Часть вторая
Ты мой пес
Глава пятая
Джереми Петта поглотила ночь. Если на самом деле существует Зверь, то Джереми у него в брюхе и уже наполовину переваренный.
Он лежит голый в теплой воде, вытянувшись во весь рост в ярко-белой ванне. Подошвы ног он прижал к кафельным плиткам цвета мокрого песка. Вода охватывает его туловище, плещет поперек живота, подходит под подбородок. Уже несколько дней он не бреется, лицо отяжелело. Сколько дней? Непонятно, потому что время свернулось в кольцо. Оно стало припадочным — то ползет, то скачет. Иногда часы ползут, иногда завиваются вихрем, как пепел на суховее. Наверное, вечер пятницы, потому что на кабельном канале по расписанию идет фильм «Гладиатор» с Расселом Кроу. Петт смотрит его уже в четвертый, если не в пятый раз, потому что понимает. Был у Джереми DVD-плеер, да он его дал кому-то, а кому — не помнит. Кто-то взял взаймы и не вернул. Но Джереми это понимал, вот того, кто там на арене, окровавленного, забытого и выброшенного, преданного и проданного, но воинский дух его не сломлен. Не сломлен — благодаря чистой силе воли. Телевизор в соседней комнате все еще включен, и тени пляшут в холодном синем свете.
Джереми Петт отправляет в рот еще две таблетки тайленола и запивает глотком найкуила из бутылки. Это уже пятая и шестая таблетки. Усиленные, по 500 мг каждая. Он читал в сети, что 7000 мг могут положить ему конец, но он мужик крупный, мясистый. Весит порядка двухсот тридцати фунтов, рост больше шести футов. И он не знает, сколько на самом деле нужно будет для этого таблеток и глотков найкуила, да и не хочет он этого. Он просто хочет, чтобы захотелось спать, чтобы начало окутывать теплым одеялом, и когда это случится, он возьмет нож для картона, что лежит на краю ванны, возле правой руки. И начнет с левого запястья. Потому что хочет смотреть, как будет вытекать кровь, а заодно и силу воли проверить, которой он так гордится. Кажется, неплохой способ ухода для воина — без шума, от заостренного железа.
Он принял решение уйти, и так оно и будет. Решено, подписано и вилкой скреплено. Сегодня он двинется в Елисейские поля.
Из-за стен доносились звуки из других квартир: журчание спускаемой воды в туалете, гулкий басовый ритм музыки. Звуки будто из другого мира, с которым он, Петт, больше не связан. Его квартира на втором этаже. Квартира восьмая, жилой комплекс «Вангард эпартментс», юго-восточный Темпль, штат Техас. Здесь все заброшено — и дома, и люди. И очень сердитые юнцы крейсируют на крутых моциках, ища повода защитить свою территорию. В воздухе постоянная завеса серого дыма, полицейские машины с визгом слетаются на ночную стрельбу. Односпальная квартирка с миниатюрной кухней дешева и достаточно уютна, хотя от ковра несет гнилью, особенно зимой, когда снаружи клубится мокрый туман. Но все равно пришло время отсюда уйти.
Джереми глотает еще две таблетки тайленола, запивает найкуилом и ждет. Постепенно заволакивает сон, охватывает тепло, отупляя мозг. Вот этого он больше всего желает: чтобы стих дом с призраками, воющими у него в голове.
В животе буркнуло. «Я голоден», — думает он. Но когда же он ел последний раз? Несколько часов назад? Надо бы встать и чипсов навернуть, думает он. Кажется, еще полпакета осталось в кладовой. Не будет же вреда от картофельных чипсов?
Но нет, нет… лежи себе тихо. Ты уже поел, мальчик, в свой последний раз. Пирог с курятиной, ага. Ты его разогрел в микроволновке, как хотел, но вкуса особого не было. Так что хорошо бы сейчас чипсов, хотя бы ради соли. Но тепло заползало все глубже, все становилось тусклым, туманным, расплывалось перед глазами, и Петт решил, что и так хорошо.
Интересно, думает он, кто его найдет и когда? Скорее всего мистер Салазар, менеджер, и Джереми огорчается, потому что мистер Салазар всегда с ним обращался по-человечески. Не наседал по мелочам, заступался за него перед компанией-владельцем последние два месяца. Пятого января принес ему пакет лепешек-тамале — в день, когда Джереми исполнилось тридцать. У мистера Салазара венчик седых волос, у него сморщенное лицо и кашель курильщика, и он говорит, что это черт знает что за мир, amigo, если такой герой, как ты, должен жить в этой дыре, как пес в будке.
Но Джереми улыбнулся на доброту мистера Салазара и ответил ему: «Ну, сэр, я же не герой никакой, я только так, прохожу мимо».
Джереми знает, где водятся герои. Он знает, где похоронены герои мертвые и где живут те, кто еще дышит, сидит и смотрит восход солнца, а потом смотрит закат. Он все знает о героях, не сомневайтесь, сэр, и он знает, что сам он не из них. «Но спасибо, сэр, что вы так обо мне думаете».
Он на этой неделе ездил в больницу навещать Криса Монтальво. Каждую неделю ездит с тех пор, как в прошлом году переехал в Темпль из Хьюстона. И всегда по средам. Он вспоминает день, когда был там на этой неделе, потому что в этот день сложил неоплаченные счета и извещения о прекращении услуг в стопку и решил, что уже достаточно далеко зашел и дальше не пойдет и надо начать составлять планы. И тогда, навестив Криса, он пошел в аптеку и купил таблетки и найкуил, а потом пошел в супер «Уол-март» на Тридцать первой улице и купил нож для резки картона. Оставалось только решить когда.
И он лежит в ванне, засыпая, уплывая прочь из этого мира, и думает при этом о Крисе в больнице. Здание со всеми флагами на фасаде, прямо на Ветеранз-Мемориал-драйв. Он вспоминает, как санитар вкатывает Криса в палату с широкими окнами, где пробивается сквозь жалюзи утреннее солнце, и Джереми, как всегда, наклоняется к приятелю и тихим шепотом поет с той стороны головы Криса, которая не провалена внутрь: «Хороший денек для белой свадьбы».
* * *
И никогда не было, чтобы Крис не улыбнулся — насколько он это может.
Именно это всегда говорил Крис, когда они уходили на задание в жару и в пыль против целого мира врагов в чалмах и куфиях на черт знает сколько времени, пока не вылетит пуля. Хороший денек для белой свадьбы. И Крис умел, черт возьми, умел прорычать это точно как Билли Айдол. Так что Крис, конечно, узнаёт песню, а значит, узнаёт Джереми, и попробовал бы кто-нибудь сказать Джереми, будто это не так.
За свою жизнь Джереми любил очень немногих людей. Он любил отца и мать в Неваде, любил ту женщину и мальчика, которые улыбаются ему из рамки, прислоненной к раковине так, чтобы можно было взглянуть, проходя, и он любил младшего капрала Криса Монтальво, своего наводчика. Тем, кто не был в Славной Зеленой Машине, не понять той любви, которую испытывал он к Крису. И это хорошо, потому что это дело личное, такое, о котором он ни с кем не стал бы говорить, кроме разве что другого морпеха. Только тот, кто там бывал, мог бы это понять, как любишь брата своего во Корпусе, как вы друг от друга зависите, как прикрываете друг другу спину, одну пыль глотаете и одной крови чуете запах и всегда надеетесь, что это кровь Джонни Джихада выливается как из разбитой бутылки. Когда плечом к плечу с братьями услышишь завывания ада, ощутишь лижущий лицо огонь, тогда становишься с ними единым целым, неразделимым, потому что только так можно там выжить.
Так что когда в Хьюстоне дело стало плохо, Джереми приехал в Темпль — быть поближе к Крису, навещать его каждую среду, нагибаться к липу, говорить: «Хороший денек для белой свадьбы» — и получать в ответ едва заметное узнавание. Пусть никто больше его не видит, но видит Джереми. И пусть Крис не может говорить и никогда больше говорить не будет, а может быть, он просто сидит сейчас на стуле, глядя в пустоту, но Джереми знает, что его приятель, его друг, любимый друг — осознает его присутствие в этой палате высоко над бульваром флагов. И он знает, что реакция есть — движение уголка рта у Криса, будто ищет ответ. Джереми ему рассказал, что собирается найти Карен и Ника. И еще сказал, что доктора тут — люди хорошие и дело свое знают, и они всегда будут о нем заботиться. «Увидимся на той стороне, — сказал ему Джереми. — Я пойду вперед, разведаю, как там и что. О’кей?»
Джереми обнял Криса перед уходом и подумал, насколько же Крис стал хрупким, какие у него тонкие детские косточки под бумажной кожей. Крис ведь был таким здоровым парнем с бычьей шеей. В школе играл лайнбэкера и любил вместе с отцом ремонтировать старый «понтиак файрберд» тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Жутко даже подумать, насколько легко и быстро можно разрушить человека.
Джереми пришлось зайти в туалет — вытереть глаза бумажным полотенцем, — но прощание, которого он страшился, произошло, и можно было оставить Криса, и Крис согласен. В Бога Джереми верил и знал, что Бог тоже согласен.
Сделав долгий вдох, Джереми выпускает воздух в медленном выдохе. Таблетки и найкуил уже действуют, погружая его все глубже. Он знает, что от ножа будет больно — поначалу, но к боли ему не привыкать, а что нужно сделать, то нужно. Тяжелой рукой он поднимает лезвие. Приставляет режущую кромку к левому запястью, где течет жизнь. Жаль, не зажег свечу или что-нибудь такое для момента, потому что белый свет ванной слишком резок. Он останавливается на несколько секунд, вдавив лезвие в кожу.
«Вот здесь и кончается старая жизнь, — думает он, — и начинается то, что ждет впереди, что бы оно ни было».
— Помоги перейти, — говорит он женщине на фотографии и вдавливает лезвие в руку — резкая, жаркая боль, но не очень страшная, — и выступает кровь, и течет по руке, и он смотрит, словно под гипнозом, как падают в воду капли. Он создает свой собственный алый прилив. Закусив нижнюю губу, Джереми глубже вдавливает лезвие и начинает его вести поперек руки к венам и не отрывает глаз от фотографии жены и сына, потому что скоро он будет с ними на той дороге, что ведет в Елисейские поля, — вот как Максимус воссоединяется со своей семьей в конце «Гладиатора».
Но вдруг рука Джереми с ножом замирает, не успев перерезать вены. Он останавливается на тропе самоубийства, и кровь капает и капает в воду с его руки.
Что-то там, в конце коридора, в другой комнате, требует его внимания.
На кресле, которое Джереми поставил перед телевизором, чтобы смотреть фильм, кто-то сидит. Вроде бы это человек, повернувший к нему голову, но лицо — шевелящаяся маска темноты. И рука поднята, и палец согнут: Иди сюда.
«Бог ты мой», — думает Джереми, а может быть, даже говорит вслух. Ибо ангел смерти прибыл в квартиру номер восемь в «Вангард эпартментс» в юго-восточной части Темпля, штат Техас.
Иди сюда, повторяется инструкция.
— Дай мне минуту, — просит Джереми неясным голосом, отдающимся эхом от кафеля. Он намерен закончить то, что начал, и он не боится ангела смерти, потому что так или иначе этот ангел смерти с ним давно, всюду рядом с ним, давным-давно. И минуту, Джереми просит лишь минуту, чтобы объяснить это все.
Но пока он собирался заговорить, ангел смерти сделал себе лицо Криса Монтальво — и череп провален, и детские глаза блестят в свете экрана, и палец манит Джереми подойти с настойчивостью, не допускающей отлагательства.
Теперь Джереми понимает, что у него в организме полно тайленола и найкуила, и он знает, что кровь течет по руке свободно, а в голове не все в порядке, и время истекает, и еще он знает, что это не Крис Монтальво пришел, а кто-то замаскировался под Криса Монтальво, и человеческим глазам — даже замутненным и расплывающимся — на это смотреть страшно, но все равно… кто бы это ни был, он требует, чтобы Джереми поднялся из ванны и подошел. Сейчас же.
— Блин, — говорит Джереми, потому что очень уж неподходящий момент. Ему кажется, что встать и пройти по коридору туда в комнату будет как скатиться с койки в самой жуткой «нулевой видимости — 30» за всю его жизнь или поднять руки и растолкать камни, вылезая из могилы, которую уже почти закрыл за собой. Он себе представить никогда не мог ничего столь трудного в эту последнюю ночь, но с судорожным вздохом, с напряжением мышц и замиранием под ложечкой он садится, откладывает нож в мыльницу и выходит из ванны, расплескивая кровавую воду, наступая на что-то вроде бы твердое.
На полпути через коридор он спотыкается и влетает в стену, оставляя кровавый мазок под рамой поддельной картины — пустынный пейзаж, наверняка купленный прежним жильцом на eBay. Колени едва держат, его мотает взад-вперед, и очень трудна дорога от ванной до кресла, где сидит кто-то с лицом Криса. Он понимает, как выглядит со стороны, как страшно задыхается, как болтается в обвисшем мешке собственной кожи. Хоть выбрасывай, думает он. Пять лет назад он мог пробежать три мили за восемнадцать минут с секундами, сделать сотню приседаний, не выходя из двух минут, и проплыть пятьсот метров как Аквамен. А сейчас единственный его классный результат — размер поглощаемой кучи фастфуда и оставляемой в сортире кучи дерьма.
Ура, сволочь! Ура!
Он мучительно входит в комнату. Существо, сидящее в кресле, поворачивает искусственное Крисово лицо к телевизору, и Джереми слышит его голос:
— Это про войну.
Он смотрит на экран и видит с трудом различимую фигуру в черном, в черной ковбойской шляпе.
— Песня называется «Когда ударит гроза», исполняет группа…
Перед камерой возникает ладонь с расставленными пальцами, и вокруг их кончиков играет электрически-синее пламя.
Несколько секунд затемнения с титром внизу «Когда ударит гроза», а под ним мельче: «The Five».
Потом, похоже, то ли молния, то ли срабатывает вспышка, и начинается ритм ударных и рокот гитары, и дергается ручная камера. По улице между разбитыми бетонными стенами пробираются то ли шесть, то ли семь солдат. Цвета линялые, смазанные, болезненно-бледная желтизна Ирака. Но это не Ирак, а эти шуты — не солдаты, потому что одни одеты в имитацию пустынного камуфляжа MARPAT, другие — в имитацию пустынного камуфляжа ARPAT. Какие-то идиоты актеры с липовым снаряжением, и никуда они не годятся, потому что идут не так, как когда знаешь, что тебе в любой момент башку оторвать может, они все дергаются и смотрят, мать их, куда попало — сплошь бардак и никакого порядка. Мясо для мукиев, думает Джереми. Пройдитесь, девочки, вот так вот по улице, чтоб вас легче было штабелями складывать.
Экран показывает стоящую на улице группу: длинноволосый панк на ведущей гитаре, басист с татуированными руками, бритоголовый хмырь в очках лабает на пианино или на какой-то штуке на металлических ножках, девка-хиппи с рыжеватыми кудряшками обрабатывает белую гитару и еще одна девка, чернявая и коротко стриженная, отчаянно колотит по ударным, сверкая на солнце тарелками. Потом камера берет крупным планом лицо панка, смотрит прямо в злые синие детские глаза, и он поет, как полупьяный негр с выбритым изнутри горлом:
Я иду по улице, солнце бьет в упор.
Мой щиток опущен, и взведен затвор.
Слышу грохот в небесах. То ли гром гремит,
То ли «Супер Хорнет» улетел в зенит.
«Щиток», — думает Джереми и кривится. Этот тип понятия не имеет, о чем шепчет.
Камера выхватывает лицо певца, потом лица других участников группы, а между ними перебивкой сцены: в американском доме молодому парню отец показывает старую фотографию солдата. Снят он на веранде, на фоне развевающегося американского флага.
Панк ведет дальше:
Мне сказали: кровь твоя трех цветов, как флаг.
Мне сказали: делай, мы научим как.
Для чего так надо, я позабыл узнать.
Вышло, тем, кто молод, — им и умирать.
«Ага, блин, — думает Джереми. — Поди догадайся».
Он понимает, что ему нужно сесть, колени слабеют, а в животе ощущение, будто там рыбы плавают.
Взрыв ударных, баса и гитары, словно товарный поезд врезается в дом, и камера показывает лицо одного из солдат на улице, и Джереми видит, что это тот парнишка из дома, и тут ад срывается с цепи, из окон палят красноголовые, якобы-солдаты вбегают в другой дом, — все, кроме одного, который падает на брюхо и сучит ногами, изображая раненого, а певец продолжает:
В день, когда ударит гроза и смоет всех.
В день, когда раздастся громкий страшный смех,
Мы разбогатеем, а вас отправят в бой.
Полночью глухой вернется в дом герой.
Джереми видит, что кресло пусто. Он опускается в него и чувствует, что воздух вокруг пахнет больницей.
В музыке он не так чтобы разбирается, но эта ничего. Мощный ритм. Мышцы и стиснутые зубы. Гитарные аккорды пронзают воздух лентами острой стали. Между домами продолжается перестрелка, и вспыхивает шар огня, выпуская щупальца дыма, и это вот выглядит очень реальным. Потом еще одного из наших подстреливают, он хватается за горло, и Джереми наклоняется ближе, потому что там густая тень.
Замолкает все, кроме ударных, и над их стуком и рокотом рычит панк:
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой.
Пусть в траве зеленой он найдет покой.
И второй раз, пока говорят барабаны:
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой.
Пусть в траве зеленой он найдет покой.
Музыка снова набирает объем, бас и гитары взлетают и с ними партия клавишника, которая наполовину сдавленное рычание, наполовину грустный ропот. Парнишка, герой этого ролика, как-то потерял шлем, у него кровь на щеке, вокруг него валяются тела его братьев. А исполнитель поет:
Мир куда-то катится — мне ль о нем судить?
Не скажу, что он такой, как мог бы быть.
Знаю лишь: война — это деньги, оттого
Слишком многим эта тварь милей всего.
В день, когда ударит гроза и смоет всех…
И молодой парень теряет самообладание и вскакивает из-за прикрытия; с дикими глазами он перебегает улицу, в одиночку, и вламывается в дверь, а там никого, только лежит на полу кто-то и смотрит на него, и камера показывает, что это иракский мальчишка лет двенадцати-тринадцати, поднимает руки и жмется к стене, а солдат вскидывает автомат и целится.
Мы разбогатеем,
А вас отправят в бой,
Полночью глухой вернется в дом герой.
Камера снова выходит из дома, и солдат переваливается, шатаясь, через порог с выражением ужаса на засыпанном белой пылью окровавленном лице, и бросает автомат, и бежит по улице туда, откуда пришел.
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
Когда ударит гроза,
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
Когда ударит гроза, когда ударит гроза,
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
Когда ударит гроза, разразится буря, когда разразится, ох, когда ударит гроза,
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
И тут музыка обрывается, и лицо панка заполняет весь экран, и он поет хриплым обожженным голосом:
Пусть в траве зеленой он найдет покой.
Постепенно возвращается передача, в которой Джереми теперь узнает «Шоу Феликса Гого». Несколько раз он его видел и встречал портрет Феликса Гого на улицах. Феликс Гого стоит перед камерой с этой группой — «The Five» они себя называют? — в помещении с ярким светом и резкими тенями, и за ними на стене висит американский флаг. Они будут играть в «Кертен-клаб» в Далласе в субботу вечером. Гого задает вопросы, а под лицами появляются имена. Майк Дэвис говорит о своих татуировках, потом камера коротко показывает Берк Бонневи, но та не говорит ничего, Ариэль Коллиер начинает отвечать на вопрос, давно ли она стала музыкантом, и вдруг экран разваливается цветными квадратами, будто кабельная связь отключилась, но звук продолжается, и сквозь цифровое шипение помех хиппушка отвечает:
— Я хотела стать музыкантом, чтобы иметь возможность говорить правду.
— Какую правду? — спрашивает искаженное изображение Гого на терзаемом экране.
— Вот такую, — отвечает она, и эхо какое-то странное повторяет: такую, такую, такую. — Правду об убийстве, отвечает она, и ее изображение смывает мозаика бледно-зеленых квадратов.
Потом экран исправляется, становится как нужно, и Джереми видит Терри Спитценхема, который говорит, но что — непонятно, потому что отключился звук. Экран идет рябью и снова рассыпается, потом полностью чернеет. Динамик шумит взрывом помех, потом включается с середины, когда этот человек говорит:
— Война — это натаскивание киллеров, тренировочная площадка для убийств. Знаете, сколько детей убили наши так называемые герои?
— Не лез бы ты, — слабым голосом говорит Джереми черному экрану. — Не лез бы.
— Стыдно, — говорит другой голос сквозь треск помех. Стыдно им должно быть, и они заслужили страдание.
Снова появляется картинка, но серая и призрачная, и призрачный образ Феликса Гого возмущенным голосом пищит, как персонаж мультика:
— И вы хотите внушить людям, что наши солдаты там стреляют в детей? Что после всего, что они сделали для нашей страны, после всех принесенных ими жертв вы из них делаете убийц детей?
Снова мелькают светящиеся пятна, и вдруг картина проясняется, стоит этот поющий панк с фальшивой улыбкой, а под ним его имя Кочевник — что за имя дурацкое? И он очень ясно произносит:
— Мы над этим работаем.
— Что ж, флаг в руки, — отвечает Феликс Гого, и ясно по тону, что будь у Феликса пистолет в руках, он мог бы пристрелить этого длинноволосого гада на месте.
Остальное Джереми уже не воспринимает, потому что увидел все, что хотел увидеть, а сил выключить телевизор нет. Где вообще пульт? В кухне, в ванной? Накатывает волна изматывающей тошноты, он чует запах собственной крови из пореза на запястье, она стекает темным кругом на коричневый ковер. Вот, блин, думает он, тяжелое будет объяснение с мистером Салазаром.
«Погоди минуту, — говорит он себе. — Постой. Я же ухожу сегодня. Сейчас вернусь и закончу, что начал».
Но он не встает. И даже не пытается встать.
До него доходит откуда-то из глубин мозга, издалека, что надо встать и двигаться, перевязать рану, пока еще он может.
Странный этот мир, думает он. Пытаешься подняться по лестнице — под тобой ломаются перекладины, но когда решаешь спрыгнуть с обрыва, невесть откуда появляется крюк и цепляет тебя, убогого.
Он не совсем понял эту песню и ролик, и не понял, чего это ангел смерти хотел, чтобы он увидел. Ангел смерти? Чьей? Его или…
Он думает, что песня была о богатых, зарабатывающих на войне, или даже начинающих войны, чтобы заработать. Ну и что? Кто сейчас этого не знает? И всем наплевать, что знают. Так всегда был устроен мир, так что же? Может, это еще было новым во время Гражданской войны или в древней истории. Ага, вот эта же группа тоже пытается заработать на войне? Обхохочешься.
Но вся эта фигня насчет «буря разразится, чей-то сын, покой в зеленой траве» и все прочее… Может, это разговор о том, что случится, когда солдаты вернутся домой и задумаются… о чем? Что делали работу, которую их научили делать?
Джереми чувствует, как от него горячим туманом поднимается испарина. Желудок крутит, сейчас его вырвет, и добраться до ванной, пока не разразилась его собственная буря, — тяжкий труд.
«Знаете, сколько детей убили наши так называемые герои?»
— Да что ты в этом понимаешь? — спрашивает он у экрана телевизора, уже перешедшего к следующему эпизоду, где Феликс Гого за столом у себя в кабинете и чирикает с какой-то грудастой мексиканской актрисой. Она сидит на красном диване, сделанном в форме двух губ.
Фишка в том, что в ролике не сказали впрямую: солдат убивает ребенка. Может быть, убил, может быть, не убил. Джереми знает только одно: каждый квартал был полем боя. Особенно в Фаллудже, после того как ребят из «Блэкуотера» размазали. Будь Джереми солдатом из этого ролика, он бы мальчишку пристрелил на месте. Стреляешь в меня — я тебя убираю. Но опять же… Где было оружие у этого мальчика? Может, он просто случайно там оказался, бывало и такое. Случайная жертва при выполнении задания, невелика важность. Пригибаешься и идешь дальше.
«И вы хотите внушить людям, что наши солдаты там стреляют в детей? Что после всего, что они сделали для нашей страны, после всех принесенных ими жертв вы из них делаете убийц детей?»
«Мы над этим работаем», — сказал этот панк.
Джереми наклоняет голову и зажмуривается очень крепко. Начинает просыпаться старая ярость, и если бы эти брехливые мерзавцы оказались здесь, он бы их всех передавил, как клопов, одного за другим. Просто чтобы лживые пасти заткнуть.
А кто-то стоит у него за правым плечом и наклоняется и говорит едким шепотом, саркастическим и вызывающим:
— Ты мой пес?
Джереми вскидывает голову и оглядывается, но никого больше нет. Так ему говорил его старый ганнери-сержант, Ганни, когда у Джереми разрывались легкие от долгих миль бега в гору, или когда он полз по грязи с полной выкладкой, или делал бесконечные отжимания, или что еще, что сержант для него придумывал. Перевод: парень с девчачьей фамилией не должен быть девчонкой — в Корпусе служат мужчины.
Больше он ждать не может. Он поднимает себя усилием воли, шатается из стороны в сторону, сталкивается с телевизором, заставляет себя повернуть колени туда, куда хочет идти, и начинает двигаться в ванную. Коридор превращается в узкий проход лабиринта ужасов, памятный с детства, но тут ничего веселого нет. После столкновения — на этот раз со стеной — он попадает в ванную, падает на колени и успевает выблевать в унитаз процентов восемьдесят принятого на борт, а остальные двадцать процентов — на пол.
Когда дело кончено и рвотные спазмы стихают, Джереми старается рассмотреть рану. Он слишком устал, чтобы как-то серьезно ее обработать, а может, нужна пара швов, но вроде бы кровь запеклась. Слышно, как старик снизу стучит в потолок — похоже, ручкой от метлы. Небось раздражается по поводу всего этого шума, побоялся, что в его ванной обрушат потолок. Через несколько секунд стук прекращается. Джереми медленно поднимается с пола, включает холодную воду и плещет ею себе в лицо. Левую руку заматывает полотенцем. Тяжело моргает, видя покрасневшую воду в ванне, струйки крови на белом фаянсе, грязь на полу.
Завалил работу начисто, думает он мрачно.
Не будет сегодня дороги в Елисейские поля. Кое-что надо продумать, разложить в голове по полочкам. Он берет фотографию Карен и Ника и нетвердым шагом идет в спальню. Включает верхний свет. Ставит фотографию на ночной столик, достает из шкафа «Ремингтон-700» с прицелом «Таско» и ложится на кровать, тупо уставясь в потолок, прижимая к груди оружие.
«Моя винтовка, — думает он. — Их много есть таких, но эта — моя. Моя винтовка, мой лучший друг. Она моя жизнь. Я ее хозяин и точно так же должен быть хозяином своей жизни. Моя винтовка без меня бесполезна. Без моей винтовки бесполезен я. Из моей винтовки я должен уметь правильно стрелять. Стрелять лучше моего противника, который старается застрелить меня. Я должен его застрелить раньше, чем он застрелит меня».
После своей почетной отставки Джереми испробовал работы строителя, кровельщика, докера, охранника на складе стройматериалов, охранника в торговом центре, клерка в магазине видеозаписей, мойщика машин, продавца в магазине «7–11», а последние четыре месяца работал мусорщиком. Две недели назад его уволили в связи с сокращением городского бюджета.
Он давно уже понял, что больше всего годится для той работы, где нужен инструмент, лежащий сейчас у него на груди. Вопрос вот в чем: как может человек использовать свой дар — Богом данный дар снайпера морской пехоты — вне поля боя? Но после сегодняшнего вечера и появления ангела смерти с лицом Криса Монтальво он понял, что его работа, возможно, еще не закончена. И ролик, который ему сейчас показали, может быть ответом на его вопрос.
Профессиональный убийца.
Он может стать наемным ликвидатором.
Они нужны людям — чтобы избавляться от проблем. Правительствам и корпорациям — чтобы их секреты оставались секретами, а враги молчали. Избитым женам — чтобы избавляться от тиранов-мужей. Очень много есть фильмов, где профессиональные ликвидаторы делают то, что необходимо сделать. А откуда они берутся? Да больше всего из военных. Из таких, как он, обученных выбирать цель и посылать пулю. Один выстрел — одна жизнь. А почему нет?
Максимус в «Гладиаторе» на самом деле и есть такой профессионал. Выученный для войны, преданный своими начальниками, окровавленный, но не согнувшийся, этот человек выходил на арену убить или погибнуть.
«Вот и я, — думает Джереми. — Я это могу».
У него есть винтовка и автоматический револьвер сорок пятого калибра, купленный для самозащиты. И для них полно патронов — здесь же, в шкафу на полке. «Ремингтон» мало отличается от винтовки, с которой он работал в Ираке. Прицел не такой мощный, но на стрельбище на севере Темпля он по-прежнему попадает в цель за пятьсот ярдов — почти всегда. Кое-какие деньги у него имеются, не так чтобы куча, но есть действующая кредитная карта. И темно-синий пикап, побитый и поцарапанный, семилетний уже, но на нем можно добраться куда хочешь.
Все, что ему нужно, чтобы начать работу, — это цель.
Или цели.
Пять штук, быть может.
Если положить их всех, можно будет выбрать, куда податься. Скажем, в Мексику. Видит Бог, там смогут использовать его талант — против наркобаронов. Потому что если он будет профессиональным ликвидатором, то работать захочет только ради правого дела. А эта группа… эта кодла панков в телевизоре, трындящая, что солдаты Армии Соединенных Штатов убивают в Ираке детей, что эти солдаты должны стыдиться и страдать — за что? За выполнение своего долга? За простое выполнение приказов, за то, что жертвуют будущим не только своим, но и своих жен и детей… Эти сволочи закидывают дерьмом память Криса Монтальво и всех ребят, что там жизнь положили?
Эта группа на стороне неправого дела.
«Наверное, надо бы поспать сейчас, — думает Джереми, — дать себе отдохнуть». Он думает: надо бы пойти утром в аптеку, взять антисептика какого-нибудь и бинтов и руку перевязать. Можно пойти хорошо позавтракать в «Крэкер-боллер» на Дженерал-Брюс-драйв. Можно зайти в библиотеку, выйти в сеть и найти сайт «The Five». Проверить, посмотреть, где они когда будут. Составить план. Можно бы взять с собой стволы, остаток денег и кредитную карту — и в Даллас, где они завтра будут играть. Выцедить их, выражаясь фигурально.
В наши дни профессиональный ликвидатор может заработать много денег. Но сперва должен показать потенциальным работодателям, что дело свое знает. Хотя опыта ему и так не занимать.
Эта группа со своим враньем… Нельзя, чтобы они и дальше испускали этот яд. Да, у нас свободная страна, слава Богу, и каждый имеет право на свое мнение, но это… это уже не свобода слова, это излучение ненависти.
«Мы над этим работаем», — сказал длинноволосый гад.
А это действие врага, явное и простое. Это рак, разъедающий страну изнутри.
Лежа тихо и неподвижно, Джереми вдруг понимает, что нашел смысл жизни.
Он закрывает глаза, слушая шум крови в жилах.
И когда в голове у него тихо шелестит язвительная подначка: «Ты мой пес?» — он не колеблется с ответом.
— Да, — говорит он. — Да, я такой.
