Три часа пополудни. Тен Веньшу проснулся два часа назад и уже час в прямом эфире. Минут двадцать он сильно потел от жары. Теперь уставился на заголовок “Народной газеты”. Легче от этого не стало, но Тен просто не может отложить газету.

“ЧЖАО СКАЗАЛ ГОРБАЧЕВУ, ЧТО ДЭН ПРИНИМАЕТ ВСЕ КЛЮЧЕВЫЕ РЕШЕНИЯ”.

То, что на самом деле Дэн Сяопин правит Китаем, – не новость. Так же, как и то, что Чжао Цзыян рассказал об этом Михаилу Горбачеву: он сделал это вчера в прямом эфире по телевизору, мать его. Тен не знает и не хочет знать, сумеет ли Чжао – который теоретически занимает более высокий пост, чем Дэн, – добиться реальной власти над страной. То, что происходит на северных берегах Чжуннаньхай, простым смертным неведомо. Говорят, Чжао больше склонен к реформам, чем Дэн, но так говорят обо всех, кто сейчас не у руля. Еще говорят, Чжао любит играть в гольф. Вот этому Тен больше склонен верить.

Но ёж твою мать, ни хрена себе! Об этом пишет “Народная газета”! Ее читают в шестистах пятидесяти городах в одном лишь Китае. Сам факт публикации меняет мир, он уже не такой, как был вчера.

Тен открыл газету, и шок его усугубился: вся первая полоса посвящена многодневной студенческой акции протеста на площади Тяньаньмэнь.

О ней Тен, разумеется, тоже знал. До площади – шесть километров по той же улице. Два его соседа по комнате ходят туда каждый день и поговаривают о том, чтобы ночевать там, причем не только из-за телок. Они соорудили себе палатку из шелковых шарфов.

И все-таки то, что “Народная” опубликовала фотографии студенческих лозунгов – “ВЕРНИСЬ, ПОСЛЕДНИЙ ИМПЕРАТОР”, “ЯПОНСКИЕ ДЕМОНЫ ПРОНИКЛИ В ДЕРЕВНЮ”, – это что-то невероятное. Тут даже есть фото Богини Свободы – десятиметровой статуи, которую сделали студенты Центральной академии и пронесли на площадь тремя частями. Она смотрит прямо на портрет Мао над мостом Вайдзиньшуй.

Демонстрации продолжаются уже целый месяц, но Тен в них не участвовал. Это развлечение для его соседей по комнате – у них папаши партийные. А Тену такие игры могут выйти боком.

Единственной надеждой для семьи Тена была его учеба – чтобы он стал юристом и вступил в Партию. Родители его до “культурной революции” были актерами в пекинском театре, а после – стали рабочими на телевизионном заводе в Сяокяне, “повезло, что живы остались”, и теперь едва сводят концы с концами. Они просто раздавлены. Его старшего брата угораздило родиться еще до закрытия дряхлой угольной электростанции в центре города, она засыпала улицы пеплом, словно снегом, и брат остановился в умственном развитии на уровне восьмилетнего ребенка. Тен на два с половиной года младше и родился через полтора года после ввода в эксплуатацию Народной ГЭС в Саньцзяньгуане – тогда в Сяокяне вдруг стало рождаться гораздо меньше таких, как его брат. Нет уж, он слишком многим обязан своей семье, чтобы страдать всякой херней.

Он никогда не верил, что студенческое движение чего-то добьется. Не зря же в кармане у каждого студента на Тяньаньмэнь – завещание. Место не фартовое. Там даже Дэн Сяопина однажды арестовали на демонстрации. Да черт подери, ведь эту площадь сделали при императоре Юнлэ!

Однако этот номер “Народной” показывает, что все изменилось. Это не газета, а сплошная подборка таких вещей, о которых прежде опасно было даже слушать, не то что говорить вслух. Пластинка Рэя Линка на вертушке все еще крутится и щелкает, но Тену трудно сосредоточиться. Все равно, скорее всего, никому нет дела до нее.

Тен обнаружил эту радиостанцию год назад. Видимо, он оказался первым за десятки лет, кому хватило знаний электроники и желания заменить два ряда 810-х и 833-х радиоламп в передатчике RCA 1-K 1947 года выпуска. Музыку он крутит западную, но выбирает такие песни, чтобы цензоры померли со скуки. Или ни черта не поняли – нет, тексты вроде “Purple Haze” Хендрикса не имеют смысла даже в переводе на мандарин. Хотя Тену вообще-то нравится такая музыка, но только потому, что он привык к ней. У него нет причин думать, что она нравится кому-то еще. Не для того он поступил в Пекинский университет, чтобы стать мучеником рок-н-ролла.

Тен листает страницы газеты дальше. Видит заметки о поддержке движения за границей, в том числе в Европе и Америке. А вот материал о “салонах” 1987 года и дацзыбао 1978-го – рукописных плакатах с крупными иероглифами. Есть даже статья о предательстве принципа “Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ”, провозглашенного в 1957-м. Прямо-таки учебник по революции.

И все это никак не повернуть вспять. Хрен с ним, что там думают за границей, сам Китай пробудился и уже не уснет. И дело не в том, что у партийной верхушки в Пекине, оказывается, есть собственный водопровод с водой из самого Нефритового источника. И не в том, что детишки членов Партии в провинции Хэбэй катаются на роликах в пьяном виде. И даже не в том, что еще одна твоя бывшая одноклассница из Сяокяна исчезла, а ее родители отчаянно надеются, что через несколько дней она прихромает домой, побыв “в гостях” у местного партийного функционера. Самое главное, что все это теперь стало общеизвестным.

А значит, остановиться уже просто невозможно. Значит, нет никаких шансов, что, скажем, через сорок восемь часов Чжао Цзыян появится на площади Тяньаньмэнь собственной персоной, измученный и разбитый, и объявит со слезами на глазах, что протесты начались “слишком поздно” и что теперь все кончено. Невозможно, чтобы на следующее утро Партия ввела военное положение и запретила все газеты.

Невозможно, чтобы всего через неделю был объявлен запрет на демонстрации – отчего протестное движение лишь усилилось, а не ослабло, – а армия тайно ввела в центр города пятнадцать тысяч солдат в штатском, чтобы старики потом не ложились на асфальт перед танками. И чтобы в это время правительство при поддержке пекинской полиции запретило магазинам продавать студентам хоть что-то, что те могли бы использовать для перевязки ран.

И совершенно невозможно вообразить, что еще через девять дней волнений целых две дивизии Народно-освободительной армии устремятся в центр Пекина, расстреливая и раздавливая гусеницами всех на своем пути, и устроят бойню, чтобы очистить площадь.

Ведь если хоть что-то из этого произойдет, разве сможет Партия продолжить свое существование? Разве мир допустит такое?

Китайская олигархическая система исчерпала себя, и даже Дэн это понимает. Он был вынужден пообещать экономическое “чудо”. Но как же ему совершить это чудо, не ослабив мертвую хватку Партии? Для этого придется построить промышленные города вроде Сяокяна по всей стране. Потакать богатым Пекину, Шанхаю, Гуаньчжоу и нескольким провинциальным центрам, обрекая на нищету еще миллиард китайцев.

Мир ни за что этого не потерпит. Ничего из этого, начиная с бойни на площади Тяньаньмэнь.

У Тена на глазах слезы. Восемнадцать лет унижения, и теперь ничто его не держит. Эта мысль переполняет его яростью и удивлением.

Он может даже переключиться с музыки на новости с площади и поддержать студентов. Теперь кто ему что сделает? Ведь это пришлось бы делать открыто.

Нет, Тен не собирался провести три вдохновенных, бессонных, прекрасных недели в эфире в едином порыве с протестующими, со счастливым охрипшим голосом, с неумолкающими телефонными звонками от радостных слушателей, а потом пуститься в бега. Автоматные очереди с площади в наушниках студийного телефона – сначала громко, потом приглушенно и далеко и снова в полную мощь, когда он выбегает на улицу.

Нет, Тен не думал, что ему придется целый месяц прятаться в квартире друга на северо-западной окраине города, по соседству с одной из школ, где выпытывали признания у демонстрантов. Не думал, что не сможет спать по ночам, то ли от доносящихся криков, то ли от сознания того, что за него назначена награда в сотню тысяч юаней – в сто раз больше средней годовой зарплаты по Китаю, – а друг, у которого он живет, не такой уж и друг ему.

Нет, Тен не думал, что ему придется пробираться в “класс дознания” для людей с менее тяжкими обвинениями и рисковать жизнью только ради штампа в паспорте – “Перевоспитан”. Чтобы потом вернуться к своей разоренной семье в Сяокян – величайший провал.

Ведь случись все это на самом деле, Тен, разумеется, стал бы безработным. Ему пришлось бы крутиться на черном рынке электроники, налаживать нелегальные компьютерные сети – а за это тоже могли расстрелять.

Конечно, если бы все действительно так и произошло и Тен каким-то чудом выжил бы и остался на свободе – то есть просто искупался бы в сверхъестественной удаче, да еще и вышел из нее сухим, – у него и впрямь могли бы появиться уникальные навыки. Например, способность проектировать и создавать многопротокольные сетевые маршрутизаторы или, по мере совершенствования технологий, однопротокольные.

Но если уж Тен способен представить себе такое, то он может представить, что его способности станут настолько необыкновенными, что его полезность – сначала местным членам партии, затем партийной верхушке в Пекине и, наконец, всему Китаю – перевесит его преступления. Он может вообразить, что когда-нибудь даже сможет работать открыто и легально как генеральный директор собственной компании. Скажем, под названием “Индастриэл Сяо Ни Ма”. Он станет баснословно богат и через двадцать пять лет после событий на Тяньаньмэнь откажется от полета на Международную космическую станцию, но не потому что русские назовут слишком высокую цену, а потому что его брат боится высоты. А может быть, он так же легко примет приглашение поохотиться на озерных чудовищ в Миннесоте в год Водяного Дракона, единственный за все время жизни Тена и его брата.

Но ведь ничего такого произойти не может.

Тен опускает движки проигрывателей на пульте и поднимает движок микрофона PB-44 A из 30-х годов. Обычно он только бормочет в микрофон названия песен раз или два в час.

– Прошу прощения за отсутствие, – говорит он. – У микрофона Тен Веньшу. У меня в студии есть две прямые телефонные линии. Я прошу вас звонить мне в эфир и рассказывать, что происходит на площади.

Вот так просто он присоединяется к восстанию.