Вот почему на девятом году изгнания – когда Миранде было двенадцать – мистер Герц устроился на работу. Это была не самая престижная работа, но Феликс не огорчался: он и не собирался высовываться. Вернуться в мир, возобновить связь с людьми – он надеялся, это поможет ему возвратиться с небес на землю. Он потихоньку сходил с ума, теперь он это понимал. Слишком долго жил в одиночестве, снедаемый горем, слишком долго терзался обидой. Он как будто очнулся после тяжелого сна, затянувшегося на годы.

Эту работу он нашел по объявлению на местном сайте вакансий. Преподаватель учебного курса «Грамотность через литературу» во Флетчерской исправительной колонии внезапно занедужил – и недуг оказался смертельным. Замену искали в срочном порядке. Работа временная. Требуется опыт преподавательской деятельности, хотя Феликс предполагал, что не слишком большой. Заинтересованным лицам просьба писать…

Феликс был заинтересован. Он отправил письмо с почты мистера Герца, сообщив о готовности взяться за эту работу. Потом составил фальшивое резюме, подкрепив его столь же фальшивыми рекомендациями двадцати-тридцатилетней давности от нескольких никому не известных школ в Саскачеване, за подписью директоров, которые к данному времени наверняка отошли к праотцам или давно переехали во Флориду. Он был на девяносто процентов уверен, что проверять никто не станет: в конце концов, он только временный заместитель. Он написал в сопроводительном письме, что уже несколько лет на пенсии, но хочет по мере сил послужить обществу в благодарность за все, что общество сделало для него.

Ответное письмо с приглашением на собеседование пришло почти мгновенно, из чего он заключил, что других претендентов на должность не было. Тем лучше: похоже, они и вправду в отчаянном положении, и он получит работу по умолчанию. Он уже уговорил себя, что ему нужна эта работа. Возможно, она открывала определенные перспективы.

Он привел себя в порядок – в последнее время он не следил за собой и изрядно поизносился, – специально съездил в Уилмот и купил в стоке темно-зеленую рубашку плебейского вида. И даже подровнял бороду, которую отращивал все эти годы. Теперь она стала седой, почти белой и вкупе с кустистыми седыми бровями смотрелась весьма впечатляюще. Он надеялся, что похож на мудреца.

Собеседование проходило не в самой Флетчерской исправительной колонии, а в «Макдоналдсе» неподалеку. Женщине, проводившей беседу, было хорошо за сорок, и она ухаживала за собой: платиновая блондинка с розовой прядью, блестящие сережки, аккуратный маникюр, модный серебряный лак. Она представилась как Эстель. Без фамилии. Хороший знак, свидетельствующий, что она хотела подружиться с ним. Эстель объяснила, что сама не работает во Флетчерской колонии: она профессор на кафедре литературы в Университете Гуэлфа и курирует учебный курс удаленно. Также она заседает в нескольких консультативных комиссиях, работающих на правительство. В частности, в министерстве юстиции.

– Мой дед был сенатором, – сказала Эстель. – Благодаря его связям мне открыт доступ в определенные сферы. Я знаю всю внутреннюю кухню, можно сказать и так. И признаюсь вам честно, программа «Грамотность через литературу» была в большей степени… в общем, это моя идея. Пришлось за нее побороться, но я ее все-таки продавила!

– Это достойно восхищения, – сказал Феликс.

– Мы все стараемся по мере сил, – ответила она. – Умерший преподаватель был замечательным человеком; многим будет его не хватать, все было так неожиданно, настоящее потрясение. Он очень старался; он добился… то есть он прилагал все усилия, с учетом условий, в которых ему приходилось… мы все понимаем, что нельзя ожидать слишком многого.

Феликс кивал и поддакивал в нужных местах, делал сочувствующее лицо, смотрел ей в глаза. В ответ Эстель улыбалась все чаще и чаще. Все шло как надо.

Покончив с вводной частью, Эстель приступила непосредственно к собеседованию. Она сделала глубокий вдох и произнесла:

– Кажется, я вас узнала, мистер Герц. Несмотря на бороду, которая, надо сказать, смотрится знатно. Вы Феликс Филлипс? Знаменитый театральный режиссер? Я посещаю Мейкшавегский фестиваль сколько себя помню. С раннего детства. Дедушка нас приобщил. У меня большая коллекция театральных программок!

Вот и вся маскировка.

– Да, – сказал Феликс, – но на эту работу я устраиваюсь как скромный учитель по имени мистер Герц. Чтобы их не напугать.

– Ясно. – Эстель опять улыбнулась, но неуверенно. Безоружный пожилой театральный режиссер всерьез рассчитывает напугать закоренелых преступников, отбывающих тюремное заключение? Правда?

– Если в отделе кадров узнают, кто я, они скажут, что я им не подхожу, потому что у меня слишком высокая квалификация для этой должности.

Эстель улыбнулась увереннее: этот довод был более убедительным.

– Пусть это будет нашей маленькой тайной, – Феликс понизил голос, перегнувшись через стол. – Будьте моей конфиденткой.

– Как это весело! – Ей понравилось. – Конфидентка! Как в пьесах периода Реставрации! В «Городской наследнице» или…

– У Афры Бен, – сказал Феликс.

– Только учтите, что конфиденты были у грабителей и разбойников.

Ее познания произвели на него впечатление: это была малоизвестная пьеса, которую вряд ли сейчас кто-то ставит.

– Может быть, я с детства мечтала податься в разбойники, – рассмеялась она. – Но если без шуток, это действительно большая честь! Я видела почти все ваши спектакли. В Мейкшавеге, когда вы работали на фестивале. Меня просто сразил ваш «Король Лир»! Он был такой… такой…

– Беспощадный, – подсказал Феликс, вспомнив одну из самых восторженных рецензий.

– Да, – сказала Эстель. – Беспощадный. – Она помедлила. – Но эта должность… Конечно, у вас слишком высокая квалификация. Вы же понимаете, это не полная занятость. Всего три месяца в году. Вам никто не предложит оклад, соразмерный…

– Нет-нет, – перебил ее Феликс. – Обычная ставка. Я, можно сказать, уже вышел на пенсию и подрастерял форму.

– На пенсию? Вам еще рано на пенсию, – сказала Эстель. Бессознательный комплимент, рефлекс всякого вежливого человека. – Это была бы большая потеря.

– Вы слишком добры, – сказал Феликс.

Они замолчали.

– Вы же понимаете, что это тюрьма, – наконец проговорила Эстель. – Вы будете преподавать осужденным преступникам. Цель нашего курса – повысить их общую грамотность, чтобы они смогли устроиться на нормальную работу и занять достойное место в обществе, когда выйдут на свободу. Стоит ли тратить на них ваш талант?

– Это будет серьезное испытание, – сказал Феликс. – Но я никогда не боялся трудностей.

– Давайте начистоту, – сказала Эстель. – Все они с норовом, некоторые заводятся с полоборота. Неизвестно, что будет, если кто-то из них психанет. Я не хочу, чтобы вы… – Она явно уже представляла себе Феликса, лежащего на полу в луже крови, с самодельным ножом в горле.

– Любезная леди, – проговорил Феликс, прибегнув к своему лучшему великосветскому сценическому акценту, – на заре европейского театра актеров почитали отбросами общества наравне с уголовниками. И я знал многих актеров – они вечно выходят из себя. Тонкие, артистичные натуры. Существуют проверенные методики, как с этим справляться. После моих занятий они гарантированно научатся самоконтролю.

Эстель еще сомневалась, но все же сказала:

– Ну что ж, если вы готовы попробовать…

– Но я буду строить программу по-своему, – сказал Феликс, искушая судьбу. – Мне нужна определенная степень свободы в выборе произведений. – Семестр только начался, умерший преподаватель провел от силы один-два урока, так что у Феликса будет простор для творчества. – Что они обычно читают на этом курсе?

– Мы обычно используем «Над пропастью во ржи», – сказала Эстель. – Почти каждый год. Некоторые рассказы Стивена Кинга, им нравятся такие вещи. «Загадочное ночное убийство собаки». Многие ученики отождествляют себя с главным героем, и она очень легко читается. Короткие предложения.

– Я понял, – сказал Феликс. «Над пропастью во ржи», чтоб мне провалиться, подумал он. Банальщина для среднего школьного возраста. Мы говорим о тюрьме усиленного и особо строгого режима, о взрослых людях, повидавших на своем веку столько, что вам и не снилось. – Но у меня свои методы.

– Боюсь спросить, что за методы, – Эстель склонила голову набок, изящно выгнув шею. Теперь, когда она приняла его на работу, напряжение спало, и можно было кокетничать. Не распаляйся, Феликс, сказал он себе. У нее нет обручального кольца, так что поберегись. Не начинай то, что не сможешь закончить.

– Шекспир, – сказал Феликс. – Вот мой метод.

– Шекспир? – Эстель, которая наклонилась вперед, теперь резко откинулась на спинку стула. Неужели она передумала? – Но Шекспир слишком… У него много слов. У них сразу отобьет охоту… Может быть, стоит взять что-то более подходящее для их уровня… Сказать по правде, некоторые из них почти не умеют читать.

– Думаете, что шекспировские актеры много читали? – сказал Феликс. – Это были ремесленники, как… – Он привел первую пришедшую на ум аналогию, возможно не слишком удачную: – Как каменщики. Они никогда не читали пьесу целиком; только запоминали свои реплики и режиссерские ремарки. Они импровизировали на сцене. Текст не был священной коровой.

– Да, я знаю, но… – сказала Эстель. – Но Шекспир такой классик.

Слишком хорош для них, вот что она имела в виду.

– Он не собирался становиться классиком! – сказал Феликс, добавив в голос капельку возмущения. – Для него классикой были… ну, скажем, Вергилий или Геродот. Он был простым актером-антрепренером, пытавшимся как-то держаться на плаву. Это чистой воды везение, что у нас есть Шекспир! При жизни его произведения не публиковались! Его друзья собирали пьесы по кусочкам – компания старых, давно сошедших со сцены актеров, пытавшихся вспомнить свои давние роли – уже после его кончины!

Когда сомневаешься, сказал он себе, продолжай говорить. Старый актерский прием на случай, если забудешь слова на выступлении: говори что угодно, лишь бы было красиво и подходило по смыслу, пока суфлер не подскажет нужную реплику.

Эстель озадаченно нахмурилась.

– Да, но при чем здесь…

– Лучший учебный прием – непосредственное соприкосновение, – авторитетно заявил Феликс.

– Какое соприкосновение? – Эстель не на шутку встревожилась. – Вы должны уважать их личное пространство, вам не разрешается…

– Мы будем ставить Шекспира, – сказал Феликс. – Я имел в виду обучение через постановку. Мы будем инсценировать пьесы. Это единственный способ понять характер персонажей. Не волнуйтесь, мы выполним все, что положено по программе. Они будут писать сочинения и выполнять письменные задания. Я буду ставить оценки. Как я понимаю, именно это и требуется.

Эстель улыбнулась:

– Вы такой идеалист! Сочинения? Честное слово, я…

– Размышления в письменной форме, – сказал Феликс. – О пьесе, которая у нас в работе.

– Вы правда считаете, что сумеете их заставить писать сочинения? – спросила Эстель.

– Дайте мне три недели, – сказал Феликс. – Если за три недели у меня ничего не получится, мы начнем изучать «Над пропастью во ржи». Обещаю.

– Договорились, – сказала Эстель. – Желаю удачи.

Первые недели прошли не без проблем, что и следовало ожидать. Феликсу с Шекспиром приходилось прокладывать путь к вершине по тернистым тропам, и Феликс быстро убедился, что не настолько готов к работе в условиях тюрьмы, как ему представлялось. Ему пришлось насаждать свой авторитет, ставить учеников на место. Был момент, когда он всерьез собирался уйти, отказавшись от этой затеи. Кто-то из учеников бросил ходить на занятия, но те, что остались, были действительно заинтересованы, и уже очень скоро Шекспировский курс Флетчерской исправительной колонии стал настоящим хитом. При всех скромных возможностях это была современная, передовая трактовка Шекспира; даже, можно сказать, авангардная, говорил Феликс, подробнейшим образом объяснив классу значение термина. Это было очень круто. После первого сезона люди выстраивались в очередь, чтобы записаться на курс. Удивительно, но их оценки по чтению и письму улучшились в среднем на пятнадцать процентов. Как этот загадочный мистер Герц добился таких результатов? Кто-то с сомнением качал головой, кто-то подозревал обман. Но нет, объективное тестирование подтвердило, что все было честно. Результаты были настоящие.

Все лавры достались Эстель – в большом мире, где академики собираются на конференции, где выдвигают теории, где министерства одобряют бюджет, – но Феликс нисколько не обижался. Он был слишком занят. Он вернулся в театр, но совершенно по-новому. Неожиданно и непредвиденно. Если бы в начале его театральной карьеры кто-то сказал ему, что он будет ставить Шекспира силами осужденных преступников, отбывающих срок в тюрьме, Феликс решил бы, что они бредят.

Он отработал уже три сезона. Он очень тщательно подбирал пьесы. Начал с «Юлия Цезаря», продолжил «Ричардом III», за которым последовал «Макбет». Борьба за власть, предательства, преступления – темы, близкие и понятные ученикам, знавшим об этом не понаслышке.

У каждого имелось авторитетное мнение о том, как надо было вести себя персонажам, чтобы не упустить свою выгоду. Напрасно Марку Антонию позволили выступить с речью на похоронах Цезаря, потому что он тут же воспользовался возможностью – и сами знаете, что получилось! Ричард явно перегнул палку: поубивал всех и каждого, и в результате, когда пришло время сражаться с врагом, ему никто не помог. Хочешь быть королем, заручись поддержкой союзников, ежу понятно! Что касается Макбета, зря он доверился этим ведьмам. Как известно, излишняя самоуверенность ни к чему хорошему не приводит. Чуваку надо было уделять больше внимания своим слабым местам, это правило номер один: все, что может пойти не так, обязательно пойдет не так. Кому, как не нам, это знать! Да, мужики? Все согласно кивали.

Феликс поступал мудро: предлагал эти мнения в качестве темы для сочинения.

Он избегал романтических комедий. Слишком они легкомысленны для этой компании, и не стоит касаться вопроса о сексе. Это чревато серьезными беспорядками. «Гамлет» и «Король Лир» тоже не подходили, но уже по другой причине: чересчур депрессивные. Во Флетчерской колонии и без того было немало попыток самоубийства, в том числе и успешных. В тех трех пьесах, которые Феликс поставил на данный момент, тоже имелось немало смертей, но для тех, кто остался в живых, предполагалось новое начало. Справедливость торжествовала, зло было наказано, даже глупость была наказана, а добродетель – вознаграждена, более или менее. У Шекспира всегда все более или менее, не уставал повторять он.

Для каждой пьесы он использовал одну и ту же методику обучения. Сначала все записавшиеся на курс читали пьесу заранее, в сокращенном варианте. Вместе с текстом ученики получали краткое изложение сюжета, режиссерские комментарии Феликса и список архаичных слов с пояснениями. На этом этапе обычно отсеивались все те, кто не смог одолеть текст.

Потом, на первом занятии в классе, Феликс обозначал основные идеи и темы: о чем эта пьеса? Список тем и идей включал в себя не менее трех пунктов, иногда больше, потому что, как объяснял Феликс ученикам, Шекспир всегда неоднозначен. Ему нравится морочить зрителю голову. У него в каждой сцене заключена куча смыслов. Всегда что-то спрятано за занавеской, чтобы потом нас удивить.

Также на первом занятии он объявлял, что на его уроках никто не ругается матерными словами. На занятиях можно ругаться, но только бранными словами из пьесы, которую они изучают. Ученикам это нравилось; и к тому же давало гарантию, что они очень внимательно прочтут текст. Феликс объявлял соревнование: за использование запрещенных ругательств снимались баллы. Можно было сказать: «Пусть черт тебе измажет рожу черным, ты, бледный недоумок», – только если они изучали «Макбета». В конце семестра набранные баллы вознаграждались соответствующим количеством сигарет, которые Феликс проносил в тюрьму контрабандой. Такой подход неизменно пользовался успехом.

Далее по программе шел подробный разбор всех главных действующих лиц, которых они обсуждали в классе одного за другим. Что ими движет? К чему они стремятся? Чем объясняются их поступки? Велись жаркие споры, выдвигались альтернативные версии. Макбет был психопат или нет? Леди Макбет всегда была чокнутой или свихнулась на почве вины? Ричард стал хладнокровным убийцей в силу врожденных особенностей характера или же под влиянием своей развращенной семейки, в которой если не убиваешь ты, то убивают тебя?

Интересная трактовка, говорил Феликс. Хорошая мысль. Шекспир тем и прекрасен, добавлял он, что у него нет однозначных ответов.

Потом он распределял роли и назначал команду поддержки каждому персонажу: дублеры, суфлеры, художники по костюмам. Команды могли переписывать реплики персонажей своими словами, чтобы их осовременить, но не могли менять сюжет. Таково было правило.

Последнее письменное задание ученики выполняли уже после премьеры. Каждой команде надо было придумать и описать, как сложилась жизнь их персонажа по окончании действия пьесы, если персонаж оставался в живых. Если не оставался, тогда о том, как о покойном/покойной могли бы отозваться другие персонажи.

После распределения ролей и утверждения переделанных кусков текста класс приступал к репетициям. Параллельно они подбирали музыку и определялись с костюмами и реквизитом. Все необходимое Феликс приобретал в городе и привозил в класс. Разумеется, были ограничения: ничего колющего и режущего, ничего взрывоопасного, ничего такого, что можно курить или вкалывать в вену. Картофельные пушки были запрещены. Равно как и бутафорская кровь: ее легко принять за настоящую, разъяснили Феликсу, а это чревато последствиями.

Потом они ставили пьесу, сцена за сценой. Не могло быть и речи о том, чтобы сыграть спектакль для зрителей в зале: администрация категорически возражала против того, чтобы собирать всех заключенных колонии в одном месте – как бы не вышло бунта, – и в любом случае здесь не было подходящего помещения. Поэтому они снимали каждую сцену на видео, потом редактировали на компьютере, что позволяло Феликсу отчитываться об успехах в «освоении востребованных профессиональных навыков», когда от него требовались отчеты. Также видеозапись предполагала, что никто из актеров не оконфузится, если забудет текст: испорченные куски всегда можно было отснять заново.

Готовый фильм, дополненный музыкой и спецэффектами, показывали по внутреннему телевидению колонии, и все заключенные смотрели его у себя в камерах. Во время премьеры Феликс сидел в кабинете начальника тюрьмы вместе с самим начальником и прочими официальными лицами. Ему было приятно слышать аплодисменты, возгласы одобрения и комментарии, транслировавшиеся из камер по селектору. Заключенным нравились боевые сцены. Почему бы и нет? Всем нравятся боевые сцены, поэтому Шекспир и включал их в свои пьесы.

Актеры играли слегка грубовато, но зато от души. В свое время Феликсу не удавалось выжать и половины таких эмоций из своих профессиональных актеров. Огни рампы сияли недолго и в самом что ни на есть мрачном углу, но они все же сияли.

После премьеры они устраивали вечеринку, как в настоящем театре, – Феликс на этом настаивал, и администрация дала разрешение, – с чипсами и имбирным элем. Феликс раздавал сигареты, актеры поздравляли друг друга, и все вместе они обязательно пересматривали последние минуты фильма, когда на экране шли титры. Все участники спектакля – даже исполнители эпизодических ролей, даже дублеры – видели на экране свои сценические псевдонимы. И без всяких подсказок они делали то, что делают профессиональные актеры в дружной, хорошей труппе: хвалили друг друга. «Ну, ты, Брут, брутален!» «Риччи, ты крут!» «Дайте-ка нам глаз тритона!» Смех, кивки благодарности, стеснительные улыбки.

Наблюдая за лицами этих людей, видящих себя на экране в образе кого-то другого, Феликс испытывал что-то похожее на умиление. В кои-то веки, а может быть, впервые в жизни они любили себя.

Занятия проходили с января по март, и эти три месяца Феликс горел вдохновением. Но летом и осенью, безвылазно сидя в своей глуши, снова впадал в уныние. Каких высот он достиг в свое время, и как низко он пал: ставит Шекспира в тюряге в компании грабителей, торговцев наркотиками, растратчиков, мошенников и аферистов. Неужели вот так и окончатся его дни, медленно затухая в глухом захолустье?

– Феликс, Феликс, – говорил он себе. – Кого ты пытаешься обмануть?

И сам же себе отвечал:

– Это средство для достижения цели. Я иду к цели. И это все-таки театр.

– Куда ты идешь? К какой цели? – вопрошал он.

Конечно, цель у него была. Закрытый ларец, спрятанный где-то под камнем, помеченный буквой «М»: Месть. Он не видел ясно, куда идет, но знал, что куда-нибудь обязательно придет.