Назад: Пейл

Шелковый Томас

1533 год

Годы, последовавшие после свадьбы, должны были стать счастливыми для Сесили; и в каком-то смысле они такими и были. Она любила своего мужа. У них родились две чудесные дочурки. Дело Тайди процветало: он шил лучшие в Дублине перчатки. Макгоуэн и госпожа Дойл рекомендовали его всем своим друзьям, и Тайди даже взял себе в помощь подмастерье. Он уже заметно поднялся в своей гильдии, в праздничные дни выходил из дому в ярком костюме члена гильдии, и Сесили очень трогательно радовалась успехам мужа. И, конечно, он стал свободным горожанином.

– Твой муж отлично создает себе имя, – с улыбкой заметила как-то госпожа Дойл, когда женщины встретились однажды на улице. – Ты должна гордиться им.

Так ли это было? Сесили понимала, что должна гордиться мужем. Разве Тайди не получил все то, что должен был получить хороший мастеровой в Дублине? Трудолюбивый, порядочный, надежный. Глядя, как вечерами он сидит в любимом кресле, посадив на колени их маленьких дочек, сердце Сесили наполнялось теплом и радостью, и тогда она подходила к нему, нежно целовала, а он счастливо улыбался ей в ответ. Она втайне молилась, чтобы Бог послал им еще детей, и очень хотела подарить Генри сына, о котором он мечтал, хотя и не признавался в этом. Да, муж Сесили был хорошим человеком, и она любила его. Она могла спокойно ходить на исповедь и была уверена в себе, потому что никогда не проявляла холодности к мужу, никогда не отказывала ему в плотских наслаждениях, очень редко сердилась на него, а если такое случалось, то старалась загладить свою вину. Так в чем же ей было исповедаться? Если только в том, что время от времени – и, пожалуй, довольно часто – ей хотелось, чтобы он был другим…

И все же повод к первому серьезному разногласию не имел никакого отношения к их собственной жизни. Он возник из-за событий в далекой Англии.

Для большинства людей в Дублине последние восемь лет все шло своим чередом. Соперничество между Батлерами и Фицджеральдами продолжалось. Батлеры, воспользовавшись подозрениями короля Генриха насчет заграничных интриг Фицджеральда, убедили короля отдать им на время должность королевского наместника, однако уже вскоре могущественные Фицджеральды снова подмяли их под себя. В самом Дублине было вполне спокойно, но во внутренних районах страны сторонники Фицджеральдов вымогали деньги у слабых вождей и землевладельцев. Они называли эту дань черной рентой, а при случае даже похищали кого-нибудь из офицеров Батлера и держали, пока не получали выкуп. Даже в Дублине на эти интриги смотрели с насмешливым недоумением.

– Однако эти ребята не церемонятся, – говорили люди.

Конечно, в Ирландии в подобных стычках всегда присутствовал спортивный элемент. Разве молодые кельтские воины не устраивали набеги на своих врагов с незапамятных времен?

Но грубый и туповатый в таких делах король Генрих в Лондоне, а заодно и его обожающие порядок чиновники ничего забавного в этом не находили.

– Я уже говорил вам, если вы не в состоянии сами управлять островом, мы будем управлять им из Англии! – заявил он.

И вот в 1528 году на остров прибыло из Англии некое официальное лицо, чтобы взять на себя управление Ирландией. Никому этого не хотелось, разумеется, но он столкнулся еще с одним огромным препятствием.

Сам Генрих считал так: раз он посылает своего слугу править от его имени и, стало быть, наделяет его королевской властью, то все обязаны подчиняться ему, независимо от того, кем он является. Но в Ирландии на это смотрели совсем по-другому. Родословные ирландских вождей, будь они хоть реальными, хоть вымышленными, уходили вглубь веков и терялись в незапамятных временах древних кельтов. Даже английские вельможи вроде Батлеров и Фицджеральдов стали аристократами, только когда впервые пришли на остров более трех веков назад. Ирландское же общество всегда было аристократическим и, кроме того, имело строгую иерархию. Слуги в традиционных ирландских домах могли есть и спать вместе со своими хозяевами, но всегда с огромным почтением относились к семье вождя. В этом была какая-то загадка.

Новый наместник короля был командующим королевской артиллерии. Это был отважный солдат, и кровь в его жилах текла ярко-красная, но никак не голубая.

– Я здесь для того, чтобы установить английский порядок, – заявил он ирландцам.

– Да неужели? – откликнулись те.

Благородные ирландские аристократы должны преклонить колени перед этим низкорожденным мужланом? Никогда!

Его тут же пренебрежительно прозвали Канониром. И хотя он старался изо всех сил и даже сам Килдэр по приказу короля Генриха, скрепя сердце, его поддерживал, уже очень скоро он же под него и подкопал.

Король Генрих пришел в ярость. И если бы в его владениях не было других, более серьезных забот, он мог бы принять самые строгие меры. Но у него не было ни средств, ни желания вникать в ирландские события, поэтому он просто вернул остров под управление Килдэра.

– Пусть правит, – мрачно заявил король, – пока мы не придумаем чего-нибудь получше.

Для ирландцев это было лишь очередным доказательством того, что английский король не в состоянии совладать с ними. В общем, к добру или к худу, но Килдэра вернули на его место. И все пошло как обычно.

Но в Англии уже начинались большие перемены.

Примерно в то же время, когда Канонир приехал в Ирландию, король Генрих сообщил, что желает расторгнуть свой продолжительный союз с Екатериной Арагонской. В Лондоне, где набожная королева была весьма популярна, тут же начались беспорядки. Но в Ирландии это мало кого заинтересовало. За пределами английского Пейла на развод никогда не смотрели как на нечто ужасное и недопустимое. И даже в самом Пейле, где царили более строгие нравы, большинство жителей знали, что разводы нередко дозволяются аристократам и принцам крови, а король был убежден, что у него в любом случае есть причина для развода. И вообще, это касалось только самого английского короля и папы римского. Кроме того, в Дублине все были слишком заняты тем, чтобы избавиться от Канонира, им некогда было думать о королеве Екатерине.

Тогда почему именно развод короля Генриха стал причиной размолвки между Сесили и ее мужем? По правде говоря, Сесили и сама этого не знала. Все началось вполне невинно, с ее случайного замечания, оброненного однажды, когда она сказала, что вряд ли король вправе прогнать свою супругу после всех этих лет, прожитых вместе.

– Ты должна понять его чувства. – Тайди чуть снисходительно посмотрел на жену. – У него ведь есть только дочь, а ему нужен сын, наследник.

– Значит, если я рожу тебе только дочерей, – тут же возмутилась Сесили, – ты выставишь меня за дверь?

– Не говори глупостей, Сесили, – возразил Тайди. – Я же не король.

Почему ее так раздражало что-то в его поведении? Может, этот самодовольный тон? С тех пор как Тайди стал известным человеком в своей гильдии, он иногда слишком уж важничал, на ее взгляд.

– Его дочь тоже может стать королевой. Бывали же и раньше правящие королевы, – напомнила Сесили мужу.

– Ты просто не понимаешь, что сейчас происходит в Англии, – отмахнулся он.

Да, теперь у нее не осталось сомнений. Муж говорил с ней так, словно она была дурочкой. Сесили с яростью уставилась на Тайди. Кем он себя возомнил? Да ведь он всегда относился к ней с некоторым пренебрежением, вдруг подумала она, вспомнить хотя бы ту дурацкую историю с шафрановым шарфом, еще до их женитьбы. Однако ей не хотелось ссориться, поэтому она промолчала.

Время шло, и события в Англии становились все более поразительными. На несчастную королеву давили со всех сторон, вынуждая ее сдаться, но испанская гордость и благочестие заставляли ее твердить, и вполне справедливо, что она останется женой Генриха до тех пор, пока сам папа не объявит их брак расторгнутым. Тем временем король, как говорили, был просто околдован одной молодой дамой по имени Анна Болейн и хотел как можно скорее жениться на ней. Но хотя его святейшество согласился рассмотреть этот вопрос, он пока не дал королю Генриху разрешения на развод, и король уже начал намекать, что в любом случае поступит по-своему. Сесили была потрясена всем этим.

– Да как король мог даже подумать о том, чтобы жениться на той шлюхе? Ведь папа еще ничего не ответил!

Именно так многие называли Болейн, несмотря на то что все знали: Анна отказывалась отдать свое тело королю, пока не наденет обручального кольца.

– Ты не учитываешь, в каком положении оказался папа, – ответил Тайди слегка напыщенным тоном.

И объяснил, что новый король Испании, племянник королевы Екатерины, вместе с огромными родовыми владениями Габсбургов в другой части Европы унаследовал также и титул императора Священной Римской империи. А уж гордость Габсбургов была невероятно велика. И император ни за что не допустил бы, чтобы его тетушку выставил за дверь какой-то выскочка Тюдор, король маленькой Англии.

– Папа не посмеет оскорбить императора, поэтому он не может дать развод Генриху, – говорил Тайди. – Все это знают, – добавил он без какой-либо необходимости.

Но для Сесили главное было совсем не в этом. Король Генрих разорвал все отношения с папством. И с тех пор как он провозгласил себя главой Английской церкви и заявил папе, что ему плевать на отлучение, она не могла испытывать к английскому монарху ничего, кроме презрения. Советник короля, сэр Томас Мор, тут же подал в отставку.

– Сэр Мор хотя бы истинный католик, – сказала Сесили.

Но как же остальные подданные Генриха? И английские католики в Дублине и Пейле?

– Это ведь ты и твои друзья, – напомнила она мужу, – всегда твердили мне, что я уж слишком ирландка. Но разве не англичане должны прежде всего защищать истинную Церковь, они ведь приехали в Ирландию с папского благословения! Однако почему-то именно я возражаю против этого бесчестья, а от вас ни словечка об этом не слышала! – И, видя, что муж не собирается отвечать, она добавила: – Говорят, эта Болейн еще и еретичка. Лютеранка.

– Это неправда! – огрызнулся Тайди.

Но Сесили прекрасно знала, что он тоже слышал эти разговоры. А когда в порт привезли слух о том, что император может даже вторгнуться в английское королевство и будет искать поддержки в Ирландии, Сесили раздраженно бросила:

– По мне, так пусть приходит!

– Бог мой, даже не смей так думать! – в ужасе воскликнул Тайди. – Это же могут счесть государственной изменой! Как ты можешь говорить такие дурные вещи?

– Дурные? – возразила Сесили. – А не дурно – заставлять несчастную королеву Екатерину отказаться от своих клятв, данных перед его святейшеством, и превратить ее в еретичку вроде шлюхи короля Генриха?

Ей казалось, что все в этой истории ясно как божий день. Она прекрасно понимала страдания бедняжки-королевы. Разве Тайди об этом думал? Она видела, как безжалостен король Англии. Неужели это ничего не значило? Наверняка нет в этом жестоком мире политических интриг. Несчастную королеву Англии преспокойно могли обмануть, так же как когда-то обманули ее саму, арестовав по ничтожному поводу. А во всем виновата ужасная тирания мужчин, которые просто не могут успокоиться, если не подчинят каждую женщину своей безрассудной воле. Сесили восхищала стойкость королевы, восхищало то, с каким упорством она боролась за истину и за свои права, и конечно же, восхищали те немногие смельчаки, как Томас Мор, которые не побоялись отстаивать свои убеждения. Что до других мужчин – хоть в Англии, хоть в Дублине, – которые считали, будто понимают все на свете, то теперь она точно знала: за их напыщенными речами скрывается обыкновенная трусость. И ей было больно думать, что ее муж ничуть не лучше остальных. Поэтому чем дальше развивались бурные события в Англии, тем больше она понимала то, в чем никогда не призналась бы на исповеди и едва ли признавалась самой себе: она стала меньше любить своего мужа.

Вскоре после последнего разговора с Тайди Сесили задумалась о новом доме.

Их дом с двумя комнатами и мастерской стоял за городской стеной, в Либертис. Супругов он вполне устраивал, хотя комнаты были довольно небольшими, а окна выходили в маленький дворик. Но дети росли, поэтому не было ничего удивительного в том, что однажды Сесили сказала мужу:

– Нам нужно больше места.

За два последних года Тайди уже привык, что Сесили все чаще раздражается и высказывает неудовольствие, но не представлял, что с этим делать, поэтому он был только рад возможности наконец-то угодить жене. Он даже начал присматривать новый дом. Однако прошел месяц, а ничего подходящего так и не нашлось. Он уже терялся в догадках, что бы такое предпринять, и вот однажды, когда они с Сесили гуляли по старой части города, обнесенной стеной, она внезапно сказала:

– Как бы мне хотелось жить в одной из таких башен.

В городской стене Дублина было много башен, и с каждым веком их только прибавлялось. Пять сторожевых башен стояло рядом с пятью главными воротами города во внешней стене, не считая множества речных ворот вдоль набережной. Но, кроме этих башен, были еще и другие. Они располагались прямо в стене, в промежутках между воротами, и в некоторых из них жили люди. В основном там селились городские чиновники, но некоторые были отданы ремесленникам.

– Было бы приятно смотреть на всех сверху, – вздохнула Сесили. – А не позволять, чтобы сверху смотрели на тебя.

– Думаешь, ты была бы счастлива, получив такую башню? – спросил Тайди.

– Да, – ответила его жена. – Уверена.

– Не думаю, что это удалось бы, – пробормотал Тайди.

Но сам тут же начал действовать втайне, надеясь на помощь Дойла. Это стало бы прекрасным сюрпризом для жены и привело бы ее в восторг.

Прошли месяцы, прежде чем что-то сдвинулось с места. Несколько раз Тайди слышал, что вроде бы какая-то из башен может быть сдана в аренду, но слухи каждый раз оказывались ложными. Однако Тайди был полон решимости удивить жену и ни слова не говорил ей о своих усилиях, а в итоге она уже стала торопить его с поиском дома и несколько раз даже сама ходила смотреть предложения.

В Англии тем временем события развивались от плохого к худшему. Король Генрих не только вынудил всех церковников подчиниться ему, но и назначил собственного архиепископа, а тот провозгласил королевский брак аннулированным и послушно обвенчал короля с Анной Болейн, которая, забыв о своей прежней строгости, уже была на сносях. А в мае произошло еще одно возмутительное событие: Анну Болейн официально короновали, со всеми положенными почестями и церемониями. Сесили была вне себя от отвращения.

– Если я не найду ей башню, да поскорее, – признался Тайди Дойлу в июне, – мне и жить незачем.

– Представь себе, – сказал ему олдермен, – у меня как раз есть для тебя новости. Освобождается одна башня, и я могу приберечь ее для тебя. Довольно скоро ты уже сможешь получить ее. К празднику Тела и Крови Христовых.

Если бы Маргарет Уолш стала вспоминать последние восемь лет, она с чистым сердцем могла бы сказать, что довольна собой. Конечно, были и тяжелые годы, когда всем заправляли Батлеры. И в том, что Дойл стал тогда членом ирландского парламента, а ее муж – нет, тоже не было ничего удивительного, хотя и оставило неприятный осадок. Несколько раз она сталкивалась на улице с Джоан Дойл, и дублинка всегда тепло приветствовала ее, словно они были подругами, но Маргарет уже усвоила технику загадочной улыбки и старалась, насколько это возможно, вежливо пройти мимо.

Но через два года, когда наместником короля стал Канонир, а Килдэру позволили вернуться на остров с условием, что он будет поддерживать королевского артиллериста, надежды Уолша на место в парламенте снова ожили. Даже если он и попал в немилость после той своей поездки в Манстер, за последние годы многое изменилось и об этом уже никто не помнил.

– Мне сказали, что Канонир против меня ничего не имеет, – сообщил он Маргарет. – И Килдэр на моей стороне. Думаю, пришло время для новой попытки.

Возможность подвернулась уже весной.

– Я хочу, – сказал Уолш жене, – чтобы ты поехала в Дублинский замок и полюбезничала с Канониром.

Прием состоялся на следующей неделе. Обычно старый замок из серого камня выглядел обветшавшим и довольно мрачным, но на этот раз устроители приема явно постарались придать ему праздничный вид. В просторном внутреннем дворе ярко горели факелы, а огромный зал был увешан гобеленами и залит светом тысячи свечей. Маргарет тщательно готовилась к этому дню. Она выбрала свое лучшее платье, которое почти не надевала много лет, и слегка освежила его, добавив на груди вставку из шелковой парчи, так что платье выглядело теперь как новое. С помощью своей старшей дочери она немного подкрасила волосы, и краска оказалась такой удачной, что теперь, как и десять лет назад, ее локоны отливали тем же изумительным темно-рыжим цветом, который так восхищал всех. Она даже слегка надушилась из маленького флакончика с восточным ароматом, который купила несколько лет назад на Доннибрукской ярмарке, хотя и чувствовала себя тогда немножко виноватой. И когда ее красивый, полный достоинства муж повернулся к ней и с восторгом воскликнул: «Маргарет, ты самая прекрасная женщина в этом замке!» – она порозовела от удовольствия.

– Тебе нужно лишь произвести на него хорошее впечатление, – пояснил Уолш. – Большинство вельмож только и делают, что демонстрируют свое презрение к нему, поэтому Канонир будет рад и простой вежливости. Если хочешь, можешь даже пофлиртовать с ним, – с усмешкой добавил Уолш.

Так уж вышло, что Канонир ей сразу понравился. Он был невысокого роста, остроглазый и довольно ершистый. Глядя на него, Маргарет с легкостью представила, как он ловко управляется со своей пушкой. Когда они с мужем подходили к нему, она вдруг заметила среди окружавших его людей чету Дойлов, и у нее тревожно забилось сердце. И лучше ей не стало оттого, что Джоан, увидев ее, тут же разулыбалась и объявила:

– А это моя подруга с изумительными рыжими волосами! Сейчас они даже лучше, чем прежде! – добавила она, а Маргарет улыбнулась в ответ и подумала: «Если ты таким образом намекаешь на то, что я их покрасила, меня этим не смутить».

Однако когда ее представили королевскому наместнику, он отвесил ей весьма изысканный поклон. А еще через несколько мгновений, когда к их компании присоединились несколько гостивших в Дублине английских вельмож, он представил им жену олдермена как госпожу Дойл, а Маргарет – жену джентльмена-землевладельца – как леди Уолш. Это весьма польстило ей.

Должно быть, она все же произвела хорошее впечатление, потому что через какое-то время, когда муж куда-то отошел, оставив ее одну, она увидела, как Канонир быстро направился в ее сторону. Они начали разговаривать, и он оказался весьма приятным собеседником. Он расспрашивал ее о доме, о семье, и Маргарет не упустила случая подчеркнуть, что ведет свое происхождение от верноподданных английских джентри из Фингала. Это, похоже, успокоило его, и вскоре Канонир уже откровенно говорил с Маргарет о трудностях своего положения.

– Мы должны установить порядок, – заявил он. – Если бы вся Ирландия была похожа на Фингал! Но вы только взгляните на трудности, с которыми мы сталкиваемся! Дело ведь не просто в ирландских вождях, которые устраивают набеги и грабят. Вспомните об убийстве бедняги Толбота или о похищении одного из наших командиров меньше года назад!

Поскольку Маргарет вполне приветствовала первое и знала, что за вторым на самом деле стоят Фицджеральды, она лишь невнятно пробормотала что-то о необходимости принять меры.

– Главная проблема – это деньги, леди Уолш, – признался Канонир. – Король дает мне пушки и солдат, но не дает денег. Что до ирландского парламента…

Маргарет знала, что парламент, как и все законодательные органы Дублина, терпеть не мог платить налоги. Даже когда прежний лорд-наместник Батлер имел в парламенте своих людей вроде Дойла, они все равно весьма ограничивали его в средствах.

– Уверена, мой муж понимает ваши нужды, – решительно заявила Маргарет.

Это явно понравилось маленькому англичанину, и вскоре он уже заговорил о политической ситуации.

– Знаете, – сказал он, – из-за этой истории с королевским разводом мы очень боимся, что император попытается использовать Ирландию для того, чтобы навредить его величеству. Графу Десмонду, например, просто нельзя доверять, он заигрывает с иностранцами.

Канонир строго посмотрел на Маргарет. Неужели он слышал об истории с Манстером? Не было ли это предостережением?

– Мой муж всегда говорит, – осторожно ответила Маргарет, – что граф Десмонд как будто живет в каком-то другом мире, не в том, где живем все мы.

Похоже, ее слова вполне удовлетворили королевского наместника, потому что он энергично закивал:

– Ваш муж – мудрый человек. Но могу сказать вам по секрету, что мы наблюдаем за всеми купцами – на тот случай, если они вздумают как-то связаться с императором.

И тут Маргарет не упустила шанса.

– Должно быть, это трудно, – сказала она. – Многие дублинские купцы постоянно ведут дела с Испанией да и с другими портами, где у императора есть свои шпионы. Возьмите хотя бы Дойла. Но ведь невозможно даже представить, чтобы он был замешан в чем-то подобном.

– Верно, – согласился Канонир.

Но она уже видела, что он задумался, и втайне торжествовала. Неужели ей действительно удалось поселить в душе наместника сомнение в преданности Дойла? Прежде Маргарет никогда ничего подобного не делала и считала это своей маленькой дипломатической победой. Теперь она могла сыграть с Джоан Дойл в ее собственную игру. Вскоре после этого Канонир отошел, но сначала слегка сжал руку Маргарет.

Два месяца спустя Уильям Уолш узнал, что может получить место в следующем составе парламента, и Маргарет чувствовала, что в этом есть и ее заслуга. Но она так и не узнала, стал ли Канонир проверять лояльность Дойла в то оставшееся время, пока он еще исполнял обязанности наместника.

Другим поводом для гордости стал их сын Ричард. Это была идея его отца – отправить юношу учиться в Оксфорд. Поначалу Маргарет была против – отчасти потому, что ей не хотелось расставаться с сыном, но еще и потому, что Ричард при всем своем обаянии никогда не проявлял особого интереса к учебе.

– У него отличные мозги, – настаивал Уолш. – И раз уж ему не видать хоть сколько-нибудь приличного наследства, он должен сам пробивать себе дорогу. Ему просто необходимо получить образование. А значит, придется поехать в Англию.

Да, хотя на новую семинарию Фицджеральдов в Мейнуте и возлагали большие надежды, она так и не превратилась в нечто похожее на университет. Так что для хорошего образования по-прежнему нужно было отправляться за море.

Уолш сам готовил юношу, учил его каждый день, внушал, что тот может добиться всего. Ричард воспринял уроки отца с большой серьезностью и уже через год так продвинулся вперед, что Уолш сказал Маргарет:

– Он готов.

И Маргарет, пряча слезы за улыбкой, проводила сына в Англию, откуда он не вернулся. Собираясь стать юристом, как и его отец, после Оксфорда Ричард начал стажироваться в лондонских судебных иннах, чтобы поднабраться опыта у старших коллег.

– Если найдет себе место в Лондоне, тем лучше, – говорил Уильям жене. – А если нет, вернется сюда с блестящими перспективами.

Маргарет надеялась, что сын вернется. Разлука давалась ей очень тяжело.

Однако все эти успехи принесли семье и немалые трудности. Заняв более высокое положение в обществе, Уильям стал больше времени проводить в Дублине, и Маргарет иногда должна была его сопровождать. Одевался он теперь соответственно своему статусу, да и Маргарет тоже купил дорогую одежду – это было необходимо, но потребовало больших расходов. Ричард также весьма заметно истощал семейные ресурсы, его учеба в Англии обошлась намного дороже, чем ожидала Маргарет. Еще учась в Оксфорде, Ричард тратил довольно много, а уж когда начал посещать эти судебные палаты, письма с просьбами о деньгах стали приходить гораздо чаще. Маргарет, которая иногда беспокоилась из-за того, что муж слишком много работает, возросшие потребности сына настораживали, но Уильям лишь качал головой и с усмешкой говорил:

– Я помню, каково это было, когда я сам там учился. Жить рядом со всеми этими денди…

Когда же Маргарет предполагала, что ее любимый сын мог бы вести и более тихую, не слишком светскую жизнь, ее муж твердил лишь одно:

– Нет, пусть будет настоящим джентльменом. Я бы ничего другого и не хотел.

В письмах Ричарда проскакивали также намеки, что он стал популярен у дам, а Маргарет вспоминала, как он еще в детстве легко очаровывал всех, даже Джоан Дойл. Но это ведь тоже требовало денег…

– Не может ли он уже сам себя обеспечивать? – спрашивала она мужа.

– Нет, он не сразу начнет зарабатывать достаточно, – объяснял ей Уолш. – А пока мы должны обеспечить ему достойное существование.

Как он был похож на дорогого отца Маргарет, когда говорил так! Маргарет почти слышала голос отца, твердившего, что ее брат Джон не должен отправляться в Англию как простой пехотинец. Бедный Джон, он так и не вернулся; бедный отец, ему так хотелось быть джентльменом… И теперь, глядя на мужа, Маргарет понимала, что Ричард был его продолжением, и ее охватывала горячая любовь к ним обоим.

– Он и в Дублине мог бы быть джентльменом, да еще и тебе помогать, – напоминала она. – И за меньшие деньги.

В общем, деньги убывали с такой пугающей скоростью, что, как ни старался Уолш, Маргарет видела, что их расходы намного опережают доходы. Пару раз она заговаривала об этом с Уильямом, но муж заверял ее, что все держит под контролем, а поскольку он всегда был очень рачительным хозяином, Маргарет предполагала, что так оно и есть. Но все равно ей казалось, что муж озабочен сильнее, чем обычно. Одной из надежд на увеличение доходов была возможность получить в аренду еще одно церковное владение на льготных условиях. Уолш занимался этим и уже дал понять, что подыскивает что-то подходящее. Но тут возникли новые трудности. И причиной их стал не кто-нибудь, а сам архиепископ Дублинский.

Когда король Генрих провозгласил себя главой Английской церкви, его взгляд тут же обратился к ее огромным неиспользованным богатствам. Он заявил, что Церковь нуждается в реформах, под которыми он подразумевал отнюдь не переход к протестантским доктринам, потому что король Генрих все еще считал себя куда более праведным католиком, чем сам папа, а лучшую организацию и увеличение сборов. Пошли слухи, что королевские слуги уже нацелили жадный взгляд на некоторые богатые старые монастыри, где все церковные сборы тратились лишь на поддержку горстки монахов. Так что ничего удивительного не было в том, что архиепископ Ален, слуга английского короля, занимавший также пост канцлера, желавший, естественно, ублажить своего повелителя, мог заявить: «Больше никаких выгодных аренд. Ирландские арендаторы, кем бы они ни были, должны начать платить Церкви полную ренту за свои земли».

– Конечно, – признал Уолш в разговоре с женой, – он вправе так поступить. Но ведь в Ирландии всегда было именно так. И сквайрам это может не понравиться. – Он слегка скривился. – Не могу сказать, что мне самому это нравится.

– А мы справимся? – с легкой тревогой спросила Маргарет.

Муж заверил ее, что они все одолеют, но весной 1533 года Маргарет стала замечать, что Уильям явно обеспокоен.

Однако примерно в середине лета настроение у него неожиданно улучшилось. С лица исчезло удрученное выражение, даже скорбные складки почти разгладились. Она спросила, получил ли он известия о церковной земле. Оказалось, что нет, но, как он сказал, дела и без того, кажется, налаживались. Маргарет заметила в поведении мужа необычно радостное волнение, не слишком свойственное такому солидному седовласому мужчине, каким он стал в последнее время. «Ты как будто помолодел», – сказала она ему.

Недели через три они получили длинное письмо от Ричарда. Сын подробно описывал развлечения, что устраивались в загородном доме одного джентльмена, где Ричард, видимо, остановился на какое-то время, и еще он обещал в ближайшем будущем приехать в Дублин и просил солидную сумму денег. Это напугало Маргарет, но Уильям отнесся к просьбе с таким удивительным спокойствием, что Маргарет даже подумала, что его мысли где-то далеко от письма сына. А еще неделю спустя их навестил Макгоуэн.

Маргарет нравился этот человек. В торговом мире Дублина он занимал особенное положение. Большинство здешних купцов покупали и продавали свои товары на дублинских рынках, но также и сами нуждались в некоторых товарах, вроде строительного леса, зерна или скота, с обширных внутренних территорий за пределами Пейла. Поэтому некоторые купцы свободно вели дела по другую сторону границы Пейла, посредничая между англичанами и ирландцами. Их называли серыми купцами, и Макгоуэн принадлежал к самым успешным из них. В основном он занимался покупкой леса у О’Бирнов и О’Тулов, живших в горах Уиклоу, но никогда не отказывался и от других выгодных сделок и часто делал кое-что для Дойла. В результате своих постоянных разъездов Макгоуэн не только основательно разбогател, но и стал настоящим кладезем сведений о том, что происходит в стране. Уильям, который в день приезда Макгоуэна как раз оказался дома, также был очень рад его видеть.

Макгоуэн приехал в середине дня. Он сказал, что переночевал в доме Шона О’Бирна в Ратконане, южнее поместья Уолшей. Маргарет слышала о Шоне О’Бирне как о дамском угоднике, но знакома с ним не была. Она попыталась уговорить Макгоуэна задержаться и у них немного, но тот, слегка перекусив, сказал, что ему необходимо поспешить в Дублин, и Уолш вышел, чтобы проводить его. И лишь по чистой случайности Маргарет как раз зашла в большую спальню и услышала разговор двоих мужчин, остановившихся неподалеку от окна.

– Дела с Дойлом идут хорошо? – спросил Уильям.

– Да. А твое… ну, то частное дело, я имею в виду с его женой? – Это было произнесено тихим голосом. – Знаешь, она ведь считает тебя красавчиком. Она сама мне говорила, – хихикнув, добавил Макгоуэн.

Частное дело? У ее мужа с Джоан Дойл? Что это могло означать?

– Тебе известны секреты всех и каждого, – пробормотал Уолш. – С тобой опасно иметь дело.

– Уверяю тебя, если мне и известны секреты, – ответил Макгоуэн, – то лишь потому, что я всегда был неболтлив. Но ты не ответил на мой вопрос насчет той дамы.

– Думаю, все в порядке.

– А Дойл знает?

– Нет.

– А твоя жена?

– Нет. Избави Бог!

– Ну, твои тайны я сохраню. А дело близко к завершению?

– К празднику Тела Христова должно завершиться. Она мне обещала.

– Отлично.

Маргарет услышала, как отъезжает Макгоуэн.

Но сама она застыла на месте как прикованная. Ее муж и жена Дойла. Может, они оба уже не слишком молоды, но Маргарет-то было известно, что физически ее муж в отличной форме и вполне способен завести себе интрижку на стороне. Но неужели он мог так поступить с ней? Маргарет не знала, что и подумать. Мгновение-другое она просто отказывалась верить своим ушам. Голоса как будто доносились до нее из какого-то другого мира.

Потом она вспомнила: значит, жена Дойла считает ее мужа красивым. Но он и правда был недурен собой. Но что он сам говорил о ней давным-давно, когда они только встретились в Мейнуте? Счел ее хорошенькой. Их повлекло друг к другу? Вполне возможно. Голоса донеслись до нее не из другого мира. Они звучали в ее собственном мире. И ее собственный мир, похоже, только что превратился в руины.

Праздник Тела Христова. Через два дня. Что же ей делать?

Думая о прошедших восьми годах, Ева О’Бирн снова и снова говорила себе, что поступила тогда совершенно правильно, когда обратилась за помощью к странствующему монаху. Потому что после этого наступили лучшие годы в ее жизни.

Если у Шона О’Бирна и были с тех пор другие женщины, то он отлично это скрывал. Дома он вел себя как заботливый муж. Через год после отъезда Бреннанов у Евы родилась еще одна дочка, и хлопот у нее прибавилось. Похоже, Шон также был в восторге от малышки, и, видя, как он играет с ней на лужайке перед старой башней, Ева чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. Шеймус тем временем весьма преуспевал на бывшей земле Бреннанов. Их старую лачугу он практически перестроил собственными руками, а два года назад еще и женился. Возможно, партия была и не самая выгодная – всего лишь дочь одного из младших О’Тулов, но девушка оказалась благоразумной и Еве очень понравилась.

А лучшим ее дружочком был по-прежнему Финтан. Она знала, что наблюдать за ними, когда они рядом, довольно забавно, потому что они были не только очень похожи, но и думали, и чувствовали совершенно одинаково. Они любили вместе гулять, и Ева научила его различать все известные ей растения и цветы; что до коров и прочей домашней живности, то мальчик был прирожденным фермером и часто напоминал Еве ее отца. Финтан очень любил мать и постоянно, разными способами, выражал ей свою привязанность. Каждую зиму он что-нибудь мастерил для нее: то деревянную расческу, то маленький пресс для масла. И эти маленькие подарки становились для нее настоящими сокровищами и всегда вызывали у нее счастливую улыбку, когда она пользовалась ими каждый день. Они с сыном были настолько близки, что Ева даже иногда боялась вызвать у мужа ревность. Но Шон О’Бирн как будто больше других радовался тому, что мальчик приносит матери так много счастья. Собственные же его отношения с Финтаном были очень простыми.

– Спасибо, – не раз говорил Шон жене, – что подарила мне такого сына, он отличный скотовод!

Сам Шон, в свою очередь, также преподнес Еве прекрасный подарок. Их крохотной дочурке было уже два года, когда он, вернувшись однажды из поездки в Манстер, небрежно спросил:

– Как бы ты отнеслась к прибавлению нашего семейства? – И, видя ее недоумение, пояснил: – Я говорю о приемном сыне. Мальчике такого же возраста, как Финтан.

Хотя обычай воспитывать чужих детей уходил еще вглубь кельтской истории, во многих аристократических семьях острова, как ирландских, так и английских, он сохранился до сих пор. Когда сын одного клана уходил в другой, между этими семьями возникали очень крепкие узы преданности, почти такие же прочные, как узы брака. Отправить ребенка в дом крупного вождя означало открыть ему дорогу в мир, а принять сына какой-нибудь важной семьи на воспитание считалось огромной честью. Ева почему-то сразу решила, что Шон надумал облагодетельствовать какое-то бедное семейство, и не слишком обрадовалась. Увидев ее лицо, муж усмехнулся и благодушно сообщил:

– Он из Фицджеральдов. Родня Десмонда.

Фицджеральд, да еще родственник влиятельного графа Десмонда? Ну да, весьма отдаленная родня, из скромной ветви южных Фицджеральдов. Но все-таки Фицджеральд.

– Как тебе это удалось? – спросила Ева, не скрывая восхищения.

– Думаю, благодаря моему обаянию. – Шон улыбнулся. – Он славный мальчик. Ты не возражаешь?

– Нет, будет замечательно, если у Финтана появится такой друг, – ответила Ева. – Пусть приезжает, когда захочет.

Он приехал в следующем месяце. Звали его Морис. Лет ему было столько же, сколько младшему О’Бирну, только, в отличие от белокурого Финтана, он был темноволос, чуть стройнее его и выше ростом, а его тонко выписанные кельтские черты сразу напоминали о том, что Фицджеральды в той же мере ирландские аристократы, в какой и английские вельможи. А еще у него были очень красивые глаза, показавшиеся Еве странно притягательными. Первым делом мальчик очень вежливо сообщил, что дом Евы в точности похож на дом его родителей.

– Вот только, – добавил он, – наш дом стоит у реки.

Несмотря на худобу, Морис был силен и умел обращаться с животными. В жизнь Финтана он вошел как-то очень легко, сразу став ему скромным и непритязательным другом. Однако его аристократическое происхождение сразу было заметно и по его манерам, сдержанным, но неизменно утонченным, и по тому, как он называл Еву «леди О’Бирн», как почтительно и беспрекословно слушался ее мужа, как намного чаще, чем они привыкли, повторял «пожалуйста» и «спасибо». Читал и писал он гораздо лучше Финтана, а еще играл на арфе. Но, кроме всего этого, было в нем некое неуловимое изящество, которое Ева не смогла бы описать словами, но которое сразу выделяло его из других.

– Надеюсь, Финтан многому научится у него, – как-то призналась она мужу.

Мальчики действительно очень сдружились. Через год они уже казались такими близкими, словно были родными братьями, и Ева начала относиться к Морису как к еще одному сыну. Шон оказался прекрасным приемным отцом. Он не только позаботился о том, чтобы мальчик знал все, что нужно, о фермерском деле и их жизни здесь, в горах Уиклоу и Долине Лиффи, но еще и отправлял его иногда с Макгоуэном посетить другие фермы и дома людей вроде Уолшей или даже проехаться до Долки или Дублина.

Ева предполагала, что, возможно, мальчику захочется как-нибудь повидать своих родственников по линии Килдэров, но Шон объяснил ей, что из-за недавних подозрений в адрес графа Десмонда это было бы неразумно.

– Его родители сами это устроят, когда сочтут возможным, – сказал он. – Не наше дело – знакомить Мориса с его родственниками.

А Морис, похоже, был вполне доволен своей тихой жизнью в поместье О’Бирнов. Но при этом он неким удивительным образом словно всегда оставался в стороне от нее. И дело было не только в его любви к музыке, хотя иной раз, играя на арфе, он как будто уплывал куда-то, как во сне. И не в склонности к интеллектуальным занятиям, хотя отец Донал, обучавший обоих мальчиков, иногда мог с грустью заметить:

– Как жаль, что ему не суждено стать священником!

Все дело было в странных приступах тоски, которые иногда нападали на него. Это случалось редко, но когда его охватывало уныние, он мог целый день бродить по холмам в полном одиночестве, двигаясь медленно и задумчиво, словно в трансе. Даже Финтан понимал, что в такие моменты лучше его не беспокоить, пока настроение не сменится в лучшую сторону. А когда тоска вдруг проходила, Морис словно рождался заново.

– Чудной ты парнишка, – с нежностью говорил ему Финтан.

И никого не удивляло то, что бродячий монах, который несколько раз шел в Глендалох мимо их дома, часами разговаривал с мальчиком и на прощание всегда благословлял его.

Но ничто из этого как будто не мешало дружбе юного Фицджеральда и Финтана О’Бирна. Они вместе работали, охотились, подшучивали друг над другом и устраивали разные проказы, как и положено мальчишкам их возраста, а однажды, когда Ева спросила Финтана, кто его лучший друг, он с удивлением посмотрел на нее и ответил:

– Как кто? Морис, конечно.

Отношения Мориса и Евы были очень похожи на отношения сына и матери, вот только он всегда был с ней чуть более сдержан, чем ей бы хотелось. Через год его едва заметная холодность стала обижать Еву, пока она не осознала, что мальчик ведет себя так просто потому, что не хочет посягать на ее отношения с Финтаном. Она была восхищена его чуткостью.

И хотя никто в точности не мог сказать, когда или почему это произошло, но обстановка в доме О’Бирна в Ратконане с появлением Мориса Фицджеральда неуловимо изменилась. Даже Шон стал более внимательным и чутким. И что могло послужить лучшим доказательством этому, как не тот факт, что, когда наступил день рождения Евы, летом 1533 года, Шон пригласил всех соседей на праздник в своем доме. Гости весело танцевали под звуки скрипки, странствующий бард читал легенды о Кухулине, Финне Маккуле и других героях древних времен, Шон и Финтан сидели рядом с Евой, а Морис играл на арфе для всей компании. А потом Шон преподнес жене пару тончайших вышитых перчаток работы Генри Тайди и отрез шелковой парчи, чем порадовал ее еще больше, потому что она сразу догадалась: такие изящные вещи мог выбрать только Морис во время одной из его поездок в Дублин с Макгоуэном.

Так они пировали, пели и танцевали до поздней ночи, а ночь эта была кануном праздника Тела и Крови Христовых.

В календаре Дублина значилось несколько пышных празднеств. В День святого Патрика и святого Георгия устраивались шествия, ведь это были святые покровители Ирландии и Англии. Но самый главный праздник приходился на июль, на четвертую пятницу после летнего солнцестояния, и это был праздник Тела и Крови Христовых.

В этот праздник служили чудодейственную мессу. И не было лучшего дня для органов городской власти, религиозных общин и многочисленных гильдий, чтобы поздравить друг друга. Ведь и мэр, и олдермены, и свободные горожане, будучи правителями города, почти все принадлежали либо к одной, либо к другой. Были здесь и крупные религиозные общины, вроде общины Святой Троицы, к которой принадлежал Дойл и которая имела собственную часовню при соборе Христа и славилась своей благотворительностью и добрыми делами. Были и многочисленные гильдии: торговцев, портных, ювелиров, мясников, ткачей, перчаточников и еще много кого. Эти гильдии защищали свои интересы и тоже имели часовни, правда, уже поскромнее, при небольших церквях города. И в день Тела и Крови Христовых все они устраивали пышные торжества.

Уже в течение многих поколений торжества проходили всегда одинаково. Каждая гильдия имела собственную карнавальную платформу на колесах, с настоящими декорациями, как на маленькой сцене. Делали их всегда восемь футов шириной, чтобы они могли пройти через восточные ворота; каждую обычно тянули шесть или восемь лошадей, а на самих платформах разыгрывались самые известные библейские сюжеты или истории из древних легенд. Порядок процессии был записан в Большую книгу городских установлений, которая хранилась в толселе. Первыми шли перчаточники, изображавшие Адама и Еву, за ними – башмачники, потом моряки, представлявшие Ноя и его ковчег; затем следовали ткачи, за ними кузнецы – и так почти двадцать платформ, включая и великолепную сцену с королем Артуром и его рыцарями Круглого стола, их изображали городские аудиторы. И наконец появлялся огромный дракон святого Георгия, похожий на лошадь с двумя человеческими головами, и с достоинством кивал зрителям – это была эмблема дублинского муниципалитета.

Процессия собиралась ранним утром на открытом лугу рядом со старой больницей Айлреда Палмера, за западными воротами города; далее шествие должно было пройти через ворота в город, двинуться по Хай-стрит к перекрестку возле толсела, мимо собора Христа и замка, а потом через восточные ворота и завершить путь на тренировочной площади лучников, возле Хогген-Грина, где некоторые гильдии могли сыграть короткие пьесы на своих платформах.

Тайди был взволнован. В этом году товарищи по гильдии выбрали его на роль Адама. Во время шествия он должен был стоять на платформе в белых чулках и жилете и держать огромный фиговый лист слегка непристойных очертаний, а после шествия ему предстояло еще и сыграть роль со словами, и все нужно было выучить наизусть, и Сесили несколько недель подряд слышала, как Тайди торжественно повторял строки вроде: «О глупая женщина, что же ты натворила?»

Солнце уже ярко светило, когда Тайди вышел из дому. Вид у него был довольный и решительный. Часом позже Сесили оставила детей с соседкой и отправилась в город, чтобы посмотреть на мужа.

Маргарет показалось, что в Дублин в тот день съехались люди со всего Ленстера. Толпа была настолько плотной, что ей пришлось оставить лошадь в таверне рядом с собором Святого Патрика, заплатив за это возмутительную сумму, а уж потом присоединиться ко всем остальным и пешком направиться к южным воротам. Конечно, так она могла остаться незамеченной, но Маргарет уже стала сомневаться, что вообще сможет найти мужа.

Уолш уехал еще на рассвете. Она выждала час, потом сказала конюху, что вернется к вечеру, и поскакала за мужем, ничего никому не объяснив. Она думала, что сможет увидеть его впереди, но, вероятно, он очень торопился, и ее расчеты не оправдались. Как после возвращения она станет объяснять причины своего отсутствия, Маргарет не думала, решив, что все будет зависеть от дневных событий.

Сначала она очень хотела высказать ему в глаза, что ей все известно о его интрижке с женой Дойла, но потом решила этого не делать. У нее не было доказательств. Если он начнет все отрицать, с чем она останется? С постоянной неуверенностью? Маргарет знала: некоторые женщины просто не обратили бы на такой пустяк внимания, чем весьма облегчили бы себе жизнь, но она никогда не смогла бы смотреть на измену мужа сквозь пальцы. Довериться в таком деликатном деле она тоже никому не могла. Все это было так больно и так неожиданно, что она вдруг почувствовала себя ужасно одинокой. Поэтому она решила просто поехать за мужем в Дублин, хотя и понимала, что может его там не найти. Как понимала и то, что совершенно не знает, как вести себя, если все же увидит Уильяма с этой женщиной.

Все вокруг веселились. Пестрая толпа текла сквозь ворота, смеясь и болтая, а Маргарет, спрятав волосы под черную бархатную шляпу, шла вперед с серьезным унылым лицом, просто подчиняясь людскому морю. Они прошли по Сент-Николас-стрит, мимо Шумейкер-лейн и далее к широкому пересечению с Хай-стрит, где уже виднелись высокие шпили древнего толсела. На перекрестке толпа стала настолько густой, что пробиться сквозь нее было уже невозможно, но, к счастью, распорядители позволили группе людей, среди которых оказалась и Маргарет, пересечь улицу и выйти на территорию собора Христа, где было гораздо свободнее. А через несколько мгновений середину улиц освободили. Приближалась процессия.

Впереди двигалась группа всадников: городские сержанты и прочие официальные лица. Потом появился оркестр, состоявший из волынок и барабанов. И наконец, медленно и важно выкатила первая платформа.

Перчаточники уж точно хорошо постарались, чтобы дать начало празднику. В середине платформы возвышалось дерево, сооруженное из досок, разрисованных зелеными листьями и золотыми яблоками. Адам и Ева, оба мужчины, были прикрыты там, где надо, фиговыми листьями; Еве пристроили парочку огромных грудей, и она держала золотое яблоко размером с тыкву, сладострастно изгибаясь на потеху толпы, Адам выглядел весьма серьезным и время от времени выкрикивал:

– О глупая женщина, что же ты натворила?

На Змия – высокого худого мужчину – надели змеиную голову, которую он с помощью бечевок мог поворачивать из стороны в сторону или даже делать устрашающие выпады в сторону зрителей.

Маргарет наблюдала за всем с мрачной улыбкой. И начала понемножку пробираться сквозь толпу к востоку. С грохотом покатила следующая платформа: Каин и Авель. Вскоре после этого Маргарет добралась туда, куда стремилась, и нашла местечко на низкой стене, где стояли несколько ребятишек. Оттуда были хорошо видны двери всех домов на другой стороне улицы, и веселая праздничная толпа ей не мешала.

Часть Хай-стрит напротив кафедрального собора была известна как Скиннерс-роу. В больших домах с высокими крышами жили некоторые дублинские вельможи и сквайры, среди которых были и Батлеры. Еще несколько домов принадлежали самым богатым купцам. Олдермен Дойл переехал сюда с Вайнтаверн-стрит после женитьбы. Верхние этажи этих домов, с бревенчатыми стенами, нависали над улицей, создавая галереи, удобные для наблюдения за шествием, и во всех окнах было полно людей. Место, выбранное Маргарет, как раз и находилось напротив дома Дойла.

Дом производил впечатление: в четыре этажа высотой, каменный в нижней части, бревенчатый и оштукатуренный наверху, он имел крышу с двумя шпилями, крытую сланцевыми плитками, что говорило о солидном достатке олдермена. Маргарет вгляделась в окна, заполненные лицами слуг, детей, друзей и тех и других. В самом большом окне она увидела Дойла и его жену. Был ли рядом с ними ее муж, она не знала.

Платформы плыли мимо: Ной с его ковчегом, египетский фараон и его армия, несколько историй рождения Христа, Понтий Пилат с женой… Сразу после этого лицо Дойла исчезло из окна, и когда мимо проезжали король Артур и рыцари, Маргарет увидела, как олдермен, в алой официальной одежде, выходит из дому на улицу и направляется к толселу. Она продолжала наблюдать, пока не появился великолепный зелено-красный дракон святого Георгия с серебряными крыльями – последний в этом ярком праздничном шествии, а замыкал его еще оркестр волынок и барабанов.

Когда процессия прошла, почти вся толпа двинулась за ней следом. Сообразив, что теперь она может выглядеть подозрительно, Маргарет отступила к небольшому дереву перед храмом, откуда могла видеть дом Дойла. Окна опустели, все теперь выходили на улицу, видимо, для того, чтобы отправиться к Хогген-Грину и посмотреть там представление. Похоже, и домочадцы, и слуги уже вышли, но, как ни всматривалась Маргарет, жены Дойла она среди них не увидела. Когда двери закрылись, большой дом сразу стал выглядеть опустевшим. Маргарет ждала до тех пор, пока людской поток, следовавший за процессией, почти не иссяк. Не ушла ли все-таки и Джоан Дойл? Может, она ее просто пропустила? Маргарет стояла в растерянности, не зная, что делать дальше.

А потом она увидела своего мужа, неторопливо шагавшего по улице. Перед домом Дойла он остановился, огляделся по сторонам и, похоже, постучал, потому что дверь открылась и в проеме появилась улыбавшаяся Джоан Дойл. Уолш шагнул внутрь, и дверь захлопнулась за ним.

Маргарет почувствовала, как сердце на мгновение остановилось. Значит, так оно и есть: ее муж и жена Дойла. Грудь вдруг сдавило ледяным холодом. Она не могла дышать.

Что же ей теперь делать? Одни ли они остались в доме? Наверняка хоть кто-то из слуг должен был там быть. Если только жена Дойла не отослала всех намеренно. Это вполне можно было устроить под предлогом праздника. Слуги могли отправиться смотреть представление, а муж Маргарет тем временем проник в опустевший дом. Маргарет посмотрела туда, где исчезла процессия. Остатки толпы таяли за позорным столбом, одиноко торчавшим в конце Скиннерс-роу. Маргарет услышала отдаленный звук трубы где-то у восточных ворот, и он откликнулся в ее душе тревожным тоскливым звуком.

Она должна войти в дом и уличить их. Сейчас или никогда. Но под каким предлогом? Что привело ее в Дублин? Дескать, случайно решила вдруг приехать и случайно увидела, как муж входит в дом Дойла? А если он пришел с какой-то другой целью, абсолютно невинной? Тогда появление Маргарет оказалось бы, мягко говоря, неловким. И когда она пыталась подобрать слова, которые могла бы сказать, то поняла всю бессмысленность этой затеи. Потому что если они там действительно занялись любовью, дверь наверняка заперта, они же не захотят, чтобы их застали врасплох. А если Маргарет начнет колотить в дверь, Уильям либо сбежит через заднее окно, либо, скорее всего, предстанет полностью одетым и имея пристойное объяснение своего визита. И Маргарет в любом случае выставит себя в глупом свете. Она даже подумала, не перейти ли ей улицу, не попытаться ли заглянуть в окна.

Наконец она решила немного подождать и посмотреть, что будет дальше. Время шло. Но Маргарет была настолько расстроена, что не сразу сообразила, что понятия не имеет, как долго уже наблюдает. Четверть часа? Полчаса? Ей казалось, что прошла целая вечность. Она как раз пыталась понять, сколько времени могло пройти, когда дверь распахнулась и из нее вышел Уильям. Повернувшись, он быстро зашагал в сторону позорного столба, а дверь за ним закрылась. Маргарет замерла на месте. Прошло еще сколько-то времени. Дверь больше не открылась.

Праздничные платформы добрались до края Хогген-Грина, где стояла небольшая часовня в честь святого Георгия. Пока лошади щипали траву, пять платформ выстроили большим полукругом. Скоро должно было начаться представление, состоящее из нескольких коротких сценок, начиная с сюжета об Адаме и Еве, который исполняли перчаточники.

Сесили улыбалась. Здесь, рядом с древним Тингмаунтом, было просто чудесно. Вокруг установили несколько палаток, где продавали эль и всякую всячину. Небо было идеально чистым, солнце грело. И запахи лошадей, человеческого пота и ячменного эля вовсе не были неприятными.

Сценка, представленная перчаточниками, была короткой, но сыграна отлично. Возглас Тайди: «О глупая женщина, что же ты натворила?» вслед за ним весело повторила вся толпа зрителей. Адам, Ева и Змий были, как и положено, изгнаны из рая под громкие аплодисменты. Вскоре должны были выступить следующие артисты, с пьесой о Каине и Авеле.

А внимание Сесили уже привлекла группа молодых людей, стоявших рядом с платформой, пока шла пьеса перчаточников. По ярким шелковым рубашкам и коттам было ясно, что это богатые молодые аристократы, и некоторые из них говорили как лондонцы. Видно было, что молодые люди уже основательно напились, но выглядели они вполне безобидно, поэтому Сесили совсем не встревожилась, когда юноши, заметив, что она за ними наблюдает, принялись над ней подшучивать.

И что такая хорошенькая женщина делает тут одна? И где же ее муж? На сцене, ответила она. И кого он играл? Адама. Ответ был встречен шумно. Тогда она сама, должно быть, Ева? Искусительница? И кого из них она могла бы соблазнить?

Все это Сесили воспринимала благодушно. Но когда началась следующая пьеса, молодые люди стали бросать уже довольно непристойные замечания, и Сесили решила, что пора поставить их на место.

– Смотрите на сцену, господа, – сказала Сесили, – а не на меня. И помните, – добавила она, – что праздник Тела Христова еще продолжается.

Сесили рассчитывала, что ее слова заставят молодых нахалов угомониться, однако вышло наоборот. Они начали неприлично каламбурить, спрашивая ее, не готова ли она к телесным играм в день тела Христова, и наконец Сесили сочла, что с нее довольно.

– Не смейте насмехаться над чудом мессы! – резко воскликнула она, ожидая, что юноши тут же умолкнут раз и навсегда.

И потому была буквально потрясена, когда один из молодых вельмож, явно англичанин, сказал о мессе нечто весьма пренебрежительное. Это было произнесено не слишком громко, но отчетливо, но еще больше ее возмутило то, что его товарищи засмеялись.

Сесили даже о представлении забыла. Она с отвращением уставилась на гуляк. Да что они себе думают, эти английские щеголи? Забыли, где находятся? И почему их ирландские приятели позволяют такое? Пусть все они дети каких-нибудь важных лордов, ей все равно. Они не должны были являться в Дублин и богохульничать на святом празднике. Она решительно шагнула к компании.

– Вы можете быть протестантами и еретиками в Лондоне, но незачем тащить свое богохульство в Дублин! – решительно выкрикнула она.

Ей показалось, что кое-кто из них смутился, но не все.

– Ох Том! – воскликнул самый бесстыжий из них. – Какие горячие женщины у вас в Ирландии!

Сесили прекрасно видела, что молодой человек нетрезв, но это его не оправдывало. А уж когда он насмешливо и высокомерно поклонился ей, Сесили окончательно разъярилась. С чего это иностранные хлыщи решили, что можно так себя вести, если они в Ирландии, а перед ними просто женщина?

– А мы в Англии, значит, еретики, да, мадам? – поддразнил ее пьяный фат.

– Уж коли ваша новая королева, – Сесили с напором произнесла последнее слово, – еретичка, то и вы можете быть такими же.

– Попала, Том, попала! – закричал молодой лорд. И прижал ладони к сердцу. – Я сражен!

Он пошатнулся, словно его ранили. И теперь уже люди вокруг, вместо того чтобы смотреть на сцену, повернулись и уставились на него. А он, внезапно перестав паясничать, угрожающе уставился на Сесили:

– Поосторожнее, мадам, подумайте, прежде чем обвинить королеву в ереси. Наш король – глава Английской церкви.

– Но не моей Церкви, сэр, – с горечью ответила Сесили. – Его святейшество в Риме – вот глава моей Церкви, слава Богу! – пылко добавила она.

Строго говоря, это по-прежнему так и было. Пока верховенство короля Генриха не рассматривалось в ирландском парламенте, для Ирландии это не стало законом, и Сесили могла с полным правом заявлять, что отвечает только перед папой римским. Она злобно уставилась на молодого человека. Ей вдруг показалось, что в этом напомаженном хлыще есть нечто женоподобное, да еще эти резкие смены настроения. В ее взгляде мелькнуло пренебрежение, и лондонец это заметил.

– Что я слышу, мадам! – Он нарочно повысил голос, чтобы окружающие обратили на него внимание. – Сдается мне, что здесь пахнет государственной изменой!

Последние слова он почти пропел, и они угрожающе повисли в воздухе. Даже Каин и Авель на сцене на мгновение замерли и испуганно посмотрели на Сесили. Но она была настолько поглощена своим гневом, что ничего вокруг не замечала.

– Пусть меня лучше обвинят в государственной измене, чем я откажусь от истинной веры и от его святейшества! – воскликнула она. – Что до вас, – выкрикнула она, – то вам гореть в аду рядом с королем Генрихом!

Представление остановилось. Все повернулись к Сесили и уставились на нее, на женщину, которая только что прокляла короля и осудила его на ад. И несмотря на всю свою злость, она сразу поняла, что зашла слишком далеко. Это была опасная территория, действительно граничившая с государственной изменой. Но куда хуже взглядов толпы был взгляд мужчины, уже спешившего к ней.

Лицо Тайди было таким же бледным, как его костюм. Но глаза пылали. Рядом с ним шел Макгоуэн. Они буквально прорвались сквозь толпу. Тайди все еще был в наряде Адама, с фиговым листом, который болтался у его бедер.

– Ты что, с ума сошла? – прошипел он.

Для молодых людей это оказалось уж слишком. И, по крайней мере для них, опасное напряжение момента вмиг разрушилось.

– Адам! – завопили они. – О Адам! Ты посмотри на свою жену! – И они хором закричали, подталкивая друг друга: – О глупая женщина, что же ты натворила?

Тайди не произнес больше ни слова. Он просто схватил жену за руку, Макгоуэн сжал другую ее руку, и они быстро увели ее прочь под насмешливые выкрики молодых наглецов:

– Измена! Голову с плеч! Измена!

Тайди не останавливался, пока они не дошли до городских ворот.

Вот вам и особенный день. Тайди так старательно к нему готовился. После представления он собирался повести жену в город и под каким-нибудь предлогом отправиться к западным воротам, где их ждал бы олдермен Дойл с ключами от их нового дома. Как была бы рада Сесили! Он так хотел сделать ей сюрприз именно в этот прекрасный день.

– Ты прокляла короля, Сесили! – с отчаянием произнес Тайди. – Теперь тебя будут называть изменницей. Ты что, не понимаешь, что натворила?

– Он оскорбил мессу! – с горечью воскликнула Сесили.

– Ох, Сесили… – В глазах Тайди светился упрек.

– Ты хоть знаешь, кто они? – очень тихо спросил Макгоуэн. – Это английские друзья молодого лорда Томаса. Он и сам был с ними. – Макгоуэн немного помолчал, видя, что Сесили его не понимает. – Лорд Томас Фицджеральд, наследник графа Килдэра.

– Сын Килдэра?! – испуганно вскрикнул Тайди.

– Все равно им не следовало такого говорить, – с вызовом ответила Сесили.

– Может, и так, – допустил Макгоуэн. – Но они молодые вельможи, к тому же под сильным хмельком. Все это было просто глупой шуткой.

Тайди покачал головой.

– Теперь Килдэр и советники короля узнают, что моя жена прокляла короля, – в ужасе пробормотал он.

Больше Тайди ничего не сказал, но думал он в эту минуту лишь об одном: «Ну почему я не женился на ком-нибудь другом?»

В тот же день, хотя и с тяжелым сердцем и без радостной улыбки, он все-таки привел Сесили к башне и, показывая ей их новое роскошное жилье, спросил:

– Ну что, теперь ты будешь довольна?

– Уверена, что буду, – ответила Сесили. – Да, буду.

Но Тайди уже сомневался в этом.

Пока супруги Тайди осматривали башню, Маргарет добралась до дому. Она прождала еще с час перед особняком Дойла, увидела наконец, как Джоан Дойл вышла на улицу, последовала за ней до восточных ворот, а потом потеряла ее из виду. И в конце концов сдалась и вернулась домой.

Уильям явился только поздним вечером. Вид у него был очень довольный. Он сказал, что поужинал в городе и, похоже, немало выпил при этом. Заявив, что устал, Уолш поднялся в спальню и сразу заснул.

Следующий день он провел дома. Через день у него были какие-то дела в Дублине, но вернулся он рано. И потом две недели подряд жизнь шла как обычно. Встречался ли Уолш с Джоан Дойл, бывая в Дублине, Маргарет не знала. Но по крайней мере однажды, проведя там весь день, он занялся с ней любовью, и ее ничто не насторожило. Что же все это означало? Что произошло в Дублине в день Тела Христова? Если он действительно ей изменил, то повторялось ли это после? Маргарет не знала, что и подумать. И что делать ей? Делить мужа с Джоан Дойл, пока их интрижка не закончится? Или высказать ему все, не имея никаких доказательств? Ждать? Наблюдать? Маргарет и не подозревала, что неопределенность может причинять такую боль.

Две недели спустя Уолш уехал в Дублин и вернулся очень поздно. А еще через неделю на несколько дней отправился в Фингал. В этом не было ничего необычного, но теперь для Маргарет все его поездки приобретали новое значение. И она просто не представляла, что ей делать, и продолжала бы мучиться, если бы однажды в августе Уолш не вернулся домой встревоженным и не сказал жене:

– В монастыре хотят, чтобы я снова отправился в Манстер, но я не думаю, что это разумно.

– Ты должен ехать, – ответила Маргарет. – Немедленно.

Он пробыл там три недели. А когда вернулся, был так занят, что вряд ли мог найти время для адюльтера.

И, кроме того, за время отсутствия мужа Маргарет кое-что изменила в собственной жизни. Она начала ездить в Дублин.

Она не преследовала никаких конкретных целей. В какие-то недели могла и вовсе туда не ездить. Но с конца того лета она стала отправляться на рынки и возвращаться к концу дня. В городе, проходя мимо дома Дойлов на Скиннерс-роу или беспечно болтая у лотков на рынке, она без труда узнала многое о Дойлах, поэтому, когда в октябре Уильям снова провел несколько дней в Фингале, она уже могла без труда удостовериться, что Джоан Дойл сидит дома, а Уильяма поблизости нет. Конечно, это не слишком многое доказывало, но, по крайней мере, проливало какой-то свет. В ноябре Дойлы поехали в Бристоль и пробыли там почти четыре недели. В декабре муж тоже никак не мог с ней встретиться. Чем ближе становилось Рождество, тем больше ей казалось, что их связь, если она все-таки была, закончилась. Маргарет даже готова была согласиться, что вся эта история лишь плод ее воображения.

Поэтому, когда незадолго до Рождества она вместе с мужем отправилась на ежегодный зимний пир, который устраивала гильдия Святой Троицы, настроение у нее было уже вполне бодрое.

Это было обычное веселое городское празднество. Собралось блестящее общество: отцы города в официальных мантиях, джентльмены из Пейла, многие из которых были членами гильдии, а также вольные горожане. Но особенно всех интересовало, будет ли присутствовать на званом обеде глава рода Фицджеральд.

Никого не удивило то, что осенью король Генрих опять вызвал графа Килдэра в Лондон. Король еще не забыл о том, как Фицджеральд вынудил его вернуть ему пост лорда-наместника, и можно было не сомневаться, что Батлеры не стеснялись сообщать английскому двору все, что можно было использовать против графа. А граф Килдэр, вежливо извинившись перед королем, сказал своим друзьям, что собирается хорошенько повеселиться, прежде чем снова поедет в Англию, и, чтобы напомнить английскому монарху о том, что с Фицджеральдами лучше не шутить, преспокойно снял королевские пушки со стены Дублинского замка и увез их в собственную крепость. И в последние месяцы Килдэр хладнокровно оставался в Ирландии, в то время как Генрих продолжал злиться.

Но недавно Уолш услышал, что Килдэр нездоров. Раны, полученные им в одной из военных кампаний, опять начали его беспокоить. Говорили, что он очень страдает от боли и не на шутку занемог.

– Интересно, это действительно так или он только делает вид, что болен, чтобы не ехать в Англию? – говорил Уолш жене. – Но говорят, что граф действительно теряет силы.

И в самом деле, вместо того чтобы самому явиться на праздник, Килдэр прислал своего сына Томаса. Семья Килдэра была немаленькой: у графа имелось не меньше пяти братьев.

– Но если с графом что-то случится, – говорил Уолш, – титул и дворянство все равно унаследует Томас, а не его дядья.

В Дублине об этом юноше знали только то, что он большой модник и что он явился на праздник Тела Христова в компании каких-то пьяных английских хлыщей.

– Друзья называют его Шелковым Томасом, – неодобрительно добавил Уильям.

Но ему, как и всем остальным джентльменам в Дублине, было очень любопытно взглянуть на сынка Килдэра.

Однако молодой лорд Томас произвел вполне благоприятное впечатление. Он обладал аристократической внешностью своей семьи; одет был действительно в изысканную шелковую котту, подпоясанную, как того требовала мода английских и французских дворов, но его наряд не выглядел ни излишне кричащим, ни безвкусным, а при знакомстве с другими гостями он держался очень любезно. После разговора с ним Уолш вернулся к жене и сообщил:

– Он молод, но много знает. И далеко не дурак.

Пир был великолепным. А после него общество снова перемешалось. И тут Маргарет, прогуливаясь по залу вместе с мужем, вдруг оказалась лицом к лицу с Джоан Дойл. Сам олдермен как раз отошел, чтобы поговорить с Шелковым Томасом, и его жена осталась одна. При виде Уолшей госпожа Дойл просияла от радости.

Избежать встречи было невозможно. И Маргарет в ответ на приветствие постаралась изобразить самую лучезарную улыбку. Все трое обменялись обычными, ничего не значащими любезностями, потом Джоан Дойл повернулась к Маргарет:

– Вам стоит почаще бывать в Дублине.

– Я иногда приезжаю на рынки, – тихо пролепетала Маргарет.

– А вам так не кажется? – обратилась Джоан к Уолшу.

– Да, конечно, – вежливо откликнулся тот.

Маргарет присматривалась к ним обоим. Разговор звучал совершенно невинно. Но если они и старались скрыть что-то от нее, то просто не понимали, как пристально она за ними наблюдала.

– Наверное, вы правы, – сказала она. – Мне бы следовало хоть на праздники приезжать. – И кивнула, как бы в ответ на свои мысли. – Вот хотя бы на праздник Тела Христова.

Показалось ли ей, что они переглянулись? Да, Маргарет была уверена, что так оно и было. Потом жена Дойла засмеялась:

– Праздник Тела и Крови Христовых был замечательным, – сказала она, улыбаясь Уолшу, тот улыбнулся в ответ и кивнул.

Они над ней насмехались. Думали, что ей ничего не известно.

– Вообще-то, – беспечным тоном сообщила она, – в этом году я приезжала на этот праздник.

Тут уж ошибиться было невозможно. Ее муж побледнел.

– Ты приезжала?

– Разве я тебе не говорила? Просто вдруг захотелось. Я видела шествие по Скиннерс-роу. – Она одарила их обоих улыбкой. – Я вообще все видела.

Момент был великолепен. Оба они как будто окаменели. Первой опомнилась Джоан Дойл.

– Вы должны были зайти к нам! – воскликнула она. – Мы все смотрели из окон. Вы бы больше увидели.

– Мне и так все было видно, – заверила ее Маргарет.

Она их поймала. Маргарет ощутила прилив сил. Это почти стоило пережитой боли. Она видела, как они пытаются понять, как много она знает, иронизирует или нет. И не понимали. Что ж…

Маргарет улыбнулась и взяла мужа за руку.

– Мы должны поздороваться, – пробормотала она, кивая в сторону некоего джентльмена из Фингала, стоявшего неподалеку, и увлекла к нему Уолша, оставив жену Дойла в одиночестве.

И все же это была пустая победа. Да, оба они остались в неуверенности, но их замешательство сказало Маргарет все, что она хотела знать. Уолш обманывал ее, а значит, вполне мог сделать это снова.

Вечером, в постели, Маргарет спросила мужа:

– По-твоему, Джоан Дойл – привлекательная женщина?

– Ты думаешь, я нахожу ее привлекательной, – осторожно ответил он, потом помолчал, как бы размышляя. – Она хорошая женщина, – наконец сказал он, – но мне больше нравятся рыжие.

Во время рождественских праздников Уолш был особенно любящим и внимательным, и Маргарет была благодарна ему за это. Зная хитрую натуру Джоан Дойл, она даже не слишком винила мужа. Прежде ей и в голову не пришло бы, что муж способен так с ней обойтись, но теперь, когда это случилось, ее главной заботой было довести историю до конца. Она никак не упоминала об интрижке, но постаралась предупредить мужа:

– Ты не должен доверять жене Дойла. Она двулична и опасна.

Собственные же ее чувства к коварной олдерменше превратились теперь в тайную ледяную ярость. Эта женщина насмехалась над ней и обманывала ее всю жизнь, а теперь еще вздумала украсть мужа! Пока Маргарет еще не решила, как ей следует защищаться, но если Джоан Дойл полагала, что ей все сойдет с рук, то она узнает, что такое месть.

Быть может, из-за событий в ее собственной жизни, но весной 1534 года Маргарет стало казаться, что мир вокруг меняется. В воздухе витало ощущение какой-то неустойчивости.

Вскоре после Рождества начался сильный снегопад, и зимняя погода продержала Уолша дома бóльшую часть января. В феврале он несколько раз съездил в Дублин, но возвращался не слишком поздно. И говорил, что слухи в городе ходят тревожные.

– Килдэр, без сомнения, болен. Он наконец поехал в Лондон, но, говорят, только для того, чтобы убедить короля Генриха отдать место лорда-наместника его сыну Томасу.

Через неделю после отъезда Килдэра Уолш задержался в Дублине на три дня, и Маргарет постоянно спрашивала себя, видится ли он там с Джоан Дойл, но когда он вернулся, то его мрачное настроение и тем более привезенные им новости сразу вытеснили из ее головы все эти мысли.

– Ты ведь помнишь, – начал он, – что мы должны были продлить в этом году аренду церковной земли. Мне только что стали известны условия архиепископа Алена. – Уолш покачал головой. – Похоже, он даже не собирается как-то договариваться. Рента увеличится более чем вдвое. И хуже всего то, – пояснил Уолш, – что, как юрист и управляющий, я на его месте поступил бы так же. Земля стоит того, что он требует. – Уолш вздохнул. – Но он отберет почти все мои доходы.

Два дня Уолш рассматривал проблему под разными углами. Потом наконец объявил:

– Поеду в Лондон, повидаю Ричарда.

В начале марта он уехал.

Уолши были далеко не единственными, кого затронули новые правила. В следующие недели Маргарет услышала о нескольких семьях, которые были вынуждены оставить арендованные ими церковные земли, среди них нашлись даже родственники самого Килдэра. При нормальных обстоятельствах сам архиепископ Дублинский поостерегся бы оскорблять Фицджеральдов, и Маргарет терялась в догадках, что все это могло значить. А тем временем приходившие из Англии новости заставляли предполагать приближение некоего перелома.

Папа отлучил Генриха от Церкви. Самому Лондону ничто не грозило, но в других местах могли возникнуть беспорядки, особенно на севере и на западе, где традиции были очень сильны. Еще говорили, что император Габсбург может начать вторжение из Испании. И Тюдор, при всем своем шумном высокомерии, вполне мог потерять в таком случае трон. А потом, в конце месяца, вернулся Уильям Уолш. Маргарет навсегда запомнила тот вечер, когда он появился в дверях и сообщил:

– Я тут кое-кого привез!

Ричард. Ее Ричард. Все тот же, с рыжими волосами, веселыми глазами и улыбающимся лицом, но ставший выше, сильнее, даже красивее, чем прежде. Ричард, крепкий молодой человек, сжавший ее в объятиях. Если он и был расстроен тем, что ему пришлось оставить Лондон и вернуться домой, то скрывал это ради матери. Но Уолш рассказал жене вечером, что они с сыном все как следует обсудили в Лондоне.

– Мы больше не можем себе позволить содержать его в Лондоне. Какое-то время он поживет с нами. И я, конечно, помогу ему устроиться в Дублине.

Значит, он вернулся домой насовсем. Так что у всего есть оборотная сторона. Но что же им теперь делать с церковной землей?

– Я ее верну, – сказал Уолш. – И пока, – он слегка поморщился, – придется обойтись без новых платьев для тебя или плащей для меня.

Весь апрель был посвящен прежде всего Ричарду. Уолш вовсе не позволял сыну бездельничать, сидя дома. Сначала он увез его на несколько дней в Фингал. Потом они на десять дней отправились в Манстер. Уолш брал сына с собой в Дублин и потом с радостью сообщал:

– Он очаровывает всех, с кем знакомится.

Маргарет восхищалась активностью мужа. В начале мая Ричард, похоже, знал уже всех.

– И кто в Дублине больше всех тебя заинтересовал? – спросила она как-то вечером сына, когда они сидели вместе у очага.

– Пожалуй, купец Дойл, – ответил Ричард после краткого раздумья. – Я никогда не встречал человека, который лучше бы знал свое дело. И конечно, его жена, – весело добавил он. – Просто чудесная!

Если сыном Уолш был вполне доволен, то новости, услышанные им в Дублине, тревожили его. Когда граф Килдэр прибыл в Лондон, его приняли при дворе наилучшим образом. Но в середине мая несколько человек из его свиты вернулись в Дублин с новостью, что здоровье графа ухудшается и что король Генрих внезапно лишил его должности и отказался передать ее сыну графа. И даже хуже того.

– Вы можете в такое поверить? – говорили эти люди. – Он снова посылает сюда Канонира!

Еще поговаривали, что несколько человек из клана Батлер вот-вот получат ключевые посты в новой администрации. Но, пожалуй, самым зловещим был слух о том, что Батлеры пообещали королю Генриху, что не станут поддерживать в Ирландии никакие требования папы римского.

– А это может означать только одно, – заявил Уолш, – Генрих уверен, что Испания начнет войну.

Что собирались предпринять Фицджеральды? Все наблюдали за Шелковым Томасом и его пятью дядьями. Они уже успели яростно поскандалить с архиепископом Аленом из-за церковных земель. Еще до конца мая молодой наследник Фицджеральдов отправился в Ульстер, чтобы переговорить с О’Нейлами, а потом и в Манстер. Канонир пока не появлялся. Собирались Фицджеральды выжидать или уже готовы были начать будоражить провинции? Для Маргарет знаком опасности стал тот день в конце мая, когда ее муж вернулся домой с аркебузой, порохом и зарядами.

– Купил у одного капитана в порту, – пояснил он. – Просто на всякий случай.

И как бы в такой тревожной неизвестности Уильям Уолш мог найти время и силы, чтобы продолжать свою связь с Джоан Дойл? Маргарет просто не могла в такое поверить, хотя все указывало на это.

После возвращения Ричарда было несколько случаев, когда Маргарет подозревала, что ее муж мог встретиться с женой олдермена. В начале мая он поехал в Дублин с Ричардом, а потом – Маргарет узнала об этом гораздо позже – вдруг отправил сына на два дня в Фингал с каким-то поручением. То же самое повторилось через неделю, когда Уолш посылал Ричарда в Мейнут и в один ближний монастырь. Как он мог использовать сына для прикрытия своих похождений! – возмущалась Маргарет. Наверняка это предложила жена Дойла, с отвращением думала она. И если у нее еще оставались какие-то сомнения, то в начале июня они развеялись.

В Дублин пришел корабль, принесший весть о том, что больной и смещенный с должности граф Килдэр казнен в Лондоне. Фицджеральды были вне себя.

– Может, это и неправда, – предположил Уолш.

Но все равно отправился в Дублин, разузнать побольше, и взял с собой Ричарда. Через два дня Ричард вернулся домой один.

– Шелкового Томаса только что вызвали в Лондон. А мы так и не знаем, что случилось с Килдэром, – сказал он матери. – Отец говорит, ты должна спрятать все ценности и быть готовой к неприятностям. Может, даже аркебуза понадобится.

Никто в Дублине не представлял, что будет дальше. Даже королевские чиновники в Дублинском замке пребывали в неведении, сказал Ричард.

– Я предложил отцу посоветоваться с Дойлом, – продолжил Ричард. – Он лучше всех во всем разбирается. Но мы не смогли, – с сожалением добавил он, – потому что Дойл на всю неделю уехал в Уотерфорд.

– На всю неделю?

Маргарет, сама того не желая, позволила голосу почти сорваться на крик.

Сын с удивлением посмотрел на нее:

– Да. А что такое?

– Ничего, – быстро ответила Маргарет. – Ничего.

Так вот оно что. Теперь ей все стало ясно. Жена Дойла знала, что муж должен уехать. Джоан Дойл снова одурачила Маргарет и отправила к ней с известием ее ничего не подозревавшего сына. И что теперь? Отослать Ричарда обратно? Рискнуть тем, что он может узнать правду? В злобное коварство этой женщины просто невозможно было поверить. Но даже это не подготовило Маргарет к тому, что она услышала следом.

– Кстати, расскажу тебе об одном странном совпадении, – сказал Ричард. – Мы с отцом сегодня утром узнали. – Он чуть грустно улыбнулся. – Знаешь, кто только что взял в аренду землю, от которой мы отказались? Олдермен Дойл. Ну, – философски заметил он, – полагаю, он в состоянии себе это позволить.

Дойл? Маргарет понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать все до конца. Наконец ей показалось, что она поняла. Разве это не то же самое, что Джоан Дойл делала прежде? Сначала она убаюкала Маргарет ложью, внушив ей чувство безопасности в ту грозовую ночь, а потом воспользовалась тем, что узнала, чтобы нанести удар по семье. А теперь она намеренно соблазнила Уильяма, в то время как ее муж, без сомнения близко знакомый с архиепископом Аленом, присвоил земли Уолша. Есть ли предел тому, что готова сделать эта женщина, чтобы уничтожить их? Бедный Уильям. Маргарет теперь даже жалела мужа. В конце концов, что мог сделать любой мужчина, попав в лапы столь решительной и безнравственной женщины? Джоан Дойл совратила и обманула его так же коварно, как до этого обманула саму Маргарет. В это мгновение Маргарет ненавидела Джоан Дойл так, как не смогла бы ненавидеть никого и никогда за всю свою жизнь.

Теперь-то она видела все. Уильям, каким бы умным он ни был, до сих пор не понимал, что его предали. У жены Дойла наверняка находились для всего объяснения. И возможно, как раз в этот момент он занимается с ней любовью, бедный дурачок.

Именно тогда Маргарет поняла, что убьет эту женщину.

Макгоуэн стоял с Уолшем и Дойлом перед входом в толсел, когда это началось. Накануне Уолш отправил сына домой, а Дойл этим утром приехал из Уотерфорда. Они как раз заговорили о ситуации в политике, когда поднялся шум.

Все произошло слишком быстро. Именно это больше всего потрясло его. Не успели затихнуть первые крики у ворот, к которым подошла какая-то группа людей, как раздался звон металла и стук конских копыт, и едва трое мужчин нырнули в двери толсела, мимо здания в ту же секунду пронеслась огромная кавалькада всадников, по трое в ряд; их было так много, что это заняло несколько минут, и за ними проследовали три колонны обычной и тяжеловооруженной пехоты. Макгоуэн насчитал больше тысячи человек. В центре, в сопровождении многих десятков всадников в кольчугах, скакал молодой лорд Томас – не в кольчуге, а в великолепной зеленой с золотом шелковой котте и шляпе с плюмажем. Вид у него был беспечный, словно он отправлялся на пикник. Но Фицджеральды всегда так держались, с их-то высокомерием.

Возможно, лорд Томас и был высокомерен, однако он был также и весьма расчетлив. Промчавшись через весь город и по мосту ко дворцу, где собирался королевский совет, Шелковый Томас преспокойно протянул членам совета церемониальный меч, переданный его отцу в знак назначения его лордом-наместником короля, и заявил об отказе в преданности королю Генриху. Жест был вполне средневековым: вельможа забирал назад клятву верности, данную сюзерену.

Таким образом, не только король Англии терял своего вассала, но и Фицджеральды теперь вольны были заявить о своей верности другому королю, например императору Священной Римской империи или даже папе римскому. Ничего подобного не случалось с тех самых пор, когда почти пятьдесят лет назад дед лорда Томаса короновал юного Ламберта Симнела и послал армию в Англию.

Понадобился всего час, чтобы об этом узнал весь Дублин.

Остаток дня Макгоуэн провел с Уолшем и Дойлом. Несмотря на свою осведомленность, оба они явно были застигнуты врасплох неожиданной эскападой Шелкового Томаса и выглядели потрясенными. Видеть их рядом было довольно забавно. Седовласый юрист с благородной внешностью и смуглый властный купец; один связан с Фицджеральдами, другой – с Батлерами, оба противники в политике, да еще к тому же Дойл только что забрал лучшую землю Уолша. Что до дел Уолша с женой Дойла, Макгоуэн до сих пор не был уверен, знает ли Дойл об этом хоть что-то. Но сколько бы ни нашлось причин к их ссоре за последние годы, они по-прежнему были так же почтительны и даже сердечны друг с другом. Так продолжалось до сегодняшнего дня, когда Шелковый Томас, которого они едва знали, спровоцировал кризис настолько серьезный, что это вполне могло привести к гражданской войне. Будут они теперь вместе или встанут на разные стороны? Наверное, та же самая мысль заставила Дойла вздохнуть, когда они расставались:

– Один Бог знает, что теперь с нами будет.

Но самым удивительным в два последующих месяца было то, что как будто почти ничего и не происходило. Шелковый Томас, заявив о своем решении, не задержался в Дублине. Сначала он вместе со своим войском отправился на другую сторону реки, а потом разослал вооруженные отряды по всему Пейлу. Через десять дней ему доложили, что никто не оказал сопротивления. В округе было спокойно.

Но не в Дублине.

– Понять не могу, почему Фицджеральд это допустил, – признался Дойл Макгоуэну. – Может быть, просто решил, что мы не посмеем.

Но пока отряды Фицджеральда занимались предместьями, отцы города тихонько заперли все ворота Дублина.

– Это некая игра, – решил Дойл, – но нам в ней лучше поставить на короля Англии.

Были ли они правы? Довольно скоро стало известно, что граф Килдэр жив. Его не казнили, хотя, как только король Генрих услышал о бунте, он тут же приказал бросить графа в Тауэр. Макгоуэн подозревал, что граф мог и одобрять действия сына. Сам Килдэр все равно находился при смерти, а вот король Генрих был основательно напуган. Его придворные чиновники просто отрицали, что в Ирландии что-то происходит. Что касается Канонира, который вроде должен был отправиться на остров с войском и артиллерией, так он не выказывал ни малейшего желания занимать этот пост. А в Ирландию тем временем прибыл испанский посланник, привезший лорду Томасу немалые запасы пороха и пуль, и сообщил, что за ним могут прийти испанские войска. Да, новости были по-настоящему пугающими. Если сначала все считали выходку лорда Томаса в Дублине всего лишь блефом, обычным бузотерством Фицджеральдов, затеянным с целью заставить короля Генриха вернуть им прежнее положение, то новости из Испании освещали эту историю уже в совершенно ином свете.

– С помощью испанцев, – говорил молодой лорд Томас своим друзьям, – я могу силой отобрать Ирландию у короля Генриха.

А уже вскоре он издал ошеломляющий манифест: «Англичан более не желают видеть в Ирландии. Они должны уехать». Но кого считать англичанами?

– Те, кто родился не здесь! – заявил Фицджеральд.

А значит, все слуги короля Генриха.

С этим все могли согласиться. Архиепископ Дублинский Ален и прочие королевские служащие поспешили запереться в Дублинском замке. А Шелковый Томас сделал красивый жест и отказался от молодой жены-англичанки, отослав ее обратно в Англию.

И если очень многие сначала просто симпатизировали лорду Томасу, то в течение лета их чувства только укрепились благодаря событиям в Англии. Весь христианский мир знал, что король Генрих отлучен от Церкви. Испания поговаривала о вторжении, даже весьма циничный французский король считал Генриха дураком. Но теперь, летом 1534 года, Генрих Тюдор пошел еще дальше. Храбрецы вроде Томаса Мора отказывались поддержать его желание сделать себя, в сущности, папой английским, а когда и английский орден бродячих монахов также отказался поддерживать Генриха, он начал бросать их в тюрьмы. Святые монахи всегда были самыми почитаемыми людьми в Ирландии – и в Пейле, и за его пределами. Это было уже чересчур. И неудивительно, что после такого Шелковый Томас заявил ирландскому народу, что его бунт был предпринят также и ради защиты истинной Церкви. С этим сообщением были отправлены посланцы к императору Габсбургу и к папе римскому.

– Мои предки пришли в Ирландию, чтобы защитить истинную веру на службе английскому королю, – заявил Фицджеральд. – Но теперь мы должны сражаться против короля Англии, чтобы сохранить ее.

В конце июля архиепископ Ален вздумал бежать и попытался сесть на корабль, уходивший из Ирландии. Но кто-то из людей Фицджеральда его заметил, случилась перестрелка, и архиепископа убили. Однако никого это не потрясло. Архиепископ был всего лишь слугой короля, надевшим епископскую митру. А вот бродячие монахи были святыми людьми.

Когда наступил август, Макгоуэну начало казаться, что Шелковому Томасу все может сойти с рук. В городе царило странное настроение. Ворота были заперты по приказу городского совета, но, поскольку сам Фицджеральд находился в Мейнуте, а его отряды рассеялись по всем окрестностям, двери в стенах рядом с воротами оставались открытыми, чтобы люди могли входить и выходить, и жизнь шла почти как обычно. Макгоуэн как раз собрался навестить Тайди в его доме-башне, когда случайно встретился на улице с олдерменом Дойлом. Он остановился, чтобы поговорить, и выразил свое мнение на тот счет, что Дублину вскоре придется приветствовать лорда Томаса с его испанской армией в качестве нового правителя. Но Дойл покачал головой:

– Испанцы могут пообещать армию, но она никогда здесь не появится. Император рад возможности напугать Генриха Тюдора, но открытая война с Англией обошлась бы ему слишком дорого. Лорду Томасу придется справляться в одиночку. И его положение ослабляется также тем, что Батлеры уже воспользовались случаем и стараются добиться расположения Генриха. Возможно, Фицджеральд и сильнее Батлеров, но они вполне могут подкопаться под него.

– Но у короля Генриха и своих трудностей достаточно, – напомнил Макгоуэн. – Похоже, он не может себе позволить сейчас разбираться с лордом Томасом. Во всяком случае, до сих пор он ничего не предпринял.

– На это нужно время, – ответил Дойл. – Но в конце концов Генрих его раздавит. В этом я не сомневаюсь. Он будет сражаться, и он никогда не отступит. И тому есть две причины. Первая – лорд Томас выставил его дураком в глазах всего мира. А Генрих более чем тщеславен. И не успокоится до тех пор, пока не уничтожит лорда Томаса. Вторая причина лежит глубже. Генрих Тюдор сейчас столкнулся с такими же трудностями, с какими столкнулся Генрих Плантагенет почти четыре века назад, когда Стронгбоу пришел в Ирландию. Один из вассалов короля угрожает создать собственное королевство совсем рядом, через пролив. Хуже того, это могло бы стать поддержкой для тех, кто желает противостоять Генриху, вроде Франции или Испании. Нет, он не может этого допустить.

Ева понимала, что Шелковый Томас дал ее мужу новый интерес к жизни. В последние год-два Шон О’Бирн слегка сдал. Но как только начался бунт, он словно помолодел на десять лет. Стал почти мальчишкой. Возможность действовать, сражаться, волнение и даже опасность – все это было частью его натуры, как полагала Ева, точно так же, как частью ее натуры была потребность иметь детей. Это было волнение охотника, преследующего добычу. Большинство мужчин были такими, думала она. Ну, по крайней мере, лучшие из них.

Шон О’Бирн был не одинок. События взбудоражили все общины, живущие в горах Уиклоу, и с каждым днем все больше крепла уверенность, что вот-вот произойдут какие-то очень важные перемены. Конечно, какие именно, никто сказать не мог. Правление Фицджеральдов не было таким уж легким. О’Бирны и другие подобные им кланы не надеялись, что им удастся ворваться в Пейл и вышибить Уолшей и прочих сквайров со своих древних земель. Но если английского короля устранят с ирландской сцены, неизбежно родится некая новая свобода. И если Фицджеральды и Уолши до сих пор были английскими ирландцами, то теперь им придется стать просто ирландцами.

Шон с наслаждением принялся за дело. А дел хватало. Он участвовал в нескольких патрулях, которые отправлялись в Южный Пейл, чтобы удостовериться, что там все поддерживают Фицджеральда. Что до самого О’Бирна, то Шон, имея в доме приемного сына из рода Фицджеральдов, стал весьма доверенным лицом, и это доставляло ему огромное удовольствие. Он брал с собой и сыновей, и юного Мориса. Когда они уезжали, Ева слегка нервничала, но, похоже, беды ничто не предвещало. Шон верил, что вскоре они совершат большой налет на земли Батлеров.

– Просто для того, чтобы заставить их помалкивать, – бодро объяснял он.

Ева не знала, что и думать. Неужели Шон возьмет с собой ее мальчиков?

Ее мальчиков… Нет, Шеймуса она мальчиком уже не считала. Шеймус был женатым человеком, имел собственных детей. Он расширил дом, в котором жили Бреннаны, обзавелся стадом в половину отцовского. А вот Финтан и Морис все еще были ее мальчиками.

Бывает иногда, что ребенок в первые годы жизни похож на одного из родителей, а потом становится похож на другого. Но только не Финтан. Он по-прежнему так походил на Еву, что это было даже странно.

– Ты не могла хотя бы из уважения позволить ему в чем-нибудь походить на меня? – как-то раз пошутил Шон. – А то он уж очень твой.

– Он похож на тебя. Он прекрасно управляется с животными, – ответила Ева. – Точно, как ты.

– Но и ты это умеешь, – со смехом напомнил ей муж.

Волосы Финтана были все такими же светлыми, как в детстве, его широкое лицо все с такой же легкостью расплывалось в невинной улыбке. Он был таким же милым. И Морис был таким же, красивым и задумчивым, и его прекрасные глаза иногда казались отстраненными и печальными.

– Поэтический дух, – сказал бы отец Донал.

Иногда Ева чувствовала себя почти виноватой и даже пугалась того, что любила Мориса так же сильно, как собственного сына, но стоило ей заглянуть в голубые глаза Финтана, как ее сердце сразу же охватывала теплая волна нежности, и она вспоминала, что, как бы ни был ей дорог Морис, все равно Финтан – ее собственная кровь и плоть, это ему она подарила жизнь и именно он ее настоящее дитя.

Когда она наблюдала за обоими мальчиками, то невольно улыбалась. Они уже становились мужчинами: были переполнены энергией, очень гордились собой, хотя и оставались еще по-юношески застенчивыми. Ева смотрела, как они гуляют вместе, о чем-то оживленно разговаривая и смеясь: худощавый и темноволосый Морис и белокурый Финтан, чуть пониже его ростом, плотный, похожий на молодого бычка. Вечерами Морис иногда играл на арфе, муж Евы присоединялся к нему со своей скрипкой, а Финтан, обладавший приятным голосом, начинал петь. Это были прекрасные мгновения.

Патрулирование в начале августа было обычной формальностью. Предыдущие патрули объезжали земли в тех местах, где могли начаться какие-то неприятности, а теперь было решено направиться только туда, где жили сторонники Фицджеральда. Лорд Томас захотел услышать новые клятвы верности, и Шону О’Бирну достались довольно большие территории для дозора. Ева восприняла эту новость спокойно. Никаких поводов для беспокойства не было. В патруль отправлялись все мужчины: Шеймус пришел из своего дома, Шон, Морис и Финтан уже ждали его. И когда они собрались выезжать, Ева вдруг окликнула мужа:

– Ты что, забираешь у меня всех мужчин? – И кокетливо посмотрела на него. – Мне придется остаться в доме совсем одной?

Взглянув на нее, Шон, видимо, понял, что она чувствовала. И решил проявить доброту:

– Кого ты хочешь оставить?

– Финтана, – ответила Ева после мгновенного колебания, и тут же пожалела об этом, увидев, как вытянулось лицо сына.

– Но, отец… – начал было он.

– Не спорь! – перебил его Шон. – Останешься с матерью.

Наверное, меня следует порицать, подумала Ева, но она не могла передумать, хотя ее сердце и ныло за сына, подошедшего к ней с вымученной улыбкой. Когда остальные уехали, Ева обняла Финтана:

– Спасибо, что остался со мной.

Маргарет Уолш уже стояла на пороге дома вместе с мужем, когда подъехал патруль. В нем была дюжина всадников. Поместье Уолша было третьим, которое навестили О’Бирн и его люди.

Так, значит, это и есть тот самый Шон О’Бирн, перед которым не могла устоять ни одна женщина, подумала Маргарет. Она присмотрелась к нему. Он был смугл и определенно красив. Это Маргарет заметила сразу. В его темных волосах уже проблескивала седина, но тело было по-юношески подтянутым и стройным. Маргарет сразу отметила его самовлюбленность, но это не оттолкнуло ее, хотя она и не собиралась поддаваться его чарам. Шон с холодной учтивостью поздоровался с Уолшем.

На приглашение Уильяма всем зайти в дом и подкрепиться Шон ответил, что зайдет только он сам и двое его людей для короткого разговора. Когда Уолш, без лишней суеты, впустил их в дом и пригласил к большому дубовому столу в зале, Шон О’Бирн, держась подчеркнуто официально, положил на стол небольшую книгу Евангелий на латыни и попросил Уильяма опустить на нее руку.

– Вы хотите, чтобы я принес клятву? – спросил Уолш.

– Да, – спокойно ответил О’Бирн.

– И какой именно клятвы вы от меня ждете? – уточнил Уолш.

– Клятвы верности лорду Томасу.

– Верности? – Лицо Уолша помрачнело. – Едва ли, – произнес он с чувством, выпрямляясь во весь рост, – лорд Томас хотел принудить меня к такой клятве, если я и так по своей воле все эти годы был предан его отцу. – Он посмотрел на О’Бирна с мягким упреком. – Вы оскорбляете меня, – с достоинством добавил он.

– Это не принуждение.

– Но вы явились сюда с вооруженными людьми.

– Я скажу лорду Томасу, что вы добровольно дали клятву, – ровным голосом сказал О’Бирн, – если вас это удовлетворит.

Но это явно не удовлетворило Уолша, потому что выглядел он очень недовольным. Подойдя к двери, он попросил жену немедленно позвать всех в дом и стоял в дверях, пока все не собрались. А потом, бросив на О’Бирна яростный взгляд, он быстро подошел к столу, положил руку на Евангелие и громко произнес:

– Я клянусь на святом Евангелии в той же любви, уважении и преданности лорду Томасу Фицджеральду, которые я всегда испытывал и продолжаю испытывать к его отцу графу Килдэру. – Он взял Евангелие и решительно протянул его О’Бирну. – Я поклялся, следуя лишь своему сердцу, и никто меня к этому не принуждал. И все же я рад, что дал эту клятву. А теперь, – холодно добавил он, – позвольте откланяться. – И он коротким кивком дал понять, что гостям пора уходить.

– Этого недостаточно, – сказал Шон О’Бирн.

– Недостаточно?

Уильям Уолш не часто выходил из себя, но на этот раз он разъярился не на шутку. Спутники О’Бирна выглядели смущенными.

– Вы явились, чтобы оскорбить меня?! – воскликнул Уолш. – Я дал клятву. И ничего добавлять не стану. Если лорд Томас сомневается в моей верности, чего просто не может быть, то пусть сам придет сюда и скажет мне это в лицо. А я все сказал. – И он решительно направился к двери.

Но О’Бирн преградил ему дорогу.

– Вы должны принести клятву верности не только лорду Томасу, – без всякого выражения произнес он, – но также его святейшеству и императору Священной Римской империи Карлу Испанскому.

Эта триада была подобрана весьма тщательно. Стоило произнести такую клятву, и пути назад к королю Англии уже не было. А поскольку для Генриха VIII она означала, что человек поклялся в предательстве, за этим неминуемо следовали виселица, дыба и четвертование. И для тех, кто понимал все эти последствия, такая клятва была устрашающей в своей необратимости.

Но Уолш уже так разгорячился, что почти не слушал.

– Я ни в чем больше клясться не стану! – закричал он. – Пусть лорд Томас приходит сюда хоть с тысячей солдат и пусть прикажет отрубить мне голову, если сомневается во мне! Но тебе, О’Бирн, я не позволю обращаться со мной как с каким-то злодеем! – Он презрительно посмотрел на человека с гор Уиклоу, наливаясь кровью. – Тебе я ни в чем не клялся. Так что убирайся из моего дома! – в бешенстве закричал он.

Но Шон О’Бирн не тронулся с места. И достал из ножен меч.

– Я убивал людей и получше тебя, Уолш, – угрожающе сказал он, – и дома сжигал побольше твоего, – добавил он, бросив взгляд на Маргарет. – Так что, – мягко закончил он, – у тебя пока есть выбор.

Все замерли. Уолш не трогался с места. Маргарет с тревогой смотрела на него. Никто не произносил ни слова.

– Я делаю это, – наконец с отвращением произнес Уолш, – под угрозой оружия. Вы все свидетели того, – он окинул взглядом всех, стоявших вокруг, – как обращается со мной этот человек.

Сразу после этого О’Бирн снова подошел к столу и продиктовал слова клятвы, а Уолш, гордо выпрямив спину и надев на лицо презрительное выражение, повторил их тусклым голосом, положив ладонь на Евангелие. После этого патруль уехал. Но лишь когда всадники скрылись из вида, Уолш заговорил:

– Я рад, что Ричард сегодня в Дублине. Надеюсь, ему не придется давать такую же клятву.

– Я боялась, что ты не станешь этого делать, – призналась Маргарет.

– Я пытался, – ответил ей муж. – Клятва верности лорду Томасу, как и его отцу, вполне безобидна, ее я дал добровольно. Но я уже слышал об этих их новых клятвах и знаю, как это опасно. Самое ужасное, что в ней упоминается император. А это означает явную государственную измену. – Уолш покачал головой. – Если меня никто от нее не освободит, мне придется заявить, что клятву из меня вырвали угрозами, чему есть свидетели. Поэтому я и попросил всех войти в дом. Это, конечно, не слишком надежная защита, но если для лорда Томаса дела повернутся в дурную сторону, это может спасти мою голову.

Маргарет с восхищением посмотрела на мужа:

– А я и не поняла, для чего все это. Ты поступил очень разумно.

– Не забывай, – с улыбкой ответил Уолш, – я ведь адвокат.

– Но ты действительно думаешь, что лорд Томас проиграет? – спросила Маргарет.

– Одно дело, когда Фицджеральды бодаются с Батлерами, – сказал он. – Но когда они объявляют войну королю Англии – это уже совсем другое. Скоро мы увидим, как все повернется.

Той же ночью Маргарет сначала приснился Шон О’Бирн с мечом в руке, угрожавший ее мужу, а потом возлюбленный погибший брат – такой, каким она представляла его в своем воображении, он тоже сжимал в руке меч, как в тот день, когда отправлялся на битву с английским королем Тюдором. После этого Маргарет проснулась и долго не могла заснуть.

Если сначала Тайди надеялся, что новый дом-башня принесет мир и гармонию в его семью, то уже к августу он решил, что это была самая большая ошибка в его жизни.

В начале августа Шелковый Томас вернулся в Дублин и нашел ворота запертыми. Он тут же потребовал, чтобы его впустили. Но мэр города и олдермены отказали ему. Тогда лорд Томас пригрозил атакой, но их это не испугало. И Шелковый Томас был вынужден остаться снаружи городских стен.

Осада Дублина, которая последовала за этим, была беспорядочной и бестолковой. У Фицджеральда не хватало сил на то, чтобы взять стены штурмом. И если даже он мог прервать снабжение города, городской совет предвидел это и заранее подготовил достаточный запас провизии, которого хватило бы на несколько месяцев. Молодой лорд Томас мог лишь время от времени демонстрировать свою силу в надежде напугать дублинцев и заставить их передумать. Именно этим он и занимался одним августовским утром, когда олдермен Дойл пришел проверить защиту западных ворот.

Указания стражам ворот давались самые простые. Сами ворота были заперты на двойные засовы. Стражам не разрешалось дразнить Фицджеральда и его солдат и вступать с ними в перепалку, но в случае атаки они должны были начать стрелять с укреплений из луков и аркебуз. Перед самым приходом Дойла Тайди увидел в окно своей башни, как лорд Томас и около сотни всадников приближаются к воротам, и поспешил спуститься, чтобы предупредить караульных. У ворот он оказался одновременно с олдерменом, лорд Томас к тому времени тоже подошел к стене с другой стороны. Тайди услышал, как он отчетливо прокричал, что, если его не впустят в город, он будет вынужден подкатить к стенам пушки.

– Даже при всех боеприпасах, которыми его снабдили испанцы, – спокойно сказал Дойл людям, стоявшим вокруг него, – я точно знаю, что пороха и снарядов у него недостаточно для того, чтобы взять город. Это лишь пустые угрозы.

По всему выходило, что это действительно так. И вдруг все услышали женский голос. Он раздавался из верхнего окна башни.

– Это что, сам лорд Томас? – крикнула женщина.

На секунду повисла гнетущая тишина, потом послышался топот копыт. Солдаты Фицджеральда, наверное, решили, что в него кто-то целится. Но Тайди знал, кто это. И застыл на месте. Это был голос Сесили. Однако через мгновение, к его изумлению, аристократ ответил сам:

– Да, это так.

А правда ли, снова закричала Сесили, что он готов защищать Святую Церковь от еретика Генриха? Да, правда. И он не отвергает мессу? Разумеется, нет. Тайди вдруг показалось, что в голосе Фицджеральда сквозит сдержанное веселье. Не та ли это женщина, спросил лорд Томас, которая прокляла короля Генриха на последнем празднике Тела Христова. Да, это она, ответила Сесили, и она проклянет и лорда Томаса вместе с его дружками, если они отвергают мессу.

– Клянусь, никто из моих друзей в этом не повинен! – крикнул лорд Томас.

А почему его не пускают в Дублин, вежливо спросил он. Его что, не хотят видеть?

– Вас все будут рады видеть, кроме нескольких еретиков-олдерменов, – прокричала в ответ Сесили. – А им следует преподать урок!

До этого момента Тайди был настолько ошеломлен, что не мог двинуться с места. Конечно, он понимал чувства Сесили. Когда начались все эти события, жена уже говорила ему о том, что она думает об отлучении от Церкви короля Англии. Но он умолял ее держать свои мысли при себе, и хотя в последнее время Сесили стала довольно угрюмой, ему и в голову не приходило, что она способна на такой дикий поступок. Он посмотрел на Дойла, своего главного покровителя, которого только что назвали еретиком. Олдермен был мрачнее тучи.

Тайди побежал к башне и помчался вверх по винтовой лестнице. Задыхаясь, он ворвался в верхнюю комнату, откуда Сесили переговаривалась с лордом Томасом и как раз кричала его солдатам, что их встретит теплый прием, если они разобьют ворота, и оттащил ее от окна. Сесили сопротивлялась, и он ударил жену – один раз, в гневе, и еще раз от страха, потому что боялся, что она опять примется за свое. Удар был такой сильный, что Сесили упала на пол с разбитым в кровь лицом. Но Тайди, не обращая на это внимания, потащил ее вниз по лестнице в комнату первого этажа, где не было окон, выходивших на стену. Там он ее запер и вернулся к воротам, чтобы извиниться перед Дойлом. Но олдермен уже исчез.

После той истории Сесили долго не разговаривала с мужем. Оба понимали, что произошло, и не было никакого смысла возвращаться к этому снова. При детях и подмастерье они держались друг с другом со сдержанной вежливостью, наедине же просто молчали. Если кто-нибудь из них и ожидал от другого извинений, то ожидания оказались тщетными. И со временем лучше не становилось.

Немного позже в том же августе Шелковый Томас решил отправить отряд для налета на фермы Фингала. Для этой цели он выбрал людей с гор Уиклоу во главе с О’Тулами. Когда этим ирландским скотоводам развязали руки и они начали жечь и грабить богатые поместья Фингала, огромный отряд дублинцев, многие из которых имели там собственность, выступил из города и помчался на север на помощь фермерам.

Сесили из окон своей башни видела, как они возвращались. По тому, как они спешили, можно было догадаться, что это бегство, а когда отряд наконец пересек мост, она разглядела, что многие ранены. Через час домой вернулся Тайди с ужасными новостями.

– Восемьдесят человек убито! – Лицо Тайди было бледным, он мрачно взглянул на жену. – Восемьдесят!

Сесили молча смотрела на него. Она понимала, что должна что-то сказать, выразить сочувствие, которое, возможно, сломало бы барьер между ними. Она знала это, но поняла, что не сможет этого сделать.

– Мне не жаль, – сказала она.

Молчание, повисшее между ними после этих слов, своей безнадежностью было похоже на безбрежную ледяную пустыню.

В течение следующих дней город пребывал в потрясении. Почти не было семьи, которая не потеряла бы родственника или друга. Все больше дублинцев начинали спрашивать, что же будет дальше. Неужели войска Фицджеральда примутся убивать людей в Оксмантауне? Или явятся О’Бирны и начнут грабить южные фермы? Дойл и его друзья хотели продолжать сопротивление, но даже некоторые из олдерменов уже подумывали, не разумнее ли как-то договориться с Фицджеральдом?

– Давайте, по крайней мере, начнем переговоры, – предлагали они.

И как только им удалось убедить городской совет, соглашение было достигнуто очень быстро. Лорду Томасу разрешалось войти в город в ответ на обещание не причинять вреда его жителям. Он мог распоряжаться всем, кроме Дублинского замка. Королевские чиновники и часть олдерменов решили укрыться там и дождаться исхода событий. Это было не то, чего хотел лорд Томас, но это было лучше того, что он имел. И сделка состоялась.

– Я отправляюсь в замок с Дойлом. Он забирает туда всю семью. – Было одиннадцать утра, когда Тайди пришел к Сесили с этим известием. – Думаю, нам всем тоже следует пойти с ним, – добавил он. – Нужно поскорее собраться.

– Я останусь здесь, – ответила Сесили.

– А дети?

– Им будет безопаснее со мной. Фицджеральд не станет обижать меня и детей. Это тебе грозит опасность, если он нападет на замок.

– Стены очень толстые. И припасов мы собрали достаточно. Можно продержаться не один год.

Сесили холодно глянула на мужа:

– Ты боишься оскорбить Дойла. А я боюсь оскорбить Бога. Полагаю, в этом и разница между нами.

– Ну, как знаешь, – ответил Тайди.

К полудню он уже покинул дом.

Было дело в религии или она лишь послужила предлогом к окончательному разрыву, которого ей теперь хотелось, Сесили не могла сказать с уверенностью.

Безуспешная осада Дублинского замка продолжалась весь сентябрь. Однако за этот месяц из Англии пришли новости, которые должны были подстегнуть лорда Томаса к более решительным действиям.

Англичане наконец-то пришли. Войска были собраны, пушки привезены в порт, корабль подыскан. Даже сам Канонир там появился. По всему выходило, что англичане действительно решили сражаться.

Стоя на Касл-стрит и глядя на древние серые стены замка, Макгоуэн чувствовал растерянность. День был прекрасным, яркий солнечный свет отражался от замшелых сланцевых крыш и возвращался в синее сентябрьское небо зеленоватыми лучами. В нескольких ярдах от Макгоуэна солдаты Фицджеральда лениво пускали стрелы через стену, иными словами, занимались явно бессмысленным делом. Вряд ли кто-нибудь в замке был настолько глуп, чтобы нарочно подставлять себя под огонь. Но Макгоуэна тревожило совсем не это. Сейчас он думал только о том, как помочь жене олдермена Дойла. Он не хотел оставлять ее в беде.

За прошедшие месяцы ему удалось оказать кое-какие услуги олдермену. Дойл нуждался в новом нанимателе на той земле, которую получил после отказа Уолша, и Макгоуэн подумал о семье Бреннан, которая прежде арендовала землю у Шона О’Бирна, а теперь оказалась в бедственном положении, имея во вторичной аренде крохотный надел.

– Вы всегда все знаете, – с восхищением сказал ему Дойл.

Это польстило Макгоуэну. Переезд Бреннанов завершился как раз вовремя, чтобы они успели собрать урожай, а поскольку в семье теперь было несколько крепких ребятишек, Дойл от этой сделки только выиграл. Правда, сам Макгоуэн с комиссионными не так преуспел.

Осада Дублинского замка велась ни шатко ни валко. Вялые попытки проникнуть за его стены уже стали привычной картиной на улице перед ним. Но даже в лучшие дни, когда сюда привозили пушки, осадные лестницы и сгоняли множество солдат, сделать ничего не удалось. Потому что внушительную громаду замка было не так-то легко взять. Его внешняя высокая стена уходила в древнюю заводь Дуб-Линн, теперь почти заполненную илом. Другие стены, хотя и лежали уже внутри города, были слишком высокими и крепкими, и их всегда зорко охраняли с другой стороны. Если бы у Фицджеральда нашлось больше боеприпасов, он, наверное, смог бы разбить ворота или разрушить часть стены, но поскольку пушечных снарядов у него не хватало, то и в своих попытках взять замок он далеко не продвинулся. Да и людей для массовой атаки у него было слишком мало. Почти все свои силы ему пришлось разослать на земли Батлеров, чтобы вынудить тех к подчинению, но они все равно были готовы напасть на него в любой момент, поэтому вооруженные отряды до сих пор оставались там. Что до жителей Дублина, то они подчинялись его приказам, но, когда речь заходила о штурме замка, не слишком спешили, потому что у многих в крепости остались друзья.

Макгоуэн без труда отправлял письма олдермену Дойлу. Он просто привязывал записку к стреле без острия и пускал ее через стену. В записках он спрашивал, нужно ли что-нибудь олдермену. Такая почта между городом и крепостью работала каждый день. Ответы привязывали к камням и бросали вниз со стены у ворот. Накануне и Макгоуэн получил записку. Дойла беспокоили две вещи, писал он. Первое: если англичане на самом деле направляются на остров, не начнет ли лорд Томас действовать более решительно, чтобы сохранить крепость для себя. И второе: его жена плохо себя чувствовала. Дойлу хотелось как-то вывести ее из замка, чтобы Макгоуэн переправил ее в их дом в Долки, где было более безопасно. За получение такого разрешения олдермен готов был немало заплатить. Как раз это и пытался теперь устроить Макгоуэн.

Трудность заключалась в том, что Дойл не первый начал тайные переговоры такого рода. Когда Макгоуэна привели к Шелковому Томасу, он, к своему удивлению, услышал от молодого аристократа очень вежливое предложение:

– Я уже дал довольно много таких разрешений. Вот если олдермен готов заплатить мне пушечными снарядами, которые я столь недальновидно оставил в начале лета в крепости…

Макгоуэн как раз размышлял, что ему делать дальше, когда увидел идущих по улице Уильяма Уолша с женой. Обрадовавшись такой несказанной удаче, он едва дождался, когда они подойдут поближе, и тут же отвел адвоката в сторонку для короткого разговора.

К счастью, Уолш сразу понял, в чем дело. Они с женой приехали в тот день в Дублин, чтобы самим увидеть, как продвигается осада замка. Несмотря на вынужденную клятву, Уолш все-таки оставался сторонником Фицджеральда и теперь, когда вот-вот могли появиться англичане, с тревогой наблюдал за событиями. Если окажется, что Канонир слишком силен для Шелкового Томаса, то никакого вреда не будет в том, если он поможет олдермену Дойлу, подчеркнул Макгоуэн.

– Мне кажется, – осторожно добавил он, – вы были бы рады оказать услугу и госпоже Дойл.

Макгоуэн предположил, что Уолш, как давний сторонник Фицджеральдов, сумеет быстрее договориться с молодым лордом Томасом, чем он сам. Адвокат с готовностью согласился помочь.

– И в самом деле, надо пойти и узнать, станет ли он говорить со мной, – решил Уолш. – Прямо сейчас.

И, попросив Макгоуэна позаботиться о его жене, быстро ушел.

Макгоуэн провел с Маргарет Уолш почти час. Солдаты прекратили пускать стрелы через стены, и можно было, не опасаясь, прогуляться по улице вдоль замка. На ходу они обсуждали то, что было сейчас на устах у всех, а потом Маргарет подробно рассказала, как Шон О’Бирн заставил ее мужа дать клятву. По ее словам, Макгоуэн понял, что она разделяет опасения мужа.

Назад: Пейл

Дальше: Послесловие