Эпилог

С оптимизмом, не покинувшем его даже перед лицом ужасной неопределенности, Карл написал последний фрагмент текста своей потрясающей, страстной, дерзко преодолевающей границы разных наук, в высшей степени оригинальной книги.

Считаные недели спустя, в начале декабря, сидя за обеденным столом, он безучастно следил, как подают его любимое блюдо. Ему совершенно не хотелось есть. В нашей семье всегда гордились особым даром – мы зовем его «водар» – внутренним локатором, беспрерывно обшаривающим горизонт в поисках признаков надвигающегося несчастья. На протяжении двух лет, проведенных в долине теней, наш водар постоянно находился состоянии наивысшей готовности. Мы столько раз переходили от надежды к отчаянию и снова к надежде, что даже малейшее изменение физического состояния Карла стало восприниматься как оглушительный сигнал тревоги.

Мы обменялись быстрыми взглядами. Я тут же начала искать невинное объяснение этого внезапного отсутствия аппетита, как обычно, утверждая, что болезнь тут совершенно ни при чем. Всего лишь временное равнодушие к пище, которое здоровый человек и не заметил бы. Карл выдавил улыбку и ограничился коротким: «Возможно». Но с этого момента ему приходилось заставлять себя есть, и его силы таяли на глазах. Тем не менее он ни за что не хотел отказываться от двух давно обещанных публичных выступлений в конце той же недели в районе залива Сан-Франциско. Со второй лекции он вернулся в отель совершенно измученным. Мы позвонили в Сиэтл.

Врачи потребовали немедленно прибыть в «Хатч». Я не знала, как сказать Саше и Сэму, что мы не приедем домой на следующий день, как обещали, что вместо этого нам придется в четвертый раз отправиться в Сиэтл – в место, ассоциировавшееся для нас с ужасом. Дети были потрясены. Чем еще мы могли развеять их страхи, что эта поездка, как уже трижды случалось, обернется очередным шестимесячным заключением вдали от дома или, как тут же подумала Саша, чем-то гораздо худшим? Я опять прибегла к своему старому заклинанию: «Папа хочет жить. Он самый храбрый, самый сильный из всех, кого я знаю. Врачи – лучшие в мире… Да, Хануку придется пропустить. Но как только папе станет лучше…»

На следующий день в Сиэтле рентген показал, что у Карла пневмония неизвестной природы. Многократные анализы так и не выявили никаких признаков бактериального, вирусного или грибкового заражения. Воспалительный процесс в легких, возможно, стал отсроченной реакцией на смертельную дозу радиации, полученную полгода назад при подготовке к последней пересадке костного мозга. Огромные дозы стероидов лишь усугубили его страдания, не улучшив состояния легких. Теперь, бродя по больничному холлу, я видела лишь две реакции уже хорошо знакомого персонала. Они или сочувствовали, или отводили глаза. Пора было вызывать детей.

Появление Саши, казалось, чудесным образом изменило состояние Карла к лучшему. «Красавица, красавица Саша, – говорил он. – В тебе есть не только красота, но и пропасть благородства». Он сказал ей, что, если сумеет выкарабкаться, отчасти это произойдет благодаря силам, которые она вдыхает в него своим присутствием. И на протяжении нескольких часов больничные мониторы вроде бы свидетельствовали о переломе в течении болезни. Во мне вспыхнула надежда, однако было видно, что врачи ее не разделяют. Они знали, что этот краткий проблеск – не более чем «золотая осень», передышка перед последней битвой.

«Это мой смертный час, – спокойно сказал Карл. – Я умру». «Нет! – возразила я. – Ты справишься, как справлялся раньше, когда казалось, что шансов нет». Он устремил на меня тот самый взгляд, который я не раз наблюдала во время наших споров и стычек на протяжении 20 лет совместной работы над книгами и беззаветной любви. Со смесью мудрого юмора и скепсиса и, как всегда, без тени жалости к себе он усмехнулся: «Что ж, посмотрим, кто прав на этот раз».

Сэм, уже пятилетний, пришел в последний раз повидать отца. Хотя Карл боролся за каждый вздох и с трудом говорил, он сумел держаться так, чтобы не перепугать маленького сына. «Я люблю тебя, Сэм» – все, что он смог сказать. «Я тоже люблю тебя, папа», – горестно ответил Сэм.

Вопреки фантазиям религиозных фанатиков не было ни обращения на смертном одре, ни последнего утешения в форме отрадного видения небес или загробной жизни. Для Карла самым главным была истина, а не самоуспокоение. Даже в момент, когда любой имел все основания отвратиться от реальности, Карл не дрогнул. Мы всматривались друг другу в глаза, понимая, что наша замечательная совместная жизнь заканчивается навсегда.

Все началось в 1974 г. на вечеринке у Норы Эфрон в Нью-Йорке. Я помню, как хорош был Карл – ослепительная улыбка, небрежно закатанные рукава. Мы обсуждали бейсбол и капитализм, и меня восхищало, как легко мне удается его рассмешить. Но Карл был женат, а я связана с другим мужчиной. Мы познакомились как две пары, сошлись ближе вчетвером и начали вместе работать. Порой оказываясь наедине, мы с Карлом ощущали эйфорию и взаимное притяжение, но ни один из нас ничем не выдавал другому своих истинных чувств. Это было немыслимо.

Ранней весной 1977 г. Карл получил от НАСА предложение созвать группу и заняться содержанием аудиозаписи, которую понесут в космос аппараты «Вояджер-1» и «Вояджер-2». Завершив амбициозную миссию по исследованию самых дальних планет Солнечной системы и их спутников, оба зонда должны были преодолеть гравитационное притяжение Солнца. Вот он, случай отправить сообщение возможным обитателям других миров и времен. Оно может быть гораздо содержательнее послания на пластинке, которую Карл с женой Линдой Зальцман и астрономом Фрэнком Дрейком установили на зонд «Пионер-10». Фактически она была простой биркой, хотя и это уже явилось прорывом. Запись для «Вояджера» должна была включать приветствие на 60 человеческих и одном дельфиньем языках, аудиоэссе об эволюции, 116 изображений жизни на Земле и 90-минутную музыкальную подборку, отражающую потрясающее многообразие мировых культур. Инженеры оценивали срок годности золотой пластинки с ней в миллиард лет.

Сколько это – миллиард лет? Через миллиард лет континенты Земли настолько изменятся, что мы бы не узнали родную планету. Тысячу миллионов лет назад самой сложной формой жизни на Земле были бактерии. В разгар гонки ядерных вооружений наше будущее, даже ближайшее, представляется ненадежным. Мы, кому посчастливилось работать над сообщением для «Вояджеров», видели священную цель. Казалось, мы, будто Ной, строим ковчег человеческой культуры, единственный продукт человеческих рук, который будет существовать в невообразимо далеком будущем.

Я тонула в шедеврах китайской музыки, пытаясь выбрать единственный, самый-самый, и решила позвонить Карлу в отель в Тусоне, где он выступал. Я оставила сообщение, и через час телефон в моей квартире на Манхэттене зазвонил. Сняла трубку и услышала:

– Я вернулся в номер и прослушал сообщение: «Звонила Энни». И подумал, почему ты не оставила мне это сообщение 10 лет назад.

Пытаясь перевести все в шутку, я откликнулась легкомысленным:

– Ну, я собиралась с тобой об этом поговорить, Карл.

И добавила уже серьезнее:

– Ты имеешь в виду… мы с тобой, навсегда?

– Да, навсегда, – сказал он с нежностью. – Давай поженимся.

– Давай.

В тот миг мы оба поняли, что чувствуешь, открыв неизвестный закон природы. Это был миг, когда кричат «Эврика!» – нам открылась великая истина, подтвердившаяся бесчисленным множеством независимых фактов в последующие 20 лет. Но возникло и ощущение полнейшей взаимной ответственности. Раз очутившись в этой стране чудес, уже невозможно быть счастливым вне ее. Было первое июня, священный праздник нашей любви. С тех пор всякий раз, как один из нас вел себя неразумно по отношению к другому, достаточно было назвать эту дату, чтобы привести обидчика в чувство.

Когда-то давно я спросила Карла, смогут ли гипотетические инопланетяне, отстоящие от нас на миллиард лет, адекватно расшифровать мозговые волны мыслящего человека. «Кто знает? Миллиард лет – это очень-очень много, – ответил он. – Но если есть хотя бы шанс, почему не попытаться?»

Через два дня после телефонного разговора, изменившего наши жизни, я вошла в лабораторию в нью-йоркском госпитале Bellevue, и меня соединили датчиками и проводами с компьютером, преобразовавшим все данные от моего мозга и сердца в звук. В течение часа я мысленно прошлась по информации, которую хотела передать. Я начала с размышлений об истории Земли и существующей на ней жизни. Максимально сосредоточилась, раздумывая об истории идей и социальной организации человека. Задумалась о трудностях, с которыми столкнулась наша цивилизация, о насилии и бедности, превративших нашу планету в ад для очень многих обитателей. Под конец я позволила себе передать личные впечатления о том, что значит влюбиться.

Теперь Карла пожирала лихорадка. Я все продолжала целовать его и прижиматься щекой к его горящей небритой щеке. Как ни странно, жар, исходивший от его кожи, поддерживал меня. Я хотела добиться, чтобы ощущение его живого физического присутствия навеки врезалось в мою сенсорную память. Я разрывалась между желанием заставить его бороться и позволить ему обрести покой, избавившись от аппаратов жизнеобеспечения, причинявших большие мучения, и от демона, терзавшего его два года.

Я позвонила его сестре Кэри, так много отдавшей ради того, чтобы все вышло иначе, его взрослым сыновьям Дориону, Джереми и Николасу и внуку Тонио. Всего несколько недель назад мы всей семьей отмечали День благодарения в нашем доме в Итаке. По единодушному мнению, это был лучший День благодарения в жизни. Мы все вынесли из него некий внутренний свет. Искренняя любовь и близость подарили всем нам, собравшимся, чувство подлинного единства. Теперь я держала телефонную трубку возле уха Карла, чтобы он слышал, как они прощаются с ним один за другим.

Наш друг писательница и продюсер Линда Обст примчалась из Лос-Анджелеса, чтобы быть рядом. Линда была и на том первом колдовском вечере у Норы, где мы с Карлом познакомились. Она была близка нам, как никто другой, и воочию видела наше личное и профессиональное сотрудничество. В качестве первого продюсера художественного фильма «Контакт» она тесно взаимодействовала с нами 16 лет, потребовавшихся на реализацию проекта.

Линда заметила, что неослабевающий накал нашей любви выливался в своего рода тиранию по отношению к тем из ближних, кому меньше повезло в поиске второй половинки. Однако Линда не возмущалась, наоборот, ценила наше отношение, как математик – теорему существования, доказывающую, что нечто возможно. Меня она звала мисс Блаженство. Мы с Карлом очень дорожили общением с ней, полным веселья, разговоров за полночь о науке, философии, сплетнях, поп-культуре и обо всем на свете. Теперь эта женщина, парившая бок о бок с нами, сопровождавшая меня в тот головокружительный день, когда я надела свадебное платье, снова была рядом в последний час, когда мы расставались навеки.

Днем и ночью мы с Сашей по очереди шептали на ухо Карлу все, что хотели ему сказать. Саша говорила, как сильно его любит и что совершит в жизни, чтобы его прославить. «Ты храбрый человек, у нас была чудесная жизнь, – снова и снова повторяла я. – Ты славно потрудился. С гордостью и радостью за нашу любовь я отпускаю тебя. Без страха. Первое июня. Первое июня. Навсегда…»

Я вношу правки в отредактированный текст. Карл подозревал, что они понадобятся. В это время на втором этаже его сын Джереми проводит с Сэмом ежевечерний урок компьютерной грамотности. Саша делает уроки у себя в комнате. «Вояджеры» с посланием крохотного мира, благословенного музыкой и любовью, стремятся дальше самых дальних планет, прокладывая курс в безбрежный океан межзвездного пространства. Они несутся со скоростью 64 000 км/ч к звездам, к цели, о которой мы можем лишь мечтать. Вокруг меня коробки писем от людей со всего света, оплакивающих Карла. Многие благодарят его за то, что он открыл им глаза. Некоторые рассказывают, что пример Карла вдохновил их на труд во благо науки и борьбу против сил подавления и фанатизма. Эти мысли утешают меня и помогают подняться над собственной скорбью. Благодаря им я без всякой мистики чувствую, что Карл жив.