Путь назад
(2000–2003)
Примерно через два года после того, как я провел отпуск с братом и сестрой во Франции, я бросил фотографию. Получив отказ от знакомого куратора, я со злости выставил на улицу ящик со всеми своими камерами. Через час я хотел забрать его назад, но его уже не было на месте. Начало растянувшегося на несколько месяцев движения по наклонной. Я стал спать до вечера, обкуривался дурью, написал несколько рассказиков, которые так никому и не показал, и превратился в вечно со всеми ссорящееся, вздорное существо. Моя тогдашняя подруга ушла от меня. Я казался ей слишком замкнутым, слишком неподлинным, и она была больше не в силах видеть этот взгляд, словно я где-то не здесь, а в своем собственном, недоступном для нее мире. Меня это почти не тронуло. Так же как предыдущие связи, эта началась у меня без влюбленности, и в глубине души я чувствовал: то, что происходит сейчас, на самом деле не имеет отношения к моей жизни. Я по-прежнему охотно променял бы ее на ту, в которой были живы мои родители. Эта мысль возвращалась снова и снова, словно какое-то проклятие, отравившее мою душу.
Когда Лиз рассказала мне про вакансию, открывшуюся в «Yellow Records», я отказался от гамбургской квартиры и переехал к ней в Берлин. Эта студия звукозаписи размещалась на заднем дворе на Коттбуссер-дамм и специализировалась на авторской песне и инди-роке. Так случилось, что я вдруг стал юридическим консультантом, а затем агентом лейбла, но с таким же успехом я мог бы жить за границей или снова поступить в университет. Тогда я не мог бы ясно сформулировать, что это для меня означало, но в душе догадывался, что я сбился с дороги. Сложность была только в том, что я не знал, где и когда. И даже не знал, с какой дороги.
* * *
Незадолго до своего тридцатилетия, в январе 2003 года, я ехал на «веспе» по городу, как вдруг передо мной остановился красный «фиат». Почему я не мог отвести от него глаз? Ах да! Альва! У нее была такая же машина. Внезапно передо мной снова ожило, чем тогда все кончилось. Как я просил ее поехать со мной в Мюнхен. И как она в ответ легла в кровать с этим человеком и заставила меня на это смотреть. Вот так все кончилось.
Хотя… не совсем.
В последние выходные перед окончанием школы ко мне неожиданно подошла Альва. Она заговорила со мной как ни в чем не бывало с лучезарной улыбкой и рассказала, что, наверное, поедет на полгода волонтером в Новую Зеландию. Мы поговорили о том, что впредь вряд ли будем видеться и как это странно, когда несколько лет встречаешься каждый день, а потом не видишься больше никогда. Вообще-то, я еще не забыл обиду, но в ее взгляде была такая ранимость, что мне самому стало за нее больно, а затем она тронула меня за плечо и спросила, не провести ли нам вместе выходной день. Она кое-что поняла, и ей очень хочется поговорить со мной об этом.
Это было так неожиданно, что сначала я не нашел что ответить. Я обещал ей непременно позвонить, и Альва сказала, что будет этому рада.
Но я так и не позвонил.
Все выходные я как приклеенный ходил вокруг телефона в вестибюле интерната. Но так и не смог ей позвонить. Альва сознательно обидела меня, и, очевидно, несмотря на все заверения, я мало что для нее значил, так как, судя по всему, она вскоре собиралась покинуть меня навсегда. Как же я мог простить ее после этого? В то же время я хотел непременно увидеться с ней. Я надеялся, что она сама мне позвонит, но она этого не сделала.
Когда в понедельник я пришел в школу, она со мной так и не заговорила. Все время она почти демонстративно не смотрела в мою сторону. Во время перемены я подошел к ней.
– Извини, – сказал я, небрежно опершись одной рукой о стену, – я хотел тебе позвонить, но в выходные столько всего было, что я совсем закрутился.
Возможно, я даже наплел ей что-то про вечеринку, на которую будто бы ходил и где встретился с девушкой, которая, как Альве было известно, поглядывает на меня с интересом. Во всяком случае, я испытал удовлетворение от того, что взял какой-то реванш за поступок Альвы. Я даже вроде бы рассчитывал на то, что она кивнет в знак сожаления или хотя бы почувствует в моем поведении холодок. Но она только посмотрела на меня вопросительно.
– Ах да! – сказала она. – Действительно, а я как-то совсем забыла. Да ладно, ничего!
Это был наш последний разговор с Альвой.
* * *
Через несколько дней после встречи с красным «фиатом» я ехал за Лиз, чтобы забрать ее после работы. Со времени летней поездки в Бердильяк тогда прошло уже почти пять лет. Лиз получила аттестат, наверстав в вечерней школе пропущенное, и поступила на педагогический. Практика по музыке, искусству и немецкому языку проходила у нее успешно. Я увидел, как она выходит из школы с несколькими молодыми учителями. На расстоянии Лиз казалась еще выше и крупнее, она производила импозантное впечатление. Она перекинула сумку через плечо и чему-то рассмеялась. Все смотрели на нее с восхищением. Если не знать, что Лиз давно уже за тридцать, можно было дать ей лет двадцать пять, только ее лицо несколько округлилось.
В квартирке Лиз, переполненной и почти захламленной всякими безделушками и картинками, мы принялись готовить еду. «Мы принялись» следует понимать так, что она готовила, а я только смотрел, и говорили мы, конечно же, о переезде нашего брата. Недавно Марти за огромные деньги продал свою фирму и теперь преподавал в Техническом университете в Мюнхене. Они с Эленой купили дом неподалеку от Английского сада.
– Ты представляешь себе? – говорил я, раскачиваясь на кухонном стуле. – Он живет всего в нескольких кварталах от нашего прежнего дома.
– Я знала, что когда-нибудь мы вернемся назад, – сказала Лиз, нарезая базилик. – Но я не думала, что так скоро.
– Я никогда больше не вернусь в Мюнхен. С какой стати мне возвращаться?
– Потому что мы все тогда уехали не по своей воле.
Лиз подожгла курительные палочки. Из ее музыкального центра неслись звуки мексиканского фолка, она тихонько подпевала. Я подумал о том, как она на уроках музыки играет ученикам что-нибудь на гитаре, самым младшим в награду за прилежание рисует в тетрадь какие-нибудь фигурки или зверюшек, а летом собирается сделать с ними театральную постановку. Пускай у моей сестры позади были годы блужданий, но сейчас она, по моим представлениям, снова приблизилась к той жизни, какая была при наших родителях. Она сумела вернуться назад, и мой брат тоже, видимо, вернулся к себе настоящему. Мне же, напротив, недавно бросился в глаза мужчина в кафе, который сидел с приятелями за соседним столиком, он был моего возраста и казался душой компании. Все смеялись его шуткам, и он с какой-то раздражающей небрежностью задавал тон среди них. Я нервно отвел глаза. Мне вдруг пришло в голову, что я сам мог бы быть этим мужчиной, если бы кое-что сложилось иначе.
За окном раздался галдеж. Несколько ребятишек пробежали через бетонный колодец двора.
– Сколько лет было бы ему сейчас? – спросил я, еще погруженный в свой внутренний мир.
Мой вопрос прозвучал так внезапно и неуместно, что взгляд сестры помрачнел.
– Пять, – сказала она.
– Ты часто об этом вспоминаешь?
– Уже не так часто, как раньше. Но иногда меня охватывает страх, что это был мой единственный шанс и больше у меня не будет детей. В первый раз в интернате я не была к этому готова. Но с Робертом я была в подходящем возрасте. Кто знает, получится ли в другой раз.
Она все еще бросала своих мужчин, не дожидаясь, когда они бросят ее. Неудачей закончился и ее последний роман с голландским актером. «Очаровательно глупый мужчина», – сказала о нем однажды Лиз.
Марти тоже не обзавелся детьми, зато пару лет назад завел собаку, которую он с восхитительным отсутствием какой бы то ни было креативности так и звал просто «собака». Как-то недавно он высказался по этому поводу, что в конечном счете все обречено на смерть, так к чему же тогда заводить детей.
Лиз иногда возмущалась: «Болтает, как нигилист! На самом деле у этих нигилистов и циников просто кишка тонка. Они притворяются, будто все бессмысленно, потому что тогда, в общем-то, и терять нечего. Такая позиция их вроде бы возвышает над всеми, как будто им сам черт не брат, а, по сути, она гроша ломаного не стоит.
Покачав головой, Лиз закурила:
– Альтернатива к понятию жизни и смерти – Ничто. – Не выпуская подрагивающую сигарету изо рта, она продолжала: – Неужели было бы действительно лучше, если бы этого мира не было вообще? А между тем мы живем, создаем произведения искусства, любим, наблюдаем, страдаем, радуемся и смеемся. Миллионы людей существуют каждый по-своему для того, чтобы не было этого Ничто, и что поделаешь, если цена, которую за это надо платить, – смерть.
И тут вдруг мне снова вспомнилась Альва и красный «фиат». Накануне ночью мне снилось, что я бегу через местность, где идет война. С неба обрушивались вертолеты, рвались бомбы, вокруг меня падали люди. Город был обречен на гибель, но я продолжал бежать, несмотря на идущий бой, так как слышал, что там в одном доме сидит в плену Альва. Я до изнеможения блуждал по городу, несколько раз едва избежав смерти, но никак не мог дойти до места. Затем я проснулся.
После этой ночи все снова всколыхнулось. Во сне всегда было особенное время, вернее, во сне не было времени, и потому мне казалось, будто я только что закончил свои круги по беговой дорожке, в то время как Альва читала, лежа на траве. Иногда я, бывало, ложился с ней рядом и дул на страницы, пытаясь их перевернуть. У нее это всегда вызывало улыбку, но однажды Альва отреагировала сердито. Она держала книжку, вцепившись в нее обеими руками. Очевидно, в тот момент умирал один из ее любимых персонажей. Только тут я разглядел, что она плачет. Я не хотел ей мешать, но уже было поздно, и получилось так, что я разделил с ней этот интимный момент. Глядя на ее раскрасневшееся лицо, я осознал, как сильно Альва любит литературу – гораздо сильнее, чем все другие люди, которых я знал. И то, что она, сидя рядом со мной, так волновалась из-за истории в книжке, вызвало волнение и у меня. Мне хотелось заключить ее в объятия и защитить, главным образом от самой себя и от всего того, о чем она мне никогда не рассказывала, а потом все повернулось иначе, сейчас это стало прошлым, и с тех пор уже миновало одиннадцать лет.
Вечером откопал электронный адрес Альвы и написал ей письмо. Я не рассчитывал на ответ, а сделал так под влиянием какого-то внутреннего порыва. Сперва получилось послание на несколько страниц, а в конце концов от него остались две строчки:
Мне тридцать лет, и у меня нет детей.
Как ты?
* * *
Ответного письма от нее я так и не получил. Несколько дней, даже несколько недель я в глубине души еще ждал ответа, потом перестал. Я отправил зов в прошлое, но не услышал ответа.
Весной я взял отпуск и съездил повидаться с Марти. Они с Эленой были в Бердильяке и собирались остаться там на несколько дней. Я подъехал к дому в конце Рю-Эс-Гофф и припарковал перед ним арендованную машину. Навстречу мне сразу выбежала хаски. Марти и Элена взяли его щенком, с тех пор он вырос и стал матерым, величавым псом с черно-белой шерстью и голубыми умными глазами.
В доме гостила сестра Элены с тремя детьми. Здороваясь с Эленой, мне показалось, что она выглядит очень печальной. В отличие от нее, во внешности брата сохранялось что-то вечно юношеское. Я подразнил его, заметив, что он становится все больше похож на отца и что скоро я, пожалуй, подарю ему трубку и светло-коричневую кожаную куртку.
Всемером мы отправились на прогулку в лес. Дети играли с собакой, мы с Марти немного поотстали. Я чувствовал, что мыслями он далеко. Наконец он кивнул в сторону Элены, которая как раз взяла на плечи племянника. В окружении детворы она на глазах расцветала.
– Она любит детей, – сказал Марти.
– Знаю.
– И скорее всего, никогда не сможет иметь своих.
Я остановился:
– Когда вы об этом узнали?
– В последнее время мы, конечно, и сами начали что-то такое подозревать. Вот уже два-три года мы не предохраняемся. А в последние месяцы даже нарочно старались подгадать. Когда мы увидели, что ничего не получается, Элена пошла обследоваться. – Марти посмотрел мне прямо в глаза. – Знаешь, я совсем не уверен, так ли уж мне самому хочется иметь детей. Мне нравится представлять, как я со своим ребенком собираю радиоуправляемую машинку, но я и без этого могу обойтись. А она-то любит детей, она всегда мечтала завести своих. В нашем доме так много комнат… Последние недели она часто плакала.
Мы неспеша брели по дороге, ведущей к знакомому лесу.
– Я женюсь на ней, – сказал Марти с тем стоическим спокойствием, которое было впечатано в него, словно водяной знак. – Мы раньше не собирались, но сейчас, мне кажется, это будет правильно. Как ты считаешь?
– Мне нравится эта мысль.
Марти смущенно посмотрел на меня:
– Мне хочется, чтобы ты был свидетелем на нашей свадьбе.
– Свидетелем на свадьбе? Разве для этого не принято выбирать того, кто тебе приятен?
– Я сделаю для тебя исключение.
В лесу пахло свежо и пряно, и я почувствовал предвкушение надвигающейся ночи. Мы подошли к каменистой реке, через которую было перекинуто поваленное дерево.
– Даже не верится, что в детстве я по нему перебегал. – Я потрогал ногой ствол. – Тут же не меньше двух метров высоты, если свалиться, то переломаешь все кости.
– В детстве ты ничего не боялся.
Я ступил на бревно и словно вошел в зачарованное место, открыл дверь в прошлое. Всего два шага, и у меня уже закружилась голова. Подо мною шумел бурливый поток, из воды торчали камни, хоть и не такие острые, как в моих воспоминаниях. Ствол под ногами качался, каждый шаг вызывал у меня такое чувство, что я вот-вот поскользнусь и свалюсь вниз. Меня прошиб пот, в ушах стоял голос отца, что это чересчур опасно. Все его страхи поселились теперь в моей голове, словно нежеланные квартиранты.
– Поворачивай назад! – сказал и Марти. – Даже со стороны на это страшно смотреть!
– В детстве я перебегал по бревну очень быстро, только поэтому все получалось.
Тем временем я преодолел уже четверть пути, но до спасительного берега казалось еще бесконечно далеко. «Вернуться в прошлое, – подумал я. – Снова стать тем, кем был в детстве». И тут у меня поскользнулась нога. Только благодаря быстрой реакции мне повезло удержаться на бревне. Сердце забилось так, что чувствовалось где-то в горле. Дело не стоило того. Я осторожно повернул назад к Марти. Как боксер, который на заплетающихся ногах возвращается в угол ринга, потерпев поражение от своего более молодого «я».
* * *
После продажи фирмы Тони два года прожил в Лос-Анджелесе, поступив в школу Чавеса – лучшую школу иллюзионистов. В свободное время он объездил на мотоцикле все Штаты и Южную Америку, до самой Огненной Земли. Сейчас он неожиданно переехал в Берлин и, пока искал квартиру, временно поселился у меня на кушетке.
Однажды вечером, когда мы с ним сидели в баре, туда вдруг вошла моя сестра. Не глядя по сторонам и не замечая нас, она подсела к группе женщин за угловым столиком, закурила сигарету и тотчас же завладела беседой. С бокалом в руке у Лиз был гламурный вид, и говорила она так, как пьет воду человек, умирающий от жажды: упиваясь каждым словом.
Тони хотел к ней подойти, но я его удержал. Я слушал низкий, театральный голос сестры: речь, кажется, шла о том, как ее «клеили».
– Лучше всего было на готической вечеринке в Нижнем Истсайде, – громко говорила она, – когда со мной заговорил бородатый мужик в кожаном прикиде с парой наклеенных рогов.
– И что он сказал? – спросила одна из приятельниц.
Лиз не спешила, наслаждаясь моментом.
– Он подошел ко мне вплотную и затем густым басом спросил: «Ты готова переспать с чертом?»
Ее хохот, немного сальный, разнесся по всему помещению бара, другие женщины тоже засмеялись.
Тони то и дело бросал на нее взгляды:
– Теперь-то она ответила на мое письмо?
Потом мы все вместе поехали в «Клуб визионеров». Моя сестра и Тони сидели рядышком на причале над рекой Шпрее, болтая в воде ногами. Тони флиртовал с ней напропалую, и ее это возбуждало. Она уже воспринимала его не только как друга своего брата, а как мужчину, томно откинулась назад и смерила его оценивающим взглядом. Одна лямка ее черного платья съехала с плеча, она сидела с распущенными волосами, закинув ноги с голыми коленками одна на другую. Она была вся настороже, стараясь разобрать, дурачится ли Тони в своей обычной манере обращения с дамами, или в нем заговорило мужское, глубинное. У сестры опять появился тот насмешливый, высокомерный взгляд, полный превосходства и разрушительной силы, на который Тони должен был достойно ответить. Одна секунда, две секунды… Затем он отвел глаза. Снова и снова. Я точно знал – у него нет ни малейшего шанса.
Я же попробовал завести беседу с приятельницами Лиз, но безуспешно, и, когда вся компания решила отправиться из этого клуба в другой, я откланялся. Дома меня встретила тишина с ее ставшими привычными за много лет шорохами. Однако как же мне с тех пор опротивело это отшельничество, эта неспособность принять участие в жизни! Я все время витал в сновидениях, словно никогда полностью не просыпался. «Посмотри на себя! – подумал я. – Отчего, когда ты в обществе, тебя так тянет в одиночество, если ты его с трудом выдерживаешь?»
Я открыл ноутбук. Два новых имейла. Марти писал, что его женитьбу родня Элены взяла в крепкие руки: они все планируют, а он лишен права голоса. Второе сообщение было от бывшего однокурсника по юридическому факультету, общая рассылка. Я немного посмотрел телевизор, без разбора переключая программы. Когда я собрался ложиться, пришло еще одно сообщение. Написанное в 02:46. Я протер глаза и прочитал:
Все последние годы часто вспоминала тебя. Надеюсь, у тебя все хорошо. Была бы рада, если бы получилось как-нибудь увидеться.
Альва
* * *
Последовавшие недели я провел в радостном волнении. Даже свадьба Марти и знакомство с тестем-хорватом и тещей-хорваткой и кучей хорватских родственников лишь ненадолго вырвали меня из этого состояния. От одного-единственного письма, казалось, ожило мое прошлое.
Альва жила в Швейцарии. Обменявшись с небольшими задержками несколькими посланиями (иногда Альва отвечала только через пару дней), мы договорились встретиться в Мюнхене. Вскоре я уже выехал в мой родной город и воспользовался поездкой, чтобы с утра навестить брата. Они с Эленой только что вернулись после медового месяца в Испании.
– Нервничаешь? – спросил Марти.
Мы ходили, перешагивая через высившиеся штабелями свадебные подарки, которые еще лежали неразобранными, ими была забита вся комната.
– Просто не верится, что я скоро ее увижу.
– У нее есть друг? – спросил брат, нацеливаясь на светло-зеленый сверток. Племянники Элены забыли тут страйкбольные пистолеты, и мы пуляли из них по свадебным подаркам.
– Я слышал, что она вышла замуж, – ответил я и выстрелил в какой-то продолговатый предмет в красной обертке. Внутри зазвенело: очевидно, столовые приборы.
– Так. Значит, ты слышал.
Мой брат сделал три быстрых выстрела по белому сверточку, который стоял на комоде в гостиной, тот свалился на пол. Обертка лопнула. Это оказались дешевые кухонные часы в виде мультяшного майнцского гномика.
Марти с отвращением подобрал их.
– Сплошной хлам, – сказал он, ставя часы на комод. – Что за люди делают такие подарки?
– Это потому, что у тебя нет настоящих друзей.
– У тебя тоже нет друзей.
– Знаю. Если я когда-нибудь соберусь жениться, с моей стороны на свадьбе будет три гостя: ты, Лиз да, может быть, еще Тони.
– Сожалею, но будет только два. У меня не будет времени.
– Ты очень изменился с тех пор, как женился. Причем в худшую сторону. – Я прицелился в гномика и стал стрелять в лоб, пока не попал точно промеж выпученных глаз, и он снова упал с комода и разбился.
– А где, собственно, Альва живет? – Марти сделал серию выстрелов по голубому пакету.
– В Люцерне. Уже несколько лет. Может, она теперь говорит на швейцарском немецком.
Внезапно Марти направил пистолет на меня:
– А что, если она и правда замужем?
– Думаю, так оно и есть. – Я прицелился в Марти. – Она это заслужила.
– Серьезно? – усмехнулся Марти. – Ты же надеешься. По тебе видно.
– Без комментариев.
– Надежда – для идиотов.
– И пессимизм тоже.
Он кивнул в левую сторону. То, что стояло там, на столе, было всем подаркам подарок: огромная, упакованная в блестящую бумагу цвета леденца на палочке ваза.
– На счет «три»?
– Раз, два, три!
Мы выстрелили одновременно и расстреляли всю обойму. В первую секунду ваза покачнулась, затем грохнулась на пол. Мы переглянулись и захохотали, потом огляделись вокруг. В гостиной царил полный разгром.
– Давай убирать, – сказал Марти и дунул в ствол своего пистолета. – Элена вот-вот придет.
* * *
Бар, в котором мы с Альвой договорились встретиться, находился в квартале Глокенбах, рядом с прежней квартирой моей тетушки.
Я волновался, как подросток, и пришел на полчаса раньше. Я уже хотел было снова уйти (только бы не приходить первым!), и тут мне бросилась в глаза рыжеволосая женщина за столиком у входа. Она сидела нога на ногу, изучая меню.
Секунду я разглядывал изящный носик Альвы, очки в черной оправе, красиво очерченный рот и полные губы, хрупкие ключицы. Ее бледную, все еще гладкую кожу и стройную фигурку. В первый миг она показалась мне чужой и незнакомой – такая взрослая. Больше всего изменились ее глаза. Они были все еще большие и ярко-зеленые, но былая холодноватость из них исчезла. Я спрашивал себя, как же это случилось, и тут она меня обнаружила.
– Привет! – сказала она.
Как же я мог забыть звучание ее голоса! Мы коротко обнялись, и я так улыбался, что у меня даже заболели от этого щеки, но я ничего не мог с этим поделать. Она сидела на мягкой банкетке, я – на стуле. Между нами – маленький круглый столик.
– С каких это пор ты стал таким пунктуальным?
– Да какое там пунктуальный! – сказал я. – Просто я хотел непременно прийти первым и смотреть, как ты войдешь в дверь… И вот опоздал.
На Альве были черные джинсы, серый джемпер с широким вырезом, и она производила впечатление уверенной и загадочной, но в то же время немного утомленной женщины.
– Вот кое-что для тебя, – сказал я и вручил ей свой подарок.
– Можно развернуть?
Альва не разорвала, а аккуратно, почти любовно, развернула обертку и вынула альбом «Розовая луна» Ника Дрейка.
– Помнишь? – спросил я. – Мы ее слушали, когда ты в первый раз зашла ко мне в комнату. Тебе понравилось, я не забыл.
Кажется, она порадовалась. Во всяком случае, она несколько раз бралась рассматривать пластинку, нежно поглаживая пальчиком зазубренный край.
Поначалу я от волнения говорил торопливо. Альва слушала, когда я описывал несколько моментов из своей жизни, затем стала рассказывать о том, как занималась литературой в университете, но бросила его после первого семестра. Короткое взаимное прощупывание.
– А кем ты работаешь? – спросил я наконец.
– Честно говоря, я вообще не работаю.
– Почему?
Альва пожала плечами. Она делала вид, будто это не имеет никакого значения, но даже спустя столько лет я сразу чувствовал, когда она начинала нервничать. Она вообще опускала в своем рассказе целые главы, причем самые важные, обошла вниманием годы, проведенные в России, скрыла, чем занята сейчас, и говорила только о давнишних событиях.
Она потянулась через стол и взяла меня за руки:
– Как же это здорово – видеть тебя здесь! Я боялась, что ты не придешь.
– Почему?
Альва убрала руки.
– Ты хорошо выглядишь. – Она окинула меня внимательным взглядом. – И у тебя хорошая улыбка, Жюль. Это я хотела сказать тебе еще тогда, в школе. Когда ты улыбаешься, ты как будто становишься другим человеком, не таким закрытым. Тебе надо улыбаться почаще. – Внезапно она воодушевилась. – Да, вот так, как сейчас. – Затем вдруг бодряческим тоном: – Давай-ка расскажи, ты-то что делаешь?
– Я работаю в студии звукозаписи.
Я заказал выпить, она себе – капучино.
– Я, собственно, собирался поехать в Италию, но тут сестра рассказала мне об этой вакансии. Неплохая, в общем, работенка. Много юридической возни, но сейчас мне все чаще приходится иметь дело непосредственно с музыкальными группами.
Обыкновенно, когда я говорил о работе, это производило на людей хорошее впечатление, но Альва, кажется, не пришла от нее в восторг.
– Музыка тебе, конечно, подходит. Но я всегда думала, что ты сам что-то сделаешь. Например, станешь писателем. По-моему, ты писал чудесные рассказы. А почему не фотография? Ты же так любил фотографировать!
Я был тронут тем, как она в меня верит. Единственный человек, которому действительно нравились мои рассказы и снимки!
– Да я пробовал себя в фотографии, но толком ничего из этого не вышло. В конце концов я сдался.
– Почему?
– Слишком много отказов. Одно разочарование.
Альва задумалась. Потом быстро взглянула на меня и спросила:
– Ты действительно бросил только поэтому?
Как всегда, она видела меня насквозь.
– Нет. Просто я понял, что я… – Я покачал бокал, янтарная жидкость в нем взболталась, и кубики льда заскользили по дну туда-сюда: – Забудь это. Не так оно и важно. В другой раз.
Мы помолчали, глядя друг на друга. Первое волнение от встречи уже улетучилось, все стало таким формальным, таким натянутым. На миг у меня появилось ощущение, что подлинное «я» каждого из нас где-то не здесь, а в бар мы прислали двух посредников, не уполномоченных вести разговор о действительно важных вещах.
– Какую музыку ты теперь слушаешь? – спросила наконец Альва.
По ее просьбе я вынул свой плеер и сел к ней на банкетку. Мы взяли каждый по наушнику и прослушали пару музыкальных групп. С каждой новой песней она все больше оттаивала.
– Вот это очень здорово, – сказала она, когда я дал ей послушать «Between the bars» Эллиотта Смита. – Это мне по-настоящему нравится.
На какой-то миг, когда мы, сидя рядом, слушали музыку, вернулось ощущение близости, как в интернате.
– Ты счастлива? – спросил я.
Она нервно отняла от уха наушник:
– Что ты сказал?
– Ты счастлива?
Сперва Альва хотела уклониться от ответа, и я уже испугался, что спросил ее слишком в лоб. Затем она только пожала плечами:
– А ты?
Я тоже пожал плечами.
– Ну, вот мы и поняли друг друга, – весело воскликнула Альва.
Я указал на ее капучино:
– Я, вообще-то, думал, что мы в честь встречи как следует выпьем.
– Так что нам мешает?
– Как насчет джина?
– Лучше не надо. В прошлый раз, когда мы пили джин, все было как-то странно, ты помнишь? Ты танцевал передо мной, а я была пьяная в стельку. Еще немного, и я бы на тебя накинулась.
Она сказала это как ни в чем не бывало и углубилась в винное меню.
После двух рюмок мы уже сидели рядом. Не знаю, что стало причиной – алкоголь или музыка, но внезапно наши предыдущие встречи приблизились так, словно они были вчера, хотя после этого «вчера» прошло столько лет. Я опоздал на один поезд и решил пропустить следующий. У меня заплетался язык, но зато я наконец говорил то, что хотел.
Оживилась и Альва.
– А как с женщинами? – спросила она.
– Да ты же знаешь меня. Они вешаются мне на шею, вот даже на пути в бар пришлось отбиваться от двух. Прямо сил нет.
На это она ткнула меня в плечо, и вечер превратился в сплошное «А ты еще помнишь?» и «Поверить невозможно, как мы тогда». Мы обменялись множеством мелких историй; она своим тихим голосом рассказывала, что все еще слушает музыку, чтобы заснуть, или говорила о годах, проведенных в России, как там, в московском метро, торговцы ходят по вагонам, предлагая пассажирам секс-игрушки или пиратские DVD и книжки («в них всегда не хватает нескольких важных страниц, но зато покупаешь их почти даром»); я, в свой черед, рассказал про свадьбу Марти: о том, как мой брат танцевал с невестой, словно плохо отлаженный робот, но зато произнес речь по-хорватски почти без акцента. За окном давно стемнело, а мы все рассуждали об одиночестве, которое нас порой одолевает (Я: «Это вечное одиночество меня доконает» – и Альва в ответ: «Да, но противоядие от одиночества не общение с кем попало. Противоядие от одиночества – это чувство защищенности». Я, подзывая жестом официанта: «Чокнемся за это!»). И все это время я не мог оторвать взгляда от прекрасного, точно взятого из фильма-нуар, Альвиного лица, я всматривался в ее сверкающие светло-зеленые глаза, мы выпили еще и погрузились в блаженное опьянение, и я неожиданно для себя произнес:
– Больше всего я хотел бы уволиться с работы, уехать из Берлина и заняться одним писательством.
И мне вдруг показалось, словно ко мне вернулся мой внутренний голос, и я наконец признался, что скучал по Альве и все эти годы думал о ней, а она мне в самое ухо: «А я о тебе». По спине побежали мурашки, и я наслаждался этим бархатным напряжением, возникшим между нами, чувствуя, как наши ноги соприкасаются, и все время спрашивал себя, замечает ли она, что за разговором наклоняется ко мне так близко, что ее волосы щекочут мое лицо и я ощущаю запах ее духов, и не делает ли она это нарочно, и тут я чуть было не сказал ей, что тогда слишком поздно понял, что люблю ее, но она в это время как раз рассказывала о своей практике в Новой Зеландии, и тут я пропустил предпоследний поезд, заглядевшись на ее руки, которыми она жестикулировала за разговором, или на ее зубы, когда она смеялась, а смеялась она в тот вечер много, примирившись за эти годы с косо растущим резцом, потому что уже не прикрывала рот рукой.
– Почему это для тебя есть пиццу – значит преодолевать психологическую травму? – спросила она.
– Да по интернатской привычке, – ответил я. – Тогда ужина было маловато, а если давали достаточно, то что-то оказывалось несъедобным. Наших карманных денег, как правило, не хватало на то, чтобы заказать пиццу, но иногда кто-нибудь раскошеливался. И вот через полчаса подъезжал белый автомобиль, на котором ее доставляли, а из окон уже десятки глаз следили, как оттуда выносят роскошную, ароматную пиццу. И едва владелец входил с ней в интернат, как его обступали все: «Пожалуйста, мне тоже кусочек, я же с тобой всегда делился». Или: «В следующий раз, когда я буду заказывать, я дам тебе четверть пиццы, обещаю. Мне только один кусочек!» Приходилось делиться. Бывало, раздашь половину, а в следующий раз оставалось только полагаться на их великодушие. Поэтому ты там никогда не наедался досыта. С тех пор во мне засел неутоленный голод. После девяти лет алчного голода теперь, сколько бы я ни съел пиццы, мне всегда ее мало.
Альва отпила из бокала:
– Мне вспомнилось твое электронное сообщение. – Смеющийся взгляд. – Ты действительно все еще хочешь детей?
Я кивнул:
– Да, я хочу преуспеть в этом больше, чем мой отец. – Несмотря на раскованность, голос у меня задрожал. – Нет, я хочу преуспеть больше обоих. Я хочу не погибнуть и всегда быть с ними. Когда дети пойдут в школу, когда они будут переживать переходный возраст, когда начнут влюбляться, когда станут взрослыми. Я хочу видеть, как бывает, когда ты испытываешь все это не один.
Альва вдруг сделалась серьезной:
– Каково было тебе, когда вас троих отправили в интернат? Я часто задавалась этим вопросом. Вот так вдруг – ни старых друзей, ни родного дома, ничего. Тот первый приезд в интернат – это, наверное, было ужасно.
Я задумался:
– Честно сказать, я уже и не помню.
– Но ты же никогда ничего не забываешь. – Она показала рукой на пластинку Ника Дрейка. – Это же невозможно вычеркнуть из жизни! Ты наверняка помнишь.
– Мне это уже не интересно. Мы просто жили в интернате. А как мы там очутились… Понятия не имею.
Альва была разочарована:
– Я попала в эту школу всего на пару месяцев раньше тебя, мы тогда только что переехали. Меня, по крайней мере, в первый день чуть не стошнило. Я запомнила каждую секунду того дня.
Это было для меня новостью. Я-то думал, что она всегда училась в этой школе. Как же мало мы рассказывали тогда друг другу о самом важном!
Я еще немного подумал, но память не выдала никаких картинок моего приезда в интернат, разве что отдельные фрагменты, которые тут же рассеивались. Темные провалы на вдоль и поперек исхоженном ландшафте прошлого.
Мы взглянули друг на друга с чувством, что между нами все сказано, кроме тех вещей, о которых решено было умолчать.
– А почему ты нигде не работаешь? – возобновил я расспросы.
Альва помедлила, откинула за спину волосы. И лишь тут я заметил тоненькие шрамики на ее шее, чуть ниже правого уха. Две продолговатые полоски. Я чуть было не провел по ним пальцем, но вовремя себя остановил.
– Как это случилось?
Она испуганно взглянула на меня и тотчас же закрыла волосами ухо. Беспокойно осушила бокал, и впервые за этот вечер ее глаза как будто потемнели, взгляд стал почти отсутствующим.
– Не хочу об этом говорить, – тихо сказала она.
И по тому, как она поставила на стол свой бокал, по тому, как он тихонько звякнул, я понял, что магия этого вечера развеялась и время, которое только что шло для нас вспять, снова пошло вперед.
Альва взглянула на часы:
– Когда у тебя поезд?
Мне нужно было утром успеть на деловую встречу. Она проводила меня на вокзал, в такси мы не произнесли ни слова. Все произошло слишком быстро, а я так и не спросил, хочет ли она сама детей. И почему она вдруг сделалась такой напряженной.
Мы уже стояли на перроне.
– Может быть, зайдешь ко мне в Берлине?
Альва сначала, казалось, обрадовалась, затем ее лицо приняло отстраненное выражение.
– Не знаю, известно ли это тебе, но я замужем.
Я задохнулся. Я смотрел на свои руки и видел все как в замедленной съемке. Только сейчас я осознал, что совершенно не собирался уезжать последним ночным поездом, что я вообще не хотел возвращаться.
Когда я наконец взглянул на Альву, она доставала что-то из сумки.
– Я, между прочим, тоже приготовила для тебя подарок, не знала только, в какой момент его отдать. Это тебе от меня и моего мужа.
Сверток в форме книги. Я взял его, но не стал разворачивать. А затем я просто обнял ее. Руки Альвы обхватили мою спину, и я вдруг понял, до чего же я за эти годы изголодался. Она ли не отпускала меня, или я – ее. Кажется, мы целую минуту простояли на перроне без движения, обнимая друг друга, и я вдруг понял, что после этого вечера мы больше никогда не увидимся. Потому что мое с ней время неукоснительно осталось в прошлом, и потому что я не мог этого вынести.
Садясь в поезд, я старался не показывать ей лицо. Я кинул свой плащ и ее подарок на сиденье, немного собрался с силами и посмотрел на других пассажиров, которые переговаривались друг с другом или сидели кто с газетой, кто с раскрытым ноутбуком.
Перед тем как проводник дал последний свисток, я еще раз вышел к ней. Я почувствовал на своем плече ее руку.
– Счастливо, Жюль!
Я кивнул:
– И тебе тоже.
Двери закрылись. Сквозь поцарапанное окно я увидел, как она мне машет. Поезд тронулся, и пока я дошел до своего места, мимо проплыл вокзал.
Я подумал о завтрашней деловой встрече и о договоре с очередным музыкантом, который я должен был составить, а затем снова стал думать об Альве, как она стоит на перроне. Меня вдруг пронзила боль. Я закрыл глаза. Стояла ночь, а я бежал в темноту через колышущееся пшеничное поле. На бегу я становился все легче и легче и вдруг взлетел. Я почувствовал ветер, расправил руки и все ускорялся в полете. Подо мною – лес, надо мною – ничто. Меня мчало по воздуху, и я уносился все дальше, словно летел домой.
