Наши авторы (здесь и далее в этой главке воспроизводятся страницы из книги «Россия и евреи») смотрели на жизнь, установившуюся в России с 1917 года, без розовых очков и видели не то, что хотелось видеть революционерам (миф блистательного коммунистического грядущего ослеплял порою даже очень умных людей) или предписывало большевистское правительство, а то, что было на самом деле. Результат революционной деятельности масс и их партийных вожаков оценивается ими беспристрастно; тут вам и красочные детали, тут и широкая панорама. Словом, как говорят художники-китайцы, – «взгляд лягушки и ласточки».

Картина была безотрадной, и я тем охотнее ее воспроизвожу, что написана она кистью свидетелей противной стороны.

Обращение «К евреям всех стран!»: «Мираж русской революции давно рассеялся. Вместо мраморных дворцов и висячих садов мир увидел безбрежную пустыню, загроможденную развалинами и густо усеянную могилами. Разрушено величайшее в мире государство, до самых основ разорено хозяйство многомиллионного народа, вырождается и вымирает сам народ. Потонули в море крови и все высшие человеческие ценности: религия, совесть, право, наука, опыт веков. Над хаосом царит по-прежнему злобный дух разрушения и обесценения. Как он ни оборачивается, какое лицо ни показывает, он все тот же».

И. М. Бикерман: «Большевицкое государство, заполнившее собой безгосударственную пустоту, образовавшуюся после революции, совместило в себе начала, столь противоположные, что уж одно представление об их совместности подавляет наше сознание: жгучую остроту мучений с мучительной длительностью, безмерность разрушения с нестерпимой узостью домашнего обихода: жизнь на протяжении двух материков мнется, гнется, ломается с невозмутимым спокойствием и будничной простотой, точно порошок в ступе готовят. И вот около этой дьявольской лаборатории, тут, – наш грех, великий грех русского еврейства».

Он же: «Убивал и грабил всякий, кто мог и хотел и кого хотел, ибо безоружный был в то же время и беззащитный. Истреблялись человек и плоды его труда под всякими видами и предлогами. Избивались бунтующей чернью сотнями и тысячами офицеры русской армии. Истреблялись помещичьи семьи, коим не удалось спастись бегством; горели, ибо поджигались, помещичьи усадьбы; растаскивались и уничтожались культурные ценности, накоплявшиеся в них в течение поколений: избивалось местами в экономиях все живое, даже бессловесная тварь. На улицах городов творила суд и расправу чернь – свирепствовали самосуды. Владельцы фабрик и заводов изгонялись из своих предприятий и жилищ. Все это происходило уже в первые медовые месяцы революции. Позже было больше планомерности, но не больше ценилась человеческая жизнь. Тысячами, десятками тысяч расстреливались во славу пролетарской революции люди на всем протяжении России – от столиц до самых заброшенных захолустий; расстреливались без суда, часто без допроса, без вины, т. е. попросту убивались; другие, и в неменьшем числе, гноились в смрадных, зараженных тюрьмах заложниками, причем чаще всего никому не известно было, залогом чего держатся обреченные. Не перечесть всех обстоятельств, при которых уничтожал человек человека. Но одна черта обща всему этому времени: охотились больше всего не за человеком, а за человеческой разновидностью. Не вина, не деяния лица опускали топор ему на шею, а принадлежность его к определенному слою, сословию, классу. Истреблялись дворяне, буржуи, бюрократы, золотопогонники. В заложники попадали даже люди, имевшие несчастие занимать квартиру с окнами на улицу: признак буржуазности».

Он же: «Уничтожались раньше всего те, в ком воплощена была в каждом данном месте идея государства, общества, строя, порядка. В городах – полицейские, администраторы, судьи; на фабриках – владелец или управитель, само присутствие которых напоминало о том, что нужно работать, чтобы получать плату, тогда как при свободе полагается беспрепятственно митинговать и без границ плату повышать…».

Все вышеописанное поистине ужасно (мы могли бы бесконечно расширять и углублять данную тему, но не такова сейчас задача). Но вот, пролистывая досужей равнодушной рукой описания всех этих и тому подобных ужасов, многие евреи без тени смущения вопрошали в 1920-е годы, как вопрошают они и сегодня нас: «А при чем тут евреи?! Это же русские дела, это русская революция, это русский народ поднялся на борьбу с русскими же угнетателями – вот и результат».

«Нет, как бы не так!» – уже тогда отвечали холодным еврейским этноэгоцентрикам искренние и честные авторы сборника «Россия и евреи». И разъясняли, да так хорошо, что эти разъяснения нисколько не устарели и до сих пор:

И. М. Бикерман: «Не все евреи – большевики и не все большевики – евреи, но не приходится теперь также долго доказывать непомерное и непомерно-рьяное участие евреев в истязании полуживой России большевиками. Обстоятельно, наоборот, нужно выяснить, как это участие евреев в губительном деле должно отразиться в сознании русского народа. Русский человек никогда прежде не видал еврея у власти; он не видел его ни губернатором, ни городовым, ни даже почтовым чиновником. Бывали и тогда, конечно, и лучшие, и худшие времена, но русские люди жили, работали и распоряжались плодами своих трудов, русский народ рос и богател, имя русское было велико и грозно. Теперь еврей – во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе Красной армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит теперь славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарскаго, а Павловск в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей, и палачом; он встречает на каждом шагу евреев, не коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но все же распоряжающихся, делающих дело советской власти: она ведь всюду, от нее и уйти некуда. А власть эта такова, что, поднимись она из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бесстыдной. Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть еврейская и что потому именно она такая осатанелая. Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, в этом укрепляет его сама власть».

Он же: «Дело не так обстоит, что была смута, гибли евреи и не евреи, а евреев истребляли и левые, и правые. Этим еще не все сказано. Нужно еще прибавить, что евреи были не только объектом воздействия во время этой тяжкой смуты. Они также действовали, даже чрезмерно действовали. Еврей вооружал и беспримерной жестокостью удерживал вместе красные полки, огнем и мечом защищавшие «завоевания революции»; по приказу этого же еврея тысячи русских людей, старики, женщины, бросались в тюрьмы, чтобы залогом их жизни заставить русских офицеров стрелять в своих братьев и отдавать честь и жизнь свою за злейших своих врагов. Одним росчерком пера другой еврей истребил целый род, предав казни всех находившихся на месте, в Петрограде, представителей дома Романовых, отнюдь не различая правых и виноватых, не различая даже причастных к политике и к ней не причастных. Пробираясь тайком с опасностью для жизни по железной дороге на юг, к Белой армии, русский офицер мог видеть, как на станциях северо-западных губерний по команде евреев-большевиков вытаскивались из вагонов чаще всего русские люди: евреи оставлялись, потому что сумели приспособиться к диким правилам большевиков о передвижении».

Он же: «Это только человек с извращенными мозгами, воспитанный на прокламациях, ничего, кроме прокламаций и программ, в мире не видит. Нормальный человек думает и чувствует иначе. Он видит, что поднявшаяся смута слепо, без разбора уничтожает все, что ему дорого, от Державы Российской до его родного гнезда, от царской семьи до самых близких ему по крови людей: отца, сына, родного брата. Среди действительных добровольцев Белой армии вряд ли было много таких, у которых революция не отняла самого ценного, самого дорогого. Он видит дальше, что в этой смуте евреи принимают деятельнейшее участие в качестве большевиков, в качестве меньшевиков, в качестве автономистов, во всех качествах, а все еврейство в целом, поскольку оно революции не делает, на нее уповает и настолько себя с ней отождествляет, что еврея – противника революции всегда готово объявить врагом народа. И этот нормальный и жестоко от революции страдающий человек делает свои выводы».

Г. А. Ландау: «Когда грозный бунт в эпоху непосильных военных напряжений потряс страну и сбросил всю государственную иерархию – к власти подошли единственные организованные силы, оказавшиеся созвучными тенденциям развала, именно идеологии и партии революционные, социалистические. В них – как выше указано – огромное место занимали евреи; тем самым евреи приблизились к власти и заняли различные государственные «высоты» – пропорционально не их значению в России, а их участию в социалистических организациях. Но далее, заняв эти места, естественно, что – как и всякий общественный слой – они уже чисто бытовым образом потащили за собой своих родных, знакомых, друзей детства, подруг молодости. В связи с Зиновьевым ходили слухи в Петербурге о тех выгодных местах, которые он предоставил не то своим родным, не то родным своей жены. Но ясно, что и независимо от той исключительной корысти и кумовства, которые свойственны людям, подобным Зиновьеву, совершенно естественный процесс предоставления должностей людям, которых знаешь, которым доверяешь, которым покровительствуешь, наконец, которые надоедают и обступают, пользуясь знакомством, родством и связями, необычайно умножил число евреев в советском аппарате».

Он же: «Поразило нас то, чего мы всего менее ожидали встретить в еврейской среде – жестокость, садизм, насильничание, казалось, чуждое народу, далекому от физической воинственной жизни; вчера еще не умевшие владеть ружьем, сегодня оказались среди палачествующих головорезов».