Глава 8.
Остающимся - Голгофа
Маленькая, уютная Гаага оказывала на Федорчука странное, почти гипнотическое, действие, - хотелось бродить по узким улочкам окраин, заходить в небольшие лавочки и кафе, и смотреть. Просто смотреть, не прикасаясь, молча, как в музее, переходя от одного дома-экспоната к другому, разменивая возможность изучать улицы-экспозиции на звонкую монету минут и шуршащие банкноты часов. Но этой наличности у Виктора как раз и недоставало до такой степени, что он с удовольствием занял бы у кого-нибудь еще хотя бы сутки, чтобы прийти в себя. Чтобы только не думать о содеянном, только не вспоминать...
Внезапно возникшая идея "выставить на бабки" Вальтера Кривицкого, советского резидента в Гааге, поначалу вызвала у Виктора легкий приступ энтузиазма.
"Да мы, таких как он, в девяностые на гнилом базаре ловили и на счетчик ставили... Лохов чилийских. Дятлов тряпочных, бисером обшитых", - накручивал себя как перед неприятной встречей или тяжелыми переговорами когда-то в прошлом. Или теперь надо говорить, в будущем? Бес его разберет, но смысл-то понятен и этого достаточно.
Но недаром сказано, "на трезвую голову"! Работа мысли приглушила горячность первого порыва, а вместо необузданных фантазий, в сухом остатке задержались только вопросы, и становилось их - по мере размышлений - все больше. Есть ли прикрытие? И если да, сколько их и где? Каков распорядок дня резидента? Как проводят день его жена и дочь? И самый главный вопрос: на чем его ломать?
В том, что матерый разведчик не принесет вожделенные доллары и фунты "на блюдечке с голубой каемочкой" Федорчук не сомневался. Так же как и в том, что у него самого хватит сил, и физических и моральных исполнить задуманное.
Celebesstraat, узкая улочка - двум телегам не разъехаться - в северо-западной части Гааги, мирно дремлющая в окружении таких же улиц с колониальными именами: Суматранская, Яванская, Моллукская. В нескольких кварталах от железнодорожного вокзала, - полчаса неспешной прогулки среди одинаковых трех- и четырехэтажных домиков, настолько плавно переходящих один в другой, что об изменении номера дома можно догадаться только по табличке, и то не всегда. Казалось, названия улиц придают воздуху особый аромат лежащий на поверхности: пряности и кофе, - но в тоже время с послевкусием соленого морского воздуха и застарелой ржавчины.
Брусчатка, велосипеды у тротуаров, почтовые ящики и редкие люди, настолько чужеродные между стен красного кирпича, что кажутся необязательными среди этого царства вещей. Дом номер 32, в три этажа: на первом - магазинчик антикварных книг герра Лесснера, окна второго и третьего плотно зашторены, - ни горшков с геранью, ни утюгов на подоконниках.
Возможность слежки осложнялась тем, что все ближайшие кварталы плотно застроены - дома тянутся стеной, практически без разрывов, ширина улиц и почти полное отсутствие деревьев не оставляют мест для укрытия наблюдателя. Выбор modus operandi невелик, - нагло идти напролом и свернуть себе шею, или подумать, подумать...
"Думай, голова - шапку тебе куплю!"
Через несколько минут внешне беззаботного фланирования за перекрестком с Bonistraat решение проблемы нашлось. И имело вид вполне прозаический, с некоторой, обывательской, точки зрения даже умилительный.
На тротуаре, перед открытой дверью расположился седовласый, немолодой - даже на первый взгляд - господин. Опорой для его несколько грузного тела служило кресло на небольших, явно не приспособленных для перемещения по улицам, колесиках. Господин кутался в шерстяной плед с геометрическим рисунком темных тонов, поверх пледа у него на коленях лежала закрытая книга с тусклым, но хорошо видимым издали, золотым тиснением на обложке: "Jacobi Sprengeri et Henrici Institoris. Malleus maleficarum" .
Виктор усмехнулся про себя, - тоже мне инквизитор на заслуженном отдыхе! Небось, и дыба, списанная по амортизации, в подвале припасена на всякий пожарный случай, и "испанский сапожок" с именной табличкой "За тридцать лет беспорочной службы" от престола святого Петра на антресолях пылится.
"Впрочем, они же все здесь закоренелые протестанты. Ну да хрен редьки не слаще, пусть благодарность не от Папы Римского, а от наследников какого-нибудь Лютера или Кальвина".
Рядом с креслом старика, погруженного в созерцание чего-то недоступного случайному свидетелю, скромно сидел небольшой скотч-терьер, - эдакая ожившая сапожная щетка. Поводок его ошейника был привязан к ручке кресла. Хреново, - на искушенный взгляд, - привязан. Хоть и крепко. Подобно хозяину, пес был занят своими, уж тем более непонятными прохожим-людям, проблемами. Полуприкрытые глаза его казались обращенными внутрь, навстречу отрицаемой церковью собачьей душе, которая есть тьма египетская по сравнению с человеческими потемками. Лишь изредка топорщилась верхняя губа, обнажая внушительные клыки вкупе с остальными, - положенными хоть и одомашненному, но все же хищнику, - зубами. Намек на рычание, беззвучно проступавший сквозь плотно сжатые челюсти, оставался скорее на уровне тщательно культивируемого охранного рефлекса, нежели прямо и явно демонстрируемой агрессии.
Федорчук с трудом стряхнул мелкое наваждение с явственным религиозно-философским оттенком, вызванное созерцанием казалось бы обыденной картины отдыхающего породистого пса и его хозяина, открывшего к тому моменту книгу на полях которой рассыпался бисер маргиналий.
"Хорошо не пудель, язви его в душу. Вроде отпустило немного", - тут Виктор понял, что уже несколько минут стоит на тротуаре рядом с захватившей его внимание и воображение парочкой, - старик и пес, - и не понимает, что же заставило его перейти на другую сторону улицы, поближе к ним.
"Тьфу ты, сила неприятная. Чтоб вам пусто было!" - В сердцах высказанное проклятие сорвало невидимый стопор с тугой пружины событий.
Действие, буквально завертевшееся в последующие секунды, воспринималось в сознании Виктора цепочкой слайдов: "Кошка, выпрыгивающая из открытого окна на тротуар". - "Резкий рывок казавшегося полусонным терьера". - "Прыжок Акелы за добычей". - "Опасно кренящееся кресло". - "Наполненные ужасом глаза старого господина", - но демонстрацию пришлось срочно прервать.
Федорчук решительно остановил падение старика, и в тот же самый момент поводок лопнул, не выдержав яростного порыва ограниченной в исполнении своих "основных" инстинктов собаки. Терьера пришлось ловить не меньше пяти минут, притом, казалось, он издевался над преследователем, ежесекундно меняя направление движения, оглядываясь на бегу и, - "опять это наваждение!" - ехидно скаля зубы. За время погони жертвами, помимо кошки, конечно же, чуть было не стали два велосипедиста, один молодой почтальон и полицейский, собственно и прекративший этот разгул стихии, приняв на грудь "терьера в прыжке", как защитник принимает футбольный мяч после штрафного.
Рассыпавшись в извинениях перед потенциальными пострадавшими и в благодарностях перед стражем порядка, Виктор крепко ухватил лохматого возмутителя спокойствия и с поклоном вернул его уже успевшему прийти в себя хозяину.
Последовавшее за этим приглашение на чашку кофе быстро переросло во взаимную приязнь. Особенно после того как выяснилось что "отставной инквизитор", господин Никлас Ван Бюрен, не только сносно говорит на пяти европейских языках, но и согласен сдать на несколько дней такому любезному молодому человеку как gere Кеек пустующую комнату в своем доме. Сверх оговоренной платы, Виктор легко согласился гулять с непоседливым Burste хоть целый день, с непременным условием не отходить от дома далее двух кварталов, ибо дальше начинались "кошачьи" территории, - "а мальчик нервничает, ну вы понимаете?".
Федорчук прекрасно все понимал, кроме одного - невероятного, просто фантастического везения: "Ну вот, начались рояли в кустах и на тротуарах", - бурчал он себе под нос. Но "пятая точка", обычно зудевшая в случае предполагаемой "засады", на удивление вела себя тихо. Со случившимся следовало мириться и использовать случай "на все сто".
- Вот только готовлю я отвратительно, а кухарка, как назло уехала к родне в деревню, - извинялся господин Ван Бюрен, оказавшийся милым интеллигентным чудаком, читавшим "Молот ведьм" исключительно для "тонкого интеллектуального наслаждения".
- Ну, вы меня понимаете, молодой человек? Скорее нет, но это не страшно. Лет через сорок поймете, особенно если дадите себя захомутать какой-нибудь ведьмочке. Ох, и попьет же она вашей крови, юноша... но это не проблема, рядом есть где перекусить, да хотя бы в кафе Питера Риесмы, что в доме N33. Вполне можете столоваться там.
Правильная осада, как прелюдия к решительному штурму, начинается с выбора позиции для лагеря. Однако открывать забрало и размахивать флагами с кличем "Иду на Вы" Виктор не собирался. Уютное кафе в доме N33 по Celebesstraat должно было стать основным наблюдательным пунктом, особенно удобным в случае непогоды. Тем более что собаку старого Ван Бюрена там знали и относились к ней подчеркнуто ровно. Косточки не бросали, но кошку запирали в кладовке. Часть этого отношения перепала и на долю немногословного и улыбчивого "бельгийского журналиста". Столик у большого окна, оккупированный им, хорошо виден с улицы, но и улица отсюда насквозь просматривается вплоть до пересечения с Borneostraat.
Три дня наблюдения за домом Кривицкого принесли более чем положительные результаты. Прикрытие себя не обнаружило, если оно вообще существовало, что по здравому размышлению было бы избыточным для нелегала. Каждый день советский резидент минимум на четыре часа оставался один, после обеда его жена куда-то уходила вместе с дочерью и возвращались они ближе к ужину. Посетители также не баловали вниманием антикварный книжный магазин, за все три дня колокольчик на входной двери прозвонил лишь трижды.
На третий день, примерно через час после обеда, по "внутренним часам" Федорчука, антиквара посетила дама. Молодая, и как-то по-особенному привлекательная, она вызывала не совсем четко оформленные ассоциации с виденными, практически в прошлой жизни, картинами европейских художников начала ХХ века. Виктор подумал: - "Девка стильная, да и фигуристая. Не то, что обычная европейская бледная немочь, декаденты плюшевые. Пожалуй, во вкусе Олега будет. Интересно где он сейчас? Наверное, в отличие от меня, потенциальных предателей не пасет".
Дама покинула магазин минут через сорок с небольшим бумажным свертком перевязанным шпагатом.
"Книги? - Во всяком случае, на адюльтер а-ля НКВД не похоже", - решил Федорчук.
Проходя мимо кафе, за стеклом которого Виктор уже два дня изображал из себя манекен, она улыбнулась, вероятно, каким-то своим мыслям, но так, что сердце Федорчука забилось на противоположном краю тела, а сам он неожиданно смутившись, чего с ним не случалось лет двадцать как, отвел взгляд.
На четвертый день, убедившись в отсутствии прямых угроз своим планам, Виктор приступил к активным действиям. Дождавшись ухода фрау и фройлен Лесснер, он открыл дверь магазина.
- Gotendag, gere Lessner, - эта фраза практически исчерпала голландский словарный запас Федорчука, и он перешел на французский.
- Не могли бы вы уделить мне немного своего драгоценного времени?
- Добрый день, господин...? - Кривицкий принял правила этой, пока непонятной для него игры, ответив также по-французски.
- Кеек. Андреас Кеек. Журналист из Брюсселя, - Виктор сопроводил представление самой лучшей из возможных в своем исполнении улыбок.
- Вы счастливый человек, месье Кеек, если можете себе позволить посещать три дня подряд кафе, все достоинство кухни которого заключается в том, что еда в нем подается быстро и горячей, - ответная улыбка Кривицкого также могла служить рекламой чего угодно, лишь бы это вызывало неподдельную радость. - Готов поспорить, что еще несколько дней, и желудок ваш будет безнадежно испорчен. Впрочем, я не знаю, как готовит старый Ван Бюрен, возможно еще хуже. Скажите, оно того стоило?
- Счастье видеть Вас, герр Лесснер стоит гораздо большего, - Виктор продолжал улыбаться стоя к собеседнику вполоборота.
За время обмена любезностями он сумел максимально незаметно сократить дистанцию между собой и резидентом, не забывая держать руки на виду.
"Не спугнуть "пациента", не спугнуть, а то болезный вон как правую руку то и дело к заднему карману брюк тянет..." - мозг Федорчука просчитывал траектории движений, готовясь отдать команду к действию.
- Вот и коллеги мои подтянулись, тоже журналисты, - Виктор повел левой рукой в сторону неплотно зашторенного окна - как и я.
Этого вполне хватило, чтобы Кривицкий "купился", повернувшись вслед за движением.
"Не знаю, чего ты ждал, - думал Федорчук тщательно "пеленая" бесчувственное тело чекиста, - но явно не банального удара в лоб".
Так. Теперь дверь - на засов, шторы задернуть, табличку повернуть и можно начать осмотр. Вот пистолетик у тебя так себе, - "маузер", пукалка карманная. Но мне хватило бы и тех бельгийских "семечек" что у него вместо пуль. Вдох-выдох, глаза закроем, расслабимся. Что ж руки-то дрожат как у синяка запойного?
"Извините господа, нервы ни к черту", - некстати вспомнился бородатый анекдот, а нервный смешок принес нечто вроде разрядки.
Кривицкий очнулся минут через пятнадцать, но уже не свободным, как это было до потери сознания, а надежно привязанным к спинке и ножкам кресла в необычной позе со спущенными штанами и кляпом во рту. В кресле напротив вольготно расположился "журналист из Парижа" с греческой фамилией. Тут же на высоком столе разложены на взгляд непрофессионала странные вещи: частично разобранный телефон с торчащими проводами, электрический утюг, плоскогубцы и коробка булавок. Резидент был битым волком, и такой набор сказал ему о многом. Даже слишком.
- И снова: здравствуйте, господин Лесснер! Или вы предпочтете обращение "товарищ Вальтер"? Могу согласно метрике вас называть. Мне это труда не составит. - Виктор говорил по-русски нарочито медленно и артикулировано, с удовлетворением наблюдая, как в глазах беспомощного резидента буквально плещется недоумение пополам с обидой.
"Это есть gut, но напустим еще чуть-чуть туману для полноты картины".
- Нажаль, идиш не розумею, пан Гинзбург, а то бы добре погутарили с тобой... Я бы тебе спытав, а ты бы мени видповидав...- переход к украинскому языку не добавил ясности во взгляде Кривицкого. Напряженная и, похоже, безрезультатная работа мысли явно проступала на его лице.
- Не будем тянуть кота за известные органы, а, пожалуй, потянем за них представителя органов иных. Согласен, каламбур сомнительный, но о-очень подходящий к ситуации. Не так ли, Самуил Гершевич?
Чекист отчетливо задергался в путах. До него начала доходить безнадежность ситуации и собственная беспомощность. Но более чем возможные мучения, страшила неизвестность. Непонятный "бельгиец", пересевший на край стола и болтающий ногами как мальчишка, пугал своей осведомленностью и нарочитой беззаботностью, сквозившей в каждом жесте, в малейшей интонации, - уж это распознавать в людях резидент научился, иначе бы не выжил в мясорубке Гражданской и в мутной, кровавой воде послевоенной Европы.
- Попробуем договориться? Нам с вами ничего другого не остается, если конечно сложившуюся ситуацию вы не воспринимаете, как весьма экзотический способ самоубийства, - улыбка Федорчукa стала несколько грустной. Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил. - Мне от вас не нужны страшные тайны советской разведки, пароли, явки, имена. Оставьте их себе, может быть потом, когда припрет, продадите подороже Второму бюро или старым друзьям из сигуранцы. У вас же остались там друзья? Не пытайтесь говорить, рано еще. Не пришло время главных вопросов - может быть чуть позже, а пока можете изображать из себя "коммуниста на допросе". Мне это даже нравится.
Виктор слез с края стола и принялся деловито разбирать жутковатый для посвященного инструментарий: разложил булавки; пощелкал плоскогубцами, - проверяя "плавность хода"; воткнул штепсель утюга в ближайшую розетку. Достал из кармана коробок спичек и, небольшим перочинным ножом, извлеченным из другого кармана, заточил десяток разными способами. Потом связал пяток спичек тонкой ниткой, перед этим обломав четыре почти под основание серной головки, и оставив пятую, целую спичку, торчать в центре. Немного подумал и смастерил еще одну, такую же, конструкцию.
Все это он нарочито проделывал на виду у "товарища Вальтера", иногда даже с некоторой театральностью поднося к его лицу готовые орудия добычи истины. Лицо чекиста побелело, лоб украсили крупные капли пота, но в глазах недоумение сменилось твердой решимостью. Суть ее была понятна без слов. Федорчук решил, - с гиньолем пора завязывать. Эффект достигнут.
- Мне представляется, что настало время изложить истинную причину моего к вам визита, Самуил Гершевич. Она проста как мычание - это деньги и бланки документов, которые, несомненно, у вас есть. Я не стал искать тайник самостоятельно, дорожу временем, знаете ли. Будучи знаком, не только с вашими, так сказать, паспортными данными, но и точно зная о направлении деятельности руководимой вами резидентуры в Западной Европе, я счел возможным обратиться с просьбой в удовлетворении которой, надеюсь, мне отказано не будет. Короче, деньги и документы или, - на лице Кривицкого проступила, несмотря на кляп, довольно ехидная усмешка, - я вынужден буду подождать час-полтора до возвращения вашей жены и дочери. Супруга ваша меня мало интересует, я подозреваю, что вы с ней еще те два сапога... яловых. Дочкой же я с удовольствием, - несмотря на мерзость ситуации, Виктор придал лицу выражение крайнего предвкушения такого развития событий, - займусь у вас обоих на глазах. Думаете, все железки и деревяшки - для Вас? Ошибаетесь. Для чудной маленькой девочки это будет сюрпризом. Ведь это ее кукла сидит на вашем письменном столе?..
Виктор Федорчук, Афганистан, осень 1982 года
Кукла. Большая, заграничная, с мелкими светлыми кудряшками синтетических волос, в розовом коротком платьице расшитом блестками, в белых гольфиках и красных виниловых туфельках. Голубые глаза ее смотрели на мир с нескрываемым удивлением: "Ах, как все вокруг интересно..." И даже маленькое бурое пятнышко на подоле платья не портило впечатления от игрушки. Маленькое бурое пятнышко... кровь Пашки Лукьянова...
Рота вышла на окраину кишлака, оставленного басмачами ранним утром, после короткого боя с арьергардом банды, уже неделю терроризировавшей окрестные селения. Вышла без потерь - ну не считать же таковыми разбитые в кровь локти и коленки, да несколько несложных вывихов у "молодых", резвыми козликами скакавших по придорожным валунам.
А на обочине пыльной дороги, у глинобитного дувала крайнего дома лежала кукла, настолько резко выделяясь на общем желто-буром фоне своим мирным и таким нездешним видом, что сержант Федорчук в первый момент даже сморгнул несколько раз и потряс головой, отгоняя наваждение.
- Старшой, глянь, кукла... - шепотом сказал Пашка Лукьянов, толкнув Виктора локтем в бок. - Я сбегаю?
- Я те сбегаю, куркуль тамбовский... - в словах сержанта, сказанных вполголоса, не было злости, только немного раздражения на эту... эту... розовую ерунду, в общем. Что лежала у дороги, всем своим видом нарушая картину только что закончившегося боя. - За сектором следи, кукловод хренов!
- Так я ж не себе, тащ сержант, сестричка у меня... Катька... соплюха совсем, такую же просила, когда я в армию уходил, - Пашка аж шмыгнул носом от нахлынувших мыслей о доме. - Гэдээровскую... а я не смог тогда, хоть и обещал. Ну, тащ сержант, ну, пожалуйста! - взмолился он.
Федорчук знал Пашкину историю... от ротного, которому проболтался замполит. Молодой парень, из небольшого тамбовского села, потерявший в одночасье и мать и отца, погибших в прицепе рухнувшего с обрыва трактора, Лукьянов до призыва в армию один воспитывал младшую сестру. И косить не стал, когда повестка пришла, только отвез ее к бабке с дедом - родителям отца - в соседнюю деревню. В общем - не простой судьбы парень... И эта его крестьянская основательность, порой граничащая в глазах "городских" сослуживцев с вполне раздражающей прижимистостью, ставшая основанием для беззлобного прозвища: "куркуль тамбовский"
- Подожди немного, - прошептал Виктор, легонько хлопнув Павла по плечу. - Если все нормально - подадут сигнал, будем выдвигаться на кишлак... Да, заберешь ты эту куклу, не пропадет!
Лукьянов в ответ промолчал, только засопел, чуть громче чем обычно вдыхая и выдыхая сухой, еще не согревшийся с ночи, воздух предгорий.
Сигнал подали через десять минут, и Пашка так умоляюще взглянул на Федорчука, что тот, не задумываясь, махнул рукой - "Мол, что с тобой, с куркулем делать!" - но вслух сказал - уже громко, для возможных слушателей - сделав приличествующее случаю строгое лицо:
- Пойдешь по правой стороне дороги, заодно и посмотришь, что это там такое розовое лежит. Только аккуратно, а то мало ли... Понял задачу?
- Так точно, тащ сержант! - лицо Лукьянова мгновенно расцвело улыбкой, да так, что Виктор не удержался и улыбнулся в ответ.
А через три минуты младшего сержанта Павла Лукьянова не стало. Небольшой заряд взрывчатки, присыпанный мелкими камнями и, видимо, был рассчитан на ребенка. Но... вмешалась дурацкая случайность, из которых, порой, и состоит война. Один из камней, разметанных взрывом, прогремевшим после того, как Пашка поднял с земли игрушку, - по-видимому, сработал взрыватель разгрузочного действия, - попал парню в висок. Крови почти не было. Только маленькое пятнышко, невесть как попавшее на подол платья куклы, которую Лукьянов так и не выпустил из рук, падая спиной вперед на пыльную афганскую землю.
Спустя считанные секунды, когда Федорчук подбежал к месту подрыва, все было кончено - Пашка уже не дышал. В его мертвых глазах застыло удивление... подлостью и несправедливостью окружающего мира. Мира, в котором мишенью - нет, не случайной жертвой, а именно мишенью - становятся самые беззащитные существа, дети. Так они и лежали рядом, удивленно глядя в быстро зарастающее тучами утреннее небо: младший сержант Лукьянов - простой парень из русской деревни - и большая кукла в розовом платьице с блестками...
Потом Виктор так и не смог себе объяснить - почему он бережно достал куклу из рук погибшего товарища и положил в свой рюкзак. На самое дно. Казалось, из памяти выпали несколько часов. Федорчук бесстрастно выдержал жесточайший разнос от командира, отвечая в положенных местах уставными фразами. Внутри его образовалась пустота, никак не желавшая заполняться... Хоть чем-нибудь.
Через две недели, уже в Кабуле, Виктор попросился в группу сопровождения машины с продуктами и подарками для детского дома. Командир разрешил, зная, что Федорчук понимает фарси и может связать несколько расхожих фраз на этом языке. Попросился только для того, чтобы отвезти туда куклу... будь она проклята! И отдал... отдал первой попавшейся большеглазой девчонке в синем в красную полоску шерстяном свитере поверх ситцевого платьишка. И уже уходя, услышал, как та говорит тихим детским шепотом, будто не обращаясь ни к кому конкретно:
- Смешной шурави... куклу привез... Зачем? Ведь здесь нет детей...
***
В этот момент к горлу Федорчука подступил комок, а на глаза стали наворачиваться слезы.
"Что ж я, сволочь, делаю! Куда меня несет!" - но резидент этого не увидел, - вдруг закрыл глаза и, насколько позволял кляп, завыл, пытаясь порвать веревки, однако привязан он был на совесть.
Уняв предательскую дрожь во внезапно вспотевших руках, Виктор как можно резче и болезненнее выдернул кляп изо рта Кривицкого. Тот, казалось, не заметил нарочитой грубости и хрипло сказал, почти прокаркал:
- Девочку не тронь, сволочь белогвардейская. Она не виновата.
- Ошибаешься, очень даже виновата, - переход на "ты" прошел незаметно. Ничто так не способствует сближению двух взрослых мужчин как хороший удар в лоб, - в том, что оказалась в опасном месте в опасное время. В том, что отец ее - редкая скотина, - не озаботился о безопасности дочурки и прикрылся ею в своих шпионских играх, - тут Федорчука внезапно осенило, - баб всяких принимает, пока жены дома нет...
- Вот же сучка французская! Сдала, тварь дешевая.
- Мерзко даже не это, - Виктор, казалось, не заметил последней фразы, - а то, что ждет тебя впереди. Гадалка из меня хреновая, но на пять лет вперед я тебе предсказание сделаю. Метеорологи от зависти удавятся. Слушай сюда, "рыцарь плаща и кинжала" недоделанный...
Дальнейшее было уже не интересно. Шифроблокноты, бланки паспортов, печати и штампы, спецчернила и спецперья, банальные пачки банкнот и столбики золотых монет. Через полчаса Виктор покидал магазин антиквара Лесснера с большим саквояжем, завернутым в бумагу так, чтобы походил на стопку книг. На лице его застыла полуулыбка, оскал, если приглядеться внимательно, но желающих разглядывать лицо молодого человека, неспешно идущего по улице с опущенной головой, не встретилось.
Даже обычно игривый как все терьеры Burstе, которого Федорчук оставил на попечение официанту кафе, перед визитом к "антиквару в штатском", весь обратный путь вел себя удивительно тихо и старательно не смотрел в сторону пусть временного, но хозяина.
В подсобном помещении магазина по адресу Celebesstraat 32 остывал, уже покрывшийся характерными синими пятнами, труп капитана госбезопасности Вальтера Кривицкого. Маленький "Маузер" лежал рядом с человеком, причина смерти которого заключалось в том, что в будущем история его жизни получила слишком широкую известность.
Прощание со старым Ван Бюреном вышло теплым, хоть и слегка скомканным. Федорчуку не удалось отказаться от подарка, настойчиво предлагаемого, внезапно проникнувшимся к нему чуть ли не отцовскими чувствами, квартирным хозяином.
- Возьмите этот портсигар, он почти новый, а я недавно бросил курить. Возьмите, сделайте приятно старику, да и вам он лишним не будет, серебро как-никак, а вы человек молодой, путешествующий, может и пригодится когда-нибудь, да и обо мне вспомните добрым словом.
В результате, контраргументы Виктора оказались слабее сказочной, насколько он знал европейцев, щедрости старика. Федорчук стал обладателем массивного, почти в три четверти фунта серебра, гладкого, без рисунков и надписей, портсигара.
- Чемодан, вокзал... куда? - задался Виктор естественным в его положении вопросом, но решение пришло само собой, - конечно же в Гавр. Там - на пароход, три недели океанского путешествия и здравствуй, "город хорошего воздуха": Буэнос-Айрес. Пусть его знания о Южной Америке ограничиваются прочитанными в детстве книгами Ганзелки и Зикмунда, авантюризма нам не занимать, сами с кем хочешь поделимся. Пересидеть "в пампасах" год-другой, пустить корни, а дальше - на север, благо война Чако уже завершилась, и новых вооруженных конфликтов на континенте не предвидится. Сначала в Мексику, потом, если Бог даст, можно и до Штатов добраться. И буду я не Андреас Кеек, а, к примеру,... в общем, кем захочу, тем и буду!
"Расписание пароходов знаешь, балбес? - быстро опустил себя с небес на землю Федорчук, - а то припрешься в Гавр и будешь торчать как... прыщ на лбу". В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.
Для начала следовало попасть хотя бы в Брюссель, разобраться с новоприобретенным "имуществом" и заказать билеты на океанский лайнер.
"И всенеп-г-еменнейше, - мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, - пе-г-вым классом".
Как там говорили древние греки: "Люди делятся на живых, мертвых и тех кто в море?", - и уж коли переходить в третью категорию, то стоит обеспечить себе там максимальный комфорт. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки...
***
Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская. - Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии, - мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.
Последние несколько дней Виктор ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишенной проблесков интеллекта, но все-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв "интеллигентскую" саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный "game over" .
"Реципиент" вел себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тертым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?
"Как хрен с лимоном против дижонской горчицы", - ассоциация не заставила себя ждать. Также как очередной "микроскопический", по личным меркам Виктора, глоток коньяка.
Естественный, - черта с два! Противоестественный, как не крути, - шок от "переноса" наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски, в дальних закутках сознания, следов первоначального "владельца" молодой "оболочки". К счастью, удивляться Виктор разучился еще четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником, вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных... "Солдат, не спрашивай", - вот и четвертый тост подоспел. "А как же третий?" - пробовала возмутиться обыденная часть сознания. "Как-нибудь потом. Если захочу".
"За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан". - Виктор махнул еще глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому - пожалуй, на чей-то взгляд, даже слегка лощеному - мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать... от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обреченности правильного, но тоже чужого, выбора.
Как Кривицкий ухитрился освободить одну - правую - руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумленно смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъемный груз - еще не свершившегося и только что состоявшегося - предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.
Сухой щелчок затвора произвел разительные перемены в лице "товарища Вальтера". Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обреченной решимостью. Резидент изогнул шею, поднес свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.
- Самурай, бля, - только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский - в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от "реципиента" не последовало, - поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы гасить.
"Что за жизнь сучья, - взорвался Виктор, - для убийства уже придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдается мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками..."
Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. - "Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром воняешь как невытряхнутая пепельница, и чувствуешь себя соответственно". - Вышел в коридор и опустил до половины тяжелую раму вагонного окна.
В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой, зажатой как карандаш, в левой руке, у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. "Черт, где же я мог ее видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его... секс в городе. Правда, там она почти блондинка. Но как похожа..."
Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки и не сожалеть о последствиях. "Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах ее, чем касаться ладонями округлых бедер ее, чем припадать губами к лону ее..."
"У меня определенно рвет крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу, с глазами полными вековой скорби, прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а блядству - хер... Угу. Душ бы сейчас. Контрастный".
Дверь купе прелестной незнакомки открылась и мужской голос, с явным восточно-европейским "грассированием", позвал: "Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки". Ему вторил детский голосок: "Мамочка, мы тебя ждем!" Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.
"И слава Богу! - подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим небо и горло крепким французским табаком. - Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии".
Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту еще одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции "третьим" тостом. "Повод" к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.
***
Мысли Виктора были также безрадостны и нудны как январская погода в Гавре. Пароход почти через сутки и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь где тепло, где наливают и кормят. Туда, где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, - пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжелых суконных бушлатах, - изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят... Хорошо, видать, погуляли...
"Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны набегут, придется объясняться, а мне, все еще с паспортом "бельгийскоподданного" и прошлыми подвигами, они, как говорится, "не уперлись" никуда. Fucking enemies! Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная".
"Шутить изволите батенька?"
"Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои так чужие "реализуют".
"Какие к бениной маме "свои", какие "чужие"? Занесла нелегкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако".
Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошел с поезда, а тебя никто не ждет, и идти тебе, собственно, - некуда.
Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин. Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака. "Хорошо, что кафе недалеко от порта, - подумал Виктор, - никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ".
Оглядевшись, Виктор с невеселой усмешкой заметил, что в очередной раз инстинктивно - или, подчиняясь рефлексам "реципиента"? - выбрал самое стратегически выгодное место в кафе: столик в углу справа от входа, рядом с матовым стеклом витрины.
- Прошу прощения, месье, - гарсон возник почти неслышно, - вы готовы подождать свой заказ полчаса? На кухне нет свежих яиц, поставщик задерживается.
Лицо гарсона излучало, - несмотря на некоторую утреннюю помятость, - искреннее смущение нарушением заведенного порядка вещей и было настолько забавным, что Виктор улыбнулся,
"Кажется впервые за неделю, - почти автоматически отметил внутренний наблюдатель, - ну и хорошо, хватит носить на морде "служебно-розыскное" выражение. Люди шарахаться начинают".
- Нет проблем, э-э-э...
- Робер, месье.
- Вот что Робер, принеси мне пока кофе, большую рюмку кальвадоса и свежие газеты.
- Хорошо, месье. Сей момент, - ответил гарсон и, так же бесшумно как подошел, - удалился.
Виктор вынул из кармана пачку "Галуаз Бле" и спички, положил на столик, придвинул пепельницу. Ее хоть просить не надо, на курящего здесь и сейчас никто не косится.
"Вот и славно, трам-пам-пам... Что ж погано-то так..."
Следующие несколько часов пролетели не то что бы незаметно, но как-то нечувствительно. Осознание реальности пришло на опустевшей пачке сигарет и пятой рюмке кальвадоса.
"Так. Шестая будет лишней", - казалось, мысль Виктора единственная реальная вещь в наплывающем мороке опьянения, но и эту реальность он осознанно погасил, - ну и хрен с ней.
- Гарсон, повторить!
Гарсон, чуть помедлив, повторил, но Виктор не торопился опрокинуть и эту порцию мерзкого, по правде говоря, яблочного самогона.
"Фигово видать герои Ремарка жили, раз глотали это пойло в товарных количествах. Да кто бы сомневался!" - думал Федорчук, зажав рюмку в ладонях, согревая резко пахнущий напиток.
В дальнем углу кафе только что пришедший пианист уже "орюмился" прямо за инструментом, судя по мелкой таре, - какой-то огненной водой, и потирая озябшие руки, оглядывал полупустой зал. Выдержав приличествующую случаю паузу, заиграл что-то вроде регтайма.
Музыка, даже такая примитивная, вызвала у Виктора ностальгию по тем временам, когда он сам садился за инструмент и для себя или друзьям исполнял что-нибудь "душевное".
"Какая такая ностальгия, - почти разозлился он, - этого нет, не было и возможно не будет совсем. Ты понимаешь, идиот, совсем не будет!"
Виктор усмехнулся сам себе, встал из-за стола и решительно направился к пианисту.
- Месье позволит? Не беспокойтесь, у меня музыкальное образование...
Музыкант огляделся по сторонам, как бы ища поддержки или спрашивая совета у окружающих, но не нашел ни того ни другого.
-Да, конечно.
"Клиент всегда прав!" - усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть "К Элизе". Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой "ученической" вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту.
И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова:
Дай вам Бог, с корней до крон
Без беды в отрыв собраться,
Уходящему - поклон,
Остающемуся - братство.
Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поет. По-русски. Поет, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности.
Вспоминайте наш снежок
Посреди чужого жара,
Уходящему - рожок,
Остающемуся - кара.
Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так как это могут только русские мужики. Степан все порывался что-нибудь сломать. Еле удержали.
Всяка доля по уму,
И хорошая и злая,
Уходящего - пойму,
Остающегося - знаю.
"Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин, - с неожиданной яростью подумал Виктор, - сука ты, братец-кролик!".
Но в конце пути сияй
По заветам Саваофа
Уходящему - Синай,
Остающимся - Голгофа.
Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас - что называется - "с головой". Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы - созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста:
- Я не знаю, о чем вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю вашего языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь дается человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Еще раз простите...
- Спасибо, месье музыкант, и прощайте.
Виктор встал из-за пианино и прошел прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе.
Дождь продолжал моросить, Федорчук шел прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо вернуться в Париж.
Виктор Федорчук, Париж-Ницца-Париж, 14-16 января 1936 года
Сообщение, Виктор получил через тайник на Монмартре - один из многочисленных "почтовых ящиков" Особой группы НКВД в Париже, и расшифровал спустя час на квартире, снятой на имя Гастона Руа, места "для маневров" ему не оставили. Тут уж, или служи, или беги. "Куратор", своевременно извещенный о смене паспорта и личности Вощинина, назначал встречу в Ницце, в отеле "Альгамбра". На завтра, послезавтра "и далее - по стандартному графику". Нельзя сказать, что дисциплина в "группе Яши" в полной мере походила на военную, тем более - по отношению к некадровым сотрудникам Иностранного отдела, но и вольности дозволялись лишь в строго отмеренных пределах. Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте...
Вытряхнув пепел от сожженного сообщения и блокнотного листка с расшифровкой в раковину умывальника, Федорчук задумчиво помешивал остатки обгоревшей спичкой, пытаясь осмыслить содержание только что полученного распоряжения. "Прибыть по указанному адресу в назначенное время" - тут все предельно ясно и двойной трактовки не предусматривает, но что означает требование соблюдать "особую внимательность и осторожность при подходе к месту встречи"?
Зачем, спрашивается, повторять прописные истины при жестком ограничении объема текста, способного вместиться в обычную телеграмму? Картинка не складывалась, хоть убей!
"Или, ситуация развивается таким образом, что и встречу отменить нельзя, и... очко играет?"
Возможно, кто-то встал на их след, и теперь куратор перестраховывается, пытаясь и дело сделать, и под раздачу не попасть.
Осторожно пустив воду - холодную, разумеется, а какой еще ей быть в недорогой "меблирашке"? - из вычурного бронзового крана, Виктор смыл пепел, руки намылил куском сероватого мыла с резким химическим запахом и тщательно ополоснул.
"Черт! - ругнулся он среагировав, наконец, на запах. - Мыло-то, похоже, хозяйственное... вот поленился достать из несессера свое, туалетное, теперь мучайся. А раздражение если на коже?... - и тут же, без паузы оборвал себя - Ты о чем думаешь, умник? Кожу ему, видите ли, жалко! Белая кость, голубая кровь... Тут в любой момент тебе башку могут оторвать за художества, но об этом не ты думаешь..."
И уже неважно, от кого пришли такие мелочно-бытовые мысли: от самого Виктора или от "барчука" Митеньки, главное, что они отражали внутренний раздрай в мыслях Федорчука, так толком еще и не пришедшего в себя после поездки "за зипунами" в Гаагу. Захотелось выпить, чего-нибудь крепкого и "сногсшибательного", вроде давешнего, гаврского кальвадоса. Тупо долбануть градусом по мозгам... Но только захотелось, а за хотенье денег пока не берут.
"Так и сопьешься, от избытка чуйств, болезный... - прокомментировал Виктор спонтанный, и такой русский по сути, порыв растрепанной души. - Хорошо, хоть объявление в газету успел дать. Или поторопился? Впрочем, что сделано, то сделано. Степан сейчас в Англии, по амбарам с сусеками "в Сасексе" метет, Олежка - где-то по Европе мотается по делам фашистским. Так что, будем считать, зазор по времени у нас есть. Или я один такой гордый и отважный, что остаться решил?"
Виктор собрал вещи в саквояж, который, по сути, так и не начал по-настоящему разбирать после приезда и заселения. Оставил у консьержки записку, на всякий случай - "А случай, он, знаете ли, разный бывает... потому, напишу, что уехал дней на пять..." - и сразу же, практически без паузы, посетовал на невозможность срочно заказать такси обычным телефонным звонком.
"А еще говорят: прогресс, век скоростей..." - раздраженно пробурчал он, вызвав одобрительный кивок немолодой дамы, следившей за приходящими и уходящими жильцами, впрочем, не отвлекаясь от столь скоростной работы спицами не глядя на вязание, что Виктор увидев такой профессионализм чуть не рассмеялся.
Авто до Лионского вокзала, откуда отходили поезда на Ниццу, Федорчук "поймал" через пару минут, но пришлось периодически подгонять шофера, неспешного, кряжистого и седоусого дядьку - типичного уроженца Нормандии. Времени катастрофически не хватало. Хорошо еще, что на Лазурном берегу по зимнему времени мертвый сезон, и билеты не нужно заказывать заблаговременно. Но, шутка ли, без малого тысяча километров в один конец! Почти сутки в поезде... Глядя на серые, точно по погоде, парижские улицы, сменяющие одна другую за окном видавшего виды "Рено" - "ползет, как черепаха беременная, прости господи!" - Федорчук пытался припомнить, сколько тогда, - в его время, - занимала поездка на скоростном экспрессе из Парижа в Ниццу... Выходило, что никак не больше шести часов. И совершил ее Виктор как минимум дважды в оба конца, как только позволили свободное время и средства, открывая для себя европейские исторические курорты, описанные русскими классиками.
Проспав почти всю дорогу в купе полупустого вагона, где он оказался единственным пассажиром, Федорчук сошел на перрон вокзала в Ницце, чувствуя себя значительно лучше, чем вчера...
"И позавчера - тоже. А всего-то и нужно было: выспаться толком, не пить алкоголь - переспать и недопить, - мысленно улыбнулся Виктор, - ну и курить поменьше".
Отказав подбежавшему было носильщику, ибо отдавать нетяжелый, в общем-то, саквояж следовало считать пижонством, Виктор направился к камерам хранения.
Обменяв саквояж и некоторую сумму в сантимах на жестяную бирку с номером, Федорчук прошел через зал ожидания, полюбовался на богато украшенный вестибюль вокзала и, придав лицу выражение "мне не до вас", просочился через ряд скучающих на привокзальной площади таксистов.
От вокзала до "Альгамбры" - прохладный приморский ветерок придавал мыслям дополнительную бодрость - полчаса неспешным шагом, никак не больше. Дождя нет, а до условленной встречи еще три часа.
"Состоится она или нет? - думал он, неторопливо шагая по городским улицам. - Будем считать, что состоится, так что вопрос с ночлегом пока отнесем к несвоевременным".
По крайней мере, с номерами проблем быть не может - мертвый сезон, а даже близ вокзала гостиниц имелось никак не меньше дюжины.
Незаметно проверяясь, впрочем, так и не обнаружив слежки, Виктор вышел на авеню Вильбуа Марей к отелю "Альгамбра", но не напрямую, а описав широкую дугу, через бульвар Симье и авеню имени бельгийского короля - тезки мультяшного кота-миротворца - Леопольда. Дорога заняла почти два часа: Федорчук, не забывая проверяться, дважды попил кофе, съел несколько булочек с корицей, выпил рюмку коньяка и прочитал какую-то местную газету трехдневной давности, - разнообразных "заведений" по пути хватало с избытком.
По его мнению, сложившемуся еще в той жизни, Ницца несла на себе неизгладимую печать курортной провинциальности. За гордыми названиями авеню и бульваров скрывались узкие, не шире чем в Гааге, улочки, изредка застроенные невысокими, в два-три этажа, домами, летом утопавшие в зелени деревьев.
"Если видишь здесь четырехэтажный дом, то девять шансов из десяти, что это гостиница, - усмехнулся Виктор, проходя мимо низкой ограды отеля "Флорида". - Интересно, а изменилось ли здесь что-нибудь за семь десятков лет?" - с этой мыслью он решительно шагнул в сторону парадного входа...
До времени назначенной встречи оставались считанные минуты. В широкое окно ресторана "Альгамбры" открывался отличный вид на авеню Вильбуа Марей, за столиком невидимым с улицы Федорчук сидел, с очередной чашкой кофе, на этот раз - для разнообразия - со сливками. Редкие прохожие, спешащие по делам, и еще более редкие автомобили слегка разбавляли картину зимнего утра.
"Впрочем, какое утро? - Виктор взглянул на часы. - Половина двенадцатого! - Уже полчаса как день наступил, если по-нашему считать... Ага! А вот и господин Росси пожаловал..."
Высокий представительный мужчина, пожалуй, немногим старше тридцати, появился в зале как черт из коробочки. Федорчук готов был поклясться, что не видел его ни на улице, ни входящим через высокие двустворчатые двери ресторана. Но такое появление куратора нисколько его не удивило, ибо память Вощинина мгновенно и услужливо напомнила, что Франсуа Росси несколько лет руководил персоналом этого отеля и уж кому, как не ему, знать все входы и выходы.
Пока вошедший о чем-то беседовал с метрдотелем, небрежно махнув рукой в сторону соседнего с федорчуковским столика, Виктор глянул в окно, и глаза его через несколько секунд до крайности поскучнели... С разных концов улицы к парадному входу Альгамбры подъехали два приземистых черных Ситроена "Траксьон Авант" и... из из них никто не вышел - ни один человек. Подскочивший было, открыть дверь, гостиничный бой, видимо, услышал из приспущенного на секунду окошка нечто такое, что тут же исчез как наскипидаренный. А когда Федорчук уже готов был оторваться от не сулящей ничего хорошего - вдобавок еще и вызвавшей тянущее ощущение под ложечкой - картины, за его спиной прозвучал голос Росси:
- Гастон, не оборачивайтесь, у нас есть не меньше пяти минут, - голос куратора прозвучал почти ровно, лишь легкие нотки злости выдали напряжение момента.
- Они уже приехали? - продолжил Франсуа. - Вы явно их увидели...
- Да, - негромко ответил Виктор, - на двух машинах. Пока не выходят. Это за вами?
- Скорее - за вами... - грустная усмешка собеседника чувствовалась даже спиной, - а точнее за тем, кто придет на встречу со мной. Впрочем, к черту подробности! У меня к вам один вопрос: где вы были десятого января?
- В Голландии, в Амстердаме, где и оставил вам сообщение о смене документов прикрытия. Новые документы, как уверял продавец, чистые... а что собственно произошло?
- Ничего хорошего, но еще раз повторю: к черту подробности... - Росси замолчал, а через несколько секунд послышался шелест складываемой газеты, чьи-то приближающиеся шаги и, после короткой паузы - звяканье столовых приборов...
- Приятного аппетита, месье Аббиа! - сказал кто-то, видимо - официант.
- Спасибо, Ролан! И принесите остальное минут через десять, хорошо?
- Да, месье... жаль, что вы бываете у нас так редко, извините... - прошептав последние слова, официант отошел от столика...
- Скажите, не упоминал ли кто-нибудь из ваших коллег-журналистов, - эти слова Франсуа выделил особо, - или из иных коллег, в последнее время о Гааге? А конкретно - о планирующихся там силовых акциях?
- Погодите, дайте подумать... что-то мелькало... - Федорчук судорожно пытался выиграть драгоценное время.
"Ну, вот и приплыли, похоже, друг ситный, - подумал он. - Завертелись колесики после смерти Вальтера. Теперь товарищи чекисты носом будут землю рыть... Ладно, была не была!"
- Да, мелькало, - продолжил он, - но на уровне обрывков разговоров, проходных фраз... ничего такого, чему можно придать значение и сделать выводы. Но теперь картинка складывается... - Виктор говорил быстро, захлебываясь, будто и вправду торопясь не успеть высказать то, к чему пришел внезапно, под влиянием правильно сформулированного вопроса. - Судя по всему, в Гааге кто-то кого-то увидел, знакомого еще по Румынии... или по Югославии... и этот знакомый не относится к числу... - тут Федорчук замялся, пытаясь подобрать нужное слово, - тех, чья жизнь и здоровье должны быть сохранены.
- Это кто-то из наших товарищей? - добавил он, придав голосу достаточную степень озабоченности.
- Да, - как бы нехотя ответил Росси, - и он погиб. В сложившейся ситуации у вас, Гастон, есть только один выход: немедленно... вы слышите?.. немедленно покинуть пределы страны. Тем более что вас решено направить в специальное учебное заведение на родине... Вы меня слышите?
- Слышу, месье Франсуа... - Виктор говорил медленно, не поворачивая головы. Взгляд его был прикован к вышедшим из машины и быстро двинувшимся к парадному входу "Альгамбры" пятерым крепким мужчинам в одинаковых пальто и шляпах. На ходу каждый из них сунул руку за отворот пальто, или в карман. - "Будут стрелять?" - подумал Виктор, и продолжил вслух:
- Мне кажется, за нами уже идут.
- Так, Гастон... не суетитесь. Оставьте деньги на столике и идите в сторону служебного хода... направо - дверь на кухню, налево - на лестницу для персонала. Прямо - подсобные помещения. Вам - налево. Дальше... - Федорчук прервал куратора на полуслове.
- Я знаю, что дальше. Внутренний двор правого крыла, живая изгородь и каменная ограда с калиткой... я уже был здесь, - нетерпеливый взгляд, брошенный на часы, ладонь, хлопнувшая по лбу - как знак рассеянности - и на стол упали несколько смятых купюр.
- Тогда, удачи! Сумеете оторваться - выждите не меньше недели. Потом... впрочем, вы знаете, что делать потом, - последние слова Росси сказал уже в спину Виктору, подхватившему пальто и шляпу и устремившемуся в сторону спасительного выхода.
"Только бы они не перенесли засаду... только бы эти идиоты стояли там, где стояли... - мысль, больше похожая на мольбу, билась в сознании Федорчука. - Господи, пронеси!"
Полчаса назад, выглянув на задний двор отеля "Флорида", отделенный от задворков "Альгамбры" каменной оградой с парой калиток, он заметил двух мужчин, внешний вид и поведение однозначно указывали на их принадлежность к одной из французских силовых структур... Вроде того молодчика, которого Виктор - или тогда еще Дмитрий? - "приголубил" в Марселе. Парный пост перекрывал пути возможного отхода с места встречи, и с этим надо что-то делать...
Крадучись, буквально - на цыпочках, Федорчук подобрался к калитке, где должны были стоять полицейские - "или контрразведчики? А какая, на хер, разница?" - и внимательно прислушался. Чиркнула спичка, кто-то негромко закашлялся, прикрыв рот. В ответ что-то злобно прошипели свистящим шепотом.
"Тут они, голубчики..."
Легко перемахнув с ходу невысокую ограду, Виктор обрушился прямо на голову засаде, подмяв под себя одного шпика, и успев крепко врезать ногой в падении, точно в живот, другого. Свернув шею оглушенному врагу, - "рука на подбородок, другая - на затылок..." и резкий рывок отозвавшихся хрустом позвонков, - Федорчук тут же поднялся, прикрываясь безжизненным телом. Получивший удар в солнечное сплетение, полицейский стоял на коленях, но уже оправился и тянул из кармана револьвер...
Время, казалось, начало растягиваться. Достать оружие мертвеца Виктор не успевал, поэтому просто сунул руку в карман чужого пальто, нащупал пистолет, стоявший на боевом взводе, и просто подняв руку вместе с полой, дважды нажал на спусковой крючок.
Выстрелы сквозь толстый драп пальто прозвучали негромко, а два отверстия на груди так и не успевшего обнажить ствол шпика стали лучшим подтверждением того, что Федорчук успел раньше.
Он успел сделать сегодня все, что хотел, но, уже сидя в купе парижского поезда, и пытаясь унять дрожь в руках, задался одним вопросом: "А теперь-то что делать?.."
Но ответа на этот вопрос у него пока не было...
