ГЛАВА 21
На улицу я выхожу свободным человеком. С профессией я завязал. С пациентами покончено. Если и был для меня какой-то плюс от врачебного халата и от приставки «док» перед моей фамилией, теперь о нем можно забыть. Можно сказать, что я сложил с себя сан священника, хотя и не совращал малолетних служек.
Казалось бы, какое у меня сейчас может быть настроение. Восемь лет ухлопано на то, чтобы освоить эту профессию. И вот, в сущности, я остался ни с чем. Ни работы, ни жилья.
Но колючий ветер, взметающий ледяную крошку с тротуаров, отчего-то навевает мне воспоминания о весенней ночи со светлячками и хмельными девушками на барбекю.
И я вовсе не чувствую себя паршиво.
Я в Нью-Йорке. Я могу снять номер в отеле и позвонить оттуда в ВИТСЕК. Я могу сходить в кино или в музей. Могу прокатиться на пароме до Стейтен-Айленда. Не прокачусь, поскольку там в кого ни плюнь, попадешь или в братка, или в фараона, но мог бы. Или посидеть с книжкой и чашечкой кофе в тихом кафе.
Блин, как же я ненавидел эту профессию.
Бесконечное страдание и смерти тех, кого я должен был, но не смог спасти. Грязь и коррупция. Изнурительные дежурства.
А конкретно я ненавидел нашу больницу-убийцу, ярчайшую звезду в нью-йоркском госпитальном созвездии.
Я пробыл на этом месте достаточно долго, и должок, который за мной числился, я, будучи врачом, выплачивал понемногу, день за днем.
Но ты платишь, пока дают платить. Если же ты погибнешь, твои пациенты ничего не выиграют. Я исчерпал свои возможности.
Мир не рухнет. Вот обоснуюсь на новом месте и устроюсь работать в какой-нибудь бесплатной столовой. Наверняка у них не такая высокая страховка от преступной халатности.
Я вспоминаю термин доктора Френдли — «иск о преступной халатности», и мне становится смешно.
Вдруг меня осеняет, и я останавливаюсь как вкопанный, при этом чуть не потеряв равновесие.
Я обдумываю некую ситуацию и пытаюсь найти ошибку в своей логике.
Ошибки нет.
Я знаю, как спасти ногу барышни с диагнозом «остеосаркома».
Стоя на ветру, в грязной каше, я набираю по мобильному хирургию. Не отвечает.
Звоню в ортопедию. Занято.
Набираю номер Акфаля. В ответ звучит отрывок из симфонии «Новый свет» Дворжака, а это значит, что он уже отвез пациентку на магнитно-резонансную томографию.
А тем временем на углу, недалеко от меня, останавливаются два лимузина, из которых молча вылезают крутые парни.
Все шестеро в плащах, прикрывающих оружие. Двое темноволосых, скорее всего итальянец и латинос, остальные четверо уроженцы Среднего Запада. Джинсы и кроссовки. У всех, как на подбор, загорелые лица после короткого отдыха на ранчо где-нибудь в Вайоминге или в Айдахо. Почему-то они уверены, что никто не обратит на это внимания.
Но я бывал на таких ранчо. По делу, так сказать.
Братки рассредоточиваются в обе стороны, чтобы заблокировать все выходы. Я оборачиваюсь на скрип тормозов. Еще две машины подъехали.
У меня есть примерно полсекунды на раздумья: сделать ноги или вернуться в больницу.
Я, идиот, выбираю больницу.
Я бегу к лифтам, чтобы подняться на этаж, где расположены операционные. Если крутые парни сунулись сюда минутой раньше, у меня появился небольшой люфт — они наверняка двинулись вверх пешком, прочесывая этаж за этажом.
Если.
Я проношусь через послеоперационную палату, где умер Скилланте и где ребята из интенсивной терапии до сих пор все обшаривают в поисках пропавшей ленты ЭКГ. Со временем они, конечно, сделают новую распечатку. Не пройдет и месяца.
В раздевалке отделения хирургии на плоском мониторе можно прочесть информацию о текущих операциях. Из нее следует, что барышне с остеосаркомой удалили ногу три часа назад. Этого не может быть, ибо я совсем недавно видел ее своими глазами. Спасибо, хоть дали номер операционной палаты этажом выше.
Но там никого нет, если не считать чувака в маске и операционном халате, со шваброй, которой он драит полы. Это может означать, что на мониторе ошибочно указан номер палаты, но не факт.
— Когда следующая операция? — спрашиваю.
Чувак пожимает плечами. А когда я отворачиваюсь и делаю шаг к выходу, он набрасывает мне на шею проволочную петлю.
Лихо.
Этот тип мог околачиваться здесь уже давно. Не исключено, что он подслушал наш с ней разговор. Очень даже возможно, что в его далеко идущие планы входит получить награду, объявленную Дэвидом Локано за мою голову. И уж совсем легко предположить, что я имею дело с отморозком, специализирующимся на удушениях.
Проволочную петлю просто сделать и так же просто спрятать, например под халатом. Но нужно быть психом, чтобы выбрать такой способ расправы. Какой нормальный человек захочет так близко подобраться к своей жертве? Я едва успеваю просунуть руку в петлю, как он ее резко затягивает.
Ясно одно: задушить меня вот так сразу у него не получится. Спереди горло защищено ладонью, сзади стетоскопом, так что перерезать артерии, с какой бы силой этот псих ни затягивал петлю, ему пока не удастся. Он может повредить вены, находящиеся ближе к поверхности, но это только замедлит кровопотерю. Я уже чувствую растущее внутричерепное давление, но до потери сознания еще далеко.
Вдруг этот тип начинает меня «пилить», попеременно подтягивая к себе и отпуская концы проволоки, чего я никак не ожидал. Ощущение такое, будто мою ладонь и шею режут острым стеклом. Стетоскоп ломается пополам и со звоном падает на пол.
Вот сейчас я могу вырубиться.
Каблуком ударяю сучонка по ноге. А ботиночки-то с металлическими накладками. Псих он и есть псих, все продумано. Мысок слегка прогнулся, гаденыш даже крякнул, но его планы это не сильно изменило. По таким шузам можно колесом проехаться, и ничего не будет.
Я отбрасываю его назад, но и этот ход им легко просчитывался, так что он успевает упереться ногой в операционный стол.
И все-таки это моя территория. Когда я пяткой снимаю тормоз, отчего стол срывается с места и мы оказываемся в свободном полете, это застает чувака врасплох.
Я падаю на него сверху. Из его легких с шумом выходит весь воздух. Но проволочные тиски не разжимаются.
Свободной рукой я вцепляюсь ему в волосы — был бы поумнее, обрился бы наголо — и, резко сев, выворачиваю чувака через плечо.
Трюк срабатывает: моя голова выскакивает из петли.
Псих шмякается оземь, лицом ко мне, с заметной проплешиной у виска. Дальше просто: серия быстрых ударов — локтем, ребром ладони, локтем, ребром ладони, — и через несколько секунд он в отрубе. Из затылка подтекает кровь.
Я, пошатываясь, встаю.
Не вовремя ты затеял мытье полов, чувачок.
В перевязочной я беру канцелярский пистолет для скрепок и с его помощью сшиваю рваную рану на ладони. Боль адская, но по крайней мере я смогу пользоваться рукой. Шею я наскоро бинтую. А что еще я могу сделать, когда вместо зеркала у меня обыкновенный лоток?
Пока я переодеваюсь в чистый операционный халат, взгляд падает на полку с наборами инструментов. Ярлыки говорят сами за себя: ДЛЯ ВСКРЫТИЯ ГРУДНОЙ КЛЕТКИ, ДЛЯ ПЕРЕСАДКИ ПОЧЕК и т. п.
Я снимаю коробку, на которой написано ДЛЯ РАЗРЕЗАНИЯ БОЛЬШИХ КОСТЕЙ, выбираю этакий мачете и приторачиваю его к бедру с помощью хирургического скотча.
Я выхожу в соседнюю комнату, чтобы смыть с рук кровь, и обнаруживаю там медбрата, который иглоподобным концом лапароскопа почесывает у себя под мышкой. А через пятнадцать минут этот самый конец со встроенной камерой введут больному в брюшную полость, а рядом будут стоять врачи в стерильных комбинезонах во избежание возможного заражения.
Скользнув по мне рассеянным взглядом, парень быстро выходит.
Я прочесываю палату за палатой — это самый верный способ, — пока не нахожу свою больную. Она лежит голая на операционном столе, уже в отключке. Анестезиолог держит на ее лице маску, а рядом двое резидентов выясняют, кто из них должен брить ей лобок, который в этом не нуждается. Медбрат выкатывает на меня вот такие шары.
— Вы без маски! И без шапочки! — вопит он.
— Не важно, — говорю. — Где врач?
— Убирайтесь из операционной!
— Кто ее оперирует?
— Я сейчас вызову охрану!
Я похлопываю его по бумажному халату, нарушая все предписания и тем самым вызывая новый вопль. Если операция все же состоится, то не раньше, чем через полчаса.
— Где врач, тебя спрашивают?
— Я здесь, — раздается голос за моей спиной. Я разворачиваюсь. Этакий патриций в маске. — Что вы делаете в моей операционной?
— У этой больной нет остеосаркомы.
Он невозмутим:
— Нет? А что у нее есть?
— Эндометриоз. Кровит только во время менструаций.
— Опухоль на периферии бедренной кости, — напоминает он, глядя на мою забинтованную и, вероятно, кровоточащую шею. Боль та еще. — Вы врач? — спрашивает он.
— Да. Это мигрирующая утробная ткань. Такое случается. Известны медицинские случаи.
— Назовите мне хоть один.
— Не могу. Я слышал от профессора. Конкретно — от профессора Мармозета в самолете. Он рассказывал мне разные идиотские казусы, про которые можно услышать в мединституте и которые почему-то не встречаются в реальной практике.
— В жизни не слышал такой белиберды.
— Я могу найти для вас в «Меделюксе» реальный случай. Утробная ткань в переднем отделе четырехглавой мышцы, соединенной с надкостницей. Вы можете ее просто удалить. Если же вы отрежете ей ногу, патология позже установит, что я был прав, и вас вздрючат по первое число. Вместе со всеми в этой операционной. Уж я об этом позабочусь.
Я обвожу жестким взглядом всех присутствующих. Врач задумчиво мычит. Я уже подумываю о том, чтобы прикоснуться к его бумажному халату.
— Хорошо, успокойтесь, — наконец изрекает он и сдирает с себя халат. — Я сам посмотрю в «Меделюксе».
— Спасибо.
— А кстати, с кем я имею честь разговаривать? Чтоб я знал, кого выгонять из больницы, если окажется, что вы ввели меня в заблуждение.
Ну-ну. Удачи тебе, придурок.
— Брна Медвежья Лапа, — представляюсь я ему и покидаю операционную.
Холл уже под контролем: с двух сторон по киллеру, еще двое поднимаются в лифте на следующий этаж.
Ёптытъ. Сколько же вас всего?
Ну что, Рембо? Я уже готов сорвать со стены гелиевый дозатор «Purell» и пустить его в ход в качестве напалма, но потом решаю, что спалить больницу со всеми пациентами — это уже, пожалуй, будет перебор. Вместо этого я ретируюсь на пожарную лестницу, где эхо разносит аккуратный топоток разыскивающих меня братков, и по возможности бесшумно устремляюсь в терапию тремя этажами выше.
Можно сказать, обратно в берлогу.
В этом есть свой плюс. Я ведь припрятал там пушку этого козла, что пытался утром меня ограбить.
Осталось только забрать ее.
А вот куда я ее засунул — большой вопрос. В голове сплошной туман из-за усталости и моксфена.
Тогда я решаю воспользоваться «методом Мармозета».
Суть его проста. Не пытайтесь вспомнить, куда вы что-то положили. Лучше подумайте, куда вы хотите это припрятать прямо сейчас, и смело туда идите. В самом деле, почему вы должны выбрать новое место? Ваше «я» обладает достаточной устойчивостью. Мы же не просыпаемся каждое утро другими людьми! Просто иногда мы сами себе не доверяем.
Я делаю попытку. Включаю Ресурс. Я представляю себя в 5:30 утра с пистолетом, который нужно где-то спрятать.
Ноги сами ведут меня в ординаторскую, позади дежурного поста. К старым справочникам на верхней полке, которые со времен появления Интернета никто так ни разу и не раскрывал. К толстому немецкому фолианту, посвященному центральной нервной системе.
За фолиантом я нахожу пушку.
Ставим еще один плюс профессору Мармозету.
С разных сторон холла появились двое братков. Они прочесывают все палаты подряд, двигаясь в мою сторону.
Если уж выбирать открытую перестрелку, то я могу выйти в противоположный холл, с другой стороны дежурного поста, и зарядить оттуда. Но тогда неизбежно погибнут все, кто случайно подвернется под руку, а кроме того, сбежится вся охрана больницы. Знаю я этих ребят. Нет, от данной идеи придется отказаться.
Я ныряю в палату за моей спиной. Я знаю, что она пуста, так как перед операцией Скилланте сам выписал оттуда больную, а ее соседку, еще утром, я обнаружил мертвой в постели. В этой богадельне должна пройти вечность, чтобы, как минимум, перестелили койки.
Я бросаюсь к шкафу. Больше среднего размера халатов здесь нет. Быстро раздевшись и покидав сабо с одежкой в ванну, я кое-как натягиваю на себя зябкий халатик и шмыгаю в постель покойницы.
Через пару минут в палату входят двое братков.
Я лежу на спине. Они уставились на меня, я на них. Стрелялка, которую я держу под простыней наготове, вся помещается в моей ладони. Если бы не пули, она бы просто ничего не весила.
Я стараюсь не смотреть им в глаза. Нетрудно понять, какое я произвожу на них впечатление после только что увиденных тяжелых больных. Здоровяк с дурацким бандажом на шее. Явный самозванец.
Они одновременно запускают одну руку в карман. Не дожидаясь продолжения, я навожу стрелялку на ближайшего ко мне типа и нажимаю на курок.
Я слышу щелчок ударника, но выстрела не последовало. Еще раз нажимаю. Снова щелчок — и ничего. За две секунды я «расстрелял» шесть цилиндров, но только погнул спусковой крючок. Видимо, что-то с бойком.
Хорошая игрушка досталась мне от этого говнюка. Я швыряю ее в братков и хватаюсь за нож, прилепленный скотчем у меня на бедре.
Но в следующую секунду они меня вырубают из своих «тазеров».
Очнулся я в холле, на полу. Физиономия моя протирает линолеум, руки заломлены, и кто-то для верности припечатал меня сверху ботинком — мол, лежи и не рыпайся. Ножа нет. Зато до хера башмаков вокруг. И само собой, все гогочут.
— Ну, давай уже, — говорит один. — А то меня счас стошнит.
— Это дело тонкое, — отзывается другой, вызывая общий хохот.
В панике озираюсь по сторонам. Слева видна дверь рефрижератора в человеческий рост. Значит, я все еще в больнице.
Вижу через плечо присевшего на корточки типа с огромным пластиковым шприцем, наполненным какой-то буроватой жидкостью.
— Говорят, тебе вкатили какую-то дрянь, но тебя это не взяло, — говорит он. — А мы попробуем кое-что покруче.
— Не надо, — с трудом выдавливаю я.
А он:
— Счас ты точно будешь по уши в дерьме.
Взрыв смеха. Операционный халатик на мне уже развязан сзади. Этот тип всаживает иглу в мою левую ягодицу и закачивает туда полный шприц обжигающей дряни. Хоть не забыл выпустить перед этим пузырьки воздуха, и на том спасибо.
— Когда появится Скинграфт, ты будешь как огурчик, — ободряет он меня напоследок.
И я получаю очередной выстрел из «тазера».
