Глава тридцать вторая

К сентябрю пять тысяч солдат бежали из Старого города по канализации, несмотря на то что немцы забрасывали во все люки гранаты и поджигали бензин. Союзники наступали по всем фронтам: после освобождения Франции и Бельгии США и Британия приближались к Германии через Нидерланды, Рейнскую область и Эльзас; Красная армия, хотя и притормозившая под Варшавой, уже освободила Болгарию и Румынию, готовилась взять Белград и Будапешт, планировала штурмовать рейх через Балтику; США высадились на Окинаве и воевали в южной части Тихого океана.

Немецкий офицер заверил Ли́сника, что, независимо от развития военной ситуации, Третий рейх нуждается в ценной звероферме и тот должен подготовить для животных хорошо вентилируемые ящики, погрузить их и перевезти в маленький городок под столицей. Когда снаряды стали падать все ближе к зоопарку, Антонина тоже приготовилась сниматься с места и ехать в Лович, ближайший городок, куда направлялся Ли́сник, – казалось, это мирная гавань далеко от поля битвы, но в то же время рядом с городом. Антонина, Рысь, мать Яна, две девушки, Ли́сник и его помощники собирались ехать все вместе, надеясь сойти за работников зверофермы. Перед ними стоял мучительный выбор, кого из животных оставить (мускусную крысу, Вицека, других кроликов, кошку, собаку, орла?), но в конце концов они решили рискнуть и взять только Вицека, выпустив остальных на волю в надежде на их сообразительность.

Хотя они могли взять с собой в грузовик любые предметы из домашнего обихода, решили, что разумнее путешествовать налегке, поэтому уложили только матрасы, одеяла, подушки, зимние пальто, обувь, емкости для воды, кастрюли, лопаты и некоторые другие необходимые вещи. Все ценное требовалось спрятать подальше от бомб и мародерствующих солдат, поэтому они упаковали шубы, серебро, печатную и швейную машинки, документы, фотографии, фамильные ценности и прочие сокровища в большие ящики, а Ли́сник со своими помощниками снес их в подземный коридор, соединявший виллу с Фазаньим домом, после чего они заложили вход в тоннель кирпичами.

Двадцать третьего августа, в день отъезда, Рысь видел, как огромный снаряд упал всего в пятидесяти метрах от виллы, зарылся в землю, но не взорвался; вскоре после этого появился отряд саперов во главе с офицером, который поклялся, что всех, кто в полдень еще будет на вилле, ждет расстрел. Рысь побежал в Фазаний дом в последний раз покормить кроликов одуванчиками, после чего вытряхнул их из открытых клеток. Сконфуженные своей новообретенной свободой, кролики отказывались уходить, поэтому Рысь брал их по одному за длинные уши и выносил на лужайку. Хищников не было нигде, ни в кустах, ни в прудах, ни в небе, а последние из домашних питомцев – орел и мускусная крыса – были отпущены днем раньше.

– Бегите, глупые кролики, бегите! – кричал на них Рысь. – Вы свободны!

Антонина смотрела, как меховые комочки всех размеров медленно прыгают по траве. Внезапно из кустов выскочила Бальбина и подбежала к Рысю, высоко задрав хвост и мурлыча. Один прыжок кошки, и кролики бросились врассыпную, а Рысь взял Бальбину на руки.

– Бальбина, ты что, хочешь поехать с нами?

Он понес ее к дому, но кошка вырвалась у него из рук.

– Так ты не хочешь ехать с нами? Жаль, – сказал он и с горечью добавил: – Тебе повезло, по крайней мере, ты можешь здесь остаться.

Кошка удалилась в кусты.

Наблюдая за этой сценой с крыльца, Антонина ощущала сильнейшее желание тоже остаться дома, одновременно испытывая не менее сильное желание сесть наконец в грузовик и поехать на вокзал; и она то и дело поглядывала на часы, хотя «стрелки двигались неумолимо». Ее посетила мимолетная мысль забраться в какое-нибудь убежище в Варшаве, но где его найти? Она переживала из-за своей свекрови, которая плохо ходила, «не могла пройти и полмили», боялась встретить по пути немцев, которые, по слухам, хватали всех поляков без разбора и отправляли в лагерь смерти под Прушкувом. При таком положении дел ехать на запад со зверофермой казалось самым разумным.

В половине двенадцатого к вилле подъехал старый грузовик Ли́сника, и они быстро уложили свой багаж. Оставив зоопарк за спиной, они петляли по боковым улицам, пока не оказались на вокзале, где ждал зафрахтованный вагон, уже набитый лисицами, норками, нутриями и енотовидными собаками, с ними ехал и Вицек. Антонина и все остальные сели в вагон, и скоро поезд пересек реку, по пути пару раз останавливался на станциях, чтобы взять пассажиров, и наконец медленно затормозил. В Ловиче им приказали выгрузить ящики и ожидать прибытия других животных с польских звероферм, чтобы потом огромной объединенной фермой отправиться в Германию. Антонина провела день, бродя по городку, ошеломленная свалившейся на нее свободой и поразительной тишиной; ничто здесь не указывало на войну. На следующий день она отправилась искать помощи и узнала, что Анджей Грабский, сын польского экс-премьер-министра, оказывается, входит в число директоров немецкой меховой компании; когда она объяснила, что боится везти своих маленьких детей в Германию, Грабский нашел для нее в городе временное пристанище. Спустя шесть дней они попрощались с Ли́сником (которому пришлось остаться в Ловиче со своими животными), наняли лошадь с повозкой и двинулись в деревню Марывил, до которой было всего четыре мили, однако «долгое, медленное путешествие показалось вечностью».

Когда они в конце концов добрались до маленькой сельской школы, расположенной в старом доме, их встретила какая-то женщина и разместила в небольшом классе, деревянные стены которого были в пятнах, на грязном полу лежала солома. С потолка свисали клочья паутины, рамы были выломаны, и все усыпано сигаретными окурками. Они поставили клетку Вицека рядом с обмазанной глиной печкой; Антонина писала, что кролик, который скреб клетку, желая выйти на свободу, производил единственный звук в этой тишине, такой странной после недель взрывов и автоматных очередей, тишине не успокаивающей, но пустой, неестественной, тревожной, «тяжкой для наших ушей».

– Какая жуткая тишина, – сказал Рысь, обхватив мать руками за шею и крепко обнимая.

И хотя Антонина не хотела, чтобы он боялся или страдал, ей было удивительно, что он ищет у нее утешения. Все августовские дни, полные ужаса и неопределенности, Рысь старался вести себя твердо и по-взрослому, но теперь, к ее облегчению, «он наконец-то смог позволить себе стать ребенком».

– Мама, я знаю, что мы никогда больше не вернемся домой, – говорил он, обливаясь слезами.

Переехав из старого большого города, охваченного войной, в мирную деревушку, где они не видели смысла устраиваться надолго, предчувствуя, что скоро снова снимутся с места, они лишились связей с друзьями, родными и подпольем, но также избавились и от грохота артиллерии. Однако их мир, оставшийся вдали, не отпускал от себя; Антонина описывала, как почти постоянно ее захлестывало горе, она «не могла ни назвать, ни повлиять… на нереальное и ненадежное», но она поклялась всячески подбадривать Рыся.

В поисках метлы, тряпок и ведра они постучали в комнату пани Кокот, местной учительницы, где она жила с мужем-кузнецом и двумя сыновьями. Их приветствовала низенькая плотная женщина с ямочками на щеках и с натруженными руками.

– Прошу прощения, – сказала пани Кокот, – у нас не было времени вымыть классную комнату перед вашим приездом. Мой муж освободится к завтрашнему дню и поставит нормальную плиту. Не волнуйтесь, все будет хорошо. Вы скоро устроитесь и почувствуете себя как дома.

В следующие дни пани Кокот приносила им хлеб и масло, достала маленькую деревянную ванночку для Терезы, дала горячей воды. Скоро жизнь уже не казалась им такой ужасной, однако Антонина волновалась из-за Рыся, который «лишился всего, что знал… словно тонкая травинка, вырванная мощным ветром и унесенная далеко из сада». И это после «сравнимого с землетрясением отъезда из Варшавы», переживаний за отца, от которого у них не было вестей, среди незнакомых людей и бедности – ничего удивительного, что он стал угрюмым и подавленным.

Но дни шли, Рысь сблизился с семейством Кокот, повседневная жизнь которых отличалась упорядоченностью и предсказуемостью, чего ему так не хватало. Антонина опасалась, что Рысь, который всю войну вел себя скорее как взрослый, а не ребенок, дошел до черты, когда «он попросту отказывался принимать детство, и всякий, кто обращался с ним как с ребенком, нарывался на грубость». Но жизнь Кокотов, в которой дети ходили в школу и играли, ничего не боясь, послужила настоящим укрепляющим средством. Антонина отмечала, что Рысь, глядя на Кокотов, восхищался сплоченностью их семьи и их постоянной благотворительностью: пани Кокот могла сесть на велосипед и отправиться в деревню, чтобы сделать больному укол, или съездить в город за доктором; ее муж ремонтировал соседям моторы, швейные машинки, заклеивал колеса, чинил часы, лампы и другие заболевшие вещи.

«Рысь никогда особенно не ценил интеллектуалов, – рассуждала Антонина, – погруженность в абстрактные мысли казалась ему глупостью. Он восхищался практическими умениями, поэтому глубоко уважал Кокотов за их таланты, здравый смысл и трудолюбие». Тенью следуя за паном Кокотом, он помогал вставлять разбитые стекла, затыкал мхом и соломой щели в рамах, заделывал дыры в стенах соломой или смесью лампового масла и песка.

А потом Рысь совершил удивительный поступок. В качестве неоспоримого знака дружбы он подарил своего обожаемого кролика Вицека сыновьям Кокотов, Ендреку и Збышеку. Это из ряда вон выходящее событие не особенно изменило условия жизни Вицека, поскольку мальчики все время играли вместе, однако привилегия кормить Вицека и планировать его будущее перешла к новым хозяевам. Поначалу, писала Антонина, Вицек не понял, что происходит. Потом она услышала, как Рысь дает ему серьезные и подробные разъяснения о том, кто теперь его новые хозяева и где он будет спать; позже Вицек неоднократно пытался прорваться обратно в комнату Рыся, но его каждый раз выставляли за дверь.

– Ты теперь живешь у Ендрека и Збышека, глупое животное! – говорил Рысь. – Почему ты не можешь понять такую простую вещь?

Антонина видела, как кролик слушает Рыся, поводя ушами, и смотрит на него, «как будто все прекрасно понял», но в ту же минуту, как Рысь выносил его в коридор между комнатами, опускал на пол и закрывал перед ним дверь, Вицек принимался скрестись, чтобы его впустили обратно.

Депрессия еще раз одолела Антонину, о чем она упоминает вскользь, не придавая этому особого значения и без подробностей, словно то была незначительная перемена погоды. Переезд оказался таким опустошающим, что она, «действуя словно в трансе», заставляла себя добывать еду и помогать своему маленькому племени из женщин и детей. Каким-то образом Антонина выторговала у одной женщины в деревне картошки, сахара, муки и пшеницы; купила у человека на дороге торфа для растопки; договорилась, что из деревни будут ежедневно приносить пол-литра молока.

Смелое Варшавское восстание провалилось после шестидесяти трех дней яростных уличных боев, превративших бóльшую часть города в руины, а то, что осталось от Варшавы, Армия крайова сдала в обмен на обещание, что с пленными будут обращаться как с военнопленными, а не как с партизанами. (Тем не менее почти все уцелевшие были отправлены на принудительные работы в трудовые лагеря.) Переполненные госпитали были сожжены вместе с пациентами, к танкам привязывали женщин и детей, чтобы обезопасить танкистов от пуль снайперов. Гитлер праздновал победу, приказав целую неделю звонить в церквях Германии в колокола.

Дороги запрудили беженцы, ищущие пристанища в ближайших к столице Ловиче и Марывиле, сельской местности, где было много старинных поместий и особняков, небольших бедных ферм, деревушек и не было недостатка в работниках. Изо дня в день прибывало все больше народу, пока фермеры, обескураженные таким количеством голодных, испуганных людей, оказавшихся у них на полях и у дверей их домов, не упросили местные власти отправлять беженцев куда-нибудь в другие места.

Когда Антонина со своим семейством приехала в бывшую школу, они поначалу старались не привлекать к себе внимания на тот случай, если за ними охотится гестапо, но, поскольку дни шли, они начали успокаиваться и спустя несколько недель, уже после капитуляции Варшавы, принялись выяснять в Марывиле новости о родных и друзьях. Антонина ждала весточки от Яна, уверенная, что он каким-то волшебным образом появится в один прекрасный день, «перевернет небо и землю», чтобы ее найти, как он сделал это с помощью доктора Мюллера в 1939 году. Она ничего не знала о странном везении Яна в первые дни восстания, когда он получил пулю в шею и его отвезли в госпиталь на Хмельной улице умирать, как думали все, потому что пуля, проходя сквозь шею, редко не задевает пищевод, позвоночник, вены или артерии. Спустя годы Антонина познакомилась с врачом, который его лечил. «Если бы я дал ему наркоз, – вспоминал доктор Кениг, – и попытался исследовать путь этой пули, я не смог бы!» Когда немцы захватили госпиталь, Яна отправили в лагерь для военнопленных офицеров, где он оправился от пулевого ранения только для того, чтобы сражаться с голодом и истощением.

Антонина написала другу семьи, который согласился передавать ее почту; и Нуня, которая, вместо того чтобы вернуться к родителям, осталась с Антониной и Рысем, чтобы помогать им и заниматься доставкой писем, встав до рассвета, протряслась несколько часов на телеге, служившей «автобусом», проделала весь путь от Ловича до Варшавы. По дороге она повсюду оставляла маленькие записки, в которых спрашивалось о Яне Жабинском и был указан адрес Антонины; она прикрепляла эти записки к деревьям, электрическим столбам, заборам, домам, стенам вокзалов, которые превратились в общественные бюро находок. Стефан Корбоньский вспоминает, что «на заборах на всех станциях висели сотни записок и адресов мужей, ищущих жен, родителей, ищущих детей, просто людей, сообщавших о своем местоположении. Огромные толпы стояли перед такими „справочными“ с утра до ночи».

Скоро Антонина начала получать письма с подсказками: от медсестры из госпиталя, где Ян выздоравливал после ранения в шею, от почтальона с Варецкой площади, охранника из Зоологического музея на улице Вильча. Все писали, чтобы рассказать о Яне и дать ей надежду, а когда она узнала, что он отправлен в немецкий лагерь для военнопленных, они с Нуней разослали десятки писем во все лагеря, где содержались офицеры.