В шесть часов утра в воскресенье «Жестянка» отъехала от гостиницы «Ла Квинта» на Ремнон-серкл в Эль-Пасо. Джордж сидел за рулем, Ариэль на переднем пассажирском сиденье, Кочевник и Терри за ними, Берк на своем обычном месте. Не было шуток, не летали туда-обратно острые замечания. На самом деле было еще слишком рано, чтобы издавать какие-либо звуки, кроме неразборчивого бормотания. Вчерашний концерт в «Спинхаусе» дался нелегко и оказался серией разочарований. Сегодня до трех часов дня надо проделать примерно двести восемьдесят миль. Они направлялись на северо-запад к I-10 в Нью-Мексико, а потом по этому шоссе, где оно сворачивает почти точно на запад в Тусон.

Эш позвонил в среду вечером, примерно через час после их интервью на ток-шоу местного радио. Субботний концерт в «Фортунато» в Тусоне не отменен, если они желают в нем участвовать, сказал Эш Джорджу. И если уж они заедут в такую даль, то можно с тем же успехом прокатиться в Сан-Диего и по всем остальным сценам, закончить турне нормально, но это пусть решает группа, так что, если им нужно время подумать, пусть ему утром сообщат.

— А как там ситуация в Свитуотере? — спросил Джордж, лежа на кровати в номере, который занимал вместе с Кочевником и Терри. Детская кроватка на сей раз досталась Джону Чарльзу. — Стрелявшего нашли?

Эш ответил, что следствие никуда не продвинулось. И еще — что оставил сообщение детективу Риос и ждет, чтобы она перезвонила.

Джордж поблагодарил, а когда Эш закончил разговор, сказал своим соседям по номеру:

— Надо позвать Ариэль и Берк и решить, что мы будем делать после «Спинхауса». Мы все еще в расписании в Тусоне, и Эш говорит насчет того, чтобы все-таки выполнить турне. Кто что думает?

— По мне — о’кей, — ответил Кочевник. — Если все согласны.

Он в свои двадцать с чем-то прожил в Тусоне два года, работая в дешевом пункте проката автомобилей в аэропорту. Играл он тут в паре групп, которые ни разу из города не выезжали. Приятно вернуться на старую почву с историей какого-то успеха за плечами.

— По мне тоже, — согласился Терри, но прежде всего он думал о том, чтобы добраться до дома Эрика Геросимини возле Альбукерка и увидеть «Леди Франкенштейн».

— Давай послушаем, что скажут они.

Джордж потянулся назад и два раза стукнул в стену. Через несколько секунд Ариэль открыла соединяющую дверь.

Решение принять было нетрудно. Они профессионалы, а шоу должно продолжаться.

Это не значило, что шоу будет продолжаться идеально или хотя бы просто хорошо. Джордж вел машину под безжалостно пылающим безоблачным небом, между зазубренными линиями коричневых горных хребтов, а группа ехала молча, переживая события вчерашнего вечера.

В «Спинхаусе» набилось полно народу, сувениры и диски улетали «с колес», но неприятности начались, когда ведущий певец «Soul Cages» — злой за то, что они перестали быть гвоздем программы, — заметил Кочевнику за сценой, что собралось полно фанатов Майка Дэвиса и было бы разумно продавать диски и футболки «Beelzefudd» вместо файвовского мусора. Кочевник бросил на него взгляд, способный расплавить стекло, но язык и нрав придержал. Он бывал в группах, которых выкидывали с ведущей позиции, он знал, каково это, и все-таки он бы с удовольствием сбил этому оборзевшему дураку сопливому «рейбаны» с морды.

А потом само выступление. Кочевник решил не исполнять «Злой коп» и начал программу с «Чего-то из ничего», гремящей будь здоров, но замедляющейся на припеве потише:

И это совпадало с их общим ощущением.

Через несколько минут Кочевник чуть не пробил ногой барахлящий монитор-спикер, но Ариэль сумела его успокоить. Ее собственный монитор стал загибаться во время третьей песни, она себя не слышала, не попадала в ноты и стала сбивать ритм. Джордж копошился вместе с техником — благожелательным старым хиппарем, который слишком много раз путешествовал на светлую сторону и теперь двигался в замедленном темпе, пригодном лишь для альтернативной плоскости существования, пытаясь разобраться в путанице проводов и разъемов на консоли микшера. При свете дня на проверке звука все выглядело нормально, но в темноте, когда вращаются под потолком три зеркальных шара, в грохоте барабанов Берк, завываний сваренных в пиве фанатов, визге и вое колонок на грани перегрузки и перегорания предохранителей консоль оказалась такой же кривой, как руки ее хозяина, и траченной временем, как его кафтан.

Пока Джордж укрощал увечную консоль, Терри пытался исполнить партию Майка на песнях, которые, по общему согласию, действительно нуждались в аккомпанементе баса, и пару раз пропустил ноты в собственной партии. Это было само по себе потрясением, потому что никогда раньше Терри свою работу не портил, и почти сразу стало понятно, что он слишком сильно старается, так что Кочевник ему велел заниматься своей работой и забыть про бас, а это вывело из себя Берк, которая решила, что это неуважение к памяти Майка, как будто его партию можно просто выбросить к чертям и всем пофиг.

Но пришло время соло Берк на ударных, посреди песни «Не нужно мне твое сочувствие», и она обратила гнев в энергию. Когда ударил открывающий взрыв ее тарелок, остальные поняли, что лучше отойти и не отсвечивать. Сцена принадлежала ей, и почти три минуты она владела не только платформой, но каждой унцией взвихренного воздуха в черных стенах «Спинхауса». Она опустила голову и превратилась в машину, начав с фанк-грува бас-барабана и малого барабана, добавила хай-хэты, базз-роллинги, двойные удары, запустила свободный разговор между райд-тарелками и бас-барабаном под резкий треск римшотов, ускоряясь и замедляясь, медленнее, медленнее, в медный звук часового механизма хай-хэтов на фоне ритмичного гудения бас-барабана, добавила россыпь триплетов и дроби септолями и вернулась к несущему фанк-груву в традициях эмоционального стиля ее отца — до того времени, как он потерял разум. Терри вернулся было на сцену добавить партию клавишника, но она резким взмахом головы велела ему отойти на двухминутную отметку, и он вышел из лучей синих и красных прожекторов. Все, что ей нужно было сказать, она намерена была сказать сама.

В последующие секунд сорок она довела свою игру до края. Она сидела верхом на троне в центре бури, мелькали руки с палочками, она выводила сложный узор напольных том-томов, малого и большого барабанов, медных крэш-тарелок. Кочевник видел мелькавшие в темноте вспышки камер сотовых телефонов. Берк стучала так усердно, что Кочевник стал опасаться, как бы она не сломала свою аппаратуру, но когда одна палочка треснула у края малого барабана, она сунула руку в чехол с запасом, вытащила другую и продолжала стучать, не пропустив и полтакта. Пот блестел у нее на лице, глаза были закрыты, она была в приходе, в нирване барабанщика, залитая красным светом. Тарелки под тяжелыми ударами переливались синим и багровым, черные стены отвечали Берк и грому, которым она говорила с ними, и остальные музыканты «The Five» понимали яростный дикий язык: Я есть, я здесь, я здесь, я человек, я здесь, и я заслужила эту минуту.

Берк будто военную татуировку набила на малом барабане пулеметной очередью — и вдруг взметнула руки, зажав палочки, и настала тишина. В следующую секунду молчание заполнили аплодисменты, крики, и это было хорошо, потому что зачастую публике наплевать на соло ударника, — но этот подогретый алкоголем восторг не заставил Берк опустить поднятые руки. Остальные знали: она ждет, чтобы низкое гудение бас-гитары Майка вернуло ее в ровный — четыре четверти — ритм «Мне не нужно твое сочувствие». Но шли секунды, бас не вступал, и когда Кочевник, Ариэль и Терри снова взошли на сцену, Берк опустила руки и подхватила песню, будто слушала, как ее товарищ подкладывает основу, как было на почти трехстах уже концертах в тридцати шести штатах и пяти канадских провинциях.

И с этой минуты Берк вернулась к своей роли в «The Five»: машина ритма, двигающая музыку вперед, создающая фон и время от времени — всплески, просто потому, что хочется всплеска. Но каков бы ни был темп, она успевала всюду, где она нужна.

И когда концерт закончился, пришли люди проситься за кулисы, те же люди, только лица у них были другие. Первыми были простые честные фанаты, которые покупают диски и сувениры и знают песни, и они хотели сделать снимок, и выразить соболезнования по поводу гибели Майка, и спросить, как продается «Кет-ЦЕЛЬ-коатль», потому что, парни, это класс, это вообще лучшее, что было. Спасибо, что приехали, говорили они, и говорили всерьез. Потом приходили люди, знакомые с менеджером «Спинхауса» или имеющие те или иные связи в местной развлекательной индустрии, — им просто надо было, чтобы видели, как они идут за кулисы, и вот от этой публики могли быть комментарии насчет того, как охренительно потрясающе звучит новый диск группы «Death Cab for Cutie», или что на самом деле они пришли послушать «Soul Cages», а тут вы оказались, очень к месту, почти не хуже. В такой публике всегда найдутся несколько разогретых девиц, рвущихся в дело со всяким, кого можно поймать, и пара скользких парней, желающих узнать, «не нужно ли группе что-нибудь», и обычно еще какая-нибудь мерзопакостная стерва с вонью изо рта и черными кругами вокруг глаз спросит Кочевника прямо в лицо, отчего они не так популярны, как другие группы вроде «Ra Ra Riot».

В отличие от концерта в Далласе группа упаковала аппаратуру и уехала в гостиницу «Да Квинта» без дальнейших отвлекающих моментов. Все заснули, как старые усталые хрычи, потому что завтра — которое теперь стало сегодня — ожидался напряженный день.

На съезде с дороги милях в шестнадцати от Эль-Пасо они проехали через «Макдоналдс». Кочевник настоял, чтобы пакет развернули и проверили, правда ли его «эгг макмаффин» сделан без сыра, как заказывали. Потом Джордж снова вывел машину на I-10, волоча за собой трейлер, и по обе стороны хайвея горячо палило солнце, отражаясь от твердой желтой земли, истыканной редкой бурой растительностью и чахлыми стволами железного дерева.

Ариэль развернула и съела палочку гранолы, купленную с собой. Запила ее из бутылки чаем «серебряные иглы», потом оглянулась и спросила:

— Берк, можно мне посмотреть песню Майка?

Берк зашевелилась, расстегнула дорожную сумку и вытащила зеленый блокнот. Наклонилась вперед — передать его Ариэль, но Кочевник — глаз его не было видно за очками — взял его первым.

Ариэль ждала, пока Кочевник открывал блокнот на последних страницах и снова перечитывал слова Майка:

Кочевник посмотрел на все вычеркнутые строки, из которых родились эти две уцелевшие. Взгляд скользнул к строчке «Девушка у колодца» — как фраза для…

— Для затравки, — сказал он.

— Что? — переспросила Ариэль.

— Вот. Вот он написал «Девушка у колодца». — Кочевник показал строчку, и Терри наклонился — тоже взглянуть. — Я думаю, что это не заглавие. То есть… не обязательно. Я думаю, это что-то, что он написал для затравки. — Он решил рассказать все полностью. — В ночь на воскресенье, после «Кертен-клаб», Майк мне сказал, что девушка с ним говорила. Сказала: «Тебе тут рады», и это его зацепило, потому что… — Кочевник пожал плечами. — Потому что действительно она была рада его видеть. Я думаю, от своих родных он не так часто это слышал. Может, поэтому он и начал вот с этих слов, выбрал из всех возможных именно их.

— Он это написал из-за той девушки? — спросил Джордж, глядя на них в зеркало заднего вида.

— Я сказал только, что эти слова он выбрал, потому что она с ним заговорила. Потому что именно это она сказала, а он что-то из этого извлек.

— В смысле что-то из этого сделал, — возразила Берк.

— Или так. Я про это знаю не больше тебя.

Он передал блокнот ожидавшей Ариэль.

Несколько секунд прошли в молчании — Ариэль изучала написанные строчки. Джордж думал, что сегодня утром на I-10 много машин и почти все они его обгоняют. «Жестянка» пыхтела изо всех сил. В зеркале заднего обзора Джордж видел колонну трейлеров, внедорожников, пикапов и легковушек, направляющихся на запад.

— Странно как-то, — тихо сказал Терри. Сегодня он надел одну из своих любимых винтажных футболок, психоделический вырвиглаз из синих цветов на оранжевом фоне. — Ездишь с человеком вот так долго, а потом вдруг понимаешь, что мало что знаешь о нем. Я никогда не знал, что Майк хочет написать песню.

Берк глотнула из бутылки с водой и ответила:

— На той заправке… — Голос подсел, и она начала снова: — На той заправке он сказал, что никто его раньше не просил попытаться. Он сказал… что если он начнет новую песню, в которую каждый может внести свое, это будет хорошо для группы. Я думаю, ему понравилось твое предложение, Джон.

Кочевник не ответил. Он думал о той девушке. Та девушка, черт ее побери, с черпаком колодезной воды и с лицом, скрытым тенью от соломенной шляпы. Жуткая девица, даже сейчас, даже так далеко. Черт, лучше бы не было этого приступа ярости или уж где-нибудь подальше от того места.

— Берк! — Терри обернулся к ней. — Тебе хотелось когда-нибудь написать песню?

— Никогда. Не мое это дело.

— Несколько строчек написать могла бы. Добавить к тому, что Майк уже сделал. Все мы могли бы, и это может получиться…

Он замолчал, потому что понял, к чему клонит.

— Последняя песня, — договорил за него Кочевник. Исходная идея у него была, чтобы все вместе работали и не свалились в склоку, которая на его памяти отравила последние недели жизни не одной группы. Как повелитель своей группы, он хотел дать ей нечто выше и вне мясорубки концертов. И — дикая, отчаянная надежда — заставить передумать и Терри, и этого Гения-Малыша созданием того, что Берк называла (справедливо, быть может) «песня-кумбайя».

Но теперь эта идея смотрелась как план создать остающееся после Майка наследство, нечто такое, что будет жить дальше без него. Наследство, которому у него хватило храбрости положить начало. А от Майка это действительно потребовало храбрости — выйти из зоны комфорта и положить слова на бумагу.

Никто не любит, чтобы его отвергали, или смеялись над ним, или считали дурачком. Кочевник знал, чем рискуешь, когда кидаешься в дебри творчества, когда не ведаешь зачастую, куда идешь, но надеешься найти тропинку, которая выведет куда надо. Он сам много раз такое испытывал, как и Терри и Ариэль. Это страшновато — заблудиться в самом себе.

Но в сухом остатке это и есть та жизнь, которую он себе выбрал. Или которая выбрала его, тут непонятно. Всех их выбрала. Мирись с этим или нет, строй или ломай, сделай или сдохни, но мир живет дальше. Как живет сейчас без Майка.

— Мы должны ее закончить, — сказал Кочевник. — Все мы, каждый что-то добавит.

— Все? — нахмурился Джордж. — Я же тебе говорил, я совсем не умею!

— Попытаться можешь. Майк вот попытался.

— А смысл?

— Смысл в том, что пусть ты себя считаешь всего лишь менеджером, я тебя считаю весьма ценным членом коллектива. Пока ты не собрался и не ушел. Так что раз я в этой группе главный, я говорю, что ты какой-то вклад в песню внесешь. Какой — не важно. Две-три строки или два-три слова, но это будет коллективный труд. — Кочевник снял очки, чтобы можно было играть в гляделки с Берк. — Если это будет наша последняя песня в текущем составе — а я думаю, так оно и будет, — то я хочу, чтобы текст писали все. — Вдруг его осенила мысль, придавшая энергии: — Мы ее сможем сыграть на последнем концерте в Остине. Последнее выступление — последняя песня. Как вам?

— Бессмысленно, — возразила Берк. — Выйдет хаос и неразбериха.

— Майк, видимо, так не думал, — напомнил он. — Ты сказала, он тебе говорил, что это будет для нас хорошо.

— Да, только Майк уже не скажет, что он собирался с ней делать.

— Есть у меня кое-какие мысли, — сказала Ариэль, и все прочие замолчали. Кочевник знал, что пусть он в группе лидер и фронтмен, но творческое начало — Ариэль. — Я думала… может быть…

Ариэль была автором или соавтором почти семидесяти песен групп «Blue Fly», «The Shamans», «Strobe», «The Blessed Hours» и «The Five» — и все равно всегда несколько стеснялась общего внимания, будто опасалась, что, если сказать это вслух, оно может ее сглазить, отнять способность творить.

— Я думала, — продолжала она, потому что от нее ждали продолжения, — что Майк мог писать про музыкальный бизнес. Про ограничения, может быть. Про то, что песня должна быть не длиннее четырех минут. — Все знали, что музыкальные продюсеры редко выпускают синглы, которые крутятся дольше трех пятидесяти. — В смысле он хочет написать песню о мире и обо всем, что в нем есть, но ограничен четырьмя минутами. Или… или это про перемены, или про выбор.

Все слушали, что она скажет. В кондиционере что-то мерно хлопало, как отваливающаяся подошва.

— О переменах он… вот в каком смысле, — продолжала Ариэль. — За четыре минуты невозможно написать обо всем на свете, и чтобы уложиться, надо либо менять сам мир, либо воспринять его по-другому, и приходится выбирать… Погодите, дайте я попробую.

Она развязала кожаную сумку, вытащила ручку с лиловыми чернилами и собственный блокнот со стразами. Нашла пустую страницу, остановилась в раздумье, написала строчку, зачеркнула, написала снова, еще раз коротко зачеркнула что-то, и дальше лиловые чернила потекли без задержки.

— О’кей, — сказала она. — Вот как вам это в качестве следующей строки? — Она прочла вслух: — «О чем споешь, о чем смолчишь — решай, тут все, как в жизни, и не проще». — Подняв глаза, она увидела лицо Кочевника. — Черновик, самое начало, — сказала она, и он заметил, что сегодня глаза у нее синие — как море на той линии, где кончается континент и начинается таинственная глубина.

«Твирп… Твирп… Твирп…» — хлопало в кондиционере.

— Видишь? — Кочевник обращался к Джорджу, но имел в виду и Берк. — Что, трудно было?

Они не стали отвечать. Кочевник надел очки, Берк откинулась на сиденье, сложив руки на груди и закрыв глаза, Терри слушал свой айпод, а Джордж постучал по кондиционеру ладонью, помогая ему прокашляться.

Ариэль снова вернулась к песне. Она подумала, что нужно что-то после слов, «как в жизни, и не проще». Перед тем как переходить к следующей строфе, нужна еще строчка или две. Какое-то утверждение выбора или перемены. Краткое и решительное.

Что бы это ни должно было быть, сейчас его найти не получалось. Но время у нее есть. У них у всех времени полно. Завтра, послезавтра, на той неделе, но в нужный момент все сложится.

Она закрыла зеленый блокнот и свой тоже и отложила ручку. Посмотрела в окно на сверкающее голубое небо, на желтую землю с бурыми и серыми пятнами, на горную цепь на горизонте.

«Я прошла долгий путь, — думала она. — Все мы прошли, но в особенности я. — Она увидела отражение Кочевника в игре солнца и стекла. — Люблю этих ребят, они — моя семья. Люблю такими, как они есть. Что я буду делать без них?»

Потому что перемена и решение витали в воздухе. Решение Терри и Джорджа пойти своим путем и перемена, которую не остановить. Она уже началась, со смерти Майка. Джон и Берк попытаются собрать новую группу, с новым именем, и она с ними останется, но никогда уже не будет так, как сейчас. Не может больше быть. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, это она знала. Текущая вода не сохраняет следов.

Закрыв глаза от пылающего солнца, Ариэль увидела, что осталось позади: большой двухэтажный кирпичный дом с широким зеленым газоном и извилистой мощеной дорожкой, а в конце этой подъездной дорожки — белый «ягуар» и темно-синий «БМВ» с откидным верхом. Дом, который не был домом, потому что внутри она бродила из комнаты в комнату словно тень. В этом доме, среди людей, которые ее родили и воспитали и хотели на нее влиять, она была необязательным приложением. Они все друг другу подходили — отец, мать, старшие брат и сестра, — потому что говорили на одном языке, измеряли «благополучье — цифрою бабла, а счастье — шириной телеэкрана» (такую строчку она написала в одной из первых своих песен). Они всегда были страшно заняты. Дом яростных устремлений, где никогда не бывало тихо и спокойно и никогда не было времени для слабости и самосозерцания. Жизнь есть битва с конкурентами, битва имуществ и банковских счетов, и никакой другой жизни они не знали.

Но Ариэль была странной. В ней «вот этого не было», как часто повторял ее отец. Ленивая, без амбиций. Мечтательница, у которой время между пальцами течет. О да, она любила писать рассказы и стихи и подбирать на гитаре, но на самом деле… она была так тиха, так пассивна, могла слиться со стенкой, и даже не заметишь ее на пути, пока не споткнешься. Молодым успешным профессионалам нужны девушки живые, с шармом и общительностью. Да, всегда была надежда, что девушка очнется от летаргии или сомнамбулизма, или как оно там называется, и если она вообще как-то заинтересована в постановке голоса, она должна начать изучать оперные дисциплины. В конце концов, мадам Джордано говорила, что голос у нее податливый.

Сестра была ближе всех к ней по возрасту, но все-таки шесть лет бывают серьезным расстоянием. Брат ее, бостонский адвокат, приезжал редко, поскольку мать недолюбливала его жену, — ситуация, которая порождала споры между родителями, так как эта девушка была дочерью одного из партнеров Эдуарда Коллиера. Ариэль — нареченная Сьюзен, но взявшая новое имя от одной британской няни, которая в детстве играла ей на гитаре, — видела, как ее родители опускаются в хаос, в сценарий пьянства и ссор, и думала поэтому, что разлад между ними начался еще до ее рождения. Кажется, центром этого разлада был ее брат Эндрю. Но вспышки раздражения ничего не решали, сменяясь напряженным спокойствием, и Ариэль поняла еще в детстве, что отец и мать друг другу нужны для встречного обмена обвинениями, для взаимной компенсации каких-то тайных грехов или измен.

Если не считать приличного количества нянек, она была всю жизнь одна, сколько себя помнит. Одна — в самом глубоком смысле, одна, как будто ее оставили в корзине у входной двери в дом, овеваемый ароматом соли от манчестерской гавани, и внутрь внесли чужие люди, решившие воспитать живую душу в своих правилах. Она ничего не имела против вещей блестящих, красивых и пустых, но быть их рабыней решительно отказывалась.

Неужто в жизни ничего больше нет, кроме существования, движимого гонкой за модной моделью машины и страстью к сотовому телефону?

Неужто нет?

Она думала, что есть. Почему она ищет мира, когда ее родные наслаждаются хаосом, почему она ценит книги, где рассказываются спокойные и разумные истории, написанные не для пропаганды методов Чингисхана в современном бизнесе, почему она слышит музыку в ночном ветре и видит стихи на бумаге раньше, чем они написаны, — она не знала. Но так было, и Феликсу Гого она сказала правду: она не помнила времени, когда не слышала музыку и не хотела бы ее записать. Точнее — поймать то, что слышит, а это совсем нелегко, потому что бывают мелодии, похожие на диких животных или на Джона Чарльза: им не нравится, чтобы их сажали в уютные коробочки на потеху публике.

Ариэль считала, что песня — живое существо. Она может вырваться в мир до срока, неровная и лишь наполовину сформированная, но лучшие из них — наиболее полно осознанные, наиболее способные проходить дистанцию, — такие песни медленно прорастают из зернышка, постепенно развивают свои сердце и разум, становятся мужскими или женскими по повадке, по манере, по точке зрения. Отращивают себе оболочку, цветущую или сияющую, выбирают для своего рокота ночь или день, одеваются в кожу или шелка или в паутину миллионов цветов. И те, прикосновение которых она помнила, когда была одна и одинока среди чужих, что-то говорили ей. Именно ей, хотя могли быть написаны для иных поколений, как «Ждите ответа» группы «Heart» или «Леди» авторства Сэнди Денни. Эти песни предлагали тайное утешение, дружбу, похожую на прикосновение руки к плечу, шептали ей: «Я была там, где ты сейчас. Куда ты идешь теперь?»

Или слегка похлопывали по голове, будто говоря: «Проснись и действуй, детка, все в твоих руках. То, что тебе мешает, — это просто страх».

И это была строчка из одной из ее ранних песен.

Она ушла из этого дома, ушла от людей, населявших его, намного раньше, чем покинула его физически. Понадобился красивый парень, которого она встретила, играя на двенадцатиструнном «Гибсоне» в «Старбаксе» на Черч-стрит в Кембридже, чтобы окончательно обрезать привязь к прежней жизни. Он тогда сколачивал группу, у него была пара музыкантов, уже поигравших в других группах, и свою новую они называли «Blue Fly», и, может, Ариэль хочет, чтобы ее послушали? Он ничего не обещает, сказал он, но к ним проявили интерес большие люди из тех, кто работал с популярными группами вроде «Big Тор» и «Adam Raised a Cain», так что вот так.

«Потрясающе», — сказала она тогда.

Она думала, что отец и мать вздохнули с облегчением в тот день, когда она им сказала, что бросает работу у «Барнса и Нобла» в Бруклине, что съезжает с квартиры, которую снимала с двумя девушками, и едет в Нэшвилл с тремя бывшими музыкантами «Blue Fly» затевать новую группу. Она так считала, потому что они ни разу не попросили ее подумать еще раз, не сказали, что уезжает слишком далеко от дома, что она еще неопытна и не знает жизни.

Может быть, отец был рад, что она наконец нашла свой интерес, пусть для него и непостижимо, как она хоть что-то на нем заработает. Может быть, мать хотела в одиночестве оплакать потерянные годы, которые не возместит никакая пластическая хирургия. Может быть, они оба тоже были одиноки, каждый сам по себе, может быть, такими положено быть Коллиерам Манчестерским.

Что бы там ни было, но Ариэль никак не могла им помочь, а потому отодвинула в сторону тот самый страх, который мешал, и стала помогать самой себе.

Это было весной две тысячи третьего. В Нэшвилле она пробыла чуть больше года, работая с группами «The Shamen» и «Strobe», потом уехала в Остин в группу, назвавшую себя «The Blessed Hours», и дальше пошла жизнь самостоятельной одинокой женщины.

Утро тянулось к полудню. Перед «Жестянкой» разматывалась длинная серая лента I-10, над раскаленным бетоном дрожал воздух. Они проехали пустыню, где шоссе подходило к стоянкам грузовиков и городишкам, построенным вокруг кладбищ. В дымке у горизонта высились горы, небо было безоблачным и скорее белесым, чем синим, будто и оно выгорело от жары.

После гибели Майка любой заезд «Жестянки» на заправку снова вызывал к жизни все страшные подробности. Берк больше не выходила из машины — ей кто-нибудь приносил бутылки с водой и что еще ей там было нужно. Тот, кто заливал бензин, не мог не оглядываться нервно через плечо, чтобы осмотреть окрестности, не зная при этом, что высматривать. Всем начинало дышаться легче, когда «Жестянка» отъезжала от заправки, потому что «Жестянка» — как бы она ни была изношена и побита тысячами миль — защищала их. Но от чего — никто не знал.

Если не считать двадцатиминутной пробки на I-10, как бывает, когда ломается машина и каждый водитель вместе со своим Иисусом с иконки на торпеде обязательно должен поглазеть на аварию, до Тусона они добрались с большим запасом времени. Кочевник любил Тусон еще с тех пор, как жил здесь. Красивый город, не без выдумки украшенный, яркие мексиканские цвета, миссия Сан-Ксавье дель Бака, сухой мескитовый запах Сонорской пустыни, множество полей для гольфа, потребляющих драгоценную воду, полно стариков, естественно, потому что тут рай для пенсионеров, но и готов с металлистами в Тусоне тоже полно, университет штата Аризона продолжает функционировать. Отличная такая горячая музыкальная сцена, приличное количество разных клубов, демонстрирующих разные стили, несколько очень хороших и дешевых ресторанов и отличные бары вроде «Серли венч паб» и «Снаффиз». В какой-то мере Кочевник ощущал этот город как вторую родину, хотя не давал себе труда снова посетить угрюмую квартиру «особая музыкантская», в которой жил когда-то на Южной Херберт-авеню.

Кочевник на этот раз нашел способ сэкономить в Тусоне немножко денег и напомнил Джорджу адрес и как добраться. Здесь они переночевали у родственника одного из старых товарищей по группе «Uppercut». Сам товарищ умер полгода назад, но родственник оказался отличным парнем и даже разрешил репетировать у себя в гараже. Дом стоял в новостройке к северо-западу от города. Туда добрались без проблем, поздоровались с родственником и его женой, распаковались и даже успели поесть бутерброды и тако, любезно предоставленные им на завтрак. Потом снова собрались и поехали в центр, к темному кирпичному зданию «Фортунатоз» на Северной Четвертой авеню к трем часам для установки и проверки звука.

Аппаратуру выгрузили, проверка шла хорошо, администрация сообщала, что билеты разлетаются только так, и у всех все получалось. Ящики с сувенирами поставили в комнату, где стояли такие же ящики других участвующих в концерте групп — «The Yogi Barons» и «The Bella Kersey Band». «The Five» должна была выступать только около девяти, поэтому ее участники снова сели в «Жестянку» и вернулись в дом родственника прихватить пару часов сна, выпить пива, помедитировать над свечкой, посмотреть по кабельному бои без правил, в общем, приготовиться к концерту — каждый по-своему.

Энергичное выступление «The Yogi Barons» закончилось около девяти. На сцену вышла «The Five», и разогретый зал радостными воплями отвечал на «Что-то из ничего». Группа без перерыва заиграла «Обман» — хард-рок, начатый Ариэль на ее белом «Темпесте». Концерт катил как хорошо смазанный механизм — каждый свободен и ловок, публика орет, когда это нужно, и затихает, когда следует слушать. Берк исполнила свое соло на ударных, не затягивая ни времени, ни буйства, и позволила Терри вступить с партией клавиш, когда надо было. Кочевник порвал струну «ля», исполняя «Твоя душа, не твое тело», но ерунда, сегодня он играл для ангелов. Через сорок минут они исполнили «Когда ударит гроза», встреченную на ура, группа сошла со сцены, переждала гром оваций и вернулась исполнить для финала громоносную «Затемнение в Грэтли», от которой дрожали стены.

За кулисы пришли несколько фанов, нащелкали фотографий, потом был быстрый обмен вопросами и ответами с репортером Брэдом Лоуэллом из «Дейли стар», знакомым по прошлым посещениям города. Он похвалил их новый диск, сказал, что думал, будто они на пути к распаду и он будет первым, кто скажет: «Я же говорил». О смерти Майка он спросил лишь мимоходом, но они ничего не могли сказать такого, чего он еще не знал.

Потом они остались за кулисами посмотреть часть выступления группы Беллы Керси. Им приходилось с ней играть раньше, и Ариэль была от нее в восторге. Белле было за тридцать, длинные волосы преждевременно поседели, а лицо казалось безмятежным, как у Матери-Земли, но она умела давать чертей на концерте, и ее вишневый «Гретч стримлайнер» семьдесят пятого года завывал не хуже миномета. Группа у нее была семейная, и жили они в Тусоне. Муж играл на басе, брат — на ударных. Можно было смотреть разинув рот, как Белла обрабатывает публику, слушать, как плывет страстный голос на волне пылающих аккордов. Она била воздух кулаком, пинала ногой, обутой в красный ковбойский сапог. А потом с бунтующего рока она переключалась на педальную слайд-гитару и, залитая синим светом, исполняла медленную, до боли красивую версию «Если лишусь я благодати Господней» Шейна Макгоуэна.

Пока Белла играла, Гений-Малыш сказал Кочевнику:

— Пойду пригоню трейлер.

Он вышел через заднюю дверь и прошел по переулку, где потом будут грузить аппаратуру.

«Жестянка» стояла на соседней улице. Джордж, несмотря на трагическую утрату, ощущал, что все в порядке. Всякий, кто увидел бы его сейчас, сказал бы, что он идет как человек, которому есть куда идти. Группа сегодня выступала классно, на большом подъеме, сувениры продаются, на сайте видно, что диски расходятся сотнями, а число заходов на YouTube и MySpace зашкаливает. Вполне возможно, это связано с тем вниманием СМИ, которого ни одной группе не хотелось бы, но в любом случае — что есть, то есть. Сейчас надо готовиться к выступлению в «Касбахе» в Сан-Диего, потом в субботу, второго, — Большое Шоу, где пан или пропал, в клубе «Кобра» в Голливуде. На Сансет-Стрип, детка! Чего он не сказал — пока не сказал, но скажет еще, — что там будут двое ребят из фирм звукозаписи: один из «Соник бум» и другой из «Мантикоры». То есть должны быть, будем надеяться.

Он оставит группу в отличном состоянии, с видами на будущее. Это он должен для нее сделать.

Он показал служителю парковочный талон и пошел через стоянку под ярко-желтым светом охранных прожекторов. Вытащил из кармана ключи, отпер дверцу, открыл ее, думая, не заехать ли в супермаркет — купить бутылку вина для гостеприимных хозяев, как вдруг его ударили молотком по правому плечу.

Он подумал, что кто-то подкрался сзади, обернулся, ловя ртом воздух, но никого не увидел.

Левой рукой он схватился за плечо. Футболка была мокрой. Возникла и резко стала нарастать пульсирующая боль. Ощущение в плече было такое, будто сустав выбит. Джордж ошеломленно огляделся. Очки висели у него на одном ухе. Дышать становилось все труднее, будто дыхание из него тоже выбили. А сердце… Боже ты мой, оно качало как насос.

Он посмотрел в сторону будки сторожа, увидел размытую фигуру человека, сидящего на табурете и глядящего в телевизор.

Джорджу пришло на ум, что надо бы позвать, сказать: «Сэр, простите, не могли бы вы мне помочь?»

Но слова не были произнесены, потому что его снова ударили молотом, на этот раз в грудь, и он спиной опрокинулся на «Жестянку». Попытался вдохнуть — но раздалось лишь бульканье жидкости. В груди горело раскаленным углем. Уголь надо было убрать немедленно, и Джордж схватился за грудь обеими руками, но не мог добраться до того, что нужно найти, пальцы промокли, их не удавалось ввести на нужную глубину. Он когтил собственную грудь, раскрыв рот, чтобы позвать на помощь, но не издал ни звука, потому что голоса у него тоже не было.

Джордж пошатнулся. Колени не держали его, он попытался схватиться за «Жестянку», удержаться на ногах, но без толку — он падал на асфальт, и когда, изогнувшись, грохнулся, то увидел в последнем своем свете отпечаток мокрой руки на бетонной серости.

Как логотип на футболках. Только логотип не таял в теплом вечере Тусона.