Книга: Месть самураев (трилогия)
Назад: Глава 3. Хитрости и ошибки Акинобу
Дальше: Глава 5. Миссия капитана Го-Данго

Глава 4. Пленение и побег

Натабура и не думал выслеживать песиголовца. Да вышло само собой. Нехорошо вышло – глупо и не так, как хотелось. После этого он себя еще долго корил за доверчивость и близорукость.
К вечеру Натабура обнаружил, что они заблудились: солнце светило не слева, как было положено, а справа, что противоречило всякой логике. Неудивительно, что они с Афра почувствовали себя неуверенно, остановились и стали соображать, что же все-таки произошло, но так ни к чему конкретному не пришли. До этого все в мире было правильно – и шли они правильно – туда, куда надо, и думали правильно, боясь сглазить удачу, а потом, в один миг все перевернулось, будто стороны света поменялись местами. Неужели и так бывает? – с ужасом думал Натабура. Но я нигде, никогда, ни в одной из самых умных книг ни о чем подобном не читал. Его охватило отчаяние. Он не знал, что делать – идти дальше или вернуться назад.
Вдруг они услышали шорох: совсем рядом треснула ветка, раздались тяжелые шаги, и Натабура положил руку на морду Афра, чтобы он не рычал, а сам беззвучно выхватил кусанаги. Но и тот, кто двигался бесшумнее хонки, тоже их услышал, потому что замер, и звуки прекратились. Границу хвойного леса определяли густые кусты с ядовитыми красными ягодами. Кто-то прятался там, за ними. Прятался и выжидал, быть может, даже готовился к прыжку, чтобы напасть.
Натабура присел рядом с Афра, чтобы стать незаметнее. Они сидели так пару кокой, вслушиваясь в лесные звуки: скрипели стволы гёдзя, налетал порывами ветер, щебетали птицы. И наконец они услышали – как кто-то медленно-медленно, шаг за шагом удаляется, старясь как можно меньше шуметь, да выдавал шелест жесткой трава, которая едва слышно стегала уходящего по ногам: «Жих-жих, жих-жих…» Натабура сразу понял, что это песиголовец, потому что передними лапами он раздвигал траву, а она стегала его по бокам и по задним лапам. Это было хорошо слышно: «Жих-жих, жих-жих…», и только каждый третий шаг происходил с задержкой, потому что песиголовец был ранен и сбивался с ритма движения.
– За мной! – шепотом скомандовал Натабура, и они побежали.
Но побежали в отличие от песиголовца по тропинке, и он невольно дал им фору во времени. Через пять-шесть шагов песиголовец услышал их и припустил вовсю. Тотчас к своей великой радости до них донеслось, как он ойкает на каждом третьем шаге, и через мгновение, выскочив на луг, увидели его тень, шмыгнувшую под полог леса. Если бы песиголовец бежал во всю прыть, то его мог бы догнать разве что только Афра, и то благодаря своим крыльям, но никак не в паре с Натабурой. А так получалось, что песиголовец тащился из последних собачьих сил, хотя и явно быстрее, чем Натабура.
Не хоронясь и не осторожничая, они нырнули под вековую сень дубов и увидели на потрескавшейся земле следы крови. Это означало только одно – раны у песиголовца открылись, кровоточат, а значит, его надо гнать и гнать. Они его нагнали, когда он, обессилев, лакал воду на песчаном пляже.
При их приближении он оскалился и сел на зад. Оказывается, у него был хвост, который Натабура сразу не разглядел – обыкновенный серый, волчий и немного облезлый, как старая шуба.
– Давай договоримся, – предложил песиголовец и лизнул самую глубокую рану на боку, из которой обильно текла кровь.
От этого морда его стала красной и особенно кровожадной.
– О чем? – спросил Натабура, придерживая Афра, который рвался добить врага.
– А… ха-ха-ха… – тяжело усмехнулся песиголовец, сохраняя достоинство, – я вижу, ты не просто человек и даже не просто самурай. Собачку-то подлечил. Я думал, она у тебя подохла.
– Подлечил, ну и что?
– А то, что пропадешь ты без меня, Зерока.
– А с тобой, Зероком?
– А со мной мы этих арабуру в бараний рог скрутим.
– Мне такие друзья не нужны.
– Не веришь? – тяжело вздохнул песиголовец.
– Не верю.
– Я бы тоже не поверил.
– Чего ж ты от меня тогда хочешь?
– Убей меня быстро и безболезненно.
– Хорошо, – кивнул Натабура. – Я отрублю тебе голову, как самураю. Это будет честно.
– Я не знаю. Я не самурай, – ответил песиголовец, – Но прием умерщвления меня устраивает, – и, вытянув шею, закрыл глаза.
В этот момент силы его оставили, и он упал, распластавшись на песке. Большой красный язык вывалился из пасти, и потекла пена. Афра сконфуженно отвернулся. Ему было стыдно и за Натабуру, и за чужую слабость.
– Ну и что мне делать? – развел руками Натабура. – Что?!
– Не знаю, – вильнул хвостом Афра, явно не одобряя хозяина.
– Что же ты? – открыл глаз песиголовец. – Думаешь, я притворяюсь? Избавь меня от мучений.
– Сейчас, – сказал Натабура и еще раз оглянулся на Афра: – Считаешь, не стоит?
Афра опять повилял хвостом. Говорить по-человечески он не умел. Но ему это и не нужно было. Хозяин понимал его без слов. Смысл его виляния хвостом сводился к тому: не очень-то я бы ему доверял.
– Я тоже, – согласился Натабура. – Но не убивать же его действительно. Рука не поднимается. Сам подохнет.
Афра снова повилял хвостом и оскалил передние зубы, что означало улыбку и что он, Афра, не держит обиды на песиголовца.
– Эх… – почесал затылок Натабура, – не давай повадки, чтобы не было оглядки. Кабы не пожалеть?
– Добей… прошу… – прошептал песиголовец из последних сил и, кажется, потерял сознание.
Натабура убрал голубой кусанаги и присел рядом с ним. Раны у песиголовца были настолько глубокие, что сырой песок вокруг тела давно стал бордовым. Хорошие у Афра зубы и когти, невольно восхитился Натабура.
– Эй… – он пихнул песиголовца.
Но тот даже не отреагировал.
За этим занятием и застал их иканобори. Его тень промелькнула поперек реки. Натабура был так занят, что только рычание Афра отвлекло его.
– Помоги-ка, – сказал он и, схватив песиголовца за передние лапы, потащил под деревья.
Афра тянул песиголовца за облезлый хвост. Они уложили вчерашнего врага на бок, и Натабура получил возможность осмотреть его. Под ухом у него тоже была рана, он она казалась неопасной, потому что запеклась. Зато рану поперек морды в виде креста облюбовали мухи. Но самые глубокие из них были на боку и на горле, где песиголовец не мог достать языком. На горле кровь затекла под кожу, и получился настоящий бурдюк. С этих ран и надо было начинать. В какой-то момент Натабуре показалось, что песиголовец умер, однако сердце его еще билось.
– Помоги нам, о Великий Самосущий! – Натабура наложил руки вначале на горло и три раза произнес молитву из индийских медицинских сутр, затем точно так же проделал с раной на боку. Руки его стали светиться, почти как у Язаки, от них пошел пар.
Странно, но сутры действовали, хотя песиголовец был явно не из здешнего мира. Рана на боку тотчас закрылась твердой корочкой, а мешок с кровью на горле перестал увеличиваться. Затем Натабура занялся порезами: очистил один на морде и стянул его края. Кожа лопалась, из-под нее сочился гной. Наконец он с помощью сутр справился и с этой задачей. Песиголовец задышал глубже и ровнее. Носа увлажнился. Последнюю рану под ухом Натабура не успел подлечить – снова пролетел иканобори и, развернувшись над противоположным берегом, целенаправленно устремился в их сторону.
– Ну все, больше мы ничего не сделаем, – сказал Натабура, и они отбежали, чтобы спрятаться в кустах и понаблюдать.
Иканобори пыхнул огнем и сжег вершины трех тополей, стоящих на песчаном бугре, и опустился на пляж. Он был таким огромным, что ему не составило труда вытянуть морду и понюхать песиголовца. Даже если бы у Натабуры был мшаго, он бы не рискнул драться с драконом.
Признав в песиголовце своего, иканобори осторожно взял его лапами и полетел на север, в сторону Яшмового дворца, а Натабура с Афра пошли в том же направлении и вскоре попали на знакомую желтую дорогу.
Если бы Натабура знал, что именно в этот момент учителя Акинобу бросили в клетку государственной тюрьмы Тайка, он бы страшно удивился. Он бы еще больше удивился, если бы узнал, что бродит по бывшему императорскому парку, который превратился в густой лес, не день и не два, и даже не три – а восемь. И объяснить самому себе, где он был лишних шесть дней, Натабура не смог бы при всем своем желании, и не потому что не помнил последовательности событий, а потому что побывал в харчевне «Хэйан-кё», время внутри которой текло не так, как снаружи.
У рукава реки Каная их уже ждали. Натабура не мог сразу решиться, куда ступить: то ли на правый зеленный мостик, вход на который преграждали опять же зеленые ворота с зелеными створками с нарисованными зелеными драконами, или же чуть поодаль – на левый красный, с красными створками и красными драконами.
Створки ворот едва заметно колебались даже от слабого ветра, словно приглашая воспользоваться любыми из них. Внизу среди кувшинок квакали лягушки, а по противоположному берегу важно расхаживали желтые и белые цапли, и это все вкупе обмануло бдительность Натабуры и Афра, хотя уж Афра должен был что-то почуять. Но не почуял, не унюхал. Было ли этому причиной его недавнее ранение или же он устал, или в данном случае положился на хозяина, но так или иначе, а они попались.
Натабура выбрал правый зеленый мостик. Впрочем, выбери он левый красный, судьба его была бы ненамного лучше, ибо там тоже ждала ловушка, но в данной истории мы не узнаем какая, и не потому что это государственный секрет, а потому что кэбииси меняли ловушки каждый день, чтобы никто-никто не мог миновать их. Этому приему их научили пришельцы – арабуру. Они вообще были мастерами на всякие хитрости и пакости.
Лягушки все так же отчаянно квакали, да и противоположный берег был пуст, и Натабура решился. Единственно, чего следовало по-настоящему опасаться на открытом пространстве – это лучника, который мог спрятаться в кустах на противоположном берегу.
Ох, как не хотелось ему идти, и он сомневался до самого последнего момента, но все же пошел, хотя и схитрил, подстраховался:
– Сиди здесь! – приказал он Афра. – Если я не перейду мостик, лети к нашим и жди меня там.
Афра вильнул хвостом и уселся, хотя ему план хозяина и не понравился. Ну что с нами может быть? – подумал беспечно он. Я ничего не чую. Город совсем близко, рукой, вернее, лапой подать. Перемахнем речку, и мы дома.
Примерно о том же подумал Натабура, распахивая створки зеленых ворот. Он не стал задерживаться, а побежал очень быстро и не прямо, а зигзагами. Если бы он знал, что опасность проистекает не от гипотетических стрелков, а совершенно с другой стороны, он бы действовал по-другому. Он бы даже не приблизился к мостикам, а обошел бы их десятой дорогой. В конце концов речку можно было и переплыть. Но выгнутые, изящные мостики выглядели такими милыми и спокойными, а лягушки так самозабвенно орали, что казалось, нет никакой опасности ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади. И только когда Натабура добежал до середины мостика, странный, необъяснимый шорох раздался у него над головой. Не рассуждая ни мгновения, он выхватил кусанаги, но было поздно – ничего он не успел сделать, кроме как едва-едва, совсем немного разрубить пару звеньев стальной сетки, которая упала на него с вершин склоненных по обе стороны реки тополей. Вот чего он не разглядел в гуще их крон – сети. Тотчас изо всех укрытий, как блохи, выпрыгнули обрадованные кэбииси, спеленали и потащили, приговаривая:
– Вот еще один попался. Ова! Ова! Ова!
– А нам говорили, что они такие хитрые, такие хитрые, хитрее нас. Ова! Ова! Ова!
– Нет так не бывает, – вторили друг другу они. – Ова! Ова! Ова!
– Чтоб хитрее нас? Такого нет! – соглашались другие.
– Это точно! Это точно! – радостно поддакивали третьи.
– Мы самые хитрые! – хвалились четвертые.
– Мы самые смелые и сильные.
– Мы самые-самые!
– Недаром нас арабуру учили.
– Недаром мы их хлеб едим.
– Недаром!
– Эх!!!
И все до единого прослезились от умиления.
* * *
Бывший повар Бугэй превратился в начальника кэбииси – городских стражников. Произошло это совершенно случайно, хотя тенденции к подобной метаморфозе прослеживались в его судьбе совершенно очевидно – всю жизнь он, сам не зная того, жаждал власти. Кому интересно прожить поваром, да еще под командой кантё Гампэй? Нет, оказывается, Бугэй метил куда выше, да Боги до поры до времени не пускали.
Начать следует с того, что он не просто очень, а очень-очень любил деньги. За деньги он мог продать мать родную. Но как ни странно, ему и повезло в этом отношении. Многим просто-таки катастрофически не фартило на деньги, а в отношении же Язаки все было наоборот. Должно быть, судьба благосклонна к таким людям, а конкретно нашего Бугэй даже любила до определенного момента.
В тот день, когда самураи, движимые благородной жаждой мести за своего господина Камаудзи Айдзу – военного правителя восьми провинций – захватили Нефритовый дворец регента и сожгли его, а самого регента убили, Бугэй, пребывая в великом страхе, бежал из города. Он даже не понимал, чего испугался. Хотя пугаться было чего: во-первых, он был знакомым Натабуры, Язаки и капитана Го-Данго и даже следил за ними, конечно, из-за денег, а во-вторых, пропал его любимый кантё Гампэй. А это было уже страшно. Следующим мог быть он – Бугэй. Бугэй чувствовал это шкурой. Поэтому, так и не разыскав мешок с деньгами и драгоценностями, который он вместе с Язаки в свое время украл у кантё Гампэй, он пустился в бега. План его был очень простым: добежать до своей деревни Имадзу, где его уже давным-давно ждали старики-родители, жена с двумя детьми, спрятаться у них и жить тихо-тихо, тише мыши. Бог с ними, с этими деньгами, лишь бы живым остаться.
Запыхавшись и боясь собственного дыхания, спотыкаясь на каждом шагу, он улепетывал во все лопатки. И надо же такому случиться, что когда он совсем выдохся и устал, как самый последний пес, судьба приготовила ему императорский подарок. Пробираясь огородами какого-то брошенного дома, он решил передохнуть и залез в окно. И тут же, как в коровью лепешку, наступил на мешок, который опрокинулся, и золотые монеты, бриллианты и изумруды рассыпались блестящей дорожкой. Он даже испугался, не зная того, что попал в дом, в котором последние несколько дней провели Натабура и Язаки и в котором они оставили за ненадобностью злополучный мешок с деньгами и драгоценностями.
Целую кокой Бугэй оторопело взирал на богатство, не в силах поверить своему счастью. Сердце его билось где-то в горле, а зубы выбивали барабанную дробь. Преодолев волнение и не в полной мере осознав свою находку, Бугэй, озираясь и боясь малейшего шума, собрал деньги и драгоценности в мешок и отнес его к себе домой, где и зарыл на огороде. Он занялся знакомым делом: купил на центральной площади самую большую харчевню. От жадности и подозрительности он сам целыми днями стоял у плиты, демонстрируя тем самым, что только труд и пот дают прибыль. Через некоторое время он очень осторожно, через подставных лиц, купил два судна и отправил их в Ая за шелком – самым прибыльным товаром в Нихон. За два года он так поднялся, что к моменту нашествия арабуру имел два огромных дома, несколько магазинов, в которых торговал специями и шелком, а также все харчевни в центральных кварталах столицы. Дела его шли прекрасно. Он планировал прибрать к рукам пару базаров и монополизировать торговлю с красным Яшмовым дворцом. Разумеется, он забыл о стариках-родителях и любимой жене с детьми. Жизнь наладилась. У него появилось пять наложниц только в одной столице и еще десяток в окрестных деревнях, где он любил отдыхать от трудов праведных.
Он нанял целую армию ниндзюцу, и его охраняли днем и ночью. Поэтому когда с неба упали арабуру, для них не было лучше кандидатуры на пост начальника городской стражи, чем бывший повар Бугэй, потому что большинство горожан разбежалось по окрестностям или погибло неправедной смертью, а Бугэй остался, рассудив, что если он выжил на море под кантё Гампэй, то при арабуру тем более.
– Так, – сказал он, цокая языком, – попались, голубчики. Мы вас давно разыскиваем. Я сразу догадался, что это вы. Кто еще так может хитрить со мной?
– Да! – важно поддакнул начальник государственной тюрьмы Тайка, вальяжный господин по имени Мунджу. – Теперь мы вас сварим, чтобы другим неповадно было.
– Жаль мне, – вдруг пустил слезу Бугэй, – любил я вас. А вы меня не любили.
– Мне тоже жаль, – сказал Мунджу, – потому что вы тощие какие-то.
– Все заговорщики тощие, – важно напомнил Бугэй. – С чего им быть толстыми.
– Да, – тотчас согласился начальник тюрьмы, не подумав.
– Поэтому мы вас вначале откормим, – сказал Бугэй, тоже не подумав.
– Да, – важно подтвердил начальник тюрьмы, опять не подумав.
Подумай они хоть на кокой дольше, они бы ни за что не решились так долго держать учителя Акинобу в тюрьме, а казнили бы его тут же вместе с Натабурой. Но они были очень уверены в себе. Так уверены, что даже посмеивались над пленниками:
– Простаки!
– Недотепы!
– Мы за вами давно следили.
– Наконец вы в наших руках.
– Кончились ваши деньки!
– Уййй!!! – по-индейски возбужденно вскричали они и хлопали себя по затылку.
Решение было принято. Впрочем, оно зависело не от них, а от новых хозяев страны – арабуру, точнее, от императора Кан-Чи. А как известно, по части умерщвления арабуру переняли от жителей Нихон все самые передовое и кровавое, хотя на родине им не было равных в этом деле. Просто арабуру надоело убивать пленных обсидиановыми ножами, чтобы достать трепещущееся сердце. Им также надоело жарить людей на медленном огне или расстреливать из луков, вешать, четвертовать, вытягивать жилы и вбивать клинья в суставы, а также разбивать головы каменными топорами, свежевать, как баранов, топить в нечистотах и подвешивать за ноги. Все-все уже было изведано, а вот варить еще не приходилось, поэтому их очень заинтересовала и даже вдохновила такая казнь, которую им предложил начальник государственной тюрьмы, Мунджу, при молчаливом подстрекательстве бывшего повара Бугэй. Тот и сам не понимал, зачем он это все делает, просто надо было сделать, и он делал, не утруждая себя лишними вопросами и мучениями совести. Хотя в глубине своей черной души он предполагал, что после этого весьма продвинется по службе и даже, быть может, войдет в число придворных императора Кан-Чи. Тогда передо мной открыты все дороги, думал он, боясь сглазить удачу.
– Честно говоря, я бы вас отпустил, если бы вы не набедокурили столько. Убить Чачича – брата самого императора!
– У нас один император, – напомнил Натабура, – Мангобэй!
– Был!
– Был… – стоически согласились Акинобу с Натабурой.
* * *
– Учитель, прости меня! – первое, что произнес Натабура, когда его втолкнули в клетку и он упал на грязный, вонючий пол.
Он увидел, что Акинобу даже не удивился.
– Я давно жду тебя, – улыбнулся он.
Натабура тоже не удивился. Он привык к тому, что учитель порой говорит загадками. Вернее, эти загадки были загадками только для посторонних, он не для Натабуры. Он понял, что сэйса что-то знает.
– Кими мо, ками дзо! – произнес Акинобу.
– Кими мо, ками дзо… – повторил Натабура.
Где-то рядом надрывно и устало то кричал, то замолкал человек. Его пытали. Из него вытягивали жилы и ломали суставы. К такому крику нельзя было привыкнуть, он лез в душу и выворачивал ее наизнанку. Он сообщал: «Бегите! Бегите все, чтобы с вами не приключилось то же самое!» Но бежать было некуда – путь на свободу преграждали толстые решетки и каменные стены. Даже если заткнуть уши, все равно было слышно, как мучается человек. Одного не знали Акинобу и Натабура – что это кричит сам генерал Го-Тоба. Его пытали не ради того, чтобы что-то узнать, а просто из удовольствия, чтобы стоны и крики наполнили сердце нового императора мужеством и волей. Для этого у императора Кан-Чи существовал специальный балкон, обращенный в сторону тюрьмы. Когда он сидел на нем, вывешивался специальный знак из зеленых перьев. В это раз император Кан-Чи тоже наслаждался криками заключенного.
– Расскажи, что с тобой произошло?
Натабура сел в позу Будды и рассказал все, от начала до конца, не упустив ни единой подробности. Когда он закончил, жаркое, беспощадное солнце уже садилось за тюремную стену, позади которой, как огненная свеча, сияла пирамида-дворец Оль-Тахинэ. В основании ее лежали кости императора Мангобэй, принесенного в жертву Богу Кетцалькоатль.
Тучи мух, которые мучили их в жару, куда-то пропали, мир застыл в предвкушении ночной прохлады. Со стороны реки пахнуло влагой, и человек, который кричал весь день, устал, затих, только где-то далеко-далеко, как сердце, билось затихающее эхо.
– А меч потерял… – с горечью сказал Натабура. – Никогда не терял, а здесь потерял.
Он даже не вспомнил, что заодно лишился и ежика, то бишь майдары.
– И кусанаги, и годзука сами тебя найдут, – сказал Акинобу. – Ты их единственный хозяин. С ними никто больше не может справиться.
– Но как?! Как я попал в ловушку?
– Сейчас не время предаваться унынию. Нужно бежать.
– Бежать? – Натабура невольно бросил взгляд на круглую тюремную площадь, раскинувшуюся перед клеткой.
В центре находился Сад голов. Его внимание приковала знакомая голова на шесте. Шестов было много, и на каждом – голова. И только под этим шестом кровь еще не запеклась, а на земле образовалась лужа. Голова принадлежала генералу Го-Тоба. Даже мертвым генерал не изменил себе – его лицо сохранило высокомерие и пренебрежение ко всему миру. По другую сторону площади в несколько ярусов виднелись другие клетки, в которых сидело по несколько человек. А над всем этим возвышалась стена с башенками, за которыми торчал чуждый японскому глазу дворец Оль-Тахинэ. По гребню стены ходили стражники с копьями, а в башенках уже горели вечерние костры. Как же мы сбежим? – удивился Натабура. Такие стены, и такой Сад! Но раз учитель говорит о побеге, значит, он знает, как это можно сделать.
– Нет… нет… – словно угадал его мысли Акинобу. – Мы не будем делать подкоп, хотя камень сам размягчится.
– Размягчится?! – как эхо, повторил Натабура и не поверил, ни единому слову не поверил. Он даже тайком потрогал шершавую стену, которая оказалась твердой, как и любой другой камень.
Так не бывает, подумал он. Должно быть, учитель заговаривается. Так не бывает. Акинобу хмыкнул и укоризненно покачал головой, говоря тем самым: «Учил я тебя, учил и ничему не научил».
– А!.. – хлопнул себя по лбу Натабура. – Перепилим решетки? – И пнул железные прутья, которые отозвались басовитым гудением.
Раскосые глаза у Акинобу сделались лукавыми.
– Мой мальчик, нельзя быть таким прямолинейным.
– Тогда мы подкупим стражников?! – догадался Натабура.
– Чем? – не удержавшись, рассмеялся Акинобу. – Чем?! Наши лохмотья не потянут и на один бу, а души представляют интерес разве что для хонки.
– Тогда я не знаю, – простодушно развел руками Натабура.
Акинобу мог бы ему рассказать, что только здесь понял причину встречи со странным человеком в харчевне «Кума» на Поднебесной площади, но не стал, и так все было ясно. Зачем тратить время? Кто-то, кто творил их судьбу, посчитал возможным спасти обоих, подсказав через рассказ Ига Исикава, как сбежать из государственной тюрьмы Тайка. Вот где крылась причина причин. Сам бы он ни за что не догадался, как избежать смерти.
Решив, что молчание учителя – это знак слабости, Натабура тактично предположил:
– Может, мы пробьем дырку в потолке?
Эх, подумал он, мне бы сюда хотя бы огненный катана.
– Пробьем? – вскинул брови Акинобу. – Ха-ха-ха! – Он теперь уже с удивление посмотрел на Натабуру. Неужели Натабура за все эти годы так ничему и не научился? Впрочем, откуда? Он ни разу, как и я, не сидел в тюрьме и его ни разу не собирались сварить заживо, поэтому он не может понять Божий промысл, подумал Акинобу. – Нет. Мы сделаем по-другому. Мы сделаем то, что еще никто никогда не делал. С сегодняшнего дня мы будем читать сутру шуньяту. Натабура, ты помнишь ее?
– Да, учитель, – разочарованно ответил Натабура. – Вопрос: «Зачем?» застрял у него в горле. Читать? Неужели только для того, чтобы умереть достойно, со спокойной совестью, не чувствуя боли? Но он знал, что только глупец задает вопросы и что надо понимать через опосредование. В дзэн-буддизме нельзя задавать вопросов, но и нельзя молчать. Вдруг вся грандиозность задуманного, как молния, промелькнула перед ним – да так явственно, что он на мгновение замолк и от удивления забыл закрыть рот. – Мы читали ее и в Тан-Куэисян, и в Нансэна, и в Лхасе, помню, по утрам и перед каждой едой. Но только один-единственный монах сумел подпрыгнуть под потолок, а когда упал, то сломал себе ноги.
Нет, не может быть, думал он, сутры не помогут, так бывает только с другими и только в сказках. А ведь я уже не помню, когда мне везло, разве что два года назад при штурме нефритового дворца регента – тогда все мы остались живы. Где сейчас Юка? – с тоской подумал он. Где? Сердце сжала глухая тоска, которую он тут же попытался изгнать, потому что знал, что она будет только грызть и грызть, как мышь, и толка от нее никакого.
– Начнем? – предложил учитель Акинобу.
– Когда? – оглянулся Натабура.
Он все еще был еще ошарашен тем, что произошло с ним в императорском парке, корил себя за это и не был готов к возвышению, да и не понимал его до конца.
– Прямо сейчас, – сказал Акинобу. – Чего ждать?
– Начнем… – согласился Натабура.
– Всем вещам в мире присуще свойство пустоты. Правильно?
– Правильно, – не очень уверенно согласился Натабура, ибо уже подзабыл сутры, которые они впервые прочли в Лхасе.
Тогда они действительно увидели чудеса: человек, который сто дней носил воду в горный монастырь и читал по дороге сутры у каждого священного места, а потом голодал пятнадцать дней, прошел сквозь стену, как сквозь воду, и никто из местных кочевников и монахов не удивился этому. Правда, ему пришлось раздеться, а после того, как он прошел, кровь у него хлынула изо всех пор.
– Они не имеют ни начала, ни конца, – продолжил Акинобу, – ни глубины и ни ширины, ни низа, ни верха, ни севера, ни юга, ни запада, ни востока. Они не имеют ничего, что есть в человеческом языке, ибо они пустота. Они правильные и неправильные. Они всесущие. Они преходящие и в тоже время вечные. Потому в этой пустоте нет ни формы, ни содержания, ни обозначений, ни понятий, ни знаний. В пустоте нет ни органов чувств, ни тела, ни ума, ни сознания. Нет восприятия, нет звука, нет запаха, нет вкуса, нет осязания, нет десяти человеческих истин. А также нет осведомленности о чем-либо, нет и незнания о чем-либо. Нет ни смерти, ни жизни. Нет семи истин, приводящих к мукам, к их истокам, а также пути к устранению этих истоков. Нет понятия о нирване, нет ее осознания или не осознания. Из этого следует, что человек, приблизившийся к состоянию праджняпарамиты бодхисаттв, пребывает в свободе от сознании. Когда оковы сознания спадают, оно освобождается от всякого страха, всякого ограничения и условности и наслаждается бесконечной нирваной. Вспомнил?
– Вспомнил, о учитель!
– Тогда отбрось все сомнения и читаем дальше. Ничто-ничто и никто-никто не в силах разорвать порочный круг, и только…
Они сделали перерыв в чтении сутры пустоты только глубоким вечером, когда им принесли еду. У Натабуры сразу потекли слюнки. Он отвернулся и заскрипел зубами – так хотелось есть. За всю свою недолгую жизнь ему ни разу не удавалось попробовать такие блюда. Во-первых, им дали самого лучшего пива – густого, как гаоляновое масло, и освежающего горло, как нектар. Такое пиво Акинобу последний раз пил на площади «Поднебесная», поэтому он не стал его пить, ограничившись глотком простой воды. Во-вторых, им принесли сваренную в маринаде голень с толстым слом мяса и костным мозгом внутри, такую пахучую, что обитатели всех других клеток насторожились, а потом завыли, как голодные звери. Еще бы, им-то давали по горсти тухлого риса на весь день, да кувшин тухлой воды. Кроме ароматной голени, стражник принес: рисовые колобки в подливе, креветок, чашку с маслом и две репы, запеченные с яблоками. А еще, оказывается, Акинобу и Натабуре полагалось по маленькой бутылочке сакэ, душистого, как ночное дыхание вишневого сада. Ох! Натабура, который не ел сутки, едва не проглотил все одним махом. Однако учитель Акинобу предупредил:
– Съешь столько, сколько тебе надо, чтобы не уснуть и чтобы всю ночь читать сутры. Большего нам не требуется.
– Хорошо, – с огромным трудом согласился Натабура. – Я съем один рисовый колобок и сделаю один глоток пива.
– Эй, любезный, – Акинобу окликнул стражника, который принес еду и с завистью смотрел на то, как Натабура принялся есть. – Забери все остальное. А если никому не будешь об этом рассказывать, то мы будем кормить тебя каждую ночь.
– О-о-о!.. – воскликнул пораженный стражник. – Наму Амида буцу! Я подозревал, что вы блаженные, он не знал, что вы еще и истинносущие. Конечно, только глупец откажется от такого предложения.
С этими словами он забрал еду и был таков.
– Ни о чем не жалей, – сказал учитель Акинобу. – Лучше вспомни сутру о Не-Я.
– Какое бы то ни было тело – начал Натабура, – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое тело при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было чувство – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое чувство при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было восприятие – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое восприятие при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было чувство – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое чувство при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было мышление – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякий мысленный процесс при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть». И какое бы ни было сознание – прошедшее, будущее или нынешнее, внутреннее или внешнее, грубое или тонкое, обычное или возвышенное, далекое или близкое – на всякое сознание при верном распознавании следует смотреть так – «Это не мое. Это не мое Я. Это не то, что я есть».
Они читали до утра, а перед рассветом забылись в коротком сне. А утром им снова принесли еду, и снова они съели по одному рисовому шарику и запили глотком воды. Снова они читали сутры до глубокого вечера, пока им не принесли ужин, и снова они отказались от него за исключением двух рисовых колобков и глотка воды. Затем они снова читали сутры и забылись в коротком сне лишь на рассвете. И снова им принесли еду, и снова они от нее отказались и снова читали сутры. Так продолжалось ровно три дня и три ночи. Утром третьего дня голова генерала Го-Тоба открыла глаза и внезапно заговорила, вторя:
– Почитание Ему, Возвышенному, Святому, полностью Пробужденному! Так я слышал. Однажды Возвышенный пребывал среди народа Куру, в местности Куру, называемой также Каммасадамма. Там Возвышенный обратился к монахам: «О монахи!» «Достопочтенный!» – воскликнули тогда эти монахи. И Возвышенный говорил так: «Единственный путь существует, о монахи, к очищению сущности, к преодолению горя и скорби, к прекращению страданий и печали, к обретению правильного метода, к осуществлению ниббаны – это четыре основы внимательности. Каковы же эти четыре? Когда, о монахи, находясь в теле, монах пребывает в созерцании тела, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру; находясь в чувствах, он пребывает в созерцании чувств, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру; находясь в уме, он пребывает в созерцании ума, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру; находясь в объектах ума, он пребывает в созерцании объектов ума, усердный, прозорливый, бдительный, старающийся преодолеть вожделение и печаль по отношению к миру».
Стражники, которые весь день маячили на стенах, вначале ничего не поняли. Они слыхом не слыхивали, что такое буддийские сутры, и тем более, что мертвые головы умеют говорить, потому побросали копья и разбежались кто куда.
Тюрьма Тайка замерла в предчувствии беды.
Вначале прибежал растерянный начальник государственной тюрьмы Тайка – Мунджу. Он испугался до полусмерти. За двадцать пять лет службы он еще ни разу не видел, чтобы отрубленные головы говорили, поэтому послал за начальником кэбииси – Бугэй. Да, кстати, по обычаю, того, кто принес дурную весть, в данном случае стражника, Мунджу зарубил на месте, а тело его бросили собакам.
Бугэй, который считал себя бывалым во всех отношениях и который не поверил ни единому слову Мунджу, явился вальяжно, как император, в окружении преданных людей. К этому времени голове дали попить, чтобы она успокоилась и замолчала.
– Вот, таратиси кими… – почтительно кланяясь, указал Мунджу дрожащей рукой.
– Синдзимаэ! – брезгливо произнес Бугэй, цокая языком, и приблизился к дурно пахнущему Саду голов, не понимая, на какую из них ему показывает Мунджу, ибо голова генерала ничем не отличалась от голов других преступников.
Вдруг крайняя голова открыла глаза и произнесла:
– Отдай мой меч!
Волосы у Бугэй встали дыбом, а колени сами собой подогнулись. У него появилось непреодолимое желание бежать – куда угодно, лишь бы подальше. Такой ужас он испытывал в детстве, когда принял пьяного отца за демона. А теперь второй раз – еще бы, говорящая голова! Воистину мир полон жутких тайн. Он с трудом устоял на ногах. Все его подчиненные, включая начальника государственной тюрьмы Тайка – Мунджу, попадали в пыль и лежали ниц. Наступила звенящая тишина, только где-то высоко в небе чирикала беспечная птичка, да на тополях шелестела листва.
Но недаром Бугэй в свое время общался с духами и демонами всех сословий и даже с самим Богом смерти – Яма.
– Кто ты? – спросил он не очень твердым голосом, приготовившись, если что, к быстрому отступлению за пределы тюрьмы.
– Я генерал Го-Тоба, – важно ответила голова. – Верни мне мое тело, меч и принеси самого лучшего сакэ.
– Да будет воля твоя, – не посмел ослушаться Бугэй, ибо знал, что с такого рода вещами не шутят ни Боги, ни смертные.
Бросились искать тело генерала. Голова между тем вещала:
– Однажды горная корова – комолая, лопоухая и неопытная, незнакомая с пастбищем, не умеющая бродить по склонам гор, решила: «А что, если я пойду в направлении, в котором никто никогда не ходил, чтобы поесть сладкую травку, которую я еще никогда не ела, попить проточную воду, которую я еще никогда не пила?!» Она подняла заднее копыто, не поставив твердо переднее, и в результате не отправилась в направлении, в котором никогда не ходила, чтобы поесть траву, которую никогда не ела, и попить воду, которую никогда не пила. Что касается места, где стояла глупая корова, когда к ней пришла мысль: «Что, если пойти в направлении, в котором еще никогда не ходила, дабы поесть сладкую травку, которую я еще никогда не ела, и попить воды, которую я никогда не пила», то корова никогда бы не вернулась назад. А почему?! Потому что она – комолая, лопоухая, неопытная горная корова, незнакомая с пастбищем, не умеющая бродить по склонам. Аналогично пришелец – лопоухий, неопытный, незнакомый с пастбищем, не умеющий входить и пребывать в первой дхьяне – в упоении и наслаждении, которые являются следствием успокоенности, сопровождаемым направленной мыслью и правильностью оценки – не понимающий сути происходящего, не вникает в нее, не занимается ей, не закрепляется в ней. Он думает: «А что, если я, правильно понявший успокоение направленность мысли и оценки, войду и останусь во второй дхьяне – в упоении и наслаждении, рожденными прежним опытом». Он, оказывается, не способен входить и оставаться во второй дхьяне. К нему приходит на ум: «Что если я вернусь и останусь в первой дхьяне, чтобы все понять все заново?» Он, оказывается, не способен войти и остаться в первой дхьяне. Его называют пришельцем, который споткнулся и упал, как горная корова, комолая, лопоухая и неопытная, незнакомая с пастбищем, на которое попала, не умея бродить по склонам гор.
Бугэй перепугался пуще прежнего. Он понял, что если кто-то из арабуру услышит такие речи, то ему, всесильному начальнику городской стражи, не то что несдобровать, а даже думать о жизни не захочется, будет он вымаливать смерти – хоть какой-нибудь, хоть завалявшуюся, хоть самую захудалую, но и этого не будет, ибо арабуру слыли мастерами по части медленного лишения жизни.
Принесли тело генерала – изрядно попорченное пытками, с ввернутыми суставами, со сломанными костями, с ободранной кожей и абсолютно голое. Голову со всеми предосторожностями сняли с шеста и приладили к телу. Три стражника при этом умерли от ужаса, а четверо лишились рассудка. Мунджу казался спокойным, но это стоило ему огромных усилий, чтобы не закричать во все горло. Это мнимое спокойствие вышло ему боком: в голове у него что-то сдвинулось, и он стал заговариваться:
– Намаку саманда бадзаранан сэндан макаросяна соватая унтарата камман, – хотя от роду не умел говорить ни на каком другом языке, кроме японского.
– Не так, – произнес генерал, покрякивая от удовольствия и встряхиваясь, как собака, всем телом. – А так, – и перевернул голову на сто восемьдесят градусов. Оказалось, что впопыхах голову водрузили задом наперед. – Где мой меч?!
Низко кланяясь, как перед новым императором арабуру, Бугэй преподнес ему оружие и самое лучшее шелковое кимоно, надушенное китайскими благовониями, и самые лучшие варадзи из самой лучшей рисовой соломы – легкие, как пушинка, и мягкие, как лебединый пух. Он даже хотел предложить омыть генералу лицо, да испугался его гнева. Го-Тоба не спеша оделся, обулся, засунул меч за оби, с жадностью опорожнил бутылочку в меру согретого сакэ и важно, ни на кого не глядя, вышел из тюрьмы, трижды плюнув в воротах и запев песню самурая о том, как легко возвращаться домой после трехкратной победы. К вечеру на том месте, где плюнул генерал, вырос железный куст с колючками. Стражники вырвали тот куст и выбросили за стену, а поутру он снова вырос. Снова вырвали тот куст и снова выбросили за стену. А по третьему утру вырос снова не только тот куст, но и кусты по другую сторону тюремной стены. Тогда Мунджу испугался и приказал прорубить новые ворота, а те кусты – страшные и таинственные, приказал не трогать. И стали те кусты называть чертополохом, и стали на него прилетать кровавые бабочки – души казненных в государственной тюрьме Тайка, а уж за этими бабочками стали приходить хонки всех мастей, и всем стало очень-очень страшно.
С тех пор генерала Го-Тоба больше никто никогда не видел. Поговаривали, что он превратился в арара – самого главного демона ужаса и часто являлся в какую-нибудь харчевню, такой же окровавленный и страшный, чтобы напиться и побуйствовать. Самое ужасное заключалось в том, что убить его было невозможно, потому как в нем не было ни капли крови, да и разве нашелся бы молодец, способный на такой подлый поступок?
* * *
Для того, чтобы добраться до шуньяту, следовало пройти несколько стадий: стадию насти, стадию шанти, стадию ачинате. Таков был путь. Правда, мало кто проходил все стадии, а кто прошел, тех уже и не помнили. Случалось это очень и очень редко, и мир сохранил воспоминания о подобных событиях как легенды. Даже прохождение этих стадий не являлось гарантией хоть какого-то результата в достижении шуньяту. Лишь единицы из единиц среди избранных добивались успеха неустанным чтением сутр, шастр, постом и изнурительными доири.
Доири в положении Акинобу и Натабуры были недоступны, потому что они не имели возможности совершить даже стодневный кайхогё. Поэтому Натабура и не верил в собственные силы. Читал сутры и не верил. То есть он знал, что происходят всякие чудеса, но не был уверен, что они произойдут именно с ним. Ему казалось, что без кайхогё ничего не получится. Не было у него такого опыта, и он пребывал в страшных сомнениях. Если бы не пример учителя Акинобу, он бы давно бросил это занятие, которое казалось ему абсолютно бесполезным. Есть ему уже не хотелось, а довольствовались они с учителем лишь одной водой.
На следующий день после ухода генерала Го-Тоба, когда государственная тюрьма Тайка гудела, как растревоженный улей, а учитель Акинобу, абсолютно не обращая внимания ни на что, сидел в позе Будды и читал сутры, Натабура, решил наконец задать вопрос: «Когда же они ощутят плоды бдений?» Но то, что он увидел, привело его в страшное волнение: учитель Акинобу парил в воздухе. Натабура, конечно же, знал, что все неожиданное происходит внезапно, но никогда с этим не сталкивался наяву.
– Учитель! – воскликнул он невольно, ему даже захотелось помочь ему, словно учителю грозила опасность.
Акинобу, не открывая глаз, произнес:
– Летай! Летай!
Этого оказалось достаточно, чтобы Натабура оторвался от пола и завис над ним совсем чуть-чуть, совсем немного – на ширину ладони – но ощущение было настолько неожиданным, что у него даже закружилась голова. Чтобы не упасть, он невольно оперся о стенку клетки – и о чудо! – его рука погрузилась по локоть в камень, а клетка стала просто огромной, как базарная площадь.
– Сэйса! Сэйса! – вскричал Натабура, не в силах сразу приспособиться к своему телу. Должно быть, это и есть насти, лихорадочно думал он, в котором все размягчается. Но если это так, то что же произойдет в состоянии шанти?
Акинобу остудил его порыв:
– Разве я тебя не предупреждал, чтобы ты ничему не удивлялся?
– Предупреждали, сэйса… – виновато ответил Натабура.
– Читай сутру и ни о чем постороннем не думай.
– Но, сэйса…
– Никаких сэйса! Читай!
С этими словами учитель Акинобу закрыл свои черные раскосые глаза и вернулся к сутрам, больше его ничего не волновало. Натабура выдернул руку из стены и незамедлительно последовал его примеру. Он больше не обращал внимания ни на какие чудеса. Он был воодушевлен успехом, и кровь закипела в нем, не оттого, что спасение близко, а оттого, что он еще на один шаг приблизился к архатам. Он начал неистово твердить сутры и сразу приподнялся на целую сяку. С этого момента он становился только легче и легче. Но силы в нем не убавилось, а наоборот, ему казалось, что он способен выломать решетки и уйти, презрев всю тюремную стражу и даже кэбииси. Только равнодушное спокойствие учителя Акинобу останавливало его. В голове у него, кроме сутр, крутилась еще одна мысль: «Когда? Когда же мы бежим?!» Но Акинобу ни на что не реагировал, и приходилось ждать. Должно быть, с нами произойдет еще что-то, а я просто не понимаю, наивно думал Натабура. Однако именно стадия насти сыграла с Акинобу и Натабурой злую шутку.
Между тем всесильный и могущественный начальник кэбииси – Бугэй, решал свои проблемы – как бы никто ничего не узнал. Только через три дня он вздохнул с облегчением – никто не донес ни о говорящей голове, ни о самом генерале, который ушел на своих двоих из самой тщательно охраняемой тюрьмы, ни о его крамольных речах, которые этот генерал позволил себе произнести. Народ у нас добрый, с умилением думал Бугэй, просыпаясь среди ночи от непонятного страха, умный. Любит он меня, любит. А как же иначе? Теперь остается только одно – без сучка и задоринки сварить Акинобу с Натабурой, и тогда смело можно смотреть в глаза императору, потому как победителей не судят.
Конечно, сразу на Бугэй никто не донес, потому что все боялись непонятно чего. Но постепенно слухи сами собой – ни шатко ни валко ни на сторону, но все же доползли до ушей самого императора арабуру – Кан-Чи.
Главный жрец Якатла сладкоголосо нашептал ему:
– Если мы не сладили с какой-то головой, то не сладим и со страной.
Император Кан-Чи был очень большим. В детстве, как положено, голову ему сдавливали двумя дощечками, и голова постепенно стала походить на дыню. Нос ему тоже деформировали согласно канонам Богини Ушучин, и тот теперь походил на клюв орла. Да и роста он вышел немалого. Огромный живот и тяжелые, широкие плечи придавали ему сходство с медведем. Даже ходил он, переваливаясь с ноги на ногу и косолапя. К тому же все его тело было разрисовано орнаментом Тескатлипоко. Смолоду его готовили в императоры, только вот трон подыскали не на родине, а на краю света. Но ничего, ничего, терпеливо думал он, еще две-три волны переселенцев, и мы вырежем местное население, жадное, глупое и ленивое, которого так и не научилось выращивать опунцию для производства конишели. А пока займемся теми, кто убил брата Чачича, и очень, кстати говоря, вовремя, ибо больше никто не будет мешать мне править этой, хотя и поганой, но отныне только моей империей.
Так вот, император Кан-Чи страшно удивился:
– Как же так?! – вскричал он, сидя на троне в своем замке на двенадцатиярусной пирамиде Оль-Тахинэ, голой, как морская скала. – Даже в нашем краю никто никогда не видел говорящих голов. А здесь у меня под боком она еще и ушла, совершив самое дерзкое преступление – оболгав власть и Богов, такого быть не может! Такие поступки надо пресекать в корне! Куриное дерьмо!
И ничтоже сумняся, решил посетить государственную тюрьму Тайка. Пойду-ка я взгляну, что произошло, решил он. Тем более, что в ней как раз сидят эти самые преступники, которые убили брата. Нельзя допустить, чтобы они сбежали таким же необычным способом, как диковинная голова. Впрочем, думал он, дурная страна Се-Акатль. Ненормальная. Не нравится она мне. Все здесь неправильно. Не по-нашенскому. Надо срочно все переделывать. О, великий Ицампа, помоги мне!
– Мудрое решение! – похвалил его главный жрец Якатла.
Главный жрец Якатла была маленьким и старым. Он родился таким. Голос у него был писклявый и противный. Передвигаться он сам не умел из-за кривых ног. Его носил раб Тла в специальных носилках, которые крепились у него за спиной. Плечи и руки у раба Тла были искусаны и исцарапаны Якатла. Император Кан-Чи давно бы от него избавился, но Якатла представлял собой власть жрецов и с ним приходилось считаться.
Тот день начался вообще необычно. Натабура еще дремал, когда почувствовал, что с ним снова творится что-то неладное – он находился в клетке и как бы одновременно вне ее. Мало того, он вдруг увидел Афра, который сидел в какой-то хижине вместе с Баттусаем и вел дивные речи:
– Скажи, гав!
– Гав! – отвечал Баттусай.
– Скажи, р-р-р!..
– Р-р-р! – покорно рычал Баттусай.
– Учитель! – воскликнул Натабура, продирая глаза, и осекся.
Учителя Акинобу, который все последнее время пребывал гораздо выше – под самым потолком, там не было, его не было и ниже, и вообще – даже в клетке.
– Учитель… – на этот раз шепотом позвал Натабура и выпучил глаза.
Страх овладел им. С перепугу он забыл, о чем хотел рассказать. А хотел он рассказать о том, как Афра обучал Баттусая своему собачьему языку и что это было более чем удивительно, но еще более удивительное заключалось в том, что учитель Акинобу находился по другую сторону решетки. Мало того, он преспокойно шел себе по тюремному двору, словно прогуливаясь, и даже разговаривал со стражниками. Зачем? Почему он там? – оторопело подумал Натабура. Ведь так не бывает!
– Бывает, – сказала учитель Акинобу. – Это и есть шанти.
– Шанти? – глупо переспросил Натабура и живо обернулся.
– Да, да, шанти, – подтвердил учитель Акинобу. – Но на самом деле меня там не было. Я все время находился в клетке.
– Но я вас видел… – Натабура оглянулся и снова посмотрел на тюремный двор, – я только что вас видел там!
– Да, я немного погулял, размял ноги. Кстати, ты можешь сделать то же самое.
– Не-е-е… – нервно отказался Натабура. – Мне и здесь хорошо.
Он просто не решился. Не решился испытать чувство раздвоения. Ему казалось, что если он выйдет из грязной вонючей клетки, то лишится незримой защиты, которую она ему давала, даже может разучиться летать – ведь он еще не был уверен в себе так, как учитель Акинобу.
– Ну как знаешь, – учитель глянул на него сверху вниз, потому что опять находился под потолком, и усмехнулся.
– Значит, мы можем сегодня сбежать? – с надеждой в голосе спросил Натабура, завидуя ясному уму учителя.
– Нет. Еще рано. Это опасно. Да мы и не сможем.
– Но почему? Почему не сможем?
Как я глуп, как я глуп! – страдал он. Задаю глупые вопросы. Юка должна презирать меня.
– Потому что мы еще не совершенно просветленные. Ждать надо и читать сутры день и ночь, день и ночь, ибо… – и он процитировал: «Те, кто видел меня телесным, те, кто преждевременно последовал за моими сутрами, предались лжемыслям, – те люди не узрят меня». Понял?
– Понял, – огорченно кивнул Натабура, хотя понял только одно: придется во всем довериться учителю и главное – ждать и ждать, а ждать не хотелось.
Учитель Акинобу и сам не знал, когда придет пора бежать. Знака не было. Он ждал его давно, но чувствовал, что время еще не пришло.
* * *
Рано по утру, когда солнце только-только вставало над морем и равниной Нара, а в воздухе еще витала ночная прохлада, зазвучала писклявая музыка рожков, непривычная японскому уху, громкий бой барабанов, и в тюрьму на белом коне въехал император Кан-Чи. На нем был наряд из белых перьев. Три пера черного цвета в короне символизировали траур по единоутробному брату. Руки и ноги у императора были украшены золотыми кольцами, а тело блестело от благовонных масел. Кроме двадцати пяти воинов арабуру, которые его охраняли, его также сопровождал огромный черный, как сажа, пес по кличке Мурасамэ, что значит «Великолепный». Мурасамэ был славен тем, что способен был загрызть медведя и сражаться сразу против трех разъяренных вепрей, а убить человека для него было сущей ерундой, даже если этот человек был в двойных доспехах.
Все тамошние стражники, включая начальника тюрьмы – Мунджу, пали ниц и не смели поднять глаз. Даже Бугэй распластался на земле, хотя император жаловал его особой почестью – ему разрешалось лежать на боку и смотреть на императора, только отвечать без позволения не дозволялось.
– Ты ли это, Бугэй? – спросил император, брезгливо поводя носом, потому что пахло нечистотами, кровью и мочой, а над отрубленными головами вился рой мух, и все это несмотря на то, что за три дня до визита императора тюрьму отчистили и надраили, как золотой рё.
– Отвечай, когда с тобой разговаривает наш господин! – потребовал первый великий министр Дадзёкан, но из деликатности только слегка пнул бывшего повара, а черный Мурасамэ зарычал, показывая огромные белые клыки, с которых капала слюна.
Хотя первый великий министр был арабуру, он взял себе японское имя, дабы стать ближе и понятнее здешнему народу. Он даже одевался в местные одежды и причесывался на японский манер, а также учил местный язык, хотя официально тот был запрещен.
– Отвечай! – пискляво потребовал главный жрец Якатла и в очередной раз укусил своего раба Тла.
Тла даже не шевельнулся. Он был огромным, как император Кан-Чи, и привык к укусам своего мучителя.
Бугэй, который для такого торжественного случая надел парадную камисимо, лежал, уткнувшись носом в землю – там муравей тащил какую-то былинку и ему не было дела до всех людских страстей вместе взятых.
– Не смею в вашем присутствии, – едва пролепетал Бугэй.
Так полагалось отвечать. Ответь Бугэй по-другому, он мог лишиться головы. Черный Мурасамэ удовлетворенно понюхал Бугэй, у которого душа ушла в пятки и, подняв лапу, помочился на него.
– Теперь ты тоже мой пес, – засмеялся император Кан-Чи, но глаза его остались холодными и пустыми, как море в декабре.
– Благородная собачка… – униженно пробормотал Бугэй, – благородная… у нас таких не водится…
Но гордость, скользкая, как змея, вертелась в нем, и он стал оправдываться: будь я самураем, подумал Бугэй, я бы этого не перенес, да и меня бы запрезирали. Будь я самураем, я бы разорвал его на кусочки и скормил бы его псу. Но! Но я не самурай. Стало быть, меня и презирать не за что. А раз я червяк, то мое дело угождать, лишь бы выжить.
– Говори, я разрешаю, – велел император, нюхая пахучую индийскую палочку.
– Встать, титлак! – приказал первый великий министр Дадзёкан, тоже нюхая пахучую индийскую палочку.
– Да! Встань! – прокричал Якатла.
Бугэй, рискуя попасть на острые зубы Мурасамэ, подскочил, словно его ткнули в зад копьем:
– Слушаюсь, таратиси кими!
Что обозначает слово «титлак», Бугэй не знал, просто иногда он слышал это слово из уст арабуру и мог только догадываться о его значении.
Черный Мурасамэ снова заворчал. Он не любил резких движений, а тем более у людей, которых не любил хозяин.
Со всей предосторожностью, на которую Бугэй был способен, и угодливо улыбаясь псу, он подвел императора к Саду голов, точнее, к шесту, на котором еще три дня назад была воздета голова непокорного генерала Го-Тоба. Бамбуковый шест на всякий случай вымыли от крови, а землю вокруг него посыпали песком. Предосторожность эта оказалась нелишней. Еще накануне Бугэй донесли, что к шесту относятся, как к святыне, и что стражники по ночам поклоняются ему, словно Будде. Землю же, пропитанную кровью генерала Го-Тоба, тайком разнесли по тем окрестным монастырям, которые еще сохранились, а специальные ходоки, одетые, как крестьяне, унесли еще дальше: и на все побережья, и в горы, и даже на самые-самые дальние острова, передавая из уст в уста новую легенду о непокорном генерале Го-Тоба, который не умер даже после самых жестоких пыток арабуру, а живет и борется вместе с народом. Знал ли об этом император арабуру или, не разбираясь в тонкостях местной религии, готов был совершать другие кощунственные поступки, Бугэй судить не мог. Но предупреждать императора не собирался. Своя голова дороже. Это была завуалированная месть, на которую был способен лишь местный житель. Бугэй мстил еще и за собственное унижение, полагая, что теперь у японцев появится лишний повод ненавидеть пришельцев.
– Здесь? – брезгливо спросил император Кан-Чи.
В этот момент начальник тюрьмы Мунджу молил всех Богов, чтобы жирные, толстые мухи, отъевшиеся на человеческой плоти, не так вызывающе жужжали и, не дай Бог, не садились бы на благородный нос императора Кан-Чи.
– Да, мой господин, – по-прежнему не глядя на него, поклонился Бугэй. – Здесь, вот на этом самом шесте.
Черный Мурасамэ подошел и помочился на него тоже. Бугэй от ужаса закрыл глаза. Теперь эта весть разнесется по всему городу, и дни черного Мурасамэ сочтены. Теперь любой самурай почтет за честь убить его. Да что там самурай – любой прохожий! А что сделают с императором Кан-Чи, Бугэй даже не представлял. Следовало подумать о своем будущем, но думать было поздно.
– Хм… – недоверчиво произнес император, глядя на свежий песок. – Ты хорошо справляешься со своими обязанностями.
Бугэй копчиком почувствовал, что его жизнь висит на волоске.
– Он хорошо справляется, – спас его первый великий министр Дадзёкан.
– Хорошо, – великодушно произнес император Кан-Чи и жестоко посетовал: – А мы хотели найти тебе замену.
– Мы уже нашли замену! – уточнил Якатла и подрыгал кривыми ножками.
От этих слов Бугэй сделалось дурно. Перед глазами поплыли круги, в ушах появился звон, а колени сами собой стали подгибаться.
– Но… – добавил первый великий министр Дадзёкан, – если ты нам расскажешь правду, мы подумаем и, может быть, оставим тебя на прежнем месте.
– Правда, мой господин, – едва не бухнулся на колени Бугэй, – правда заключается в том, что голову оживили два пленника, которых схватили мои люди. Имена этих пленников вам хорошо известны.
– Я догадываюсь, о ком ты говоришь. Но как они это сотворили?
– О, таратиси кими! Вы еще не знаете наших монахов! – горячо зашептал Бугэй. – Они коварнее чернокрылых кудзу и сильнее всех вместе взятых сзйки!
Конечно, он предавал братьев, но разве он не делал то же самое всю свою сознательную жизнь, не испытывая при этом ни стыда, ни раскаяния.
– Хм… – снова усомнился император Кан-Чи. – Покажи. Но если ты врешь!.. Уййй!!! – И выразительно указал на шест, на котором некогда красовалась голова генерала Го-Тоба.
Бугэй вздохнул с облегчением. Теперь-то он почти спасен. Теперь-то он покажет, кто самый умный и дальновидный. Теперь ему не страшен даже черный Мурасамэ, дни которого сочтены, ибо нет ничего кощунственней, чем осквернять святыни, пусть даже это сделал пес, принадлежащий императору.
Конечно, Бугэй знал, что Акинобу и Натабура день и ночь читают сутры, конечно, он знал, что они не пьют и не едят, конечно, он был даже в курсе того, что Акинобу нагло разгуливает по тюрьме, как у себя дома. Но он знал еще кое-что: император арабуру только с виду такой грозный и беспощадный, а на самом деле боится даже самых безобидных духов Нихон, потому что у него на родине не водились ни духи, ни демоны. Бугэй давно хотел сыграть на этом и теперь решился. Но дело надо было обтяпать весьма тонко, ибо император Кан-Чи, с пренебрежением относящийся к хонки и не разбирающийся в деталях дзэн-буддизма, ничего не знал ни о сутрах, ни о шастрах, с помощью которых можно было менять свойства мира, поэтому он не мог осознать опасности, исходящей не только конкретно от учителя Акинобу и Натабура, но и в общем, от Истинносущего. Его мир был куда беднее, а его Боги, все вместе взятые, не так всемогущи, как одна-единственная Богиня Солнца Аматэрасу.
Но даже Бугэй не представлял себе, насколько далеко зашли Акинобу и Натабура, ибо Бугэй был всего-навсего обыкновенным поваром, в душе им и остался, не имея возможности приподняться до просветленных.
– Показывай, титлак! – велел первый великий министр Дадзёкан.
– Да, показывай! – беспечно велел император Кан-Чи.
– Показывай! – потребовал Якатла и от восторга запустил ногти в раны на плечах раба Тла.
От неожиданности Тла невольно дернулся, как лошадь, отгоняющая слепней. Мстительный Якатла вонзил ногти глубже – Тла даже не повел плечами.
– Молодец! – похвалил его жрец.
Горячее солнце поднялось из-за тюремной стены, и сразу стало жарко, словно открыли огромную печь. Бугэй захотелось раздеться, но он побоялся даже скинуть камисимо, чтобы остаться в одном кимоно.
– Вот они! – низко кланяясь, подошел он к клетке, в которой находились Акинобу и Натабура.
– Эти?! – нахмурился император Кан-Чи и приблизился, сохраняя на лице надменно-брезгливое выражение. – А почему это?.. – удивился он, переходя на дискант. – Почему?.. Почему они летают?!
В его понимании летать мог Бог арабуру – Кетцалькоатль. Но чтобы летали простые смертные, император Кан-Чи такого слыхом не слыхивал.
– Они… они… не такие, как все! – нашелся Бугэй, – они, они очень и очень опасны, таратиси кими… – забубнил он, как перед жрецом.
– Они демоны?!
– Хуже!
– Кто же?!
– Они такие! Такие! М-м-м… И очень-очень опасны!
Нюхая пахучую индийскую палочку, император Кан-Чи брезгливо спросил:
– Даже для меня? – ему почему-то захотелось отступить на шаг от клетки, но он сдержался. – А почему они худые и чахлые? Такие нам не подходят. Поэтому они у тебя и летают, что чахлые. А? – задал он каверзный вопрос.
Глупая страна, подумал он. Глупые люди, живущие в ней.
Бугэй быстро соображал и выпалил:
– Они… они… колдуны!
Учитель Акинобу и Натабура невольно прислушались, хотя давно отреклись от того, что происходит снаружи клетки. Действительно, после всех перипетий их одежда превратилась в лохмотья, плохо скрывая худые, жилистые тела, и выглядели они, наверное, как самые последние нищие. Но колдунами их еще никто не называл.
Дикий народ, снова подумал император, у нас летает еще всемогущий белокурый Бог Тескатлипока, который сошел из восточной Обители Богов и который велел завоевать эту страну, а здесь летают даже рабы. Нет, их нужно казнить как можно быстрее.
– Что ты там говорил о какой-то казни? А? – он взглянул на Бугэй так, что у того сердце упало в пятки и тихо дергалось там, как лягушка на нитке.
– Не смею произнести в вашем присутствии, – промямлил Бугэй, потея и бледнея сверх всякой меры.
В нем еще сохранились остатки совести, и он не хотел, чтобы Акинобу и Натабура узнали, кто является инициатором их жестокой казни. Мало ли что, на всякий случай думал он. Эти сутры, и генерал Го-Тоба. Как бы чего не вышло? Сумели же они оживить голову!
– Они хотят оказать вам честь и сварить соотечественников в вашем присутствии, – подсказал первый великий министр Дадзёкан и тоже понюхал пахучую индийскую палочку.
– Умная мысль, – одобрил император Кан-Чи, – только я не понял, как же мы их сварим, если они летают?
– Мы откармливаем их целые сэкки, – счел нужным сообщить Бугэй и осторожно цокнул языком.
– А летают они, потому что худые, – обращаясь к императору Кан-Чи, пояснил первый великий министр Дадзёкан с таким видом, словно на него снизошло прозрение.
– А ты что думаешь? – спросил Кан-Чи у Якатла, нюхая пахучую индийскую палочку.
– Правильно, потому что худые! – согласился Якатла, приставая в своих носилках и заглядывая в клетку поверх головы раба Тла.
– Худых не сваришь, – озабоченно высказался первый великий министр Дадзёкан, тоже нюхая пахучую индийскую палочку.
– Нет, не сваришь, – едва не согласился Бугэй, но вовремя прикусил язык.
Не полагалось ему вступать в разговор, если не спрашивают.
– Надо что-то придумать! – сказал император. – Уййй!!! – и хлопнул себя по затылку.
– Откармливайте их еще в течение сэкки, – велел первый великий министр Дадзёкан.
– А потом мы их сварим и насладимся предсмертными криками, – мечтательно произнес император Кан-Чи. – Слава Пернатому Змею!
– Да, да… предсмертными криками… – закивал первый великий министр Дадзёкан. – точно! И даже, может, съедим!
– Мои люди все сделают, как надо! – со знанием дела добавил Якатла и плотоядно улыбнулся.
Только улыбка у него вышла какая-то кривая, потому что Якатла был вечным стариком, не знающим молодости.
– Пусть дрожат! – важно сказал император Кан-Чи. – Мы будем варить их очень медленно. Слышите, вы, титлаки! – с этими словами, дабы произвести большее впечатление и привлечь внимание равнодушных мятежников, император Кан-Чи схватился за прутья решетки и потряс ее.
То, что произошло в следующее мгновение, в разных легендах рассказывается по-разному. По одной из них то ли святой огонь вознес просветленных мятежников на самые высокие горы Нихон, то ли сама Богиня Солнца Аматэрасу вмешалась в человеческие дела и чудесным образом накрыла пленников белым облаком, дабы унести в свое царство. По другой же легенде государственная тюрьма Тайка рассыпалась в прах до основания и на свободу вырвались все заключенные. На самом деле события развивались так: стоило императору тряхануть решетку, как она с треском развалилась, как старая, гнилая корзина, и в руках у него остались куски железа. С этими кусками в руках он и повернулся к побледневшему начальнику городской стражи Бугэй. В глазах у него застыла холодная ярость. Охрана арабуру, ничего не понимая, на всякий случай, выхватив бордовые и белые мшаго, окружила императора, готовая защитить его от любой опасности. Черный Мурасамэ зарычал так, что все шесты с головами закачались. А в небе тотчас появились три иканобори, которые стали летать кругами, изрыгая пламя и сжигая верхушки тополей.
Но недаром Бугэй слыл самым большим проходимцем в мире.
– Вот какие они страшные колдуны! – в отчаянии, как петух, которому собрались отрубить голову, закричал он, тыча пальцем в клетку. – Очень, очень опасные люди!
Но император арабуру уже не обращал на него никакого внимания:
– В цепи их! В цепи! Уййй!!! – изошелся он криком и долго не мог успокоиться, подпрыгивая на месте и размахивая руками: – Да в яму! В яму! Стеречь до самой казни, не спуская глаз. А остальным!.. – и люди в клетках замерли. – Каждого десятого казнить до заката!
– А тебя, если что не так, казним вместе с ними, – зловеще пообещал Бугэй первый великий министр Дадзёкан, и они удалились в сопровождении охраны, швырнув в сердцах на землю пахучие индийские палочки.
Первым в назидание всем остальным казнили начальника государственной тюрьмы – Мунджу. Уже через кокой его голова с выпученными глазами красовалась на том же самом бамбуковом шесте, с которого вещала голова генерала Го-Тоба.
Много крови в тот день пролилось в государственной тюрьме Тайка, но она пала светлыми каплями на алтарь мужества в предвестие грандиозных событий.
* * *
Все было кончено: Акинобу и Натабуру не только заковали в железные обручи с четырьмя цепями, но к каждой из них приковали чугунные шары величиной с голову быка. Их перевели в самые глубокие и надежные подвалы тюрьмы Тайка, в которые надо было спускаться верный коку по круглой каменной лестнице без перил.
Бугэй и ночевал бы тут же, перед решеткой, да боялся, что пленники, день и ночь читающие сутры, сотворят из него какое-нибудь непотребное существо, например, лягушку. Быть лягушкой он не хотел, поэтому на всякий случай заклеивал себе уши воском, а спал у себя дома.
Натабура вовсе пал духом, когда за ними опустилась тяжелая стальная решетка. Бугэй самолично являлся дважды в день, чтобы проверить состояние камеры, цепей и чугунных шаров, и каждый раз уговаривал, не смея даже цокать языком:
– Вы уж меня не подведите, сэйса… Сидите спокойно… Все равно вам отсюда не сбежать, а я вас буду кормить по-императорски.
Действительно, кормить их стали еще обильнее и сытнее, а главное – чаще, каждую вторую стражу. Однако стоило Бугэй отвернуться, как еду растаскивали голодные тюремщики. Акинобу и Натабура совсем отказались от нее и стали читать сутры еще неистовее.
– Мой мальчик, – объяснил учитель Акинобу, звякая в темноте цепью, – это должно лишь укрепить наш дух и открыть глаза на вещи необычные и непонятные, поэтому не сомневайся ни на мгновение.
После этого время для них перестало существовать, оно делилось на промежутки, когда им приносили еду и когда они читали сутры.
Вскоре они приспособились и к обручам на талии, и к цепям и уже не замечали их. На третий день, после того, как их посадили в подвал, они уже вовсю парили на равных под потолком. И хотя в камере было темно, и только один единственный луч дневного света непонятно как проникал в подвал, они видели, как цепи с чугунными шарами, покачиваются подобно гусеницам на шелковых нитях.
И все равно Натабуре нет-нет да становилось страшно. Мысль о том, что их сварят заживо, приводила его в трепет. А вдруг у нас ничего не получится? – на мгновение отвлекался он от сутр. Вдруг учитель ошибается? И мы не достигнем просветления?!
В стадии шанти они стали видеть в темноте, а разговаривали, не открывая рта.
– Ты не прав, – отвечал учитель. – Твоя задача добиться безмятежности духа. Я не знаю, почему, но верю, что мы не умрем.
– Мы станем духами? – спрашивал Натабура.
– Нет, мы не станем ни духами, ни демонами. Это нам недоступно, да и ненужно. Это другое. Мы станем теми, кем становится архаты и татхагаты.
– Как это?
– А вот увидишь!
Видела бы меня Юка, невольно думал Натабура.
И действительно, по многим признакам они подошли к этой стадии очень близко, но, не зная меры, не могли оценить правильно оценить свое просветление. Во-первых, мир для них стал зыбок: стены камеры и потолок потеряли твердость. Теперь им было даже опасно опускаться вниз, ибо они проваливались в пол, как в болото. Во-вторых, они и раньше догадывались, что происходит окрест и дальше, и еще дальше – по мере чтения сутр, а теперь видели все, что делается и в городе, и за городом. Для Натабуры это было новое странное чувство. Теперь он мог бродить где угодно и видеть что угодно. Самый хитрый и коварный ниндзюцу позавидовал бы их умениям.
Натабура побывал в хижине и убедился, что Афра, Баттусай и Митиёри живы и здоровы и что они терпеливо ждут их. Кинулся искать Язаки и Ваноути, но не смог их найти. Он искал их несколько дней, но это почему-то его совершенно не встревожило. Мало того, он ощутил, что стал равнодушным – абсолютно равнодушным, и вначале не понял, нравится ли ему это новое состояние или нет. Отныне он никого не любил: ни Юку, ни Афра, ни учителя Акинобу. Но даже это чувство равнодушия не взволновало Натабуру. Его даже не взволновала мысль, что они незаметно для себя ступили в стадию ачинате, ибо это было и не весть, и не знание, а нечто другое, но точно не состояние. Но даже это нечто другое не хотелось исследовать, будто оно стало частью Натабуры, его душой и телом. Как сказал бы учитель Акинобу, отныне они стали «великими призраками», вовсе не являясь «великими призраками». Им стали подвластны другие времена, где они встретились с досточтимым брахманом Субхути, который уже был архатом и татхагатом одновременно и который им сказал:
– Вы достигли подлинного содержания, и Великий Благой Закон вот-вот коснется вас.
Они же оба остались равнодушными к его словам и не спросили, когда их коснется Великий Благой Закон, ибо отныне их ничего не волновало в этом мире и они готовы были ступить в другие миры, но не успели.
На следующее утром за ними пришли. Вначале заиграли писклявые рожки и ударили барабаны, потом в подземелье вбежали тюремные стражники с факелами, и Бугэй, удовлетворенно цокая языком, велел вывести пленников на белый свет. По три человека повисли на каждой цепи, но не смогли не то что сдвинуть, а хотя бы даже качнуть пленников в какую-либо сторону.
Тогда Бугэй взмолился, едва не пав на колени:
– Братцы, не губите! Вам уже все равно, а мне еще жить! Если вы пойдете добровольно, то обещаю легкую и быструю смерть.
– Какую же? – полюбопытствовал Акинобу из-под потолка, не заметив того, как при каждом слове вокруг него вспыхивает и мерцает неведомый свет.
Стражники побросали факелы и стали кланяться, шепча охранительную молитву: «Наму Амида буцу! Наму Амида буцу!» Кое-кто бросился по лестнице вверх, дабы убежать, но двери разом захлопнулись. Стражники завыли от страха.
– Я сделаю так, что вода уже будет кипятком! – в отчаянии крикнул Бугэй. – Вы сваритесь мгновенно!
– Мы согласны, – кивнул Акинобу, помедлив мгновение. – Это нас устраивает.
Бугэй не понял, что это подвох, да и никто не знал, что выйдет подвох, даже сам Акинобу.
С этого момента они больше не сопротивлялись, и их вытянули за цепи из темницы.
На Красной площади, где некогда возвышался Нефритовый дворец регента, а теперь, как солнце, сияла двенадцатиярусная пирамида-дворец Оль-Тахинэ, увенчанная неприступной императорской крепостью – цитаделью, возвели трибуны, на которых сидели придворные арабуру, разодетые в честь праздника в яркие одежды из перьев. Их охраняли сотни арабуру с блестящими нагинатами и с мшаго, которые висели на поясе и которые больше походили на безобидные веера. За кольцом арабу находились цукасано гэ – богатые граждане Чальчуапа, которые перешли на службу к новым хозяевам. Цукасано гэ в свою очередь охраняли кэбииси – городские стражники, но на всякий случай вооруженные не нагинатами, а лишь короткими мечами вакидзаси, и даже без доспехов, а, как арабуру, голые, в одних набедренных повязках, намазанные какой-то мазью, что заставляло их тела блестеть, как храмовые свечи. А уже за кэбииси толпились, восседали на деревьях немногочисленные свободные граждане некогда самого великого города, который называли столицей Мира, а теперь непонятно как, каким-то странным словом – Чальчуапа.
За деревьями чернела крыша храма Каварабуки, поросшая мхом и лишайниками, а дальше за храмом проглядывала красная крыша Яшмового императорского дворца, в котором теперь никто не жил.
В центе Красной площади, на лобном месте, горели костры, на которых стояли два огромных медных чана с водой. Легкий парок уже курился над ее поверхностью. Обслуживали котлы микстекские жрецы в черных накидках и в свирепых масках-черепах.
Обманул, подумал Натабура. Опять обманули. Но почему? Почему мы не бежим?! – хотел он крикнуть учителю Акинобу, но у того были закрыты глаза, и вообще, учитель сохранял каменное спокойствие. Это спокойствие передалось и Натабуре. Только цепи удерживали их от того, чтобы улететь в бездонное голубое небо. Натабура ощущал такую силу, что, казалось, одним движением может расшвырять стражников, вцепившихся в оковы, но сдерживался. Запотекские барабанщики ударили в барабаны.
Император появился сразу после пленников. Рядом с ним крутился черный Мурасамэ. Главного жреца Якатла нес раб Тла. Он вынул своего господина из носилок поставил на кривые ножки.
В одной руке император держал четыре стрелы, в другой – серебряное зеркало. Он произнес короткую речь:
– Знаете ли вы, что это? – и, не дождавшись ответа, сам же ответил: – Это магическое зеркало Итлачиаякуе Бога Тескатлипока. С помощью этого зеркала Итлачиаякуе он указал нам путь, и теперь мы хозяева этой страны! Место, в которое отражаются лучи зеркала Итлачиаякуе, дымит, и все враги в нем погибают, поэтому это зеркало еще называют дымящееся зеркало. А еще в этом зеркале Бог Тескатлипока видит все, что творится в мире. В моей правой руке четыре стрелы, которые символизируют наказание, ниспосланное Богом Тескатлипока на врагов империи. Никто не должен избежать возмездия! Да сбудется оно для этих двух мятежников, которые убили моего брата, великого и верного Чачича! Уййй!!! Слава Кукулькану!
– Слава! – радостно закричали придворные, приветствуя речь императора.
Как только смокли крики, Бугэй скомандовал по сигналу первого великого министра Дадзёкана, который махнул белым пером. Еще раз ударили барабаны, и с полсотни кэбииси и корзинщиков арабуру, налегая на цепи, потащили Акинобу и Натабуру к чанам, в которых вода исходила пузырями, а поверху уже вовсю парила. Не обманул, успел понять Натабура, и их с учителем первый раз обмакнули в воду. От страха он поджал ноги, и из его горла вырвался невольный крик. Но к его удивлению, ничего не случилось: ему не стало ни холодно и ни жарко. Он подумал, что умер, однако ощутил себя словно обновленным, ибо не мылся целую луну, с тех пор как искупался в реке. Может быть, я еще живой, подумал Натабура и открыл глаза. Кэбииси и корзинщики растягивали цепи в разные стороны так, что, казалось, они порвутся прежде, чем кэбииси и корзинщики добьются своей цели. От натуги они покрякивали, а их ноги скользили по земле. Бугэй покрикивал, по-деловому цокая языком:
– Дружнее! Натянули! Эйя!
Натабуру окунали то по пояс, то по макушку. В какой-то момент ему вдруг стало смешно, и он засмеялся, уловив разгневанный взгляд Бугэй.
– Огня! Огня! – закричал Бугэй жрецам, дабы смех Натабуры не достиг императорских ушей.
И хотя пламя уже гудело вовсю и его языки жадно лизали бока медных чанов, микстекские жрецы кинулись подбрасывать дрова. Повалил белый дым вперемешку с искрами, делая ярко-голубое небо белесым, как полотно, и народ закричал, заволновался – не от радости или злорадства, а от страха. Виданное ли, дело варить людей живьем, да не кого-нибудь, а архатов, которые сутрами оживили мертвую голову.
– Они ва сото! – стали кричать микстекские жрецы. – Они ва сото!
Охрана арабуру взяла на изготовку нагината, засверкали мшаго, а кэбииси, глядя на них, обнажили вакидзаси, чем только озлобили простой люд.
Когда же дым рассеялся и остались только сполохи огня, жар и горячий воздух, опаливший ближайшие деревья, все: и император Кан-Чи, и его придворные, арабуру, и цукасано гэ, кэбииси, и простой люд – все-все, разинув рты, на короткое мгновение замерли и с жадностью смотрели туда, где раскалились цепи, где бурлила и пенилась вода, переливаясь через край, и где в ее пару то появлялись, то пропадали головы людей.
Наступила тишина, потому что одни уже горевали, а другие готовы были кричать криком от радости, но оглядывались на императора Кан-Чи, который почему-то угрюмо молчал, ибо обладал не только огромным телом, он и хорошим слухом и все-все, каждое слово слышал, только не хотел и мог поверить собственным ушам.
В эти мгновения, которые многим показались вещими, и в течение которых было только слышно, как трещит пламя и бурлит вода, раздался очень спокойный голос Акинобу:
– А вода-то хороша!
– Хороша! – ответил Натабура. – Огонька бы поддать!
– Эй, черти! – крикнул Акинобу, высовываясь. – Вода холодная!
– Что?! Как!!! – подскочил император Кан-Чи на троне.
Трон упал. Черный Мурасамэ грозно зарычал. Император сбежал с трибуны. За ним – главный жрец Якатла. Но не пробежал и трех шагов, упал и захныкал, словно маленький ребенок:
– Где ты, раб мой? Где?!
Тла вовремя подскочил и водворил своего господина в носилки.
– Во дворец! – потребовал Якатла и вонзил ногти в плечи Тла. Он сообразил, что находиться на Красной площади стало небезопасно.
Между тем, император Кан-Чи пришел в неистовство. Его перья в украшении сломались и выглядели жалко. Его огромный живот и тяжелые, жирные плечи, густо намазанные благовониями, дрожали, как студень. Его глаза метали огонь, который был сродни бушующему пламени под чанами. С криком:
– Полезай туда же, титлак! – император Кан-Чи подскочил к Бугэй. Черный Мурасамэ тоже прыгнул.
Бугэй от испуга присел. Он уже ничего не соображал, мало того, он, конечно же, зная повадки соотечественников, где-то в глубине души предполагал такой исход, но не готов был тотчас умереть, даже ценой того, чтобы все его несчастия и унижения кончились бы. И верно, судьба приготовила ему другой конец.
В этот момент из-за бортика чана высунулся Акинобу, и поплескивая водичкой и извергая изо рта фонтанчик, от которого исходил парок, сказал:
– Хороша банька! Кан-Чи, вели подбросить еще полешек.
Черный Мурасамэ сильно испугался и присел – он кожей ощутил, что его хозяин готов взорваться от злости.
– Что это за страна, где людей невозможно сварить в кипятке?! Что это за страна, где надо мной смеются?! Уййй!!! – закричал император таким голосом, который многим придворным показался очень-очень страшным, и они, зная нрав императора, предпочти заблаговременно скрыться с трибуны. Сам же Кан-Чи был на грани помешательства, ибо не мог не верить своему жизненному опыту, который однако вошел в противоречие со столь очевидными вещами, что от этого в глазах у императора Кан-Чи все помутилось. Ему уже казалось, что он – это не он, а некто, смотрящий на происходящее чужими глазами и ничего не понимающий.
Вдруг страшное подозрение, которое все объясняло, закралось ему в голову: во всем виноват Бугэй. Бугэй в сговоре с преступниками и не только каким-то совершенно невероятным образом не довел воду до кипения, а вообще, все это время водит его, императора Кан-Чи, за нос, и не было никакой говорящей головы, и не было никаких летающих пленников, да и вообще нет и не было этого упорного, непонятного народа, который до сих пор не признает новую власть, а он, Кан-Чи у себя на родине казнит пленников, захваченных с бою.
– Ну я вам всем… – злобно выпучив глаза, шептал император Кан-Чи, подбираясь к чану. – Я вас выведу на чистую воду! – И с этими словами он, недолго думая, сунул правую руку в чан, в котором сидел Акинобу, чтобы схватить его за шиворот и вытащить наружу.
То, что произошло после этого, многим показалось громом среди ясного неба. Если раньше императора Кан-Чи боялись, то теперь все пришли в ужас и стали разбегаться, не только оттого, что Кан-Чи завопил, как сто тысяч котов, а оттого, какие последствия все это обещало. Никто не хотел попасть под горячую, точнее, под его ошпаренную руку, в том числе и Бугэй, который ужом проскользнул между чанами, и был таков, отделавшись лишь опаленным задом. Еще больше испугались кэбииси и корзинщики, которые держали цепи и чугунные шары, а также жрецы. Они попадали на землю и стали расползаться кто куда. Еще раньше испарились, как иней на солнце, Тла со своим господином за плечами, городские стражники и простой люд, не говоря уже о цукасано гэ, которые особенно остро ощущали себя неуютно в родной стране. Черный Мурасамэ почувствовал себя щенком и, поджав хвост, мгновенно зарылся в кучу дров. Во всеобщей панике никто не обратил никакого внимания на то, как Акинобу и Натабура преспокойно взлетели над кипящими чанами и вместе с раскаленными добела цепями и прикованными к ним чугунными шарами величиной с бычью голову и растворились в голубых-голубых небесах.
Так счастливо закончил этот праздник, не успев начаться.
Назад: Глава 3. Хитрости и ошибки Акинобу
Дальше: Глава 5. Миссия капитана Го-Данго