Маленькая темная фигурка, отчетливо видимая на белом, уходила все дальше по замерзшему руслу Лаги.

Сельга смотрела вслед сыну. Видела, в одиночку Любеня пошел быстрее, сильнее отталкивался палкой-посохом, как в обычае родичей, – то слева оттолкнется несколько раз, то справа. Широкие лыжи оставляли за собой отчетливый двойной след. Вчера снег подтаял, за ночь его подморозило, по крепкому насту катиться было легко.

Правильно, что сын решил не идти через лес. По равнине русла быстрее получится, хоть оно и петляет.

Ушел все-таки…

Сначала она следила за ним со льда, потом поднялась на береговой утес, провожала глазами оттуда.

Как ни противился Любеня, как ни пенял, что с вечера уже попрощались, ни к чему больше, а провожать его она все-таки пошла. Поднялась вместе с ним затемно и долго шуршала рядом на своих лыжах, пока окончательно не задохнулась. Давно не ходила так быстро, отвыкла. А ему, хоть и с тяжестью, с сумой припасов, с броней и оружием, завернутыми в заплечный мешок, – ничего. Отсюда видно – вон как вымахивает! Это хорошо, оправился, значит, от ран.

Ушел… Сынок… Мальчик… Хотя не мальчик, конечно. Зрелый муж, воин ушел навстречу своей судьбе. Только это как-то не утешает, когда провожаешь сына, невесело усмехнулась Сельга.

С высоты утеса мать долго смотрела, как фигурка сына делалась все меньше, стала совсем крохотной, пока окончательно не пропала из виду, скрывшись за поворотом реки. Теперь опять долго не увидятся. Как бы не лета не прошли до следующей встречи…

Вокруг было тихо. Хорс-солнце лишь начинал вставать, только показал круглый лик над темной полосой далекого леса. Не разогрелся, не разбудил птиц и мелкое лесное зверье. Глядя на заснеженную реку, на высокие сосны вокруг, на узловатые корни, что выступили даже из-под снега от избытка силы и крепости вековых исполинов, Сельга вдруг задумалась не о том, что предстояло сыну. О себе задумалась, о жизни своей.

Подружки-погодки даже пеняют. Мол, была ты красивой девкой, а стала красивой бабой. И не понять, когда красивее – раньше или сейчас. Завидно все-таки – как тебе удается все время оставаться красивой? Может, расскажешь, в чем секрет? Небось ворожбу знаешь особую?

Да, заглядываются, улыбалась она в ответ. Хоть и перевалило летами за сорок, а значит – есть на что поглядеть! Тело хоть и не такое гибкое, как в молодости, раздалось, расширилось, но до сих пор упругое и налитое. И волосы густые и шелковистые, и глаза не поблекли, видела в зеркале из полированного серебра, которое для лучшей видимости смачивают водой. Манят синевой, как глубокие лесные озера, отражающие бездонное небо. Не она, это люди так говорят!

Только об одном молчат подруженьки дорогие – для кого эта красота? Теперь-то…

Двух мужей выпряла в ее судьбе богиня Мокошь. Первый, Кутря, отец Любени, надежный и крепкий был как гранит. И она – трепетная дева, только начавшая ощущать пробуждающийся дар пророчества. Но оба молодые и глупые, конечно. Не сберегли ни свою любовь, ни друг друга. От той его скорой, безвременной смерти до сих пор остался на сердце осадок вины.

Виновата она или нет? Такое, пожалуй, может рассудить только суровый Вий, Судья Мертвых.

Могучий волхв Ратень, отец Ратмира, прилюдно не объявлял ее своей женой, а она его – мужем. Волхвы не берут себе жен, так заведено издавна. Но – жили. Целый год ждала Сельга, пока Ратень ходил искать в Яви черных волхвов, исполняя клятву богам. И нашел, одолел, хотя и сам чуть не погиб. Нет, погиб все-таки. Потом погиб… Проклятие черных волхвов через время настигло. Потому и порубили его на берегу Лаги случайные свейские дружинники, что черное проклятье висело у него камнем на шее, догадывалась Сельга. А все золото это, трижды клятая казна покойного князя Добружа.

Может, хоть сыну оно поможет…

Сама Сельга к золоту была равнодушна. Она и украшений никогда не носила, кроме бус, оставшихся еще с юности. Раньше – вроде бы нарочито, кокетничая на свой манер. Мол, и без того красива, без того заглядываются кто ни попадя, ни к чему отягощать себя лишними побрякушками. Потом стало действительно все равно.

Впрочем, она понимала, какую власть может взять над людьми этот солнечный, звонкий металл. Если рассудить по-хозяйски – княжий клад пусть лежит в тайном месте, пригодится когда-нибудь, кто же спорит. Для нее как старейшины рода это не просто золото. Хлеб и зерно в неурожайный год, оружие, если воевать доведется, это выживание рода, в конце концов!

Золото князя… Сыну она не говорила этого, не хотела тревожить перед дорогой, но то, что слухи о золоте поличей расползаются по земле, тревожило ее не на шутку. Вон, даже россы про него толковали, куда уж больше… Пока что родичи в своем медвежьем углу жили обособленно, независимо, но молва о богатстве способна привлечь врагов. Вот тут и понадобятся роду все его опытные воины, думала Сельга. Некстати ушел сынок, ох не ко времени…

А как иначе она могла думать? Она, ведунья, должна заглядывать далеко вперед, ей даже умудренные старики смотрят в рот. Что ж, потому и смотрят, что знают ее прозорливость и сильный ум, не разменивающийся на обычные бабьи кружева вокруг самой себя.

«Ты, Сельга, думаешь, как умный мужик, как вождь, тебе и держать родичей в кулаке! А держать надо… Сама знаешь, за ними глаз да пригляд! Я на тебя надеюсь, кроме тебя и некому, пожалуй, хоть ты и баба! – напутствовал ее когда-то умирающий Зеленя-старейшина. – Стариков слушать – слушай, конечно… Только помни, что старики тоже не всегда правы. Я по себе сужу и скажу откровенно: с годами старческая осторожность может, как перестоявшее пиво, перебродить в обычную трусоватость. Так что слушать стариков – слушай, но решай сама…»

«Надо же – как мужик!» – повторила она про себя. Так и сказал…

Подумала и сама улыбнулась собственным мыслям. Как быстро перескочила – начала с детей, с мужей, а, гляди-ка, на уме снова заботы рода. Просто князь, а не баба… В этом теперь ее жизнь!

А как иначе? Те же дети, вырастая, уже обретают свою судьбу, сколько ни хлопай над ними крыльями. Вот Любеня, первенец, снова ушел на чужую сторону. Гадай теперь – вернется сын, не вернется…

Положа руку на сердце, после рождения Ратмира и смерти Ратня женские желания почти перестали ее тревожить. Даже странно теперь представить, как можно хотеть мужчину до дрожи в коленках, до сладкой истомы, разливающейся по всему телу. Заглядываются – да, до сих пор заглядываются. Только зря. Словно горел костер и погас разом. А почему, отчего – боги знают.

Может, вина перед первым мужем ее потушила, может, горе от таких потерь – второго вскоре за первым. А может, вторые роды чего нарушили – бабы говорят, так бывает.

Сельга помнила, когда-то в юности ей грезилось нечто необыкновенное впереди, словно жизнь заранее приготовила ей что-то огромное. А жизнь… Обычная, в общем, вышла – в заботах-хлопотах по родовым делам, что тянутся изо дня в день, из зимы в лето. «Как мужик думаешь, тебе и держать родичей в кулаке…»

Нет, нечего гневить богов – хорошая ей выпала жизнь, одернула она себя. Пусть не такая бурная, яркая, как мечталось, но с годами начинаешь понимать, что повседневность часто требует от человека куда большего мужества, чем самая кровавая сеча. Выстоять в битве – это еще не доблесть. Вот устоять перед монотонным течением дней, не растерять себя в их сыпучей вязкости – именно на это требуется настоящая сила. Поэтому и родичи слушаются ее как пророчицу. Чувствуют, какая сила сильнее…

«Наверное, так!» – сказала она себе, как часто теперь говорила.

Пока Сельга стояла, смотрела, думала, солнце уже вскарабкалось высоко в небо. Начало пригревать по-настоящему, по-весеннему. Лес вокруг оживился, зазвенел птичьими голосами, запел капелью, вроде бы даже зажурчал первыми, еще скрытыми под снежным покровом ручьями. И сам снег заблестел по-особому, наряднее, что ли. Будто тоже теплее стал.

Хорошо! Привольно, солнечно. Опершись на лыжный посох, Сельга с удовольствием наблюдала, как рядом, на морщинистом стволе сосны, пристроился пестрый дятел с красной шапкой на голове. Подозрительно покосился на нее глазом-бусиной, поерзал, царапая когтями коричневую кору с потеками желтой смолы, но все-таки не улетел. Прицелился острым клювом и пошел долбить, выстукивая ритмично и часто. Значит, и мошки под корой просыпаются.

Сама себе усмехнувшись, Сельга вдруг пригнулась, выдохнула, с силой толкнулась палкой и рванулась на лыжах прямо с крутого откоса. Чаша реки опрокинулась перед ней, в ушах запел-зашелестел ветер, от скорости перехватило дыхание. И совсем было доехала донизу, уже выкатывалась на снежную равнину русла, как вдруг одна лыжа подпрыгнула, ушла в сторону, вторая, наоборот, зарылась подогнутым кверху носком. Сельга мешком брякнулась на бок, длинно проехав по жесткому насту лицом и телом.

Села. Отплевалась от снега. Отряхнула одежу. Посмеивалась: вот дура-баба – птицей полетела, лепешкой шмякнулась.

Ничего, в порядке, руки-ноги целы, лишь щеку о наст покарябала, саднит на скуле. И правая лыжа оказалась сломана, то-то она слышала деревянный треск, когда падала. Пришлось бросать лыжи, возвращаться пешком.

Шла медленно, не спеша, жесткий наст глубоко проваливается под ногами. Впрочем, и торопиться некуда… И чему обрадовалась дура-баба? Что сын ушел в неизвестность? Что того гляди объявятся в их угодьях чужие дружинники?

Но легкое, весеннее настроение не проходило, и Сельга довольно щурилась, подставляя лицо солнечному теплу. Ничего, все хорошо будет… Она давно поняла, людям свойственно чрезмерно заботиться о завтрашнем дне, немало потешая этим богов. Потому что завтрашний день приходит чаще всего с другими заботами, о которых и не подозреваешь сегодня.

Другого лыжника Сельга заметила еще издали. Тот поспешал навстречу, по протоптанным ими следам.

А это еще кто? Она остановилась, всматриваясь. «Уж не Ратмир ли?» – мелькнуло. Отправился вслед за братом, паршивец, решил испытать судьбу и себя. Нарушил ее приказ!.. Ну, получит младшенький материнскую ласку – дубьем поперек хребта!

Оказалось, не он. Когда лыжник подошел ближе, Сельга разглядела ладную, стройную фигурку, закутанную в меховую парку, шитую на манер одежды талов. Из-под бобровой шапки с поднятыми ушами ярко блестят серо-зеленые глаза, румянятся круглые щеки.

Заринка… Вот девка – огонь! Ничего не боится! «В точности как я в молодости!» – про себя улыбнулась Сельга.

Девушка тоже ее заметила. Приостановилась, помедлила несколько мгновений, потом решительно двинулась навстречу.

– Здравствуй, Сельга! – Она остановилась в двух шагах. Глянула на старшую с затаенным вызовом.

– И тебе не хворать, красавица. Далеко ли собралась?

– На охоту. Пробегусь вдоль реки, поищу зверье.

– На охоту? – насмешливо, нараспев, удивилась Сельга. – Вижу, хорошо собралась. Основательно. И мешок с припасами за спиной, и войлочная скатка для лежки. Не на один день, вижу, собралась, не на два. Долгая, выходит, охота будет. Уже не до осени ли?

Девушка не ответила, внимательно разглядывая кончики собственных лыж. Интересно ей, не видела никогда своих лыж…

– Ну, чего молчишь, дева красная? Или языком подавилась?

Девушка опять не ответила. Упрямо стрельнула глазами и снова завесила их ресницами. Покраснела вроде бы еще больше.

Сельга сама подумала: и чего насела, чего пытает? Все же ясно без слов, яснее некуда…

– Любишь его? – спросила уже по-другому, мягко и ласково.

– Люблю! – горячо откликнулась Заринка. – Очень люблю! Сил нет – как! Думала – пройдет, забудется, а ничего не проходит, только сильнее…

– Так и бывает… Вижу я, давно все вижу.

– Неужели заметно? – испуганно вскинулась девушка.

– Ах ты, маленькая…

Сельга шагнула к ней, обняла, прижала к себе. Удивилась вдруг – а они, оказывается, одного роста почти! Зара только чуть ниже, на кончик пальца. Сама, внутри, Сельга казалась себе статной, высокой, а на деле выходит – такая ж козявочка, как Заринка!

Она улыбнулась.

– Нет, ты не смейся. – Зара по-своему истолковала ее улыбку. – Я правда его люблю. Больше жизни, больше всего…

– Верю, маленькая. Знаю. Сама была молодой… Только не возьмет он тебя с собой. Обратно погонит.

– Так я не скажусь сразу. Буду идти следом, а на глаза не показываться. Только потом объявлюсь, далеко, в чужих землях. Тогда не прогонит уже!

– Вижу, и об этом подумала. А как заметит?

– Меня-то? В лесу? – озорно прищурилась девушка.

Сельга кивнула. Знала, в лесу Заринка как дома, про таких родичи говорят: каждое дерево дорогу уступит, всякий зверь поклонится. В этом они тоже похожи с ней.

Но ведь отпускать ее…

– Не препятствуй, матушка Сельга! – жалобно попросила Заринка. – Отпусти, а?

Сельга вздохнула. Конечно, она как старейшина может приказать вернуться. И Зара послушается. И должна приказать, нельзя ее отпускать. Но и не отпустить нельзя… Обратно сказать, если бы ей самой, молодой, нужно было бежать вслед за юным, красивым Кутрей – ведь побежала бы, никого не послушалась.

– Сын Любеня тоже хорош, дубина стоеросовая! – вдруг разозлилась мать. Отправился за трижды тридцать земель искать любовь, тогда как настоящая его любовь, истинный подарок богини Лады – совсем рядом, лишь руку протяни. И чего этим мужикам надо, чего их все время тянет как можно дальше?!

– Что ж, иди, коль сердце зовет… – нехотя выдавила Сельга. – Только подумала бы еще раз, птаха моя… Не испугаешься ли потом? Путь далекий, опасный.

– Одного боюсь – потерять его навсегда! Как подумаю, что не увижу никогда больше – жить не хочется, сердце готово остановиться. Веришь, Сельга?

– Верю! Иди! Пусть будут с тобой пресветлые боги, маленькая моя!

Сельга еще раз, крепче, прижала к себе Заринку, поцеловала в тугие щеки, глянула в отчаянные глаза.

Потом долго стояла, смотрела вслед. Ах, птаха, птаха… Ладно, иди за своей судьбой, может, и выходишь. Над упрямством человеческим боги смеются, но упорству – сочувствуют. Помогают таким…

А она, Сельга, будет просить повелителей Прави быть благосклонными к сыну и к этой девочке.