— Понятия не имею, — ответил Кочевник.

Он сидел измотанный, с покрасневшими глазами: прожектор видеокамеры — штука не очень добрая. Как и вопросы, которые раздавались из-за этого прожектора. Вот очередной прилетел, голубчик.

«Джон, у вас есть хоть какие-нибудь предположения, кто мог желать им смерти?»

— Вопрос дурацкий, Дэйв, — сказал похожий на латиноса капитан, сидящий за столом между Кочевником и Ариэль. — Сам понимаешь, мы это уже проходили.

— Для публики, сэр, — отозвался Дэйв, репортер с видеокамерой «Фокс-Кей-Эм-Эс-Би», улыбнувшись сдержанно и невесело. — Работа такая.

— Мисс… Боннеуи, правильно?

Берк тяжело моргнула и перевела взгляд на спрашивающую молодую женщину.

— Бонневи. Через «в».

— О’кей, запомню. Вы действительно сообщили капитану Гарца, что в вас стрелял этот же снайпер, когда вы были в Свитуотере? После того как убили вашего басиста?

Этой женщине, светловолосой, с резкими чертами лица, вряд ли было больше двадцати двух. На табличке с именем значилось, что она — репортер «Тусон ситизен».

— Да. — Берк одолевала слепящая головная боль. И тошнило уже часа два. — Сообщила.

— Можно спросить, вы об этом сообщили полиции Свитуотера или нет?

— Нет, не сообщила. Я думала… Я не была уверена, что так и было.

— Простите? Вы не были уверены, что в вас стреляли?

— Джейми, тут не допрос, — вмешалась коп по связи с общественностью: пожилая темноволосая дама по имени Энн Гамильтон. Она сидела в конце стола, рядом с Терри. Держалась очень безмятежно, но явно умела, когда надо, подпустить стали. — Мисс Бонневи это уже объясняла капитану Гарца. Пожалуйста, следующий вопрос.

Поднял руку репортер «Кей-Би-Оу-Эй», но корреспондентка «Ситизен» не сдавалась:

— Я просто размышляю вслух, что у нас тут, возможно, бродит на воле снайпер — потому что полицию в Техасе вовремя не проинформировали. Я не права?

— Дайте я отвечу, — сказал Гарца, глядя на Джейми Лейн глубоко посаженными угольными глазами, будто пригвождая ее к стулу. Челюсть у него была как кирпич, лицо в оспинах, и голос звучал, как ворочающийся в цементе гравий. — Прежде всего мы только начинаем расследование. Куда оно нас приведет, пока сказать нельзя. Во-вторых, вы принимаете как факт, что в мистера Эмерсона стрелял тот же человек, который убил мистера Дэвиса, что еще совершенно не доказано. И еще, Джейми: такими словами, как «снайпер», ты не завоюешь симпатий полиции. Это я тебе говорю.

— Несколько преждевременно, — добавила для смягчения сотрудница по связи с общественностью.

— Простите, сэр? — удивился репортер из «Кей-Ви-Оу-Эй». — Вы хотите сказать, что это было совпадение?

Судя по его интонации, предположение казалось ему смехотворным.

— Я хочу сказать, что сейчас у нас есть молодой человек, который борется со смертью. — Гарца не клюнул на пустой крючок. На его лице читалось спокойствие Будды — если бы отцом у Будды был коп из Хуареца. Представитель больницы по связи с общественностью всего несколько минут назад вышел из этой комнаты на первом этаже университетского медицинского центра, сообщив собравшимся репортерам, операторам и прочим техникам, что Джордж Эмерсон доставлен «скорой помощью» в критическом состоянии в двадцать три сорок восемь, чуть больше двух часов назад, и сейчас находится в операционной. У него два пулевых ранения: в правое плечо и в верхнюю часть груди. — И пока у нас не будет больше материала, мы не можем делать никаких выводов ни на какую тему.

— Но выстрелы были сделаны с дальней дистанции? — спросила черная женщина-репортер из, как это ни смешно, «Кей-Джи-Ю-Эн».

— Без комментариев.

— Мистер Кастильо говорит, что выстрелов не слышал. Он был прямо там, когда ранили мистера Эмерсона. Если стреляли не с дальнего расстояния, значит…

— Ведется расследование. Комментариев не будет. — Гарца показал рукой на репортера «Дейли стар», тянущего руку. — Давай, Пол.

— Спасибо. А что известно из биографии мистера Эмерсона? Сколько ему лет, откуда он?

Все взгляды обратились к Кочевнику в ожидании ответа, но Кочевник смотрел лишь на свои стиснутые руки, лежащие на столе. В этот момент он не особо чувствовал себя императором. Наоборот, он чувствовал себя маленьким, ничтожным мальчишкой, потерявшимся на незнакомой дороге, на которую нет дорожной карты. Он был зажат между слезами и яростью, и если шевельнется чуть влево, его бросит в рыдания, а чуть вправо — и он вскочит и перевернет этот стол к такой-то матери.

И потому он сидел неподвижно, совершенно неподвижно.

Терри кашлянул:

— Джорджу тридцать три года. Он из Чикаго.

— Я не мог бы узнать, сколько лет каждому из вас и откуда вы?

— Много, — сказал Кочевник, когда до него дошла очередь. Жаль, что нельзя было остаться в темных очках, но Гарца посоветовал их снять, когда он будет говорить с прессой. «Ты стисни зубы и перетерпи», — посоветовала ему миз Гамильтон. Он все еще ощущал неподатливость засохшей футболки, пропотевшей на сцене. — Из Детройта, — добавил он, не глядя и не повернув головы.

— Я думаю, пора сворачивать, — сказала миз Гамильтон репортерам, когда все ответили на этот вопрос. — Сами понимаете, что им пришлось пережить.

— Капитан, вы не планируете привлечь к расследованию ФБР?

Снова эта женщина из «Ситизен».

— Этот вопрос не обсуждался.

— Сэр, позвольте, я перефразирую вопрос? — спросил журналист из «Фокса». — Кто-нибудь за этим столом может придумать что-нибудь, из-за чего какой-нибудь снайпер мог бы — это всего лишь гипотеза — преследовать вашу группу? — Он подчеркнуто не замечал ни внезапно нахмурившегося капитана, ни выставленной вперед ладони миз Гамильтон. — Или это просто музыкальные критики взялись за оружие?

С Кочевника хватило. С бесстрастным лицом он встал и вышел за дверь следом за миз Гамильтон. Еще не дойдя до лифтового холла, он заметил, что с ним идут трое. Капитан догнал их и протиснулся в лифт прямо в закрывающиеся двери. Лифт помчался на второй этаж, где им выделили отдельное место для ожидания и дежурного копа, чтобы не пускать репортеров.

— Ох, как мне не хочется слышать это слово или видеть его напечатанным, — сказал Гарца еще в лифте, — но я знаю репортеров. К восходу солнца уже по всему городу пойдет разговор о снайпере, так что привыкайте. Что попадает в сеть и на телеканалы, то уже всюду.

— Это же идиотизм. — У Берк под глазами залегли лиловые круги. — Ну зачем кому-то надо нас убивать?

— Вот в этом-то и вопрос.

Двери открылись. Коп сидел на диване в закутке, глядя в сторону лифтов. Он отложил спортивный еженедельник и сел прямо, изображая бдительность. На столе рядом с ним лежала стопка журналов и стояла синяя кофейная чашка с красной буквой «А» в белом контуре. Гарца кивнул ему и пошел с Кочевником, Терри, Ариэль и Берк по длинному коридору мимо сестринского поста к другой двери. Открыл ее для всех и вошел последним.

Ничего особенного, помещение как помещение, с серыми мягкими креслами, диваном, парой журнальных столов с лампами и телевизором. На кремовых стенах — картинки в рамках с изображением беленых домов и рыжеватых пустынных пейзажей.

— О’кей, — сказал Гарца, когда все расселись. — Теперь, как я понимаю, нам остается только ждать. Разве что еще хотите молиться. Если не здесь, то в дальнем конце коридора и направо есть часовня.

— Спасибо, — ответил Терри и сдвинул очки на переносицу. — А… нам можно выходить, бродить вокруг… или нет? На лифте к торговым автоматам съездить? Мы же не… ну, не под арестом?

— Вы свободны ходить, где вам вздумается. Только помните, что если рядом ошиваются репортеры, они могут к вам прицепиться. Но они, наверное, все подались на место преступления. — Гарца посмотрел на часы. — Где, собственно, и мне положено быть. — Он двинулся к двери. — Я еще чем-нибудь могу вам помочь?

Никто не ответил, и тогда Ариэль спросила:

— Я хотела бы знать. Хотела бы знать, откуда стреляли. Ведь действительно с дальнего расстояния?

— Мисс, я правда не могу сказать. Мистер Кастильо действительно не слышал выстрелов. Он никого на стоянке не видел, кроме мистера Эмерсона. Так что… единственное, что нам известно, — стреляли не из проезжавшей машины. А остальное… — Он не договорил. — Очень много работы еще предстоит, — закончил он.

— Спасибо, что сделали что можете.

У Ариэль глаза распухли и блестели, как от шока после боя.

— Да чего там. Ну, тут бригада экстренной хирургии лучшая во всей стране. И это не только мое мнение. — Он быстро глянул на Кочевника, который сгорбился в кресле, закрыв лицо руками. — Держитесь, — сказал он и вышел, закрыв за собой дверь.

Какое-то время все молчали. Потом Терри тихо выдохнул:

— Вау.

Это было выражение коллективной неспособности воспринять факт, что Гений-Малыш лежит на операционном столе и хирурги стараются сохранить ему жизнь. И вообще все так устали, что едва могли шевелиться. Это был дурной сон, а внутри его — еще худший. Сколько времени Джордж истекал кровью, пока его не увидел сторож стоянки, до сих пор неизвестно, хотя полиция считает, что прошло секунд десять — пятнадцать. Сторож позвонил девять-один-один, сообщил, что здесь лежит человек без сознания и на груди у него кровь. Когда с воем подъехали «скорая» и первая полицейская машина, Кочевник вышел через служебный вход «Фортунато» посмотреть, где там Джордж, и услышал сирены. Он потом сказал Ариэль, что почувствовал, будто нож ему вспарывает живот, потому что понял: с Джорджем беда.

В больнице Кочевник позвонил Эшу на сотовый и услышал: «Сейчас я не могу ответить, но…»

— Да отвечай ты, кретин дубоголовый! — заорал Кочевник в трубку. — Это Джон Чарльз! Возьми трубку, мать твою!

— Эй, выбирай выражения! — Сквозь сильный акцент Эша пробивалось резкое возмущение. — Ты понимай, с кем ты…

— Молчи и слушай!

Это был приказ Императора, и Эш затих.

Он едет в Тусон и прилетит либо дневным самолетом, либо, самое позднее, в понедельник утром. Тем временем он позвонит родителям Джорджа в Чикаго. Голос у него был ошеломленный, и когда он спросил Кочевника: «Что там происходит?» — было понятно: он спрашивает, почему двух членов группы «The Five» срезали пулями, а на это вразумительного ответа не было.

Кочевник отнял руку от лица. Перед ним стоял Терри.

— Может, нам надо помолиться за Джорджа? — сказал Терри и посмотрел на Ариэль и Берк в поисках реакции. — Как вы думаете?

— Я думаю, надо, — согласилась Ариэль.

Кочевник закрыл глаза, мотнул головой и снова закрыл лицо ладонями, чтобы не было видно страдания.

— Я вообще-то неверующая, — сказала Берк.

— А на секунду не можешь стать? — спросил Терри, но Берк отвернулась.

Терри подошел и сел рядом с Ариэль, они взялись за руки, свели их вместе, и Терри начал:

— Отче наш…

Берк встала и вышла.

Когда молитва закончилась. Кочевник выпрямился в кресле, потер виски. Если бы он вышел вместе с Джорджем к машине, этого бы не было. Может быть. Если бы, если бы…

— Джон!

— Чего еще?

Кочевник поднял глаза.

Терри придвинул стул, сел напротив.

— Ты веришь в Бога?

— Нет. Я верю в себя. — Свет лампы давал блик на ленноновских очках Терри. — Бог — это миф, чтобы люди не шарахались от смерти. — Терри молчал, будто ждал других слов. — Послушай, — сказал раздраженно Кочевник, потому что и Ариэль тоже на него смотрела, смотрела с ожиданием, как когда они писали вместе очередную песню и она ждала от него строчки. — Я хочу отдохнуть. Можно оставить меня в покое?

— Я просто спрашиваю.

— А ты не спрашивай.

Терри начал отодвигаться вместе со стулом, но вроде бы передумал. Сделал долгий вдох, будто собираясь с духом.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Кочевник, снова на грани слез или ярости. — Чтобы я встал на колени и молился о жизни Джорджа? Чтобы я обещал, что буду хорошим мальчиком или еще что-то типа того, и тогда Джордж выйдет из операционной живым? — Он почувствовал, как рот начинается дергаться в оскале. — Такого не бывает. Молитвой к мифическому существу это не делается. Джордж либо выживет, либо нет. Ясно? И вообще… Если даже Бог не миф, какое Ему дело до Джорджа? До кого-нибудь вообще в этой комнате, в этом городе, на всей этой блядской земле? А?

— Не знаю, — ответил Терри, но так, будто уже много раз задавал себе эти вопросы сам. Много раз.

— Еще бы тебе знать. — Кочевник глянул на Ариэль в поисках поддержки, но она смотрела в пол. — Никто не знает, и уж точно — не все эти гадские проповедники. Так о чем мы тут вообще говорим?

Лицо Терри было бесстрастным. Он уже приготовился сделать то, что хотел.

— Можно рассказать одну историю?

— Что за историю?

— Правдивую. Нечто реальное, что случилось со мной в церкви приблизительно…

— Ой, блин! — скривился Кочевник. — Слушай, не надо, а?

— Терри! — Голос Ариэль прозвучал тихо, но твердо. — Можешь мне рассказать.

Терри кивнул, но когда заговорил опять, смотрел на Кочевника.

— В церкви приблизительно на сорок миль к северо-западу от Оклахома-Сити. В городке под названием Кингфишер. Я вам когда-нибудь рассказывал про своего отца?

Кочевник молчал.

— Ты нам говорил, что у него мебельный магазин, — сказала Ариэль.

— Не просто мебельный магазин. А «Белый рыцарь». Сеть магазинов — «Белый рыцарь, дешевая мебель». Две точки в Оклахома-Сити, четыре еще в штате. Одна в Литтл-Роке и одна в Сент-Луисе. Мой отец — человек небедный. В смысле дело начинал еще его отец, но раскрутил уже он. Он работяга. Пашет как трактор. Но это его и меняет, я вам скажу. Когда на тебя работает столько людей и все послушно дергаются по твоему приказу… это превращает тебя в самодура, который привык, чтобы все было по-твоему. Вот таким он и был, пока я рос. «Делай, как я говорю, или пинок под зад». Я понятно излагаю?

— С каждым такое было, — заметил Кочевник.

— Ну да. Слыхал ты такое: «Будь добр с каждым, кого встречаешь, потому что каждый ведет свою битву»? — Терри замолчал, ожидая ответа, но Кочевник не сказал ничего. — Своя битва была у моего отца. У его отца — своя, и так далее. Но получалось так… что Клейтону Спитценхему «нет» не говорят. Белый рыцарь просто не услышит. И вот мне было семнадцать, а на пианино я учился играть с десяти, и я сказал отцу, что хочу быть музыкантом, потому что музыка, ну… она просто говорит со мной, она мне как пища. Сказал, что хочу писать музыку. Связаться с какой-нибудь группой, может, самому ее создать. И вы думаете, он меня слушал? Или слышал? — На губах Терри появилась невеселая усмешка. — Так не думайте. Он сказал, что это у меня возрастное и пройдет. «Ты еще не знаешь, что для тебя хорошо. Оглянись вокруг, — сказал он, — и увидишь: все, что у тебя есть, пришло из бизнеса, от которого ты отворачиваешься. Семейного, — сказал он, — бизнеса. Ты должен понять, что твое место в семье».

«Знай свою роль», — подумал Кочевник, вспомнив совет Феликса Гого.

— Мы всерьез схлестнулись, — продолжал Терри. — Я держался своего, а папочка строил планы, как мне получить бизнес-образование. — Он пожал плечами. — Может, мне это было бы и на пользу. Может, я бы сам к этому пришел в свое время, но я не того хотел. Однако он давил на меня круглые сутки, смешивал с дерьмом меня, мою музыку… ну, в общем, все делал, чтобы удержать меня в клетке.

Клетке ужаса, думал Кочевник. Самое худшее, что есть на свете для художника. Безопасная предсказуемая жизнь, которая творческую натуру может довести до скуки, наркоты, дурдома и ранней смерти. Не для того ли эта клетка придумана? Устранить риск — душу и жизнь творчества?

— «Мебель, — сказал он, — нужна всем. Но без музыки мир вполне может обойтись».

Ариэль ойкнула, как от удара в живот.

— Я ему сказал, что в таком мире не хотел бы жить. Без музыки? Без пищи для меня? Она же для меня как хлеб и вино — вы меня понимаете. Но до него просто не доходило, потому что, когда Клейтон Спитценхем принимает решение, дальше говорить бессмысленно. Думаю, я мог бы уйти из дому, просто уйти на дорогу и все, но я так не хотел. — Терри запнулся, и на этот раз он смотрел мимо Кочевника куда-то вдаль, глаза его за круглыми очками блестели в свете ламп. — Я думаю, мне хотелось, чтобы он дал мне свое благословение, потому что какой бы он ни был, а я его любил. И люблю. Было такое чувство, будто что-то должно произойти. И это что-то действительно произошло. В воскресное утро, в церкви в Кингфишере. И никто об этом не знает, кроме моих родных, я никому не рассказывал, потому что это было такое… — Он запнулся, подыскивая слово.

— Святошески-ханжеское? — подсказал Кочевник.

Терри слегка улыбнулся:

— Нет, не это. — Он нашел слово. — Что-то очень глубинное. Что-то пугающее. Но так оно было, и я об этом рассказываю. Понимаешь, эта церковь строила для детей лагерь. И хотела купить мебель для домиков и центрального здания, так что отец желал заполучить этот контракт. Вот он погрузил меня в машину — показать, наверное, какой он семьянин, какой набожный, и приехал в церковь с сыном. В Оклахома-Сити он ни в одну ни ногой, как и мама, кстати. Он хотел, чтобы его видели, хотел руки пожимать, но у нас там не оказалось знакомых. Ну, потому что это от нашего дома сорок с чем-то миль. Так что мы сидели где-то посередине на скамье, в такой приличной большой церкви, современной, еще пахнущей стройкой, и пастор тогда вышел и сказал, что сегодня перед нами выступит необычный проповедник.

Терри на миг замолчал, вертя сдвинутыми пальцами.

— И когда настало время выступать оратору, — тихо сказал он, — тот взошел на кафедру и посмотрел на паству. Я не помню, как его звали, но помню, что выглядел он совсем обыкновенно. Несколько расплывающийся, лысеющий, и одет был в коричневый костюм. Конец июня, на улице тепло. Так что он поздоровался, отпустил какую-то шуточку или что-то в этом роде, сказал, что будет говорить о миссионерской деятельности где-то там. И вдруг, вот просто вдруг он перегнулся через кафедру и… Я помню, он задрожал. Закрыл глаза и задрожал, будто сейчас упадет в обморок. Пастор бросился к нему на помощь и еще кто-то, но тут… тут он поднял голову. Открыл глаза. Он побледнел, у него пот выступил. И он сказал: «Я обращаюсь к Терри».

— Ага! — насмешливо скривился Кочевник. — Этаким мощным голосом, от которого содрогаются стены и пыль взлетает с потолочных балок.

— Нет, — ответил Терри спокойно, полностью владея собой. — Точно таким же, как до тех пор. Обычным голосом обычного человека. Я не шучу и не вру.

Они смотрели друг на друга, пока насмешливая улыбка Кочевника не увяла.

— Рассказывай, — напомнила Ариэль.

— Этот человек назвал меня по имени. — Терри повернулся к Ариэль и снова к Кочевнику. — Вполне могли быть и другие Терри в церкви, там человек восемьдесят или сто набиралось, так что могли быть. И он даже на меня не смотрел, а просто уставился в заднюю стену. Но тут он сказал: «Не давай себя сбить с пути. Твоя жизнь будет в музыке». И скажу я вам, люди… когда слышишь такое в церкви от человека, которого ни разу в жизни никогда раньше не видел, и так далеко от дома, то… то чувствуешь страх. Благоговение — оно потом приходит. В тот момент мне только хотелось залезть под стол — от страха.

Терри подождал, чтобы его слова дошли. Кочевник никакого интереса не проявлял, эмоций тоже.

— Он говорил не только со мной. Он обратился еще к двум-трем из присутствующих, но не могу сказать, что он им говорил. Что-то такое, что никак не мог знать, наверное. Потом у него просто сделался усталый вид, он пошатнулся, пастор подскочил к нему и попросил всех оставаться на местах, все в порядке. Он помог тому человеку вернуться на место, а тот приложил руку к лицу, и я увидел, что он плачет. А отец мне сказал: «Уходим отсюда», — и лицо у него было цвета плевка на асфальте. В смысле просто серое. И он встал, и я тогда встал, и мы вышли, и больше он уже этого контракта не хотел. Думаю, он туда больше не возвращался. И точно знаю, что не возвращался я.

Очки у Терри чуть сползли по носу вниз, ион их пальцем вернул на место.

— Мы никогда об этом не говорили. Я думаю, что маме он сказал. А может, и нет. Но фишка в том, что после этого он перестал давить на меня своей волей. Что я хочу делать с музыкой, что хочу попытаться сделать, — он не вмешивается, дает мне идти своим путем. Не думаю, чтобы это было ему приятно, но он смирился. И так оно до сих пор. Вот почему он помогает мне начать бизнес с винтажными клавишами. Само слово ему нравится — «бизнес». Но чтобы он стал меня уважать и признал право на свой путь, понадобился чужой человек в церкви. Мы никого там не знали, Джон. И никак не получается, будто это что-то другое, а не…

Он снова стал подыскивать термин.

— Не голос Божий? — спросил Кочевник резким голосом. — Его, выходит, ты слышал?

— Я слышал голос обыкновенного человека, — ответил Терри. — И не буду притворяться, будто знаю, откуда шли слова. Но он сказал слова, которые имели смысл для меня и только для меня, в этом я уверен. И дело в том… что единственное, чего я всю жизнь хотел, — это построить жизнь так, чтобы в ней была музыка. Не играть на сцене перед многотысячной толпой, не загребать деньги тоннами, не быть какой-то там суперзвездой. — Он взглядом позвал на помощь Ариэль. — И я получил что хотел… и даже больше на самом деле.

— Так чего ты хочешь сказать, что все предопределено, что ли? — с вызовом спросил Кочевник. — Все, блин, звездами записано?

— Он сказал: «Не дай сбить себя с пути». Так что я не думаю, будто все предопределено. Я думаю, выбор у меня был. Он мне лишь сказал, как попасть туда, где я хочу быть.

Кочевник затряс головой:

— Чушь собачья.

Терри усмехнулся, глядя на Ариэль, но глаза у него были грустные.

— Теперь ты понимаешь, почему я никому не говорил. Даже Джулии.

Его легкомысленная и легкая на подъем бывшая жена, с которой они прожили меньше года, а потом она упорхнула из Остина во Флориду с прежним бойфрендом. Никто не знает, что Терри в ней нашел, кроме разве того, что была хорошенькая, играла на классическом фортепьяно и делала классные пироги «креп-сен-жак», когда не сидела на голубых колесах.

— Чушь! — повторил Кочевник с напором.

— Ты, блин, все на свете знаешь? — спросил Терри уже без всякой грусти. Лицо у него раскраснелось, глаза сверкали зарождающимся гневом, и он вот прямо сейчас решил, что с этой секунды перестанет испуганно шарахаться от Джона Чарльза, потому что он, Терри, лучше знает, что именно слышал и видел. — Меня ни один человек на свете не смеет называть лжецом, — сказал он напряженным голосом и быстро заморгал. Может, он все же побаивался Джона, но дело было достаточно важное, чтобы за него сражаться. — Ты не все на свете знаешь, и даже не почти все. И я тебе скажу, что я тоже не все знаю, потому что не понимаю этого и никогда не пойму, и никого я не агитирую и не кликушествую, но тут много есть такого, чего мы не видим и не можем понять. Вроде как мир за пределами вот этого. Какое-то измерение, которое нам не постичь умом.

— Ты теперь про рай заговорил? С ангелами и арфами?

— Когда ты так говоришь, получается глупо.

— Да потому что глупо и есть, Терри. Глупость, придуманная для глупцов. — Терри промолчал, и Кочевник добавил: — Давай говори еще. Выскажи все, чтобы я все и разнес.

Но Терри смотрел на пол, крутил сцепленными пальцами и не отвечал. В коридоре звякнул двойным звонком интерком, и женский голос позвал вроде бы «доктора Падзивонга».

Наконец Терри сказал:

— Не так это просто, как ты пытаешься выставить. И не так это примитивно. Смотри, вот ты смеешься и говоришь: «фигня», потому что никогда не слышал, чтобы твое имя произносил в церкви незнакомый человек. С тобой ничего такого не случалось, что пошатнуло бы твои устои или заставило думать, что ты знаешь не все. Я человек, я не вижу сквозь тусклое стекло. Лично я верю, что есть какой-то рай и какой-то ад, но…

— Вилы и золотые нимбы, — перебил его Кочевник. — Когда умру, я хочу попасть на юг, где происходит действие. И чтобы адская шлюха устроила мне вечный… — он чуть было не сказал «минет», но в присутствии Ариэль сменил выражение, — …приватный танец.

— Ты, что ли, боишься, — спросил Терри, поднимая взгляд на Кочевника, — даже позволить себе поинтересоваться? Вот так тебя это пугает?

— Нет, меня это не пугает. — Кочевник прищурился. — Я просто не хочу тратить время на размышления ни о чем. Потому что именно ничего не остается, когда умираешь. Все, чем ты был, все, что ты думал, уходит в ничто. В пустую черноту, какая была до твоего рождения. Почему тот незнакомец в церкви тебе не помог с чем-нибудь посерьезнее таких вопросов? Почему он вроде как… стукнул и удрал, не сказав то, что хотел знать каждый в той церкви? Почему он не сказал просто: «Я говорю гласом Божиим, и я вам говорю, что существует вечность, и каждый обретет в ней счастье… что бы это слово ни значило». Почему он из всех, кто там был, выбрал только трех-четырех человек, а с остальными обошелся как с тощими пацанами на школьном дворе, слишком ботанистыми, чтобы их брать в классную команду? — Он выдержал паузу, чтобы оттенить вопрос, на который ответа не было, и спросил еще: — И почему этот твой незнакомец не ответил тебе, с какой радости каждый день погибают невинные дети и хорошие люди, такие как Майк, каждый день, каждый год? Вот это стоило бы услышать. И если ты говоришь, что это был глас Божий… так ему надо было бы орать куда как громче, чтобы я стал его слушать.

Терри еще несколько секунд смотрел на него, и лицо Кочевника отражалось в стеклах его очков. Кочевник вытянул ноги, запрокинул голову и закрыл глаза, будто указывал Терри, что тому нужно бы пересесть. Через некоторое время Терри встал и подтянул кресло поближе к Ариэль, та ему едва заметно улыбнулась и кивнула. Но она видела, что в попытке объяснить Джону Чарльзу возможность существования Неведомой Руки он потерпел поражение. Бога она себе представляла именно так — Неведомая Рука, действующая ради вящего блага людей. Ей казалось, что рука эта действует, когда может. Но бывают времена, когда не может — или по какой-то скрытой причине не действует.

Джон задал несколько хороших вопросов, думала она, глядя, как он либо делает вид, что заснул, либо старается заснуть. Есть вопросы, которые задают и верующие, и неверующие. Вера не означает, что вопросы нельзя задавать.

Ответов у нее не было. Ни у кого их нет по сю сторону, и если кто притворяется, что они у него есть, то это чтобы заработать на людском страхе и сделаться обманщиком, которого должна бы сокрушить Неведомая Рука… но не сокрушает. Точно так же, как не действует она ради того, чтобы свершить справедливость над неправедными, чтобы прекратить зло, чтобы устранить страдание, пролив чудеса на землю.

Потому что, думала Ариэль, эта работа для ведомых рук, для людских рук. Может быть, Неведомая Рука меняет что-то за пределами людского разумения, приводит колеса в движение так, чтобы люди должны были выбирать и жить с тем, что выбрали, к добру или к худу. Может быть, Неведомая Рука направляет людей, или подталкивает, или предлагает им задачи, которые надо решать, и люди просто не ощущают ее присутствия в суете будней. А может быть, мир принадлежит людям, он им дан в дар, и как они распорядятся этим доверием — на их ответственности, и Неведомая Рука, как тот голос незнакомца в церкви, может направлять, но не заставить.

У Ариэль ответов не было. Как и все прочие, она могла только гадать.

Вернулась Берк с банкой колы, купленной в автомате на первом этаже.

— Кончили молитвенное собрание? — спросила она, но никто не дал себе труда ответить.

Она села на диван, вытянула ноги на стол, где лежали месячной давности журналы. Вот чего Берк не собиралась сейчас говорить — так это того, что она, хотя далеко не религиозна, заинтересовалась часовней и сходила туда глянуть. Войдя, остановилась на пороге небольшого темного зала с двумя скамьями, кафедрой и картиной, изображающей коленопреклоненного Иисуса в саду. Может быть, она мысленно что-то сказала о Джордже. Может быть. Это было как-то очень быстро, мельком. Наудачу, просто так. Для нее Иисус всегда был чем-то вроде четырехлистного клевера. И подмазать не помешает, так что она сунула бакс в щель белой копилочки, привинченной к столу. Рядом с копилочкой лежала книга, где люди записывали имена, за кого молились.

Лучше два бакса, подумала Берк, но в конце концов получилось пять.

Примерно через сорок минут после ее возвращения появился азиатской внешности доктор в синем халате и хирургической шапочке. На безукоризненном английском, чуть сдобренном южным акцентом, сообщил, что Джордж уже не в операционной, а в палате интенсивной терапии, и следующие двенадцать часов будут, как он сказал, «критическим периодом». К этому он ничего не может добавить. Кочевник понял так, что врачи сделали все, что в их силах, и теперь исход зависит от Джорджа.

Они поблагодарили доктора, а когда тот вышел, сели и стали ждать дальше. Ждать они умели: это приходится делать куда больше, чем играть, а потому они привыкли к этому аспекту музыкантской жизни. Но никогда им не приходилось еще ждать жизни или смерти своего товарища по группе, и для них для всех это было предстоящим испытанием.

И больше всех, быть может, для Кочевника. Стены смыкались над ним. Он и до того, как отца застрелили, не слишком любил больницы, а уж после… Он сидел вот в такой же комнате ожидания, ощущая больничные запахи и чувствуя приближение грозного известия, а перед ним лежали комиксы с остроухим Бэтменом, Зеленым Фонарем и Капитаном Америкой, которые где-то откопала для него медсестра. А потом вошел кто-то из «роадменов» и сказал, что отца больше нет.

В этом году месяц смерти наступил рано.

Ариэль и Терри подремывали, Берк смотрела из-под тяжелых век какой-то старый черно-белый фильм с Бетт Дэвис. Кочевник встал, сказал Берк, что идет вниз к торговым автоматам и не нужно ли ей чего-нибудь. Она сказала: «Спасибо, ничего не нужно».

Он вышел.

Сперва он просто хотел выйти подышать небольничным воздухом. Таким, в котором нет дурных воспоминаний. Потом решил слегка пройтись, не очень далеко, просто кровь разогнать. Этот зал ожидания его убивал. Вернуться… нет, хотя бы не сейчас. Он пройдет квартал-другой сейчас, в четвертом часу ночи.

Когда именно он решил поймать увиденное такси. Кочевник не помнил. Но вдруг помахал рукой, и оно подъехало его забрать.

— Куда вам? — спросил водитель.

Кочевник задумался. Вот именно, куда ему? Что тут открыто круглые сутки, где-нибудь не дальше двух-трех миль? Где он привык ошиваться во все часы, сидеть над чашкой черного кофе, сандвичем со стейком и тарелкой…

Картошки по-гречески, вспомнил он.

В «Аргонавт», сказал Кочевник. Назвал водителю адрес на Восточной Конгресс-стрит, и машина понесла его прочь.