Сотня северян шла тихо, без обычных шуток и разговоров – Косильщик приказал молчать и сопеть в две дырки. Был слышен лишь топот и побрякивание доспехов оскальзывавшихся на камнях. Факелы не зажигали из осторожности.

Южная ночь парила теплом, но была темной, хоть глаза выколи. Изредка выглядывала из-за рваных, быстро бегущих по небу туч луна, но тут же пряталась снова. Неумолчно стрекотали цикады, по-северному – саранча, в черноте кустов мелькали искры – чудные букашки-светляки.

– Слава базилевсу Юстиниану! – донеслось со стороны.

Пришли, понял Любеня.

Офицер, окликнувший их, помедлил несколько мгновений, высматривая среди северян багрянорожденного. Узнать не просто. Чтоб не выделяться, Юстиниан оделся, как остальные дружинники – кольчужная рубаха, простой, без украшений и перьев шлем, меч на широком поясе, круглый щит за спиной. По росту узнать? Так воины фиордов все рослые, их конунгу Гуннару, к примеру, большинство ромеев по плечо макушкой… Так кто тут без носа? Поди, разбери в темноте! Они, эти варвары, все меченые, испятнанные шрамами и рубцами. Рассказывают, ловят у себя в лесах медведей или волков и давай на спор – кто быстрей закусает зверя…

Но офицер все-таки углядел правителя. Подобрался, подбежал так стремительно, что один из двух телохранителей Юстиниана, огромных чернокожих нубийцев, которые, казалось, вообще говорить не умели, заступил ему дорогу. Предупреждающе расправил плечи.

Офицер понял, остановился, не дойдя нескольких шагов до правителя. Луна в это время опять проглянула сквозь тучи, словно заинтересовалась: что делают среди ночи в безлюдных камнях вооруженные воины? Стало видно, на волосах и доспехах офицера мукой лежала пыль от белого камня, на широком лице, через всю щеку – мазок грязи. Вокруг в беспорядке раскиданы кучи земли и камней. Торопились, копая.

Ноги бы не поломать, вскользь подумал Любеня. Проход в подземелье… Какой там проход – дыра в земле, больше похожая на лисью нору.

Видимо, Риномет тоже об этом подумал. Глянул на офицера, потом, с сомнением, на узкую яму, полого уходящую в землю.

– Я сказал: чтобы воин в полном вооружении мог спуститься! – сказал он гулко и громко в тишине.

Офицер вздрогнул.

– Можно, базилевс! Спуститься можно, не сомневайся. Я сам проверял! – быстро ответил он.

– Разреши, я пойду первым, базилевс? – спросил Гуннар.

Юстиниан коротко глянул на него:

– Ты конунг, ты здесь командуешь.

По голосу было слышно – улыбается. Доволен шуткой.

Дружинники одобряюще закивали. Правильно, в бой нужно идти веселым, тогда Один, Бог Рати, охотнее подарит победу. Веселье – от богов-ассов, а грусть и сумрак – от мрачных великанов Утгарда. Базилевс ромеев верит другим богам, но – смелый человек. Это ясно, раз сам пошел с ними.

Гуннар подошел к щели, посмотрел, примерился и скользнул вниз. Ловко и стремительно, как он всегда двигался.

– Давай следующий, – глухо, чуть слышно донеслось из-под земли через некоторое время. Глубоко все-таки.

Следом за ним, небрежно отстранив забеспокоившихся телохранителей, вниз начал спускаться сам базилевс. Не так быстро, цепляясь за выступы, но тоже достаточно ловко.

Любеня, готовясь спускаться в свой черед, вспомнил, как уговаривал Заринку остаться в лагере. Улыбнулся. И ведь понимала, что не возьмут, сказано же было – лучшие воины. А не сопливые девы с самомнением до небес!.. Не баловство – брать столицу империи с сотней воинов. Но – просилась, клянчила, как маленькая.

И правильно, что не взял!

А слова ее на прощанье: «Ты только береги себя, миленький! Вернись!»

Никогда еще его так не называла.

До сих пор тепло на сердце от ее слов. Хорошо как-то…

Внизу факелы, конечно, зажгли. В спертом, подземном воздухе горело плохо, чистое горючее масло, что пропитывало ветошь факелов, чадило нещадно. Но видно все-таки. Неровное, дергающееся пламя осветило рукотворные своды и стены, где просматривались контуры старой кладки. Кое-где проступали белесые пятна плесени, но, в общем, сухо и чисто. По руслу, тоже выложенному камнем, неторопливо текла темная вода, казавшаяся в тусклом свете масляной. Вдоль русла – каменная дорога, двое могут идти рядом, хотя временами приходится пригибаться. Мастера древности строили водовод на века. Века и стоит.

Кто-то из молодых воинов сунулся проверить глубину русла и провалился по пояс. Старшие воины обругали любопытного.

– Черные воды Стикса… – сказал базилевс не слишком понятно. И тут же перекрестился: – Прости меня, Господи!

– Все, что ли?.. Пошли! – скомандовал Гуннар. Его голос, отразившись от сводов, стал гулким и неузнаваемым.

Двинулись. Мерный шаг, топот множества ног, бряцанье оружия, сдержанные перешептывания воинов. Почему-то громко говорить не хотелось…

В подземелье быстро теряешь ощущение времени. Это Любеня помнил по Пещере Великанов, при испытаниях во время вступления в братство острова. Здесь – то же самое. Прошло какое-то время, небольшое, наверное, и он уже не мог бы ответить – сколько они идут? Может, наверху уже утро, развиднелось, солнце взошло над морем, в лагере армии ромеев трубят зорю… Здесь все то же – топот, бряцанье, гулкие шорохи, шепот. Коридор водовода тянулся и тянулся. Монотонность и бесконечность – родные сестры.

Шли. Сколько же может тянуться эта рукотворная пещера? Вроде, поверху до города-то недалеко… Свет коптящих факелов разгонял тьму, но она снова смыкалась за спинами, словно бы недовольная, что ее потревожили. Густая, плотная, почти осязаемая, хоть режь ножом на куски…

По дороге кто-то споткнулся о скелет. Кости громко хрустнули под ногами, череп откатился в сторону. Старшие со знанием дела осмотрели останки, решили – давно лежит. Может, не первую сотню лет.

Шли дальше.

– А мне рассказывали, в подземельях под городом часто поселяются души невинно убиенных. Тех, кто был изведен неправедно, ложью или предательством, – вдруг сказал один из чернокожих телохранителей базилевса. Сказал негромко, второму телохранителю, но все оглянулись.

Оказывается, есть языки и у немых стражей.

– Глупости говорят! Душам невинных страдальцев место в раю, – ответил ему сам базилевс. – Они не лягушки, чтобы жить у воды, и не крысы, чтобы шнырять под землей. Это так же верно, как и то, что предателям и изменникам уготован адский огонь на веки вечные!

Чернокожий, блестя белками, угодливо закивал повелителю, снова становясь безгласным. Риномет нахмурился и размашисто перекрестился несколько раз подряд. Христиане вообще часто делали этот свой защитный знак, давно заметил Любеня. В дружине шутили: так часто обращаются к своему Спасителю – надоели, наверное, ему как заноза в заднице. Воистину, терпеливый бог…

Гуннар перевел слова базилевса и телохранителя остальным, кто не понимал по-гречески.

Северяне оживились.

– Пусть упадет мне на голову молот Тора, я никогда не боялся живых ромеев, с чего бы мне пугаться их бестелесных душ… – проворчал Ингвар Широкие Объятия.

– Проклятье богов им на головы, я иду в Константинополь, и ни мертвые, ни живые меня не остановят! – храбро поддержал его Хальфур Пегий.

Тем не менее многие дружинники начали чаще оглядываться, заметил Любеня. Мертвые – коварны, часто завидуют и вредят живым. Кто этого не знает?

Решетка, перегораживающая проход, возникла на их пути так неожиданно, что первые чуть не воткнулись в нее. Железные прутья в хлопьях ржавчины, но массивные, едва не в руку толщиной, огромный замок от времени прикипел к петлям.

Косильщик, шедший впереди, внимательно осмотрел ее, подсвечивая себе факелом. Задумчиво почесал большим пальцем щеку. Рядом зло выругался Юстиниан.

– Дай-ка я, брат, – выступил вперед Ингвар.

Схватился своими огромными лапищами, навалился, наливаясь кровью. Ему на помощь поспешили еще несколько дружинников, кто покрепче. Вместе нажали, покрякивая. И решетка вдруг дрогнула, поддалась, концы прутьев начали выскакивать из гнезд в полу с тугим металлическим звоном.

Своротили, откинули в сторону.

– Где железо из кладки выходит, там всегда быстрее ржавеет, – пояснил Ингвар, отряхивая руки. – С виду – крепкое, а нажать – ломается.

– Уж ты нажмешь… – улыбнулся Гуннар.

За решеткой проход начал расширяться. Скоро вышли на берег настоящего подземного озера. Своды круто уходили вверх, а другого берега и не видно. Звуки здесь стали еще громче, каждый шорох усиливался многократно. Гнилостно пахло застоялой водой, где-то громко и отчетливо стучали капли. Вроде даже что-то плескалось в отдалении. Рыба подземная?

– Знали бы, что здесь столько воды, пошли бы на драккаре! – оскалился молодой воин Хенри.

– Водохранилище, – пояснил Гуннару базилевс. – Как раз на случай долгой осады. Значит, пришли, я помню план подземелья. Сейчас вдоль берега, потом будет каменная лестница. За ней, наверху, дверь. Она дубовая, заперта снаружи. Но что такое дубовая дверь для таких силачей? – Он уважительно покосился на Ингвара. – Там выход на поверхность, к казармам схолариев. Это если налево по улице. А нам – направо. Тысяча шагов, может, чуть больше, и как раз будет башня Серебряных Ворот. Их мы должны открыть и пропустить армию внутрь…

По голосу было слышно – волнуется правитель. Вздрагивал голос.

– Сколько солдат у ворот? – быстро спросил Косильщик.

– Не знаю. Но могу сказать, что башни ворот всегда хорошо охраняются.

– Пошли! – скомандовал Гуннар.

Воины двинулись, на ходу подтягивая ремни и готовя оружие. Многие уже заранее перекидывали из-за спины на руку круглые щиты…

Выставить дверь на выходе из водовода оказалось еще проще, чем железную решетку.

В подземелье казалось: шли так долго, что наверху уже белый день, может, за полдень. Но в Константинополе все еще была ночь. Все так же плыли по небу темные, рваные тучи, через просветы в них перемигивались луна и звезды. Город спал – ни звука, ни света в окнах. Лишь на стенах цепочкой горели огни, уходя вдаль змеей. Осада. Стража на стенах несет караул днем и ночью.

Их появления никто не заметил. Не ждали изнутри.

После подземной гнили воздух на поверхности показался Любене сладким. Отряд собрался у ряда стройных колонн, ведущих к каменному изваянию. Вроде бы изображение старца, сидящего со свитком на коленях, в темноте не очень понятно. Улицы действительно были широкими и прямыми. Даже шире, чем казалось издали, с Холмов Императора. И в темноте видно, что каменные громады домов выстроены причудливо и с фантазией, один отличается от другого. Чисто, красиво… Любеня вспомнил каменные города на Западе, где тесные улочки извиваются как хотят, а под ногами хлюпают грязь и отбросы. Прав Гуннар, не сравнить. Умеют ромеи строить, этого не отнять…

Воины молча осматривались. Потом Косильщик махнул рукой. Не растягиваясь, тесной колонной, двинулись направо по улице. Все так же молча, не зажигая факелов, чем позже их обнаружат – тем лучше.

Быстрый походный шаг в фиордах часто называют «волчьим». Как волчья стая стелется по земле, сутками не сбавляя хода, так и воины севера умеют ходить быстро, размашисто и размеренно, подолгу не уставая и не сбивая дыхания. Базилевсу и его телохранителям никак не удавалось подстроиться. Чтоб не отстать, они в конце концов засеменили бегом. Воины, кто помоложе, отворачивались, пряча усмешки.

Но автократор не просил конунга умерить шаг. Видно было, как жжет его нетерпение, длинные сильные пальцы так и барабанят по рукояти меча у пояса.

Улицу тоже прошли не замеченными. Если кто-то из сонных ромеев услышал топот и побрякивание доспехов на улице – не обратили внимания. Мало ли сейчас отрядов в городе?

Башня Серебряных Ворот (потом Любеня узнал, свое название она получила из-за того, что через эти ворота постоянно ввозили в город серебро с южных рудников, чтоб здесь чеканить из него монету) громадой выросла перед воинами. Темные камни на фоне ночного неба. Наверху, на оборонительных площадках, защищенных резными зубцами, – огни.

На подходе к башне их первый раз окликнули.

– Эй, кто идет?! – Офицер и несколько ромейских солдат заступили дорогу. Замерли, всматриваясь.

Не отвечая, Гуннар Косильщик, Сьевнар Складный, Ингвар Крепкие Объятия, Бьерн Железная Голова и несколько других бойцов напали на них. Быстро и неожиданно, как нападает рысь в чаще. Полоснули мечи и топоры, и все было кончено почти сразу – сопение, вскрики, железные удары клинков о доспехи, чмокающие звуки рубки, глухие – падающих тел. И уже потом прозвучало резкое, громкое, торжествующее:

– Идет базилевс Ромеи Юстиниан II!

И тогда северяне тоже закричали. В сотню глоток, призывая Одина, Бога Богов, и остальных небожителей Асгарда.

Чеканный, рубленый язык фирдов, удары мечей и топоров о щиты, распаляющие воинов, отразились от стен и раскатились многоголосым эхом. Показалось, даже громада башни вздрогнула от внезапной ярости звуков. А воины братства уже рванулись на приступ. Кучно карабкались по крутым каменным ступеням, схватывались с не опомнившимися ромеями, сталкивали с высоты и убитых, и раненых.

– Один, Бог ратей, смотри на меня!!! – кричал Любеня, вторя голосам остальных.

Перескочив через две ступеньки, он взлетел вверх по каменной лестнице без поручней и запрыгнул на одну из площадок. Оказался перед тремя солдатами. Те, умело сомкнув большие прямоугольные щиты, двинулись на него – сбросить вниз нахрапом. Любеня пригнулся, метнулся в сторону, оказавшись сбоку у крайнего. Рубанул с оттяжкой. Скрестил мечи со вторым, длинным, загребающим движением ударил его краем щита с другого бока. Ромей дернулся в сторону, и тяжелый, длинный клинок Самосек ударил между плоским шлемом и кожаным панцирем. Третьего зарубил кто-то из братьев.

Он повел глазами – схватываться больше не с кем, везде на площадке уже мелькали кольчуги и шлемы северян. С громким протяжным скрипом начал выдвигаться мост через ров. Другой скрип – видимо, заработал подъемник ворот и решеток. Там, у механизмов, базилевс и Гуннар Косильщик с воинами…

Потом Любене помнилось – башню захватили за считаные мгновения. Рассудить, могло быть куда хуже, если бы солдаты опомнились раньше. На узких ступенях, винтом изгибающихся по наружной стене, даже без ограждения по краю, можно малым числом задержать многих.

Добротно построены стены и башни Константинополя, по всем правилам военной науки. Но и военная наука на этот раз обернулась против хозяев крепости. Когда ромеи опомнились и попытались отбить Серебряные Ворота, закрыть проход в город, умная постройка башни позволила сотне северян стеной встать на пути напиравших тысяч.

Да, тысяч… Наверняка не меньше. Сверху было хорошо видно, как отряды солдат, мелькая дрожащими огнями факелов, стекаются к башне по всем улицам сразу. Город сразу перестал быть сонным, наполнился стуком, звоном, говором и движением.

Теперь ромеи пытались прорваться наверх, на оборонительные площадки, где стояли подъемные механизмы моста и ворот. Северяне, закрываясь щитами, встретили их на ступенях. Стало понятно, почему ограждений нет – мешали бы рубке. Без них правой руке привольно замахиваться.

Нападающие набегали, стремились вверх и снова откатывались вниз. Солдаты падали, и воины братства падали. На их место вставали новые. Звон мечей, стук щитов, истошные крики, боевые кличи и призывы к Одину…

Только порадовался, как быстро и легко получилось, а все, оказывается, лишь начинается, усмехнулся Любеня, переводя дух.

Скоро откуда-то появились длинные лестницы. Их сразу по десятку приставляли к стенам, солдаты карабкались по ним, повисая гроздьями. Тоже понимали: закрыть проход – единственная возможность удержать город.

Любеня успел заметить краем глаза, как Ингвар Крепкие Объятия уперся каким-то бревном, опрокинул лестницу чуть не с двумя десятками повисших людей. Правда, на ее месте тут же возникли три такие же. Силач в сердцах сбросил бревно на головы лезущих, схватился за секиру Глитнир, снося появляющиеся над зубцами головы.

Впрочем, смотреть было некогда, они все лезли и лезли, а Любеня рубил и рубил. Раза три ромеи почти захватили площадку, но северяне все-таки сбрасывали их вниз. Любеня уже отбросил изрубленный в лохмотья щит, защищался только клинком Самосека и собственной ловкостью. Он помнил: все время трогал языком качающийся зуб, удивлялся, почему качается, если вражеский клинок резанул между глазом и ухом. Не к ушам же зубы-то крепятся, уж, наверное – к челюсти… Запомнил, как Хенри Улыбчивый, теснимый противниками, изрубленный до кровавых лохмотьев, обхватил за плечи двух ромеев и кинулся с высоты, потянув их за собой. Последняя улыбка Улыбчивого…

Бой всегда рассыпается в памяти на множество мелких осколков, отражающих каждый разное, как чудное ромейское изобретение – стеклянные зеркала…

Держались. Воины братства рубились даже израненными и принимали смерть, славя богов-ассов…

Сколько длился тот ночной бой при отблесках факелов и мертвенной улыбке луны? Любеня никогда не мог ответить на этот вопрос. Тогда – долго, потом, вспоминая, казалось, быстро все было. Да и по времени сопоставить – не должно его пройти много. Точно известно одно – больше трети из сотни братьев погибли, остальные… Да, пожалуй, все почти испятнаны ранами.

Но – удержали проход!

И базилевса сберегли, не пустили в самую гущу свалки, как он ни рвался…

Ворота остались открытыми, деревянный мост через ров – выдвинут.

Первыми, в размашистый степной галоп, влетели в город бури-волки, отборная тысяча хана Тервела. И сам хан с ними, в сияющих дорогих доспехах, грозно поигрывает мечом на скаку. Рядом, на этот раз не за спиной, а ноздря в ноздрю своим вороным с белым жеребцом правителя, истошно визжал и гикал скуластый Кайрам-батыр. За бури повалила остальная болгарская конница. Вливалась в город, бесконечная как река. Крики, гул, ржание, заливистое улюлюканье, от топота тысяч копыт вздрагивает земля и дробятся камни на мостовых…

Солдаты противника бросали щиты и мечи, бухались на колени. Так и замирали со склоненными головами, показывая, что уже сдались…

К башне Серебряных Ворот сбежалось много солдат Тиберия. Нет, это еще не называется «много», вдруг подумал Любеня. Много – это теперь, когда лава болгарской конницы растекается по улицам и переулкам Константинополя. Как-то незаметно развиднелось, темноту сменили серые предрассветные краски, и с башни стало далеко видно. К открытым воротам подходили все новые и новые отряды болгар и солдат.

Мелькнуло – а хватит ли места в городе вместить столько? Впрочем, город большой. Как лес, если смотреть сверху, только вместо деревьев – каменные дома…

Было хорошо сидеть на прохладном, ноздреватом камне, стирать кровь с лица и неторопливо, обстоятельно думать о пустяках.

Рядом – Гуннар Косильщик, весь в крови перепачкан, даже на лбу мазок. Но не в своей. Он тоже молча смотрит на город, задумчиво почесывает большим пальцем щеку. Силач Ингвар баюкает раненую руку, небрежно перетянутую тряпицей.

Большинство воинов устало молчали. Они сделали свое дело…