Солнце садится; его свет – бледно-желтый, холодный. На самом верху внутреннего ограждения сидят две вороны, несут свою вахту. Даже и не надейтесь, друзья, думает Феликс. Я единственный, кто сегодня выходит наружу, и я еще жив. Он садится в промерзшую машину. Мотор заводится с третьего раза.

Наружные ворота распахиваются перед ним, открытые чьей-то невидимой рукой. Благодарю вас, духи рощ, озер, ручьев и гор, мысленно обращается к ним Феликс, вас, духи крепких стен, колючей проволоки и электрошокеров, вы слабы сами по себе, но мне вы помогали. Он едет вниз по холму, ворота за ним закрываются с глухим металлическим лязгом. Уже смеркается. У него за спиной зажигаются прожекторы на вышках.

Он едет по шоссе, потом сворачивает на узкую заснеженную дорогу, ведущую к его одинокой берлоге. Его руки крепко сжимают руль, но ему кажется, будто он управляет машиной одной силой мысли. Он разрешает себе почувствовать облегчение: первые и самые трудные препятствия уже преодолены, первые цели достигнуты. Он заполучил свою Миранду. Ариэля преобразили и приняли. Все остальные персонажи уже проступают в тумане, их лица еще неотчетливы, но все вернее обретают черты. Пока что его чары действуют.

Машина резко останавливается у въезда на подъездную дорожку. К счастью, въезд не завален новой порцией утрамбованного снега. Феликс закрывает машину и идет по дорожке к своей хибарке. Снег скрипит под ногами. С поля слева от дома доносится хрусткий, морозный шепот: это шелестят на ветру стебли засохшей сорной травы, покрытые корочкой льда. Звенят, словно закоченевшие колокольчики.

В доме темно, свет в окне не горит. Забывшись, Феликс едва не постучал, но кто бы ему ответил? Его вдруг пробирает озноб, как боль при известии о невосполнимой утрате. Он открывает дверь.

Пусто. Никого нет. В доме холодно; он оставил в печке горячие угли, когда уезжал во Флетчер, но выключил электрический обогреватель. Нельзя оставлять его без присмотра, хотя Миранда, конечно, за ним проследила бы, правда?

Старый дурак, говорит он себе. Ее здесь нет. Никогда не было. Это просто фантазии. Попытки выдать желаемое за действительное. Хватит обманывать себя. Смирись с очевидным.

Он не может смириться.

Он разводит огонь в печи, включает обогреватель. Дом нагреется быстро. На ужин Феликс решил съесть вареное яйцо и пару несладких печений. Выпить чаю. Он не так чтобы голоден. После ударной дозы адреналина в первую учебную неделю наступило вполне ожидаемое расслабление, ври, и все. Однако он чувствует гнетущую слабость внутри, уныние, неуверенность, надлом воли.

В последнее время месть казалась такой достижимой и близкой. Всего-то и нужно было дождаться, пока Тони с Сэлом приедут во Флетчерскую исправительную колонию с официальным министерским визитом, а потом устроить все так, чтобы они пошли смотреть фильм не в кабинет начальника тюрьмы, а в закрытое «театральное» крыло, где их будет ждать Феликс, поначалу невидимый. Фильм с записью пьесы пойдет в двух вариантах. Первый будет показан на всех экранах во всех помещениях и камерах. Второй – специально для Тони и Сэла – вдруг превратится в интерактивный театр с живыми актерами под управлением Феликса. Создание иллюзий с использованием двойников – один из старейших театральных приемов.

Но сейчас его гложут сомнения. Почему он уверен, что у него все получится? Речь не о самой пьесе; завершенный спектакль уже будет записан на видео. Речь о другой пьесе, о феерической импровизации, которую он задумал для своих высокопоставленных врагов – как все это организовать? Тут нужны знания техники, которых у него нет. Но даже если решить все технические проблемы, не слишком ли опрометчиво он полагает, что сможет реализовать этот безумный план? Это очень рискованно. Одна ошибка, одно неверное движение – и все пойдет прахом. Актеры могут увлечься, особенно в присутствии министра юстиции, проводящего жесткую политику борьбы с преступностью. Кто-то может не устоять перед таким искушением. Кто-то может пострадать.

– Никто не пострадает, – говорит он себе. Но сам понимает, что гарантии нет. У него в подчинении нет сонма стихийных духов, послушных каждому его слову. У него нет настоящей магии. У него нет оружия.

Лучше отречься. Отказаться от планов возмездия, оставить надежды на возрождение. Попрощаться со своим прежним «я». Тихонько уйти в темноту и забвение. Если подумать, чего он добился в жизни, кроме нескольких ярких часов на сцене, кроме нескольких мимолетных триумфов, совершенно неважных для мира, в котором живет большинство людей? С чего он решил, что у Вселенной есть какие-то особые планы на его счет?

Миранда не любит, когда он впадает в уныние. Она беспокоится за него. Наверное, поэтому она и решила остаться невидимой. Впрочем, она всегда остается невидимой. Почти невидимой. Ведь она там, в другой комнате? Он явственно слышит, как она напевает себе под нос. Или это шумит холодильник?

В спальне пахнет лекарствами, как будто здесь долго лежал больной. Инвалид. Нет, Миранды здесь нет. Только ее фотография в серебряной рамке: маленькая девочка на качелях, застывшая во времени. Видимая, но не живая.

Он включает лампу на тумбочке у кровати, открывает дверцу большого шкафа. Вот его волшебная мантия; она дожидалась его целых двенадцать лет. Неужели она все-таки отправится на помойку? Многочисленные глаза смотрят на него из сумрака: блестящие, настороженные, живые.

– Не сейчас, – говорит он своим волшебным животным. – Не сейчас. Час еще не настал.

Их час станет и его часом. Его часом возмездия. Должен быть способ устроить все так, чтобы добиться желаемого. Его рано списывать со счетов. Он еще кое на что годен.

Он возвращается в гостиную.

– Милая, – говорит он вслух; и вот она, в уголке. Хорошо, что она во всем белом: светится в полумраке. Он ощущает какую-то сердитую, нервозную энергию, исходящую от нее. Она уловила его беспокойство, и сама тоже разволновалась.

– Никто не пострадал, – говорит он. – И не пострадает, клянусь. Я все свершу, заботясь о тебе.

Но в чем заключается эта забота? Да, он всегда ее оберегал, но не перестарался ли в своем стремлении ее защищать? Наверное, он многого ей недодал. И уж точно не дал ей того, что другие девочки ее возраста воспринимают как должное. Знать бы еще, что именно. Безусловно, одежду. Красивую, модную одежду, а не то непонятное тряпье, в котором она ходит сейчас. Похоже, она сооружает себе импровизированные наряды из марли и старых простыней. А должна красоваться в шелках и бархате, в мини-юбках и грубых высоких ботинках, которые, как он заметил, нравятся современным молоденьким девушкам. У нее должен быть свой айфон в чехле пастельных тонов. Она должна красить ногти синим, серебряным или зеленым лаком, встречаться с подружками, слушать музыку в крошечных розовых наушниках. Ходить на вечеринки.

Он был не самым хорошим отцом. Как ему загладить свою вину? Удивительно, что она не капризничает, не хандрит, сидя здесь взаперти, не общаясь ни с кем, кроме ее пожилого, потрепанного жизнью отца; с другой стороны, она не знает, как много она потеряла. И он сумел многому ее научить. У большинства девочек ее возраста нет возможности научиться тому, что умеет и знает его Миранда.

– Чем ты занималась весь день? – интересуется он. – Не хочешь сыграть в шахматы?

Неохотно – неужели действительно нехотя? – она подходит к кухонному столу, на котором разложена шахматная доска.

Черными или белыми? – спрашивает она.