Черчиллю было не привыкать упорно противодействовать любому давлению на него со стороны оппонентов, будь то парламентское большинство, коллеги-однопартийцы или собственный чиновничий или военный аппарат. Он никогда ни с кем не считался и выражал это иногда вполне недвусмысленно. Так, однажды он изрек весьма характерную сентенцию: «Из каждых пятидесяти офицеров, вернувшихся с Ближнего Востока, – заявил он во время выступления в Комитете начальников штабов, – только один благожелательно говорит о евреях. Однако это лишь убеждает меня в том, что я прав» (255).

Казалось бы, офицеры, вернувшиеся с Ближнего Востока, не понаслышке знали о положении вещей там, судили трезво, со знанием дела. Но… Вся рота, как говорится, шагает не в ногу, один я молодец!.. Какая непрошибаемая наглость! Это не самоуверенность, а именно наглость самого скверного пошиба, выпестованная вседозволенностью. Ведь нашему политику все всегда сходило с рук.

Между тем Гилберт признается с обезоруживающей откровенностью: «За период нахождения Черчилля в должности премьер-министра в период войны его симпатии по отношению к сионистам и их чаяниям практически ни в одном пункте не разделялись большинством его кабинета» (237). Сам Черчилль также это отлично сознавал и, не стесняясь, не раз признавал, что его друзья и коллеги по партии консерваторов «не согласны со взглядами, которые я высказывал по отношению к делу сионистов» (323).

К этому, собственно, и добавить-то нечего. Черчилль творил проеврейскую политику Великобритании, постоянно насилуя волю и разум собственно английской политической элиты, английского политического класса. Шел не только против своей партии, но и против своей страны, по сути дела. И это любимец нации? Это британский политик?!

Я хотел бы проиллюстрировать свое недоумение самыми выразительными примерами противостояния Черчилля с английской администрацией, в том числе из его собственной партии и собственного аппарата, поскольку эти примеры наиболее вопиющи. Возьму только тот период, когда он возглавлял кабинет в качестве премьер-министра.

Как мы помним, едва ли не центральной проблемой, возникшей с момента вторжения немцев в Польшу, стала проблема иммиграции в Палестину евреев, бежавших от преследований нацизма. Черчилль был сторонником максимальной квоты, но большинство его коллег стояло на другой позиции, не желая осложнять отношения с арабским миром и создавать на Ближнем Востоке взрывоопасную ситуацию. Они опирались в этом вопросе на «Белую книгу», но не ту, что издал Черчилль в 1922 году, в бытность министром по делам колоний, а ту, диаметрально противоположную по смыслу, что выпустило правительство в 1939 году, против которой дружно выступили сионисты и Черчилль.

В ходе парламентского обсуждения 23 мая 1939 года Черчилль из кожи вон лез, чтобы убедить депутатов дезавуировать эту правительственную «Белую книгу». Свою речь он накануне согласовал с Хаимом Вейцманом, пригласив того на ланч к себе домой, в свою собственную квартиру, где Вейцман признал, что «архитектура речи совершенна». Назавтра в парламенте Черчилль, конечно же, кричал о «предательстве Декларации Бальфура» и договорился даже до того, что «это – конец видения, надежды, мечты» (200). О ком это он? Это что, англичане имели видения, надежды и мечты по поводу массового вселения евреев в Палестину? Конечно нет! Англичанам и без того хватало о чем помечтать – притом на своей земле и о своих проблемах. Как характерен этот полемический перехлест! Каким вызовом родному английскому народу он звучит!

Позиция Черчилля, наконец, открыто разошлась с позицией английского правительства. «Но «Белая книга» 1939 года не была ни отозвана, ни изменена в результате речи Черчилля. Правительство опиралось на самое значительное большинство в парламенте за всю политическую историю Великобритании, и в ходе голосования 268 депутатов высказались в поддержку политики правительства и лишь 179 против» (204).

Англичане в очередной раз показали, что в своем большинстве не разделяют односторонне проеврейскую позицию Черчилля. При всем его красноречии. Но его это, конечно же, не смутило. Ведь он проиграл битву, но не войну. Продолжая ее и вспоминая спустя несколько лет об этом эпизоде, Черчилль выразился сильно, но шокирующе превратно: «Следует помнить, что «Белая книга» вызвала острейшие разногласия в палате общин… Едва ли можно найти какой-то другой вопрос, по которому мнения в Великобритании разделены в большей степени, чем этот, мешающий сплочению нашего общества в условиях начавшейся войны» (209–210).

Вот даже как! Оказывается, еврейский вопрос настолько затронул Англию, что прямо-таки угрожал ее национальному единству перед лицом войны! Это какая-то сверхизвращенная логика, перевернутая, микроскоп вместо телескопа. По этой логике, чтобы не раскололась английская нация, ради ее сплочения следовало пойти навстречу всем требованиям евреев и снять все ограничения на их въезд в Палестину.

Как тут не вспомнить комический в своей парадоксальности момент: когда за неделю до отставки Чемберлена в британском парламенте обсуждался вопрос о его несоответствии и о возможном преемнике, то еврей по национальности, но патриот Британии «сэр Самуэль Хор, министр авиации и один из ведущих деятелей консервативной партии, распространил список «ошибок Уинстона» – список политических промахов, делавших Черчилля неподходящим кандидатом на пост преемника Чемберлена. В качестве одного из этих просчетов фигурировало следующее: «гвалт по земельному вопросу в Палестине, поднятый в интересах сионистов»» (216).

Умные, ответственные люди, цвет английского политического класса, все понимали, но ничего не могли поделать. Назначение Черчилля состоялось, и в дальнейшем Черчилль в качестве премьера полностью игнорировал позицию кабинета по данному вопросу. Даже Гилберт признается: «Последовательно поддерживая положения «Белой книги» 1922 года, которая предусматривала формирование еврейского численного большинства в Палестине, он не позволил ввести в действие положения «Белой книги» 1939 года несмотря на то, что они были одобрены подавляющим большинством голосов членов британского парламента. Это было, конечно, противозаконно» (259–260).

Но что Черчиллю какие-то законы? Этот человек был создан для того, чтобы прошибать любые стены. И достойного противника ему в Англии тех лет не нашлось…

Англичане, конечно, как могли, саботировали распоряжения и вообще политическую линию Черчилля в отношении евреев. Но он все одолевал своим напором, используя все средства, шантаж и давление. Примеры того и другого выразительны и заслуживают внимания.

Саботаж принимал иногда довольно острые формы. Так, корабли ВМФ Великобритании использовались для пресечения нелегальной транспортировки еврейских беженцев в Палестину. Это обыкновение было заведено еще до назначения Черчилля первым лордом адмиралтейства, ну а потом военные чиновники решили просто не информировать его об этом, и практика продолжалась. Узнав про это в начале 1940 года, «он был разгневан». И писал министру по делам колоний Макдональду: «Я был несколько удивлен, узнав, что телеграмма по поводу пресечения нелегальной транспортировки еврейских беженцев в Палестину была отправлена без того, чтобы ее показали мне. Отданные подобным образом приказы не должны исполняться» (212).

Упрямство Черчилля порой наталкивалось на таковое же его подчиненных.

«Вопрос о нелегальной иммиграции снова встал на повестке дня кабинета накануне Рождества [1940], когда министры вновь стали доказывать Черчиллю необходимость принятия строжайших мер против нелегальных иммигрантов, схваченных при попытке высадиться на землю Палестины. Но по результатам этого обсуждения Черчилль проинформировал правительства стран Содружества, что британское правительство «должно также принимать в расчет свои обязательства перед сионистами и руководствоваться общими соображениями гуманности по отношению к людям, бежавшим от жесточайших форм преследования».

Получив эти ясные указания Черчилля, сэр Джон Шакбер, бывший глава Ближневосточного департамента Министерства по делам колоний при Черчилле, ставший ныне постоянным заместителем министра по делам колоний, тем не менее решил проигнорировать их и специально предпринял определенные шаги, направленные на то, чтобы скрыть от премьер-министра практические мероприятия своего департамента, нацеленные на резкое снижение притока евреев-иммигрантов в Палестину. Он вообще временно отменил иммиграционную квоту на въезд евреев в Палестину, не сообщив об этом Черчиллю. 24 декабря Шакбер заявил своим сотрудникам: «Наша задача состоит в том, чтобы поддерживать свою деятельность насколько возможно в нормальном административном русле, вне сферы политики кабинета и так далее». В результате такого решения чиновников Черчиллю не сообщили, что с апреля по сентябрь 1941 года иммиграционная квота вообще была отменена и за этот период не было выдано ни одного въездного иммиграционного сертификата.

Коллеги Черчилля по кабинету были недовольны тем, что он неодинаково относился к евреям и арабам» (226–227).

Впечатляет, не так ли?! А вот еще, не менее впечатляющее:

«X. Вейцман написал письмо главному личному секретарю Черчилля Джону Мартину, в котором попросил выдвинуть в качестве главного предварительного условия проведения мирных переговоров с Венгрией требование о том, чтобы венгерскими властями были «предприняты все шаги с целью защитить евреев от уничтожения со стороны Германии». Но секретариат Черчилля решил не передавать премьер-министру этот призыв, и он никогда о нем так и не узнал» (272).

Каково же было противостояние Черчилля английскому патриотическому истеблишменту, если его же подчиненные, даже собственные его секретари, не сочувствовали его миссии и постоянно саботировали его указания, не соглашаясь с ними внутренне!

Черчилль вообще не раз попадал из-за чересчур прыткого и напористого Вейцмана в неловкое положение. «Летом 1943 года после встречи и обсуждения с X. Вейцманом Черчилль стал разрабатывать план, по которому Великобритания предложила бы Ибн-Сауду, королю Саудовской Аравии, лидерство в создаваемой Арабской федерации и 20 миллионов фунтов стерлингов в год в обмен на его поддержку еврейского государства в Палестине. Но [министр иностранных дел] Энтони Иден пришел в ярость, когда из британского посольства в Вашингтоне к нему поступила информация о том, что Вейцман в беседе с советником Рузвельта по иностранным делам Самнером Уэллесом сослался на этот проект премьер-министра как на уже существующий факт. Негодующий Иден написал Черчиллю, что такой шаг противоречил бы официальной политике Великобритании… «Наша нынешняя политика в Палестине была одобрена парламентом. Мне хорошо известно ваше собственное отношение к этому вопросу, но никто никогда не обсуждал возможностей изменения этой политики и обращения в этой связи к Соединенным Штатам» (251).

Можно только удвиляться выдержке и дипломатическому такту Идена, ведь перед ним внезапно открылась наглость беспримерная! Два приятеля, Черчилль и Вейцман, уже все решили за Великобританию, притом поперек ее официальной позиции, и пытались теперь, исходя из этого, манипулировать Штатами!

Саботаж гражданских служащих, однако, сильно падает в цене на фоне того отношения к делу сионизма, которое было свойственно английским военным, о чем Черчилль, как мы помним, хорошо знал и не стеснялся говорить. Попытки Черчилля перетянуть военных на свою сторону успеха не имели, хотя он и агитировал их неустанно.

В конце 1930-х Черчилль пытался представить дело так, будто бы Англия, препятствуя свободному въезду евреев в Палестину, заодно препятствует тем самым Америке, находящейся под влиянием еврейского лобби, встать на сторону Англии в грядущей войне с немцами. В этой позиции было много лукавства, поскольку на деле влиятельные американские евреи вовсе не так уж переживали за евреев Палестины, а самый влиятельный из всех, Бернард Барух, державший в руках вопросы обороны США, вообще крайне холодно относился к сионизму. Со временем Черчилль даже признается Вейцману, что «он был шокирован степенью противодействия сионистской идее среди определенного числа евреев в Соединенных Штатах» (276). Тем не менее Черчилль продолжал давить на эту педаль, без зазрения совести спекулируя на самом святом. К примеру, свой меморандум, направленный в военный кабинет перед Рождеством 1939 года, где выражалось «крайнее удивление» интенсивным противодействием еврейской иммиграции со стороны кабинета и чиновников Форин офис, Черчилль закончил предельно пафосно: «В эти дни многих людей призывают жертвовать, и жертвовать не только своим мнением, дабы спасти страну, и я осмелюсь потребовать – потребовать ради наших моряков и солдат и ради всех наших надежд на победу, чтобы мы не создавали ни малейших препятствий, усложняющих нашу задачу» (212).

Вспомнил, милостивец, об английских моряках и солдатах… Чуть ниже, говоря о еврейском терроре против британских военных в Палестине и об отношении к этому Черчилля, мы сможем оценить всю глубину его лицемерия. Но и в более ранние годы провести на мякине английских военных и политиков он не мог. Противодействие премьер-министра и воинского сословия Британии выливалось порой в довольно крайние формы.

Мы помним, как Хаим Вейцман настаивал на образовании отдельной еврейской армии со своими знаками отличия и собственным знаменем и как Черчилль горячо поддержал эту идею. Против нее, однако, выступил не кто-нибудь, а сам главнокомандующий британскими войсками на Ближнем Востоке генерал Арчибальд Вавель. Он считал, что это вызовет гнев и протест в арабском мире. «Черчилль негодовал по этому поводу и 1 марта написал новому министру по делам колоний лорду Мойну: «Генерал Вавель, как и большинство офицеров британской армии, настроен весьма проарабски… Его слова ни в малейшей мере не убеждают меня» (228).

Демарш Вавеля лишний раз напомнил Черчиллю о том, что он и так прекрасно сознавал: что он мыслит и действует вопреки господствующему настроению в английской армии. Какой же вывод он сделал из этого? Какие меры решил предпринять, используя свой статус и политический вес?

Он, как всегда, пошел напролом, не колеблясь и написал 5 июля 1942 года министру по делам колоний лорду Крэнборну: «Необходимо выявить офицеров-антисемитов, занимающих высокие посты. Если трое-четверо подобных личностей будут отозваны и смещены с объяснением причин этого, то это произведет благотворное воздействие».

Для начала Черчилль предупредил генерала Эдварда Спирса, британского военного представителя в Ливане, чтобы тот «не сползал в обычное антисионистское и антисемитское русло, характерное для британских офицеров» (238). Возможно, имевший еврейские корни Спирс, старый черчиллевский приятель еще со времен Первой мировой, и не нуждался в таком предупреждении, но как характерен сам выпад Черчилля!

Так Черчилль решил выступить еще и в роли инквизитора. И против кого были направлены его инквизиционные устремления, против кого намечена чистка? Против собственного офицерского корпуса Британии!

Надо отдать должное кабинету: «ни один офицер-антисемит не был смещен со своего поста, а кабинет не снял своих возражений против формирования отдельных еврейских вооруженных сил» (238). Так проявила себя знаменитая британская стойкость. И Черчилль ничего не мог с этим поделать напрямую.

Хуже того, испытывая со стороны премьер-министра постоянное давление в сионистском ключе, а впоследствии еще и подвергнувшись террору со стороны еврейских боевиков (подробности ниже), британские офицеры, расквартированные на Ближнем Востоке, преисполнились собственных представлений о своем долге в данной ситуации. И когда сразу после провозглашения независимости Израиля в 1948 году на его территорию вторглись пять арабских армий – из Ливана, Сирии, Трансиордании и Египта при поддержке иракских войск, – чтобы в зародыше прикончить новообразованное еврейское государство, эти офицеры поступили согласно постигнутому долгу: возглавили Арабский легион, ими же набранный и обученный в Трансиордании. «Арабский легион открыл артиллерийский огонь по еврейскому кварталу Старого города Иерусалима. Несколько сот евреев были убиты, прежде чем еврейский квартал был захвачен» (329).

Это участие британских офицеров на стороне арабов в первой же арабо-еврейской войне ярко показало, с кем и против кого на самом деле всегда хотели быть англичане. И показало также самым убедительным образом, насколько разошелся со своей страной и своим народом Черчилль. Его, конечно, подобные мелочи не смущали и не останавливали.