На белом свете всякие нужны. Поэтому просто выбери что-то одно и стань в этом великим!..»
– Это вам она так говорила?
– Да. Она мне много чего говорила. Но не переживайте: со временем все придет… как что угодно. Видите ли, Чарли, вы слишком близко к сердцу этому своему все подпускаете. Не воспринимайте себя так уж всерьез. Отчет, что вы пишете, – тот, что якобы определит судьбу всего нашего учебного заведения, – ну, может, он и определит. Однако шесть с половиной лет спустя кому будет на него не наплевать? Никому не будет дела, написали вы его или нет. Почему? Да потому что значение он имеет лишь в отрицательном смысле. Если вы его запорете и мы потеряем аккредитацию – все встанут на дыбы. Если же вы просто сделаете свою работу хорошо, никому не будет до этого дела! Таков подлинный героизм образованческого управленца. И таков героизм управленцев в сфере образования вообще. Как столь многое на свете, Чарли, оно просто приходит и уходит, тихо и неприметно, и по этой самой причине – героически.
Я кивнул.
– А кроме того, – сказала Нэн, – все утверждают, что вашей рождественской вечеринке грозит серьезная опасность. Что Расти и Гуэн на нее придут. Может, вам имеет смысл посвятить немного времени этому, пока не слишком поздно. Пока одиннадцатое декабря не пришло и не прошло без нашей кульминации семестра, уже второй год подряд. Вам же хочется упомянуть это в своем резюме, правда?
– Она дело говорит, – сказал Рауль. – И не воспринимайте это как-то не так, но последний черновик, что вы мне дали на вычитку… тот черновик вашего отчета? Боже правый, какая же там неразбериха. Я едва сквозь него продрался!
– Все настолько плохо?
– Да его прочесть невозможно!
Слова стрелами прилетали с тысячи разных сторон. Потом, задержав меня в машбюро, одна секретарша администрации добавила еще один снаряд к залпу продольного огня.
– Не хотелось бы распинать вас, когда вас и так топчут, – сказала она, – но елки-палки, Чарли, вы давно в зеркало на себя в последний раз смотрели? Страшно видеть, во что вы превратились!..
Слушая все это, я, не торопясь, размышлял над их словами. Конечно, каждый из них был прав. По-своему, каждый из них всегда был прав. Но теперь-то что? Сейчас, когда я проехал половину огромной страны в поисках наследия, какое можно оставить по себе, – какие сейчас у меня варианты? По шкале от единицы до десяти – десять тут бронзовая статуя, а единица кочующий клок тумана – мой долговечный вклад в мир уж точно не превышал уверенные три с половиной – ну, четыре, быть может, если мой самостоятельный отчет окажется успешен, но все равно еще один гипсовый монумент современной посредственности.
– Так что же мне делать? – спросил я. – Я согласен со всем, что вы только что сказали. Все это крайне осмысленно. Но что мне с этим делать?
– Вам нужно это все отпустить, – сказал Уилл. – Не принимайте ничего близко к сердцу.
– Если хотите подчистить этот отчет, – подсказал Рауль, – для организации содержания вам нужно воспользоваться планом. Распланируйте все тщательно. Составьте блок-схемы. Примените процесс воображения, и ваши идеи обретут бо́льшую структуру, чтобы написанное вами текло логичнее.
– Научитесь делегировать.
– Воздерживайтесь от точек с запятыми.
– Устройте фокус-группу.
– Пользуйтесь блокнотом-планировщиком.
– Принесите им игрушек, которые нравятся мальчикам их возраста. А их мамочке – гвозди́ки.
– Применяйте бритву с двумя лезвиями.
– Не смотрите свысока на цветного человека.
– И не забудьте спросить участников об их мнении о рождественской вечеринке. Поскольку их вовлеченность – самое главное.
Я кивнул.
– Но больше всего остального вам нужно немного поспать. Когда вы в последний раз высыпались, Чарли?
– Много месяцев уже нет.
– Так поспите.
– Если б это было так легко.
– Это легко. Спите!
– Но как? Ведь кафедра математики отнюдь не ведет себя тише. И они отнюдь не утрачивают своей страсти к математике…
– Вот, возьмите-ка вот это…
– Пилюли?
– Да. Принимайте два раза в день после еды.
– Но я даже не ем два раза в день! Хорошо если я хоть раз поем!
– Тогда принимайте на голодный желудок. Но берите.
– И они помогут мне спать?
– Да, помогут, – ответила Гуэн.
Расти покачал головой.
– Ничего они не помогут, – возразил он.
– Пилюли Гуэн не помогут?
– Нет, конечно. Это пустая трата времени, потому что вам не спать нужно, а бодрствовать. Что толку во сне, если вам нужно не спать, чтобы дописать свой отчет?
– Разумно.
– Еще бы. Вот, попробуйте вместо них эти пилюли…
– Спасибо, – сказал я.
– На здоровье! – ответили они.
Я протянул руку, и эти двое поместили мне в ладонь соответствующие пилюли.
– Но эти таблетки, что вы мне дали, по-вашему, помогут? – спросил у них я. – Как вы считаете, они помогут мне не уснуть? Как по-вашему, они помогут мне уснуть? Вы можете пообещать, что они мне помогут уснуть и не уснуть соответственно? Или, по крайней мере, сделать это параллельно?
– Конечно, помогут! – сказали они.
И вот так я взял обе пилюли и проглотил их, запив пригоршней воды из раковины в туалете.
– Прекрасно, – сказала секретарша. – Есть надежда, что пилюли помогут. Теперь что касается вашей гигиены – ну, в этом вопросе, быть может, вам стоит начать с того, чтобы прилично побриться и подстричься. И, может, надо попробовать хотя бы изредка стирать эти ваши вельветовые штаны. Вы же, в конце концов, администратор в области образования, а не какой-нибудь почасовик…
– Точно!
И потому я вернулся в уборную дальше по коридору, где еще раз умылся. И поправил на себе воротник. И заткнул в брюки парадную рубашку. А у себя в кабинете схватил ножницы и, зажав между колен небольшую пластиковую урну, склонился над ней и принялся окорачивать бородку. Волосы падали в урну, а я, пока щелкал ножницами, видел, как они собираются на дне в маленькие кочки. Фоном в тихой комнате продолжал тикать маятник. А еще глубже этого фоном раздавался слабый и неумолчный стук в дверь.
* * *
{…}
Когда стучится Любовь, всегда нужно проворно ответить. Ибо Любовь редко стучится вторично так же настойчиво.{…}
* * *
– Чарли! – сказала Бесси, входя ко мне в кабинет без стука. – Что ты тут делаешь? Мы все ждем тебя в конференц-зале. Обеим сторонам стола уже неймется. Ты же сам сказал, что перерыв – десять минут. А уже прошло тридцать пять. Участники потребили всю рукколу и почти всю вяленую говядину, там уже становится некрасиво. Они вылизывают миску! Почему ты здесь?
– Я только, знаешь, мысли собрать пытаюсь. Все происходит так быстро, а у меня такое чувство, что я лечу по произвольно раскручивающейся спирали. Не могу угнаться. Меня накрывает. Такое чувство, будто я всех подвожу. И потому я просто зашел сюда, чтобы на несколько минут закрыть дверь и попытаться взять себя в руки. Чтобы попробовать во всем этом как-то разобраться.
– Это прекрасно. Но тебе нужно вернуться к фокус-группе…
– Да знаю я, вот правда. Это мне известно очень хорошо. Я сейчас приду…
– Они уже устали ждать…
Бесси показала жестом в сторону конференц-зала, после чего неожиданно распустила узел на талии, и ее полотенце соскользнуло на пол.
– И я тоже устала ждать! – сказала она.
– Но…
– Сейчас или никогда…
– Но мы же уже!..
– Сердце мое не раскрывается больше этого. Тело мое не оголяется…
– Сейчас приду, – сказал я. – Только дай мне закончить эту часть…
Я взглянул на лежавший передо мной отчет.
– …Ты принимаешь меня как должное, Чарли.
И потому я снова поднял голову:
– Нет, не принимаю. Мне лишь нужно перебраться через несколько последних вопросов…
Бесси покачала головой. Дотянувшись у меня из-за плеча, она схватила книгу у меня со стола.
– Ты еще ее не дочитал?
– Эй, а ну отдай-ка!..
– Почему? О чем ты читаешь сейчас?
– Ни о чем. Отдай!..
Бесси раскрыла книгу там, откуда торчала закладка, и прочла название главы, на которой я как раз остановился:
– «Глава тридцать пятая… – прочла она демонстративно и с выражением, словно стояла на сцене. По-прежнему голая и бесстыжая, она продолжала так же театрально: – …Распознаем, когда семестр действительно завершен… и как закончить его с изяществом…»
На слове «изящество» она крутнулась неуклюжим пируэтом.
– Отдай сейчас же!
Но она не отдала. Держа книгу перед собой на вытянутой руке, она принялась читать:
* * *
{…}
Как и всё в природе, чувства полового влечения, которые член преподавательского состава может испытывать к другим представителям своей профессии, склонны со временем утихать. Это так же естественно, как печальный конец любого некогда радостного и многообещающего предприятия. Ровно так же, как постепенно завершаются семестры нашей юности – этапами, что наступают и исчезают незамеченными, – так и наше романтическое расположение может увядать со сменой времен года. Начало этого путешествия наверняка будет отмечено чистой надеждой и оптимизмом новизны: неприкрытая нервозность, когда впервые входишь в новый класс; приподнятость первой пробной дискуссии в этническом ресторане. Вскоре же – и неощутимо – наступает неотвратимое успокоение: гаснет возбуждение, пропускаются занятия, не приходится на встречи, забываются дни рождения и прочие события. По мере того как корни пускают привычка и самодовольство, неизбежно допускаются кое-какие вольности. И пока эти семестры проходят, юношеские грезы о величии угасают в разочаровании реальностью. Разоблачаются мифы первого свидания. Вскрывается ложь. Безвольно принятые решения. Обрезки ногтей с ног. Вздутое резюме. Все это как-то склонно сливаться воедино в конце семестра нашей жизни, словно перед студентом на грани провала вдруг предстает налетающий на него призрак экзаменационной недели.Какого студента ни возьмите, решение покинуть занятия дается ему нелегко. Непросто и штатному члену преподавательского состава выйти из отношений, что некогда обещали так много. Однако преждевременное извлечение из них – явно более безопасный вариант. Извлекитесь слишком поздно – и могут возникнуть серьезные последствия. Извлекитесь слишком рано – и можете отказать себе в наградах за свои начальные усилия. Как и во множестве всего в жизни, следовательно, здесь тоже все сводится к верному расчету времени. И потому решение это и впрямь непросто. Свежеошеломленная, стремящаяся к получению степени студентка может остаться и слепо продолжать свои целенаправленные движения, что привели ее к этой точке во времени и пространстве, а вот преподавателю, отказавшемуся от любых претензий на любовь, останется лишь унять свои авансы, покуда последствия его усилий не зайдут попустительски слишком далеко. Но когда именно? Вот вопрос, ставивший в тупик величайших в мире любовников и породивший основную массу человечества. Ибо ни «почему», ни «как» так не конфузят великого любовника, как вечный вопрос: когда?{…}
* * *
– Что означает эта белиберда, Чарли?
– Ничего она не означает…
– Вот как?
– Да.
– Ну а должна?
– Нет, не должна.
– И все-таки во всем этом должно же быть какое-то большее значение, – сказала она. Скользнув руками мне в трусы поглубже, она повторила: – Тут должно быть что-то сверх этого!
– Извини меня, Бесс! – сказал я и, схватив ее запястье, вынул ее руку у себя из трусов. – Все это вообще – неправильно. Не так я все это планировал. Эти выходные. Семестр. Все вот это вот.
Бесси хмыкнула. Затем внезапным движением скинула с себя полотенце, и оно упало на пол у ее лодыжек. Теперь она стала гораздо явленней, чем прежде. Груди ее полны и округлы. Мокрые волосы распущены по плечам.
– Люби меня, – сказала Бесси. – Пока воды мои еще текут.
Я попробовал было что-то сказать. Но не успел – перебил женский голос.
– Нет! – возразила Бесси. – Тебе нужно вернуться в конференц-зал! Они тебя ждут!
И вот так, стараясь ни в чем не запутаться, я переступил упавшие трусы и направился обратно по коридору к конференц-залу по-прежнему с ножницами в руке.
* * *
– О боже мой! – взвизгнула преподавательница этики, когда я вошел в конференц-зал. – Что стало с вашей бородой? Вы ее что, ножом для стейков подравнивали?
– Или эмаскулятором, – добавила инструктор медсестринского дела. – Постойте, давайте я вам принесу салфетку остановить кровь из этих порезов!..
– На это нет времени! – возразил я. – Мы почти что завершили наше заседание, дамы и господа, и осталось нам совсем немного! – Взметнув палочку к лекционному блокноту, я призвал симфонию обратно к заседанию. – Давайте перейдем к следующему великому вопросу, что скажете? Эй, Бесси!..
Бесси перевернула большой лист и явила следующую страницу:
ВОПРОС: Опишите, пожалуйста, свою идеальную рождественскую вечеринку.
– Ну что же, – сказал я. – Как видите, следующий вопрос касается очень важной проблемы нашего кампуса. Многие годы общинный колледж Коровий Мык проводил рождественскую вечеринку, и она была событием объединяющим… – Шикарным жестом я взмахнул палочкой, чтобы показать, что теперь наше заседание вступило в бодрую фазу.
– Господи Иисусе, поосторожней вы с этими ножницами!.. – взвизгнул кто-то и пригнулся.
Я продолжал:
– …Наша рождественская вечеринка исторически служила событием объединяющим, но в последнее время она целиком стала чем-то совсем другим. В последнее время, видите ли, ее изъяли из контекста и использовали как орудие в битве двух соперничающих фракций нашего кампуса. Ее кооптировали. Ее нагнули и оскорбили действием, как студентку, учащуюся по студенческой визе творческому письму здесь, в тысяче миль от своей родины. И потому нам бы хотелось спасти ее – сохранить ее достоинство, пока не стало слишком поздно. Но для этого придется начать с самого начала.
– С какого начала?
– С самого.
– Вы имеете в виду первоначальное начало? Еще до того, как она уехала из своей страны к сияющим посулам Разъезда Коровий Мык?
– Да, с того самого начала. Поэтому забудьте, пожалуйста, все, что вы прежде знали о Рождестве. Прошу вас отбросить все свои прежние предубеждения или предвзятости в том, какой должна быть рождественская вечеринка. Как она должна выглядеть. Что возможно или невозможно. Давайте постепенно начнем медленное искупление нашего кампуса с самого начала, а? Давайте возьмемся за реставрацию нашей рождественской вечеринки с нуля, ответив на этот простой вопрос в его самой широкой и открытой форме…
Участники вперили в меня пустые взгляды.
– …Да! – сказал я. – Именно это давайте и сделаем. Давайте отбросим все остальное и просто ответим на вопрос, который Бесси вам только что явила, перекинув большой лист бумаги. Бесси, вы не могли прочесть нам его еще раз, пожалуйста?..
– Они и сами читать могут, Чарли…
– Да, это мне известно. Они работники образования. Но не могли бы вы просто повторить его громко, для пущей выразительности?..
Бесси закатила глаза. Затем откашлялась и произнесла:
– Опишите… свою идеальную… рождественскую вечеринку…
Я помедлил.
– Так. Значит, теперь вы все его услышали множество раз. Пожалуйста, опишите свою идеальную рождественскую вечеринку. Невъебенно прямолинейно, как считаете? Так хотел бы кто-нибудь начать это обсуждение?
Я снова умолк. Уже приготовился умолять какого-нибудь добровольца. Но на сей раз ответ поступил незамедлительно.
– Для меня, – сказала преподавательница этики, – идеальная рождественская вечеринка была бы скорее – ох, как же это называется? – инклюзивной. Да, она была бы инклюзивной. А это означает, что данному мероприятию придется зайти дальше традиционного, стать чем-то таким, чем оно никогда не было, тем, что доставит удовольствие всем. С некоторым применением творческого воображения и толики прилежания оно может стать радушным и гостеприимным, и неважно, откуда человек происходит – из самого ли Разъезда Коровий Мык… или из более обширной котловины долины Дьява… или Айдахо… или даже какого-нибудь экзотического и неописуемого места вроде Калифорнии! Прекрасная рождественская вечеринка, видите ли, будет дружелюбна и всеобъемлюща – две метафорические руки широко раскроют объятья, приветствуя у нас в кафетерии усталые и сбившиеся в кучку массы. Она будет праздновать наше единство. Наше единенье. Она отметет различия, что разделяют нас как людей, в то же время эти различия воспоет. Она присмотрится к нашему разнообразию и разнице, к поразительной разнородности мира во всей его сложности, однако делать это будет смыкающе и гармонично. Иудей. Гой. Мусульманин. Сикх. Богатый и бедный. Черный и белый. Атеист или богобоязненный. Агностики. Все они должны почувствовать, что им рады, и посетить нашу рождественскую вечеринку в общинном колледже Коровий Мык, потому что они наверняка почувствуют, что она – их часть. Что эта рождественская вечеринка – их рождественская вечеринка. Что она принадлежит им всем. Ибо таков подлинный дух Рождества, верно же?
– Не знаю, – сказал я. – Я просто внештатный модератор. Но спасибо за ваши соображения. Вы дали нам много пищи для ума. – Обернувшись к Бесси, я спросил: – Вы все это записали?
– Конечно, – ответила она.
Потом заговорила историчка искусств.
– Для меня, – сказала она, – вечеринка эта будет не простой вечеринкой. На таких мы бывали без счета, верно? Приходишь. Садишься. Поешь рождественские гимны в разных тональностях одновременно. Пьешь яичный коктейль. Обмениваешься подарками. Целуешь опьяненных сотрудников под омелой. Принимаешь участие в литании тщательно аранжированного веселья во имя Рождества. Потом возвращаешься домой. А итог? Его нету! И потому все это становится растраченной впустую возможностью. Нет, наша вечеринка должна стать чем-то гораздо большим, нежели просто еще одна вечеринка. Она должна быть празднованьем жизни. В ней следует показать множество славных достоинств нашей школы и ее преподавательского состава. В идеале она должна быть витриной достижений нашего колледжа. Его свершений. Его кафедр. От общественных наук до всамделишных. От гуманитарных предметов до ремесел. На ней должны быть представлены все наши индивидуальные таланты. Таким образом она станет подлинной церемонией в память о нашей человечности. Она заново укрепит наш статус живых, дышащих, чувствующих существ. Она сведет всех нас вместе как стражей вселенной. Она сообщит миру, что мы не просто работники образования в маленьком сельском общинном колледже. Мы граждане мира! Мы, к черту, – люди! Мы народ! Тот самый народ!!!
На это я кивнул:
– Полагаю, это можно устроить. Еще что-нибудь?
– Да, – сказала учительница музыки. – Идеальная рождественская вечеринка вовлечет в себя не только преподавателей и сотрудников колледжа, но и всех, кто составляет богатую ткань нашего учебного заведения. Она будет открыта для студентов – кто суть сама сердцевина нашей миссии, в конце концов. И она представит их таланты. Идеальное празднование охватит весь кампус, всех – от заведующего учебной частью до обслуги на территории. От президента колледжа до его работников отдела финансовой помощи. От женщины в сетке для волос до охранника с камерой «Полароид». Свободу и справедливость всем. И я имею в виду всех.
– Даже почасовиков?
– Ну, так далеко я бы не заходила…
С той стороны стола, где сидели местные, готовился выступить преподаватель оружейного дела. Вклинившись в первую же паузу, он произнес:
– Так! – При внушительном звуке собственного голоса преподаватель оружейного дела со значением оглядел стол. После чего развил мысль: – Так! Все это прекрасно и хорошо. Хорошо и прекрасно разнообразие. Хороша и прекрасна любовь. Черт, да сам Иисус Христос был вполне дьявольски хорош и прекрасен. Но нам не следует терять из виду одно. Пытаясь разнообразить наше рождественское переживание, мы не должны отбрасывать и суть того, что делает уникальным Коровий Мык. Нам следует обеспечить, чтобы рождественская вечеринка отражала уникальную местную культуру нашего региона. Нам нужно организовать нашу вечеринку таким образом, чтобы подвигнуть всех и каждого из участников «любить и уважать культуру Коровьего Мыка»…
Я перевел взгляд на Бесси, которая исправно все это записывала.
– Ваши идеи отмечены. И оценены. Хотелось бы вам добавить что-то еще? Не осталось ли такого, что мы могли пропустить, а вы бы желали видеть на нашей рождественской вечеринке?
– Да, – сказала они.
– Есть такое?
– Да, – снова сказали они.
– Что? – спросил я. – То есть, что именно? Видите ли, день уже клонится к вечеру, а наше заседание близится к завершению. Теперь пора оголить ваши души. Помните, это для вас последняя возможность. Отсюда Бесси и я отправимся ко мне в кабинет на краткое, но памятное подведение итогов. А оттуда я незамедлительно приступлю к написанию отчета, который будет включен в виде приложений в самостоятельный отчет, и им мы воспользуемся как руководством при планировании рождественской вечеринки. Так что конкретно вы хотели бы видеть включенным в эти планы? Что вы можете предложить для того, чтобы наша рождественская вечеринка стала самой памятной и успешной – самой смыкающей – из всех?
И так, задыхаясь и перебивая, они принялись высказывать свои предложения. Следующие несколько часов я отмечал их очень конкретные предложения по пересмотру нашей рождественской вечеринки к вящему улучшению общинного колледжа Коровий Мык и долгосрочному успеху наших студентов:
– Я думаю, надо подавать еще больше пива!
– И вина!
– И определенно – крепких напитков!
– Сделать так, чтоб было больше овощей.
– Но меньше рукколы!
– Предлагайте говядину.
– Но без мяса!
– Устроить сельские танцы.
– И массаж.
– И йогу.
– Не забудьте про пение гимнов!
– Мир и гармония.
– Омела.
– Инновация.
– Традиция.
– Этническое разнообразие.
– Оргазм.
– Кастрация.
– Рыбная ловля.
– Флаги мира.
– Курение.
– Нежный анальный секс.
– Ручное огнестрельное оружие.
– Кекс с цукатами.
– Парад грузовиков!
– Давайте в этом году сделаем «одежда по желанию»!
– Эсперанто.
– Англиканство.
– Любовь!
– Любовь?
– Да, любовь!
* * *
И так вот вышло, что я из них выдавил их потаенные желанья, как чернослив из кулька. И вот так я узнал, чего наши преподаватели и сотрудники по-настоящему хотели от своего идеального рождественского опыта. Как и все прочие, они желали от этого всекампусного события того же ощутимого исхода, что и от самой своей жизни: и развлечься, и просветиться; и подчиниться, и уважиться; воспитаться, однако почитаться; быть невинными и лелеять надежды, а при этом все же остаться бесконечно умудренными тем, как устроен мир. Иными словами, они ничего подобного не хотели. Ни любви, ни ненависти. Ни пива, ни вина. Ни яичного коктейля, ни его противоположности.
– Мяса, – понуждали они.
– Но не мяса.
– Рукколы, – настаивали они.
– Но не рукколы.
– Веселья.
– Но со значением.
– Дорог получше.
– Но налогов пониже.
– Традиции.
– Но инновации.
– Чтоб вдохновляло.
– Но реалистично!
– Смешного.
– Но не фривольного.
– Романтичного.
– Но искреннего.
– Разумного.
– Но без надменности и дидактики.
Я тщательно слушал. Бесси тщательно записывала. И впитывая все это, я кивал в ответ на каждый несовместимый комментарий, что направит мое воображение касательно рождественской вечеринки. И когда они закончили отвечать и когда мы закруглили нашу фокус-группу, я собрал их оценки мероприятия и, глядя от своего дирижерского пюпитра, решительно возложил свою дирижерскую палочку на стол переговоров перед собой.
– Большое вам спасибо, – сказал я. – Все, что вы только что проговорили, должным образом занесено в протокол. Оно будет расшифровано и скреплено – и совершенно точно включено в наши планы грядущей рождественской вечеринки.
– Всё?
– Без исключения. – Я подождал, пока мои слова отзовутся в них на более глубинном уровне. Ясно было, что много лет, проведенных моими коллегами в Коровьем Мыке, научили их не верить подобным обещаниям. Но сейчас, пока я оглядывал комнату, мне казалось, что я вижу, как подспудные взгляды засухи и отчаяния медленно превращаются во взгляды цветущего оптимизма. В них начинал пробиваться отблеск этого человечнейшего из желаний – верить во что-то невероятное. Я мысленно отметил эту перемену. После чего сказал:
– Итак, завершив этот изощренный процесс завоевания вашего соучастия, можем ли мы рассчитывать на то, что увидим вас на рождественской вечеринке одиннадцатого декабря? Ваше присутствие сущностно важно для успеха нашего мероприятия. И жизненно значимо для моих собственных попыток оставить по себе хоть какое-то наследие… – Участникам уже не терпелось покинуть конференц-зал, и им, казалось, неймется. (Многие опаздывали к своим планам на вечер; некоторые ворчали на длительность заседания: «Четыре часа, как с куста!» – пробормотал один.) – …Если мне как-то удастся встроить все ваши предложения в нашу грядущую рождественскую вечеринку – если я сумею свести воедино все эти разнородные элементы, – не будете ли вы так любезны почтить нас своим присутствием?
Я рассчитывал на звучное и благодарное согласие; вместо него же получил вот это:
– Быть может, – ответили они все. – Хотя еще слишком рано что-то говорить. Приверженность, знаете, еще слишком тонка и поверхностна. Поэтому мы вам сообщим дополнительно…
– Мы? – снова спросил я.
И вновь они ответили:
– Да, Чарли. Мы.
И так вот я повернулся к Расти. А затем к Гуэн. И, поблагодарив их за соответственные пилюли, я поставили перед обоими тот же вопрос, что задавал своей фокус-группе.
– А вы двое посетите нашу рождественскую вечеринку? – спросил я. – Потому что если придет каждый из вас, то прочие ваши коллеги – с обеих сторон широкого стола переговоров – наверняка последуют. Вы держите сейчас в своих руках мою судьбу, мое наследие. В ваших руках судьба нашего колледжа в целом. И его наследие. Сплетенное наследие в руках у вас двоих, словно плеть виргинского ломоноса, с такой любовью обвивающая вишневое деревцо. Так вы придете?
Вновь ответ их был двусмыслен:
– Все зависит, – сказали они.
– От чего?
– От довольно многого.
– Как например?
– От меню, в частности. Я приду, если в нем не будет овощей.
– А я загляну, если не будет мяса.
– Вообще никакого?
– Верно.
– И для вас обоих это не обсуждается?
– Нет.
– Значит, никто из вас не придет?
– Похоже на то.
– И в этом отношении вы полностью и тотально друг с другом согласны?
– Да.
Когда я сообщил это известие доктору Фелчу, он, казалось, воспринял его как нечто само собой разумеющееся, хоть и с некоторой печалью и смирением. Мы сидели в пустом кафетерии, где в конце той недели должна была проводиться рождественская вечеринка. Уже стояло начало декабря, однако ни единого огонька еще не повесили. Не поставили никакой елки. Не разместили никакую мишуру. Прикурив от спички сигарету – свою шестнадцатую, – доктор Фелч закинул ноги в сапогах на столик кафетерия и пространно и значительно затянулся никотином.
– Вероятно, мне следовало понимать, что этим все и закончится, – сказал он. – Дымом. Бесславьем. Мне нужно было осознавать, что это окажется чересчур. Что я у вас прошу слишком многого, учитывая состояние нашего расколотого преподавательского состава.
– Это еще не конец, мистер Фелч. Мы все еще можем это провернуть!..
– Как же это может быть не конец? Сегодня десятое декабря, ради всего святого. Вечеринка должна была состояться завтра. А ничего еще не готово. Никто не придет. Уж это-то ясно. Так как же это может быть не конец?
– У меня есть план. То есть не в данный момент, сейчас у меня его нет. Но у меня будет план. Я придумаю такой план, чтобы у нас все получилось.
– И когда я смогу услышать этот ваш план?
– Сколько сейчас времени?
Доктор Фелч глянул на часы.
– Сейчас два часа, Чарли.
– Два часа?
– Да, два часа. Давайте встретимся на грунтовке между двумя старыми грузовиками на блоках. Мы будем тебя там ждать…
– Мы?
– Да, мы вчетвером будем ждать тебя в конце моей грунтовки в два часа.
– Ну да, – сказал я и подтянул трусы. – Два часа. Я точно там буду. – Затем посмотрел на доктора Фелча и сказал: – Утром в понедельник я представлю вам свой план. Я вам его предложу сразу же после того, как сдам свой отчет по фокус-группе, который должен подготовить к этому времени. Бесси будет недовольна. Но в эти выходные мне придется уделить больше времени работе. И я вам их представлю оба – утром в понедельник.
– Утром в понедельник, говорите?
– Да, утром в понедельник.
– Так мы с тобой, значит, увидимся в два часа? – уточнила она в последний раз.
– Конечно, – ответил я. – В два часа. Я жду не дождусь кекса с цукатами!
Робко я принял еще одну горсть пилюль, которые мне дали, – в равном количестве таблеток Расти и Гуэн – и запил их стаканом воды. Сверившись с часами, я заковылял из своего кабинета к кафетерию.
