Кочевник увидел, что на крыльце для него оставили свет. Непонятно было только, забота это или упрек.

Он вышел из такси на темную пригородную улицу, расплатился с водителем. Такси уехало. Ночь переходила в «предутреннюю печаль» — так называлась песня, которую Ариэль с Терри написали для диска, записанного «The Five» в прошлом году.

Песня малость отдает Лореттой Линн, несколько нервная и неровная от пульсирующего звука «Б-52 фарфисы». Такую песню мог бы записать Джо Кинг Карраско и «Crowns» где-нибудь в середине восьмидесятых.

Как бы то ни было, а сейчас было именно это предутреннее время воскресенья.

С воскресными утрами та фишка, думал Кочевник, идя к ступеням домика в юго-западном районе Далласа, что после субботних вечеров всегда приходят они.

Было тихо, только собака лаяла где-то квартала за два. Задувал слабый ветерок, и светила сквозь деревья луна, только начинающая убывать. «Жестянка» с трейлером стояли перед домом, напротив детской площадки, где вчера днем качалась на качелях Ариэль. Он смотрел на нее из окна, просто смотрел. Он знал, что она пыталась снять Нила Тэпли с зелья. Он знал, что она была неравнодушна к Нилу, опасно неравнодушна, позволила себе слишком погрузиться в его испытания и проблемы. Она слишком за него переживала, вот и все. Если слишком за человека переживать, он может разбить тебе сердце. Если слишком близко подойти, слишком жить его жизнью, то ты на это сама напросишься. Кочевник видал, как распадаются группы в результате того, что казалось влечением, желанием, любовью, назови как хочешь. Так что пока он тут император, в его группе такого не будет. Не важно, что вы спите в одной комнате или в одной кровати, и что вы чаще вместе, чем порознь, и что тебе нравится, как человек пахнет, и ты балдеешь от его улыбки и голоса, и что-то в этом человеке взывает в тебе к чему-то, чего еще нет, но что хочется, чтобы было.

В этой группе ничего такого не будет.

Он взошел по ступеням, открыл сетчатую дверь и аккуратно ее затворил, следя, чтобы не хлопнула. Хотелось надеяться, что входная дверь не заперта, — иначе придется спать на полу здесь, а не на полу внутри. Через пару секунд он узнает, какой вариант его ждет.

Пять часов назад он был в совсем другой обстановке.

Грохочущее эхо его электрифицированного голоса над головами зрителей в «Кертен-клаб»:

— Привет, люди! Спасибо вам, что пришли, и надеемся, что вам понравится.

Быстрая барабанная дробь Берк, потом пульс большого барабана — сто двенадцать ударов в минуту, шипение тарелок и первый струнный звук, чудовищное «ре», загремевшее из табачного цвета «стратокастера» Кочевника. Ариэль встречает его своим «фа», и вместе они уходят на «соль» на ее глянцево-белой «Шектер Темпест». Майк берет низы на своем огненно-красном «Фендере» семьдесят восьмого года. Терри зависает в ожидании. В зале многие знают, что за песню они слышат, знают по начальным аккордам, потому что она была на первом диске «The Five», названном по имени группы, и они начинают вопить, а Кочевник подходит к микрофону и поет, выхваченный из темноты алым прожектором, самым хриплым, самым рычащим голосом:

И каждый раз, когда Кочевник пел строчку «Злой коп!», фаны в зале подхватывали припев и размахивали банками пива — своего рода ритуал именно для этой песни, который сложился еще во время первого турне. Как возникают такие обычаи, гадайте кто может, но Кочевник посмотрел на Ариэль и довольно кивнул, потому его уже уносила волна энергии. Многоцветные огни переливались вокруг, разного градуса синее, желтое и ярко-оранжевое. Поверхность микрофона на стойке вспыхивала, будто звезды взрывались. Он смотрел на свой мир.

Они сегодня выступали уже вторыми, после «Critters». За их сорокапятиминутным выступлением пойдут местные фавориты Джина Фейн с группой «Mudstaynes», а к полуночи гвоздь программы — группа «Naugahydes» из Лос-Анджелеса, имеющая контракт на запись с «Интерскопом», исполняющая песню в новом фильме Адама Сэндлера и расползшаяся сейчас по артистической с таким видом, будто они здесь хозяева. Кочевник тоже мог носить кожаные штаны в обтяжку, когда ему было двадцать. Пусть ребята ловят момент.

Желтые и синие прожектора скрещивались в воздухе над залом. Все стояли, наставив камеры. Кочевнику плевать было, что на YouTube появятся так называемые нелегальные ролики. Сейчас идет веселье, и это здорово. Пусть большая часть публики пришла на гвоздь программы, но сейчас в центре внимания на авансцене «The Five», сейчас ее время показывать, на что она способна. Барабаны Берк заполнили зал, Терри заиграл в тембре органа, начав высоко и красиво, как пение ангела, и вдруг опустив звук низко и злобно, как будто мечется накачанный амфетаминами демон.

И сразу за открывающей песней Терри начал пульсирующее вокстонное введение одной из принесенных им песен шестидесятых, «Твое тело, не твою душу», голландской группы «Cuby & the Blizzards» шестьдесят восьмого года, и Кочевник бросился в ее мотив под грохочущие в спину барабаны Берк, среди вертящихся красных огней с потолка. Это тоже была любимая песня фанов, подходящая к личности и голосу Кочевника, и он умел душу вывернуть ею. Ариэль выступила вперед сразу после припева и показала, что ее «Шектер Темпест» тоже может устроить бурю. Группа перешла к следующей песне, в которой ведущую партию чередовали Ариэль и Кочевник, — медленная блюзовая мелодия с названием «Набираю твой номер».

Песня кончилась первобытным плачем гитар — Кочевник и Ариэль играли гармонично, потом в диссонанс. Следующая была «Когда ударит гроза», которую Кочевник представил как новое видео с третьего и пока последнего диска группы, названного «Кет-ЦЕЛЬ-коатль оправдывает средства», который продается в фойе со всяким прочим барахлом.

— Я надеюсь, что мы сможем вытащить всех из зоны боев и доставить домой, — сказал он публике, стоя под белым прожектором. Хотел на этом и остановиться, но не смог. — А Буш и Чейни — блядские вруны.

Он собрался, ожидая реакции на эти слова. Почти вся публика завопила (что Кочевник воспринял как согласие), некоторые молчали — может быть, слишком набрались, чтобы возражать. А потом Берк повела ритм, Майк вышел с бас-гитарой и врубился в мотив. Реакция была очень хорошая, за что Кочевник был благодарен — песня очень непохожа на все, что они обычно делают.

Где-то в середине выступления Кочевник и Ариэль отступили в стороны, давая Берк исполнить соло на ударных, перешедшее в дуэль с бас-гитарой Майка, и Терри внес в эту битву рычание органа. Эта демонстрация музыкальной рубки всегда удавалась хорошо, и Кочевник заметил, что фанатки Берк — они же фанатки Джины Фейн, преданной гражданки той же нации, — в бьющем через край веселье танцевали на левой стороне сцены.

Кочевник читал на Yahoo статью, где говорилось, будто финские ученые провели испытание одной рок-группы, выясняя, насколько изматывает эта работа. Они выяснили, что нагрузка сравнима с физическим трудом примерно за такое же время. Работа гитариста и ведущего вокалиста похожа на копание канав или перестановку мебели, ударник работает не меньше каменщика, а басист выматывается примерно как мясник. Температура тела взлетает до ста градусов, выступает испарина, пульс мечется от ста двадцати восьми до ста сорока четырех ударов в минуту. Концерт шел к концу, и Кочевник ощущал его всеми клетками, а еще предстоял последний номер и на бис — если публика захочет. Основную часть выступления они закончили песней «Отчаяние не бывает красивым» — высокооктановый рок, завершающийся яростным взрывом барабанов и тарелок Берк, а потом сошли со сцены, давая вареву пару минут покипеть. Когда группа вернулась на свои места. Кочевник поблагодарил зрителей за реакцию, напомнил, что в фойе продаются диски и футболки «The Five», а потом произнес с нажимом в микрофон: «Вселенная провоняла керосином», — вторая песня ретро, принесенная Терри, «Затемнение в Грэтли», гаражной рок-группы «Gonn» тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Песня-землетрясение, топот динозавра, который, как иногда опасался Кочевник, может толкнуть толпу на уличный бунт, если ее еще разогреть выпивкой. Песня кончалась смазанным гулом расстроенных гитар.

— Спасибо, Даллас! Веселье продолжается! — крикнул Кочевник в микрофон.

Берк бросила барабанные палочки в толпу обожателей, и группа «The Five» ушла со сцены, освобождая место следующей, а работники клуба унесли аппаратуру туда, где она хранится.

В артистической за сценой они пробыли всего несколько минут, заглатывая воду из бутылок и расхватывая с тарелки сырые овощи и три пиццы-пеперони — одна без сыра. Тут подошел Джордж.

— Классно выступили, парни, просто классно! — сказал он. Он никогда не произносил таких слов, если думал иначе. — Джон, слушай, тут с тобой говорить хотят.

— Потом, — ответил Кочевник, устраиваясь на складном стуле с пиццей без сыра в зубах.

— Ну да… я сказал, что ты устал, но он говорит, что ему уезжать надо. Проехал двести миль, только чтобы тебя увидеть, говорит. Просит тебя подписать шесть дисков и четыре футболки.

— Потом, — повторил Кочевник. Джордж не уходил. Кочевник нахмурился. — Слушай, отстань! Дай передохнуть!

— Шесть дисков, четыре футболки, — повторил Джордж. — Это недолго.

— Тащи его сюда, если ему так загорелось. Мы все подпишем.

— Уже просил. Он говорит, что ты должен к нему выйти и что ему нужен именно ты.

— Странный какой-то тип, — заметил Майкл. Он сидел, закинув ноги на стол с пиццей. — Непонятный.

— Я никому ничего не должен, — заявил Кочевник Джорджу. — И вообще я сейчас ем. Скажи ему, чтобы подождал.

— Надо выйти, — сказала Ариэль. Она устроилась рядом с Терри, оба на складных стульях, а Берк сидела, ссутулясь, на деревянной скамье, разминая мышцы шеи пальцами. — Может, он фанатскую страничку ведет.

— Я одно могу сказать: это деньги, — добавил Джордж. — И никому из вас не будет вреда, если на секунду выйти из этой пещеры и показаться фанатам.

— Это не на секунду, — напомнил Кочевник. Он понял, что Джордж не уйдет, не добившись какого-то компромисса. — Ладно, — сказал он, сдаваясь и поднимая руки. — Дай мне пять минут.

— Приятно быть популярным, — усмехнулась Берк. — Это наверняка фрик, и у него в постели кукла с твоим лицом.

— Уж кто бы говорил, — ответил ей Майк.

Кочевник вышел из комнаты, вниз по короткой лестнице и в дверь мимо мрачного охранника в черном, в зал клуба, где ходили, разговаривали и пили люди, ожидая следующей группы. Тут же его увидели, узнали, стали ему кричать, салютовать кружками, направили с полдюжины камер сотовых телефонов, начали хлопать по плечу, по ладоням, — все сразу. Какие-то девчонки бросились к нему, улыбаясь до ушей, а их парни отошли чуть назад. Кочевник продолжал идти, хотя дорога перед ним начала сужаться. Вот почему, в частности, он не любил выходить в зону для публики после выступления в больших залах: никогда не знаешь, не попытается ли чья-нибудь подвыпившая подруга схватить тебя за задницу, а ее не менее подвыпивший бойфренд тут же начнет в твою сторону махать кулаками, или какому-нибудь обдолбанному ковбою не понравится, как тебя приветствуют, и он захочет проверить, правда ли ты так крут, как думаешь, или найдется идиот, который решит, что ты украл у него песню, написанную им в мечтах, и пусть и ты, и все вокруг об этом узнают, или прицепится к тебе крепче суперклея какой-нибудь хмырь и начнет рассказывать, как ты классно поешь и что ни у кого другого такого голоса нет, и будь другом, послушай вот этот дома записанный диск, потому что это потрясающе… В общем, никогда не знаешь, что может стрястись. Все это с ним уже бывало — и еще многое другое.

Он увидел, что Джордж стоит у стойки, где продаются сувениры. Подсчитывает, естественно. Чья-то рука схватила Кочевника за плечо, он обернулся, чтобы хлопнуть по ладони какого-то парня — волосы дыбом, футболка «Kings of Leon». Пробрался через еще одну группу людей, будто выстиранных в пиве, и Джордж сказал: «Вон тот, вот там», — и провел его мимо трех девиц, у которых платья были будто напыленные разными оттенками красного.

Вдруг Кочевник оказался прямо напротив здоровенного парня с ежиком каштановых волос и длинным небритым подбородком. Одет этот человек был в мешковатые джинсы и синюю рубашку в белую полоску с длинными рукавами. Глаза у него были запавшие, как будто он только что проснулся от тяжелого сна. А в руках — зеленый пластиковый пакет.

— Вот он, — повторил Джордж.

Кочевник не понял, к кому из них он обращается.

— Привет, — сказал тип.

— Как она, жизнь? — спросил Кочевник, замечая одновременно, что три красные девицы приближаются к нему справа. Две блондинки, не натуральные ни по цвету волос, ни по размеру буферов, но которая посередине с рыжеватыми волосами — та класс.

— Лучше всех, — ответил посетитель. Он яростно моргал — то ли нервничал, то ли ему очки нужны. И потом он вдруг резко шагнул в сторону, а за ним оказалась худощавая женщина.

— Джон Чарльз! — сказала она и улыбнулась, но работала только одна сторона рта. — «Трилистники», вперед!

«„Трилистники“? — подумал он. — Школа в восточном Детройте? „Трилистники“?»

Кто эта женщина, он понятия не имел. Невысокая, изможденная, за тридцать, похоже. Опирается на металлические искривленные ходунки с резиновыми наконечниками, как ходят старики в больницах. Яркий радостный лиловый шарф обернут чалмой вокруг головы и заколот спереди золотой булавкой в виде бабочки. Химия, подумал Кочевник, поняв, что у женщины нет волос. Скулы и подбородок торчали так, будто хотели проткнуть кожу. Бесформенные джинсы и белая блузка, на плечи наброшен розовый свитер.

— Знаю, что не припомнишь. Я Мерил Буониконти. В смысле была — теперь я Мерил Каприата. Это мой муж Рей.

— Много о вас слышал. — Рей пожал руку Кочевнику. — Вы сегодня потрясающе выступили.

— Спасибо.

У Кочевника было ощущение, будто его сбили на пол и он пытается подняться. Он учился с Мерил Буониконти с шестого класса по восьмой в Оуквуд-миддл-скул, а потом еще два года в старшей школе восточного Детройта. Мерил уехала со своими родными летом перед последним классом. Та Мерил, которую он знал, была озорной девчонкой, даже в группу входила «Flirty Four», математику секла на раз, репортером была в школьной газете и сверху вниз смотрела на тупиц, хулиганов и двоечников, с которыми тусовался Джон Чарльз.

— Спасибо, что пришел, — сказала Мерил. — Мне сейчас через толпу пробираться не очень удобно.

— Да ноль проблем, — ответил Кочевник и чуть не поперхнулся собственными словами, услышав свою интонацию. — Э-э… Мерил, Боже мой… ты в Далласе живешь?

— Нет, мы к востоку от Шривпорта, в Миндене. Рей в школе алгебру преподает. Я… то есть мы следим за твоей страницей в сети. За твоим брендом в смысле. Не то чтобы даже следим, потому что это первое представление, на которое мы приехали, но…

— Держимся в курсе, — подсказал Рей.

— Стараемся держаться. — Мерил снова улыбнулась, и на этот раз что-то сверкнуло в карих глазах, напомнившее прежнюю озорную девчонку. Но проблеск мелькнул и погас. — И не только мы. На Facebook полно народу из школы восточного Детройта. — Она назвала нескольких, почти всех Кочевник вспомнил как существовавших в иных, высших слоях атмосферы. — И все за вас болеют. Я помню ту демонстрацию талантов в первый наш год в школе. Ты тогда вышел на сцену со своей группой — как она называлась?

— «The Unwanted», — сказал Кочевник.

— Вот тогда я подумала, что вы нашли свое дело. И мне хотелось найти для себя что-то такое же важное, как для тебя музыка. Кажется, нашла. Можно показать тебе фотографию нашей дочери?

— Даже желательно.

Рей извлек из бумажника фотографию девочки лет восьми-девяти. У нее были мамины карие глаза, волосы челкой спереди и открытая, уверенная в себе улыбка.

— Вот мой ангел, — сказала Мерил. — Зовут ее Кортни, и ей только что исполнилось девять.

— Впечатляет, — ответил Кочевник, и ему показалось, что ангел нужен каждому — какого-то рода ангел. Он вернул фотографию Рею.

— Мне пришлось уехать летом, перед выпускным классом. Папа потерял работу на заводе «Файрстон», мне даже не представилась возможность попрощаться с друзьями, и мы поехали в Луизиану к дяде Берту на какое-то время. Я думала, что после лета вернусь, понимаешь?

— Тебе, наверное, туго пришлось, — ответил Кочевник, понимая, что ей важно не только объяснить это ему, но еще и получить реакцию.

— В общем, да, но… я же понимаю, это не то, что с тобой было в шестом классе. У тебя с отцом. Я помню, мои про это говорили между собой. Ой, слушай, я тут растрепалась, как мама в очереди в «Пабликсе». Подпишешь нам эти штуки? Рей, ручка есть?

— Есть, — сказал Рей, доставая из кармана серебряный маркер.

В зеленом пакете были диски и футболки. Рей протянул первый диск для подписи, и Кочевник глянул на Черил:

— Имя писать настоящее или сценическое?

— Да какое хочешь. Я просто так рада встретить здесь человека из нашей школы! Правда, хорошие были времена?

— Это да, — ответил он и подписался: Джон «Кочевник» Чарльз. Интересно, давно ли Черил болеет и какой у нее прогноз? Спрашивать не хотелось, но выглядела она плохо. В какой-то момент Кочевник, подписывая очередной предмет, услышал, как Рей спрашивает: «Как себя чувствуешь?», а она ответила: «Нормально». Рей обнял ее за плечи, помогая держаться на ногах, а Кочевник продолжал подписывать.

На последней футболке он под своим именем написал: «Трилистники, вперед!»

— Можно сфотографировать? — спросила Черил, и Кочевник сказал: конечно, сколько захочет.

Рей защелкал камерой, Кочевник обнял Черил за хрупкие плечи, приблизил к ней лицо. Он заметил, что три девицы подошли к нему вплотную, чтобы тоже сняться этими вездесущими телефонными камерами. Они смеялись громким пьяным смехом, толкали его плечами и бедрами, а он им как можно вежливее сказал, чтобы отошли назад, что они ему мешают, и одна из крашеных блондинок обозвала его тупым мудаком, а другая сунула средний палец прямо ему в лицо, и первая блондинка это щелкнула. Но они отошли обратно в толпу, а когда Рей закончил снимать, Черил сказала: «Я тебе кое-что принесла», достала из кармана джинсов и положила в руку Кочевнику кусочек горного хрусталя. Он тут же узнал: такой хрусталь с собой носят те, кто верит в натуропатию.

— Спасибо, — сказал Кочевник. — Я тебе очень благодарен, что пришла на наше выступление.

— Мы бы его ни за что на свете не пропустили. Но остаться мы не можем, к сожалению, — нам надо вернуться сегодня домой. Я картинки выложу на Facebook. Очень многие мои знакомые будут в восторге. А если когда-нибудь будешь проезжать через Минден, наш адрес есть в справочнике. Под именем Реймонд Каприата. — Это имя она произнесла по буквам, потом сжала руку Кочевника тонкими пальцами и улыбнулась: — Так радостно знать, что кто-то из нашей школы добился исполнения своей мечты. На это мало кто способен, Джон. И я так горжусь возможностью сказать, что знала тебя в те дни.

Кочевник кивнул. «В те дни, ага». Он ощутил горький наплыв сарказма, ему хотелось спросить: «Какие конкретно дни? Тот вторник, когда Квинс Мэсси и двое его подстилок напали на меня на парковке сзади, а когда отделали, засунули в мусорный ящик и захлопнули крышку? Или та пятница, когда мне в шкафчик подбросили измазанную соплями записку, что если еще хоть раз посмотрю на Софию Чандретт, могу прощаться со своими яйцами? Нет, суббота, когда в драке возле Олив-гарден я увидел у Квинса Мэсси нож и ударил его в горло изо всей силы, а потом приходила полиция меня арестовать за избиение? Отличные дни, конечно».

Но ничего этого он не сказал, потому что когда все это было, Черил уже была в Луизиане, а может быть, уже тогда темным пятнышком завелся в ее теле рак.

Так что он только наклонился к ней, поцеловал в щеку и сказал:

— Ты береги себя, о’кей?

— Обязательно.

Она слегка порозовела. Снова чуть ожила озорная девочка, в самой глубине душевных глаз.

— Кочевник, — сказала она, и муж взял ее за руку, помогая идти. Она шла медленным осторожным шагом, тяжело опираясь на металлическую палку, и Кочевника поразило, какими юными показались ему все остальные люди, как они молодо двигаются, разговаривают и выглядят, хотя годами они не намного моложе Черил, да и его тоже. У него было ощущение, что он из двадцатидевятилетнего вдруг стал пятидесятилетним. Но Черил едет домой, рядом с ней ее муж, а там ее ждет дочка. Не так-то уж плохо, да?

Когда он отвернулся, его задел плечом здоровенный парень в темно-серой толстовке с капюшоном, спешащий к выходу. Кочевник хотел было спросить: «Где пожар?» — но представил себе, как кто-то услышит, крикнет: «Пожар!» — то ли как пьяную шутку, то ли просто от глупости, и решил промолчать. К нему подошел какой-то человек, восхищенно сказал: «Охренительно выступили, парни!» — и полыхнул камерой ему в лицо. Кочевник нашел глазами Гения-Малыша, который вернулся к стойкам, где продавались сувениры.

Джордж не только вел учет продажам, но следил по телефону за другими цифрами.

— Триста тридцать восемь посещений нового ролика на YouTube, триста шестьдесят одно на MySpace и четыреста двадцать шесть на веб-странице. Неплохо, еще только повесили.

— И сколько раз ты сам его смотрел?

— Несколько, не много. Ты все уже выяснил с этими людьми? Она мне сказала, что с тобой в школе училась, хотела сделать сюрприз. Удалось?

— Удалось.

— Не хочешь подписать пару футболок, пока ты здесь?

— Я уже почти там, — ответил Кочевник и вошел в главный зал, где через несколько минут, плюс-минус, должна была выступать группа Джины Фейн. Он мельком заметил Берк в окружении пяти или шести женщин, они смеялись и болтали, и он заметил — как замечал всегда, когда видел, как Берк тусуется с сестрами, — что у них там пара девок с плечами, как у техасских дровосеков, с мрачно поджатыми губами и устрашающим видом, а остальные стараются поддерживать в себе такой жар, что стальное дилдо расплавится. Наверное, подумал Кочевник, дело в самой идее, что им не нужны мужчины, чтобы так завестись. Может, дело в том, что если только они не встраиваются в роль мужика, то не педалируют так свою сексуальность, как бывает с женщинами обычной ориентации. Кочевник видал Берк в компании совершенно ошеломительных женщин, от которых хотелось, как говорил Майк, «попытаться и возрыдать». И еще дело было в том, как они на тебя смотрели. Либо долгим взглядом холодных отстраненных глаз, будто вызывая тебя перейти невидимую черту, либо полосовали несколькими быстрыми взглядами и перерезали тебе горло кинжальной полуулыбкой.

— Привет! — сказала девушка, оказавшаяся рядом с его левым локтем. В руках у нее была банка пива, и она наклонилась поближе, чтобы перекрыть шум. — Прости, что они вели себя как идиотки.

Это была та рыженькая, спутница двух крашеных блондинок. На вид ей было лет двадцать, глаза светло-зеленые, симпатичный курносый носик и татуированная синяя звезда на правом плече.

— Ты из той группы, которая сейчас играла, — сказала девушка, будто хотела убедиться.

Веки у нее были тяжеловаты. Наверное, не первая уже банка пива сегодня.

— Ага.

— Хочешь поехать куда-нибудь? — спросила она, доставая ключи от машины с серебряным плейбойским зайчиком на цепочке.

Постороннему трудно понять, в какую попадаешь мясорубку, когда ездишь с группой на гастроли. Трудно представить себе, что весь блеск и легкость — искусственные. Трудно понять, что турне — это мили и часы, часы и мили дороги, а если нет — так ожидание. Есть три вещи, которые эту мясорубку делают сносной: первая — сам концерт, где всегда либо парадиз, либо пандемониум, вторая — частое употребление незаконного, но вполне естественно выращенного вещества, чтобы облегчить ток электрической энергии, выдаваемой в парадизе, и чтобы потом можно было спать в ту же ночь или на следующий день, или же разозлиться и спустить собак на своих товарищей по группе после катастрофы в пандемониуме.

А третья?

Вот на нее Кочевник сейчас и смотрел.

— Конечно, — сказал он, как много раз говорил раньше. — А твои подруги?

— Да пошли они, стервы, — буркнула девушка. — И вообще машина моя.

— О’кей, только я поведу, наверное.

Следующие три часа Кочевник провел в квартире на Эймсбери-роуд в северном Далласе. Было видно, что здесь живет еще и соседка, и была запертая вторая спальня, но оттуда никто не вышел. Они с девушкой (звали ее Тиффани, и работала она в Галерее кем-то там, он так и не понял) покурили травки, смешали в блендере несколько «Маргарит», она показала свою коллекцию Барби-Деньрожденный-Камень, очень дорогие, как она сказала, и одной только у нее нет: мисс Опал, октябрь. А потом Тиффани спросила, не хочет ли он под душ. Он запомнил, что когда ответил, что идея потрясающая, по телевизору как раз был «Воин-Ниндзя».

Когда они были уже мокрые и намыленные, Тиффани спросила, не возражает ли он, если она поставит видеокамеру и пару клипов снимет в спальне, потому что она от их пересматривания вся горит потом, и вообще она любит, чтобы ею руководили. Кочевник, который уже увидел вытатуированного дельфина, выскакивавшего из розовой щели между бедрами, и успел подумать: «Блин, опять этот дурацкий Флиппер», только пожал плечами. Не в первый раз. Он уже несколько лет назад думал завести себе на такие случаи черную маску. Не раз бывало, что девушка сажала в шкаф подругу с видеокамерой. Этот технофетишизм даже смешил — не могут люди жить, не держа в руке какой-то прибор. Но сейчас не время было рассуждать о будущем цивилизации, подсевшей на порнуху или электронную фиксацию важных событий, потому что Тиффани уже встала на колени.

Они перебрались в спальню, где Тиффани показала себя опытным игроком и к тому же громким, и она на весь дом, на весь Даллас и почти на весь северный Техас объясняла, насколько грубо она любит, чтобы это делали, и в какое именно отверстие. Соседи у нее либо глухие, либо они просто переворачиваются с боку на бок со словами: «А, да это же Тиффани». Во всяком случае, в стену никто не стучал. Тиффани вытворяла такое, что ее Барби могли бы покраснеть, но Кочевник не сдавался. Однако когда она обрушилась на него сверху, ему вдруг померещилась Ариэль на сцене, облитая синим светом. Она пела, подыгрывая себе на акустической гитаре:

— Сильнее, сильнее, сильнее! — кричала Тиффани, но все равно не могла заглушить треск змеи.

Откричав и закончив все действия, они заснули. Потом Кочевник проснулся оттого, что рядом с кроватью стоял мужчина.

— Кто ты такой?

Голос Кочевника дрогнул. Он схватил простыню и натянул ее до подбородка, как какой-нибудь хлыщ из английской секс-комедии. Только было не смешно, потому что именно из-за такой сцены погиб его отец. Если этот тип вытащит пистолет, Кочевник был готов драться за свою жизнь.

Парень был тощий, с копной перепутанных светлых волос и в очках. Но музыкальный вкус у него был хороший, потому что одет он был в черную футболку с белыми символами из альбома «Zoso» «Led Zeppelin». Он был то ли пьян, то ли обкурен, судя по застывшей на лице ухмылке и по невозможности стоять прямо, не шатаясь.

— Тиффани? — сказал он, тряся ее за звездное плечо. — Тиффани, ну отзовись, ну?

Она была в полном отрубе. Что-то буркнув в розовую подушку, она отмахнулась, как от мухи цеце. Он продолжал ее окликать, требуя внимания, словно опечаленный младенец.

Кочевник решил, что пора напяливать шмотки и сваливать. Он слез с кровати, оделся поспешно, но стараясь без лишнего шума, а то вдруг этот панк психанет. Однако не успел он выйти из комнаты, как Тиффани села, протирая глаза, и заговорила с этим хмырем. Разговор был типа «ты правда хочешь получить еще один шанс и почему я должна его тебе давать?» — и как-то совершенно неуместно прозвучало, когда Тиффани вспомнила про Кочевника.

— Там на кухне телефонная книга… вызови себе такси.

— А какой тут адрес?

Она замотала головой, пытаясь привести в порядок цифры, а фанат «Led Zeppelin», который явно был в этой квартире не чужой, сообщил, не глядя на Кочевника:

— Скажи: жилой дом «Зона» на Эймсбери-драйв. Они знают.

Кочевник не сомневался, что знают. Он вспомнил, как уже возле самого дома проехали мимо круглосуточного «Арби», и сказал, вызвав такси, что ждать будет там. Потом он вышел, ловя спиной хлесткую речь Тиффани, а бедный этот парень чуть не рыдал.

Вот так и получилось, что Кочевник подходил к дверям пригородного дома в четвертом часу утра. Попробовал дверную ручку — она оказалась благоразумно заперта от таких, как он. Он уже стал подумывать, не свернуться ли на крыльце, когда приоткрылась дверь и показалось знакомое лицо.

— Привет, братец. — Майк открыл дверь пошире. — Слышал, подъехала машина, решил, что это или ты, или Берк.

— Берк? Ее нет?

— Хорошо веселятся, наверное. Она с подругами рванула почти сразу после тебя с этой чикитой. Осторожно! — В тусклом свете из коридора Джон едва не наступил на Терри, лежавшего на полу в спальном мешке. Джордж устроился на диване, потому что знал владельца дома и сам организовал здесь ночевку.

Кочевник заметил, что задний двор освещен, а раздвижная дверь, ведущая туда, полуоткрыта.

— Ты спишь на улице?

— Нет. Проснулся уже какое-то время. Просто сидел там и думал.

— Серьезно звучит.

Майк пожал плечами. Ариэль вдруг заворочалась, подняла голову и посмотрела сонным взглядом на этих двоих, прищурившись, чтобы разглядеть, кто из них кто.

— Джон?

— Ага.

— Тут вообще-то люди спят, — сообщила она и снова задремала.

Кочевник подумал, что и правда, блин, все порядочные люди в такое время спят. А прочие по клетке мечутся.

— Эй! — шепотом окликнул Майк. — Хочешь сигарету?

Кочевник кивнул. Вслед за Майком он вышел через стеклянную дверь и задвинул ее за собой. Двор освещала пара охранных фонарей, установленных на свесе крыши, и свет падал на бетонные ступени, ведущие в огороженный кусок с газончиком. Там стояли стол для пикников, игровой домик, изображающий лесной форт, и детский бассейн, украшенный переводными картинками в виде улыбающихся морских коньков. У владельцев дома было двое детей, оба младше десяти, и спали они в глубине дома, подальше от этих бродяг-музыкантов. Когда-то отец был техником и мотался с группами — достаточно успешными, чтобы нуждаться в техниках и им платить, — но то когда было, а теперь он менеджер кинотеатра «Эй-Эм-Си», в котором, как он с гордостью говорил, шестнадцать экранов.

На столе для пикников стояла кофейная чашка, приспособленная Майком под пепельницу. Рядом с ней лежали пачка сигарет, зажигалка «Зиппо» с логотипом «Святые Нового Орлеана», небольшой блокнот в зеленой обложке и шариковая ручка. При свете охранных фонарей Кочевник разглядел в чашке три-четыре окурка. Он знал, что Майк ждет, пока вернется Берк.

— Она вполне самостоятельная, — сказал Кочевник и сообразил, что это он уже говорил в прошлые разы в похожей ситуации.

И ответ Майка был тем же самым:

— Да понятно, но я не за нее волнуюсь, брат.

Они сели за стол друг напротив друга. Майк предложил Кочевнику сигарету, сам тоже взял, оба прикурили от зажигалки.

Кочевник выпустил дым в ночной воздух.

— Вы там еще долго болтались?

— Да нет, не очень. Примерно половину выступления Джины Фейн. Крутая группа, а у Джины голосина ничего себе, гадом буду.

— Ага.

Ее на сайте «Mudstaynes» сравнивали с Дженис Джоплин. Может, не столько хрипоты в голосе, но ей всего двадцать. Кочевник слыхал, что она догоняет Дженис по части выпивки и наркоты, и надеялся, что не найдется дурака, который ей для полноты картины даст попробовать героин.

Он посмотрел на ручку и блокнот:

— Пишешь?

Майк поморщился, будто вопрос был неуместен.

— Да так, балуюсь.

— Чем балуешься?

— Собственным хреном, — ответил Майк, давая понять, что дальше на эту тему разговора не будет. Он затянулся и прислушался к шуму подъехавшей машины. Где-то залаяла собака, другая ей ответила, но в остальном округа была охвачена предутренней воскресной тишиной. — Отличный тут у них дом, — сказал Майк. — Бассейн мне нравится. В жаркую ночь можно прямо там свернуться.

— Ага, — согласился Кочевник.

Майк приложился к сигарете, затянулся, выдохнул, глядя на разгоревшийся огонек, как обычно делают курильщики. Потом протянул руку и отодвинул блокнот от Кочевника на четыре-пять дюймов, стараясь сделать это якобы невзначай, но все же получилось неловко.

— А ты знаешь, — спросил он, — что у Берк отчим умер в прошлом месяце?

— Да? Не знал. — Кочевник сдержанно улыбнулся. — Она же только с тобой разговаривает.

— Инфаркт. Первый был лет десять назад. Он ходил с ритмоводителем, принимал таблетки от давления и все такое прочее, но истекло его время. Они вообще не очень близки были.

— Я знаю. Она не слишком много о нем говорила.

Флойд Фиск его звали.

— Ну да. Я бы тоже не знал, но она мне сказала, что ей мать звонила. Из Сан-Диего. Сказала, что Флойд оставил одну вещь, которую хотел передать Берк. Чуял, наверное, что срок подходит, или просто на всякий случай. Но Берк говорит, что он оставил письмо… Типа там последние желания и все такое.

— Что он ей оставил?

— Она не знает. И мать ее тоже не знает. Чем бы оно ни было, хранится оно в трех запечатанных коробках у них в гараже. В письме сказано только, что вскрыть их должна Берк. И в любом случае ее мама хочет, чтобы она их забрала.

Группа по плану должна была выступать в «Касбахе» в Сан-Диего первого августа, в пятницу, открывая концерт «The Mindfockers» и «Mad Lads».

— Понятно, — ответил Кочевник, потому что это казалось нейтральной и подходящей репликой.

Какое-то время оба они молчали. Сигареты догорели, собаки затихли. Майк шевельнулся на скамейке и сказал:

— Я вот тут подумал. Помнишь ту поляну, где ежевика росла? Что-то там было не так.

— Прости?

Кочевник вполне расслышал, но фраза застала его врасплох.

— Не так, — повторил Майк.

Это точно, подумал Кочевник. Он уже второй день ощупывал череп, выискивая, не растет ли где опухоль. А можно ее вообще так обнаружить? Он не знал.

Майк еще раз затянулся, почти обжигая пальцы. В свете разгоревшейся сигареты шевельнулись татуировки на веревках мышц.

— Ежевику собирал когда-нибудь? — спросил он, и Кочевник покачал головой. — Когда я второй раз сбежал из дому, нашел работу на ферме. У этого фермера среди прочего ежевика росла. Ну, помню, сезон заканчивался в… в конце июня, первая неделя июля как максимум. Так вот, они… они очень нежные. Ягоды нежные, а не эти гадские колючки. Но им нужно много дождей, а такая жара их должна была высушить начисто. Я тут думал… или задумался, точнее сказать: как это сейчас на лозах вообще могли быть ягоды? В такую жару и сушь? Понимаешь?

— Не совсем, — признался Кочевник. — Может, они какие-то… ну, стойкие, да?

— Я думаю, это просто дикая ежевика, — тихо сказал Майк. — Растущая там, где ей не следует.

— Ну да.

«Какая разница?» — чуть не сказал он, но это прозвучало бы как неуважение, а выказывать неуважение Майку Дэвису не рекомендуется никогда, никому и ни при каких обстоятельствах.

— Девушка у колодца, — продолжил Майк после короткой паузы, — мне кое-что сказала.

Кочевник кивнул. Он вспомнил, как Майк передал ее слова: «Девочка говорит всем добро пожаловать, и не надо бояться».

— Ты же нам передал.

— Не это. — Майк слегка повернул голову, и Кочевник сквозь завесу дыма уловил быстрый блеск глубоко посаженных темно-карих глаз, будто первую демонстрацию оружия, которую лучше не игнорировать. — Мне сказала. Только мне. По-английски.

Кочевнику было страшновато спрашивать, но Майк ждал.

— И что это было?

— То же самое «добро пожаловать». В смысле что мне здесь рады. — Майк уже было загасил догорающую в чашке сигарету, но затянулся еще раз. — И знаешь… я видел… я понял…

Он судорожно вдохнул, и Кочевник заметил, что глаза у него влажные. Кочевник отвернулся, потрясенный не меньше Майка.

— Я понял, — продолжал Майк, когда снова смог говорить, — что она искренне.

Кочевник не знал, что сказать, а потому мудро решил промолчать. Он глядел на бассейн, на неподвижную поверхность воды.

— Ты знаешь, — проговорил Майк отстраненно, будто сам себе задавал вопрос, — сколько раз мне такое говорили искренне? Вот если посчитать… впервые, выходит. Я привык, брат, что меня отовсюду вышвыривают. По крайней мере — пытаются вышвырнуть к хренам. Иногда я говорю: «О’кей, иду по-хорошему», — иногда говорю: «А ну, давайте!» И так всю жизнь, Джон. Всегда было и всегда будет. Только вот эта девочка… Она и правда была бы мне рада. Улавливаешь, что я хочу сказать?

— Даже не знаю.

Это казалось разумным ответом.

— Вот чего я про себя знаю, так это то, что всегда понимаю, когда мне лапшу на уши вешают. Вот прямо сейчас ты ни хрена не видишь в моих словах смысла, потому что обыкновенная мексиканская девчонка воду раздавала, ну так что? И ты думаешь, что я дурак и туплю на ровном месте. Так?

— Я не думаю, что ты дурак, — сказал Кочевник. — Откуда такие мысли?

Майк медленно проморгался и раздавил в чашке остаток сигареты.

— Да потому что я и правда дурак. Да нет, бас-гитару шевелить я умею. Свою партию веду. Я профессионал, что бы это ни значило. И пока меня умные берут с собой, я еще долго буду мотаться по дорогам.

— Мне кажется, что кто читал «Моби Дика» в детстве, уже не дурак. А тебе?

— А, ты про это. Нет, я больше в смысле схимичить, а не прочитать. Была такая мысль, что, если смогу продраться через книгу такой толщины и ее понять, тогда… — Он резко прервался; вынул новую сигарету из пачки. — Стану таким умным, как Уэйн, — закончил он и прикурил от зажигалки.

Покойный брат Майка, погибший на лесопилке. Мальчик, лицо которого у Майка на левом плече. Кочевник молчал — просто ждал продолжения. Майк заговорил дальше — хрипло и печально:

— Уэйн во всем был чемпионом. Звезда-защитник в футболе, отличник, общий любимец… бомба, не человек. Его ждала стипендия в университете Мак-Низа. Он себе на лето работу нашел на лесопилке. Ребята каждое лето на такую работу нанимались, год за годом. Лопнула цепь, груз бревен сорвался с крюка… И это все о нем, как говорится. Только он не сразу умер. Его, изувеченного и разорванного, в больнице еще пытались сложить обратно, но он… не стал бороться, типа. Не то чтобы к нему сознание вернулось… но он бы никогда, блин, уже ходить не смог, так ему разбило хребет. Черный то был день. А я брата любил, и очень. Он из тех был ребят, из которых хорошие отцы получаются. Понимаешь? Ну, внимательные.

— Понимаю.

— Тебе ничего, что я про это? — спросил Майк, прищурившись. — Накатило на меня сегодня. Ты не против?

— Ага. В смысле не против, давай.

— Как-то не очень красиво, — сказал Майк.

— Да ты и сам не очень, — ответил Кочевник, и Майк мрачно улыбнулся. Улыбка долго не продержалась, но все же была.

Он еще затянулся и задумался. Потом сказал:

— Понимаешь, он меня накрывал. Я просто болтался в его тени, и никто от меня ничего не ждал. Мне так легче было жить. А его не стало, и мои старики… Они по нему горевали, скажем так. Горевали, горевали и горевали еще раз, и наш дом вообще превратился в сточную яму для горя, будто лампочки одна за другой лопались и никто их не заменял. И очень скоро я уже возненавидел и его, и все, что было с ним связано, и они, типа, ненавидели меня, потому что я был дебильный братец, дубина, хулиган и музыкант. Когда они на меня смотрели — не часто бывало, — я понимал: они видят то, что осталось. Нет в нашем доме больше ни звезды футбола, ни студента из почетного списка, ни выпускника Мак-Низа. Все, птичка улетела. И я понимал, что должен убраться из этого дома и от этих людей, чтобы мне можно было любить Уэйна по-прежнему. Чтобы думать о нем как о горе, на которой держится небо, а облака у него в зубах. Мой старший брат. — Майк снова затянулся и пустил струи дыма ноздрями, как дракон. — И он первый мне бы сказал, чтобы я уходил. Вот я и ушел. Пару раз возвращался, когда попадал в беду. Но потом как-то раз ушел совсем от этой ненависти и воплей, и на хайвее меня подобрал какой-то черный хмырь лет ста двадцати от роду на потрясающем старом золотом «кадиллаке» с хвостовыми плавниками. Он мне сказал, что зовут его Гровер Мак-Фарленд, едет он в Новый Орлеан из Монтгомери в Алабаме, играть на блюзовом фестивале. Но еще он сказал, что у него сценический псевдоним — Каракатица Мак-Фарленд, потому что он умеет играть на басу так глубоко, что прямо залегает на илистое дно и там лыбится. — Майк сам улыбнулся, вспомнив. — Был он алкаш, в карты жульничал, имел двух жен сразу и в пятьдесят девятом застрелил проповедника в Паскагуле. Но этот сукин сын, упокой Господь его душу, не врал. По крайней мере насчет игры на басу. — Майк тронул изображение гитары на правой руке. — Вот это была его, лучшая, что я помню. На которой он учил меня. Он ее называл «Эльвира, повелительница черненьких».

Вдруг Майк поднял голову, посмотрел в сторону улицы.

— Машину слышишь?

Кочевник прислушался.

— Нет, — решил он. — Она пока не вернулась.

— Ей бы найти хорошую девочку, чтобы за ней приглядывала, — сказал Майк. — Достает она меня иногда.

Кочевник докурил сигарету и погасил ее в чашке. Ему хотелось встать и убрести прочь, поспать несколько часов перед тем, как надо будет складываться и ехать в Эль-Пасо. Концерт только в пятницу вечером, но можно с тем же успехом выехать раньше и несколько дней поваляться где-нибудь у бассейна. Он надеялся, что от продажи дисков и футболок они получили достаточно, чтобы хватило на «Мотель-6» в нешумном районе. Но он не ушел, чувствуя, что еще нужен Майку.

— Никогда не думал играть для заработка, — снова заговорил Майк после паузы, когда прислушивался к машине, которой не было. — В детстве хотел быть ветеринаром. Любил зверей, всегда умел с ними ладить. Только там математика нужна, химия, вся эта фигня. А мне сообразиловки не хватает. Даже учителя говорили… И тетка в библиотеке, она мне сказала: «Ты мал еще, ума не хватит на такую большую книгу». Она сказала: «Пойди поставь на полку и возьми такое, что ты будешь читать». А потом пригляделась и говорит: «Так ты брат Уэйна Дэвиса? Для него книгу берешь?»

Майк наклонил голову и закрыл глаза на несколько секунд, а Кочевник снова отвернулся, глядя куда-то вдаль.

— Хорошие слова, правда? — спросил Майк. Кочевник не ответил, и он добавил: — «Добро пожаловать». Хорошие слова.

— Для начала, наверное.

Майк не стал развивать мысль, а Кочевник не хотел допытываться. Слишком много страдания вкладывал Майк в свою речь, чтобы еще и расспрашивать.

После долгой паузы Кочевник сказал:

— Я, наверное, завалюсь. — Он просто из вежливости подождал, пока Майк скажет «о’кей».

Несколько шагов к дому — и он обернулся.

— Тебе же не обязательно ждать. Тебе самому тоже надо…

— Нормально, — прервал его Майк. — Мне и тут хорошо.

— Тогда доброй ночи, — сказал Кочевник.

— Доброго утра, — поправил его Майк.

Кочевник поднялся по ступеням, открыл скользящую стеклянную дверь, вошел в дом тихими кошачьими шагами и задвинул дверь обратно. Оставшийся во дворе Майк взял в зубы сигарету и потянулся за ручкой и блокнотом.