Прежде чем продолжить рассказ, мне хотелось бы обратить внимание на тот факт, что отношение в высшем эшелоне британской политики к затеям Бальфура и Черчилля вовсе не было положительным в том далеком 1922 году. Поэтому то, что в конечном итоге удалось Черчиллю сделать в Палестине, выполняя планы сионистов, нельзя назвать иначе, как его личным титаническим сверхусилием, личным неимоверным успехом. Он буквально свернул гору. Вот некоторые подробности.

«Вся британская политика на подмандатной территории Палестины подвергалась ожесточенным атакам. 23 июня член палаты лордов, либерал лорд Ислингтон внес проект резолюции, согласно которой обязательства Великобритании в отношении подмандатной территории Палестины объявлялись «неприемлемыми», поскольку сам этот мандат «противоречил чувствам и желаниям громадного большинства народа Палестины»… Лорд Ислингтон провозглашал далее, что «сионизм противоречит всему направлению человеческой психологии нынешнего века»… Состоявшееся голосование продемонстрировало преобладание взглядов лордов-антисионистов; шестьдесят из них проголосовали против Декларации Бальфура и только двадцать один – за нее».

Такое дружное выступление верхней палаты парламента ставило под удар все усилия сионистов и их главного лоббиста. Результаты их трудов оказались подвешены на волоске. Спас их дело, конечно же, Черчилль, практически в одиночку.

«Черчиллю пришлось бороться с резолюцией палаты лордов в палате общин для того, чтобы обеспечить поддержку сионистскому предприятию в Палестине.

…Обсуждение британской политики на подмандатной территории Палестины… в палате общин происходило 4 июля 1922 года…

Произнесенная Черчиллем в парламенте 4 июля речь стала декларацией в защиту британских обязательств по отношению к евреям. Упомянув о Декларации Бальфура, он указал, что парламент никогда не выступал в принципе против той политики, на которой была основана сама декларация… Черчилль отметил, что в ноябре 1917 года «почти каждый государственный деятель в нашей стране поддержал Декларацию Бальфура».

…Защищая политику Великобритании в Палестине по отношению к евреям, Черчилль сказал: «После того что мы сказали и сделали, мы не имеем права подвергнуть евреев в Палестине опасности дурного обращения со стороны арабов, которые сейчас настроены против них». Страхи арабов, что их сгонят с их земли, «попросту иллюзорны».

…Черчилль заявил также, что если парламентарии считают, что «содержащиеся в Декларации Бальфура обязательства по отношению к сионистам» следует претворить в жизнь, то им необходимо своим голосованием в палате общин аннулировать предыдущее решение палаты лордов, которое фактически перечеркнуло эту декларацию… По мнению Черчилля, при голосовании следовало прежде всего исходить из того, что Великобритания обязана превыше всего хранить верность обязательствам, данным «перед лицом всех наций мира».

…Призыв Черчилля возымел успех. Только тридцать пять голосов были отданы против политики британского правительства в Палестине, в то время как двести девяносто два – за нее. Его речь стала личным триумфом политика.

…Но после этого голосования предстояло проделать очень большую работу, причем проделать ее быстро: Черчилль должен был представить основные принципы британской политики на подмандатной территории Палестины на одобрение Лиги Наций, под чьей юрисдикцией находился палестинский мандат.

Эти принципы были отражены в рамках ежегодной «Белой книги», ставшей известной как «Белая книга Черчилля». Эта «Белая книга» сформулировала основные идеи, которые лежали в основе политики британских властей в Палестине.

«Белая книга Черчилля» была представлена в Лигу Наций в Женеве и одобрена Лигой 22 июля. Сионисты осознали, что Черчилль разработал для них такой план, который позволял им продвигаться, пусть и постепенно, к созданию собственного государства в Палестине.

…26 июля, через несколько дней после одобрения британского мандата в Лиге Наций, Хаим Вейцман направил Черчиллю поздравительное письмо. «Мы передаем вам и всем, кто связан с вами в Министерстве по делам колоний, – писал Вейцман, – нашу самую искреннюю благодарность. Сионисты во всем мире глубоко ценят постоянную симпатию, которую вы всегда проявляли по отношению к их законным чаяниям, и ту огромную роль, которую вы сыграли в обеспечении возможности воссоздания национального очага еврейского народа в Палестине на основе мирного сотрудничества со всеми, кто живет на этой земле»» (102–111).

Итак, настойчиво преследуя заветную цель, не кто иной, как именно Черчилль сумел сделать ситуацию необратимой, используя для этого все мыслимые средства. Даже сегодня, зная всю дальнейшую историю Палестины, Израиля и вообще арабо-еврейских отношений вкупе со всем комплексом международных последствий оных, нелегко определить, что в позиции, в аргументах Черчилля было продиктовано искренними иллюзиями и тем, что я определил как мифологию еврейства, а что являлось откровенным умышленным обманом и ловким лицемерием. Легко представить, как непросто было разобраться во всем этом современникам, депутатам палаты общин в частности. Что ж, это позволяет и нам вслед за Вейцманом воздать должное талантам Черчилля как оратора, политического манипулятора и, главное, бойца. Что было, то было, не отнять.

Прогрессирующее возрастание численности и удельного веса евреев в Палестине, в полном соответствии с планом сионистов, стало главным залогом создания на этой земле еврейской государственности. К 1937 году, когда развернулась новая страница израильской эпопеи, еврейская община уже выросла с 80 до 380 тысяч человек и продолжала расти, особенно за счет польских и германских евреев, стимулированных к переселению политикой нацистов. Это вынуждало британское правительство определиться по отношению к новой реальности, поскольку до того речи о создании в Палестине еврейского государства напрямую никогда не шло. Даже в пресловутой Декларации Бальфура.

И вот, «12 марта 1937 года Черчилль был вызван для дачи показаний в королевскую комиссию по Палестине. Эта комиссия была известна как комиссия Пиля, поскольку возглавлял ее лорд Пиль, бывший министр по делам Индии. Целью слушаний в комиссии было определить характер британских обязательств по отношению к евреям и арабам и выработать предложения о будущем подмандатных палестинских территорий… Черчиллю было задано более ста вопросов. Его ответы дали точное представление о его взглядах на то, каким должен был быть еврейский национальный очаг в Палестине, как он исторически развивался и каким Черчилль видел его будущее» (141–142).

Как и в далеком уже 1922 году, Черчиллю спустя пятнадцать лет снова пришлось преодолевать, ломать враждебное отношение к сионизму британского истеблишмента, своих собратий по классу и по крови, чтобы пробить, успешно пролоббировать в парламенте те представления о должном, которые им были согласованы с сионистами. Как и тогда, он был неукротимо напорист и неистощимо изобретателен в аргументах, среди которых на первом месте, как всегда, стояла двадцатилетней давности безответственная и злополучная Декларация Бальфура. Его выводы и рекомендации были неизменны: «совершенно очевидно, что наши обязательства перед евреями заключаются в том, чтобы позволить прибыть в Палестину максимально возможному количеству еврейских иммигрантов»; «мы должны выполнить взятые на себя обязательства и насколько возможно содействовать созданию национального еврейского очага в Палестине»; «я считаю, что такое положение дел, когда они стали бы там большинством населения, соответствовало бы духу Декларации Бальфура».

Наконец, он без обиняков высказал и главное, заветное: «Очевидно, что в свое время мы связали себя обязательством, из которого следует, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, здесь возникнет большое еврейское государство с численностью населения в миллионы человек, которое намного превзойдет нынешнее население этой страны» (142–144).

«Большое еврейское государство с численностью населения в миллионы человек» – это были сильные слова, сказанные исчерпывающе откровенно. Правда, Черчилль утверждал: «Это не случится в течение ближайшего столетия» (147). Но ведь он был хороший диалектик, прекрасно понимавший, что количество (евреев в Палестине) неизбежно перейдет в качество – и тогда процесс возникновения еврейского государства станет необратим. Он просто заведомо вводил в заблуждение, успокаивал коллег: говорил то, что те хотели слышать, не отвечая за свои слова.

Как выполнение этого завета о еврейском государстве отразится на арабах, на англичанах? Это Черчилля волновало меньше всего. Его ответы на подобные вопросы просто поражают – то ли глуповатой наивностью, то ли запредельным лицемерием.

Например, на вопрос, не будет ли распространение еврейского очага на всю Палестину все же представлять собой несправедливость по отношению к арабам, Черчилль ответил отрицательно: «В чем заключается грубая несправедливость, если люди приходят и создают в пустыне пальмовые и апельсиновые рощи? В чем несправедливость, если создается все больше рабочих мест и богатства для каждого? В этом нет несправедливости. Несправедливо, если живущие в этой стране оставляют ее пустыней в течение целых тысячелетий» (145).

Но напряжение в ходе заседания, больше напоминавшего перекрестный допрос, было чрезвычайно велико, и порой Черчилль показательно проговаривался, становился искренним поневоле. Вот выразительные примеры.

Депутат Рэмболд спросил его, считает ли он, что еврейская иммиграция в Палестину должна продолжаться, даже если «эта политика приведет к периодическим вспышкам волнений и будет стоить нам жизней наших солдат». Черчилль заявил на это совершенно бестрепетно: «Все вопросы, связанные с учреждением самоуправления в Палестине, должны вытекать из Декларации Бальфура, центральной идеей которой является идея создания национального очага для евреев. Соответственно, мы должны быть готовы ко всем последствиям, которые вызовет осуществление этого плана. Создание еврейского национального очага в Палестине – вот наше главное и основополагающее обязательство. Именно этим и должны определяться все действия Великобритании» (146).

В переводе на человеческий язык это значило: да, Черчиллю было не жалко жизней английских солдат ради интересов евреев, которые он, играя в высокую принципиальность, пытался прикрыть пустой бумажкой – Декларацией Бальфура, личным, по сути, письмом одного ангажированного чиновника, составленным под диктовку виднейших сионистов.

Другой депутат, профессор Капленд, резко возражал против концепции Черчилля о необходимости продолжения еврейской иммиграции, называя ее «ползучим вторжением и завоеванием Палестины, продолжающимся более полувека». «Это неслыханная в истории вещь», – сказал Капленд. И был совершенно прав!

Черчилль резко возразил ему. «Это не ползучее завоевание, – сказал он. – В 1918 году арабы потерпели поражение и оказались под нашей властью. Они были разбиты в открытом бою. Никакого ползучего завоевания не было. Они были побеждены нами. Никто не смел возражать нам в ту пору. И тогда мы решили в процессе политического переустройства этих территорий принять на себя определенные обязательства и в отношении евреев» (148).

Снова прозвучал знакомый мотив: горе побежденным! Что ж, тоже откровенно, хоть и жестко. Но есть и второй смысл в этих словах: получается, что англичане сражались и умирали в боях с арабами – ради еврейских интересов? По Черчиллю, выходило, что да, что так и надо.

Предвзятость, высокомерие по отношению к арабам так и выпирали из ответов Черчилля. Об объективном подходе и речи быть не могло!

Когда Рэмболд заметил, что арабы создали «значительную цивилизацию в Испании», Черчилль парировал: «Я рад, что их оттуда вышвырнули» (149). Когда Капленд заметил, что Еврейское агентство имеет свое представительство в Лондоне, в то время как у арабов нет такого представительства и они чувствуют к себе холодность со стороны британских властей, Черчилль резко бросил в ответ: «Это зависит от того, какая цивилизация вам ближе» (153). Ему-то, ясное дело, были ближе евреи, и он хотел навязать свой подход и парламенту, и правительству, и всей Англии, и англичанам. И все они в конечном счете за это расплатились так жестоко, как только возможно.

И, наконец, Черчилль выразился откровеннее, чем когда бы то ни было, высказав свою собственную «декларацию» – декларацию жестокого, беспощадного колонизатора, человека без совести и жалости, последовательного этноэгоцентрика и расиста в худшем смысле слова. Когда глава комиссии Пиль заявил, что Великобритания «будет испытывать угрызения совести, зная, что она год за годом притесняла арабов, которые всего лишь хотели оставаться в своей собственной стране», Черчилль ответил настоящей отповедью. Он сказал: «Я не считаю, что собака на сене имеет исключительные права на это сено, даже если она лежит перед ним очень длительное время. Я не признаю такого права. Я не признаю, например, что какая-то великая несправедливость была совершена по отношению к американским индейцам или к аборигенам в Австралии. Я не признаю, что этим людям был причинен ущерб в результате того, что более сильная раса, более высокоразвитая раса или, во всяком случае, более умудренная раса, если можно так выразиться, пришла и заняла их место» (154–155).

Здесь, в этих словах, весь моральный облик Черчилля, его ценности, его глубинные мотивы и руководство к действию – как на ладони. В них четко и совершенно неприкрыто выражено кредо оккупанта, претендента на мировое господство, почище чем у Гитлера – они были ягодами одного поля. Мы, русские, всегда должны помнить об этих его словах, ибо в любую минуту они могли бы быть обращены и в наш адрес. (Мы ведь, с нашими ископаемыми богатствами, тоже, с подобных позиций, – собака на сене.) А заявленная в них логика с легкостью была бы применена к нам не Гитлером, а тем же Черчиллем, сложись все немного по-иному.

Помни, не забывай об этом, Иван! И будь всегда бдителен, имея дело с англичанами, людьми Запада вообще.

Но вся прелесть в том, что эти слова и эта логика были использованы в обоснование и в защиту особых прав не англичан в Палестине, а евреев по сравнению с арабами. Кто, поистине, был уже к тому времени для Черчилля «своим»?