Глава 8. Одному привычнее
Басовитый рык КПВТ и гулкий стук «зушки» Басмач услышал уже сильно издалека. Он обернулся на звук, постоял, прислушиваясь к стрельбе и внутренним ощущениям, но, пересилив себя, отправился дальше. Каждый сам себе дурак, и каждый сам выбирает тропу, которой идет по жизни. Назар решил вот так, решил сам с двустволкой и волком наперевес идти на таран с танком! Пускай. Насильно сделать человека счастливым невозможно, как нельзя вложить чутка собственных мозгов в пустотелую тыкву на плечах, опрометчиво названную головой. Где-то позади раскатисто прогрохотало, вот прям ни дать ни взять, долбит установка «Град». А Басмач шел своей дорогой. План действий имелся, возможно, хреновый, но не такой самоубийственный, хотя бы поначалу.
Зачем пытаться откусить кусок от конвоя, от этой стальной змеи, с упорством и грацией танка ползущего куда-то по одному Создателю известному маршруту? Именно что не нужно. Лучше конвой обогнать, навестить в тайном логове, туда всяко проще пробраться, чем зайцем-безбилетником на этот бронепоезд. Басмач даже услышал мелодичный женский голос: «Поезд по маршруту Смертельная степь – Урановый завод – Дом-логово, прибывает к первому пути…».
Криво усмехнувшись в бороду собственной недошутке, в которой смеяться следует после слова «лопата», бродяга и несостоявшийся сенсей для одного долговязого падавана, перепрыгнув совсем уж безобразную рытвину посреди дороги, оказался на перекрестке. Яму на этом месте он помнил еще с детского возраста, она всегда была тут. Да, время от времени власти в мимолетном порыве латали почти траншею метр на полтора, и глубиной чуть не по самое колено, но яма брала свое и вновь проступала как подснежник, стоило наступить весне.
Когда-то, когда бородатому почти старику было ну максимум лет десять, он побывал вот в этом самом проулке, с двухэтажными финскими бараками из брусьев, короткой перемычке между проспектом имени Ауэзова и черт знает как называемой дорогой до поселка «Бабкина мельница». Именно здесь, их верный ГАЗ-69, образца ажна пятьдесят третьего года выпуска, груженный шестью флягами с бардой для коров, просто взял и сломался. Ехали тогда с местного винзавода, предприятия, кормящего за счет ворованного спирта весь район это точно. Лопнул, не выдержав нагрузки и старости, каленый штырь, на котором единственной гайкой крепилась баранка руля. Отец вертанул баранку вправо, а старенький «козлик», лично помнящий похороны товарища Сталина, как ни в чем не бывало, продолжал ехать прямо. А мимо с воем проносились еще совсем редкие иномарки и отечественные «жучки» с «Волгами», кроя матом зазевавшегося колхозника на «газике».
Отец, бывалый шоферюга, встречал и не такое. Не подав и вида, что произошло что-то опасное – шутка ли встать посреди трехполосной автострады, – преспокойно включил аварийку, сдернул уже не нужный руль и, забив в полость рулевого вала кусок тут же, в кустах, найденной арматуры, со скоростью километров десять в час, удерживая импровизированное прави́ло, продолжил путь, как ни в чем не бывало. Благо, сразу за коротким мостом раскинулась та самая «Бабкина мельница». Это спустя годы, вспоминая этот случай, Басмач понимал, что отец был далеко не робкого десятка и, как и положено мужчине родом с далекого Северного Кавказа, не давал волю эмоциям, даже перед родным сыном. Отец не давал выхода эмоциям и спустя восемь лет, когда умирал от саркомы на руках уже подросшего сына. Но о том Басмачу вспоминать не хотелось.
Он остановился.
Сколько лет прошло, а эта сцена не выветрилась из памяти: февраль, бензиновые горелки, остывая, постреливают чуть в стороне от ямы, мерзлая земля на кладбище за поселком «Овечий ключ», незнакомые мужчины с каменными лицами, по обычаю пришедшие проводить, возможно, даже и незнакомого человека в последний путь. Так положено, когда умирает один, его провожают все кто может прийти. Мулла, степенный, уже не молодой, с маленькой книжицей, обшитой кожей, читающий то, что положено читать над могилой и усопшим. Совсем усохшее за шесть месяцев болезни тело завернуто в белый саван и накрыто зеленым покрывалом. Пятьдесят девять лет, совсем не возраст.
Саван опускают в промерзшую яму, на улице морозно, но солнечно. Дядя, вдруг постаревший, стоит рядом и глядит куда-то сквозь, по его щеке ползет слеза, скупая, мужская слеза. Шурину не положено плакать на похоронах зятя, это не прилично, но он плачет. Ему все равно, они были друзьями. Оба шофера, встречаясь воскресными вечерами, курили болгарские «Опал» или советские «Космос», стряхивая пепел в стеклянную желто-зеленого стекла пепельницу и играли в шахматы до самого утра. Первые комья земли полетели в могилу…
Глаза вдруг стало заволакивать чем-то жгучим. От ветра, наверно. От ветра. Басмач протер глаза ладонью, поправил висящий на плече огрызок винтовки и пошел дальше.
Достоверно, откуда произошло такое название «Бабкина мельница» для поселка городского типа, Басмач не знал и сейчас. Хотя узнать шибко и не старался. Говорили, что когда-то, во времена, когда каменными домами и близко не пахло, некая престарелая женщина держала тут самую настоящую ветряную мельницу. А может и с водяным колесом, кто знает. Тут же река Ульба протекает, вполне можно и водой муку молоть. А в поселке жили родственники мамы: брат с семьей, и отец. Дядя и дед значит, для совсем юного еще Басмача, бывшего тогда совсем не басмачом.
С реки, как и в детстве, несло тиной и каким-то неуловимо речным запахом, что бывает от текущей пресной воды. Стоячие озера пахнут явно иначе. Басмач остановился перед странным знаком: из шара с расходящимися радиально линиями торчала стрела. Вся композиция напоминала мишень с воткнутым в самое «яблочко» арбалетным болтом с коротким оперением. Со времен детства здесь ничего не изменилось, каждого кто входит или въезжает на коротенький мостик через Ульбу, как и раньше, встречает это непонятное бронзовое чудо.
Мост, короткий и широкий, по две полосы в каждую сторону, выглядел не в пример хлипче, чем раньше. Два десятка лет, ядерный катаклизм, и кислотные дожди постарались – местами, сквозь вспученное асфальтовое полотно проглядывали куски закрученной штопором арматуры, будто кто специально рвал сталь, как нитки, и зияли не хилые такие дыры. Басмач шел по самому краю, по пешеходной дорожке, чудом как сохранившейся, держась за бетонный, изъеденный оспинами, словно сыр, парапет. А внизу, под мостом… сухо. Воды не оказалось, даже чтобы ноги намочить. Только булыжник, песчаные языки, с островками пожелтевших уже зарослей, где метёлки камыша перемешивались с коричневыми «сигарами» рогоза. Когда-то, будучи подростком, он ловил здесь чебаков и ершей. Когда попадался окунь, так вообще праздник наступал, но это случалось редко.
Как гласила старая охотничья мудрость: где камыш – там кабаны. Ну, а поблизости от кабанов всегда бродит тигр. Хотя, откуда тут взяться полосатой кошке? Не водились они здесь отродясь. Дикие или одичавшие свиньи вполне могли забрести, это да. Но амба навряд ли. Ирбис? Этот может. Хотя не горы здесь совсем и не леса. Когда Басмач прогулочным шагом добрел почти до конца моста, ветер принес звонкий лай и истошный визг. Хрюшки где-то тут все же были, равно как и собаки. Что чего хуже, еще вопрос.
Слева от моста уютно расположилась барахолка. Закатанная в асфальт площадка родом из девяностых. Когда-то, здесь можно было купить все, от палки шашлыка до скажем мотоцикла или ружья, а может чего и поинтереснее. М-да. Сейчас же между коробками ржавых контейнеров, куч непонятных железок, кустов и утонувших в грязи фур, три поджарые собаченции с залихватским лаем гоняли вполне себе крупного, черно-розового подсвинка. Свин визжал и задавал стрекача, с ходу рассекая лужи. Собаки же гоняли его как будто из чисто спортивного интереса. Петляя, закладывая чуть не виражи, но только по территории бывшего рынка и не выпускали вовне. Басмачу вдруг подумалось, что кабанчик и псы вовсе не дикие, а совсем даже ручные, из чьего-то подворья. Ну не мог Усть-Каменогорск вымереть весь, сразу и бесповоротно. Не мог. Басмач в мертвый город не верил.
Держа хрюкающе-брехливую свору на виду, скорым шагом, направился прямо по дороге, мимо выгоревшей автозаправки и свернул в проулок. Улица Тимофеева, или переулок Астафьева? Да кто же теперь вспомнит названия, а с табличек на полуразрушенных домишках давно слезла краска, сами указатели прогнили насквозь. Запустение, упавшие заборы и бурьян, пробивающийся из чернеющих окон, вгоняли в смертную тоску. Пройти до заветного двора следовало совсем немного, от асфальтовой дороги по вечно раскисшей грунтовке, максимум метров двести. Вот только Басмач не понаслышке знал цену таким прогулкам и заброшенным домам. Там могло водиться всякое. И знатно изменившееся со времен Напасти зверье, стояло чуть ниже на ступеньке опасности по сравнению с изменившимися двуногими. Люди и раньше-то не шибко белыми да пушистыми были к себе подобным, а приобретя всякие дополнительные руки-клешни, третьи глаза где-то на заду и свихнувшись от заразы мозгами, так подавно. Каннибалы встречались с завидной регулярностью.
Да, и чего в том такого да эдакого? В двадцатом веке в лесах какой-нибудь Амазонки, племена людоедов существовали почти до самой Напасти. И не только в лесах, а вполне даже в городах. Не племена, скорее одиночки, но все же встречались. А теперь? Теперь таким гурманам прямо раздолье. Правда потенциальные жертвы сбились в поселки и городища, ощетинились сталью и крепостными валами, оскотинились до предела, убивая перехожих бродяг. Так просто человеченки уже не достать. Отвлекая от совсем ненужных мыслей, заскрипело железо.
Басмач встрепенулся, вскинул винтовку, прислушался. Тихо. Только ветерок легкий гуляет меж осколков в рассохшихся от времени и дождей рамах. Снова брямкнула жесть. Спутниковая тарелка, коричневая ото ржи, и потому не заметная на фоне такой же крыши, снова скрипнула. Снова заскрежетало. Ветер. Басмач приопустил СВТ и, с оглядкой, продолжил путь, обойдя целое дерево, не то клен, не то вяз, со стволом в обхват, проросшее прямо посреди улицы. Дерево успело умереть от старости и осадков. Часть корявых веток проломила крышу дома пососедству.
Из-за поворота показался двор, тот самый.
С покосившимися, прогнившими насквозь воротами. Когда-то, они были выкрашены в зеленый цвет, но от краски ничего не осталось, почти. Только несколько пятен. Врезанная в высоту воротины калитка с кольцом-ручкой, со страшным скрипом, но все же отворилась. Здесь, лет много назад, совсем еще мальчишкой, Басмач любил проводить время. Дед Усман, крепкий, высокий, в свои восемьдесят белозубый и с маленьким топориком на поясе. Всегда при топоре, этом удобном во всех смыслах инструменте, дедушка Усман ходил по стародавней крестьянской привычке. Он был человеком дела. Даже просто прогуливаясь по двору, заметив чуть вылезший из доски в крыльце или заборе гвоздь, тут же загонял его обухом топора. Деятельный был человек, что и говорить.
Когда-то, еще до депортации в сорок третьем, знатный коневод, и зажиточный крестьянин. Тракторист единственного в районе трактора, страхолюдной машины на стальных колесах, который завести-то было верхом смелости. Стоило чуть упустить заводной рычаг, и в лучшем случае перелом, в худшем вполне даже смерть. Первый советский трактор, что и говорить. После депортации, уже шахтер. Про награды дед Усман говорить не любил, их отобрали еще тогда, в сорок третьем. Враг народа не мог иметь награды.
Смешно коверкая русские слова, дед рассказывал тогда еще маленькому внуку про большую Войну, которую прозовут Напасть, Беда, Срань, по-разному. И война та станет последней. Он говорил, что сначала придет «меченый» царь, а после уже другой, получше. И будут жить люди сыто, не зная болезней и в достатке, но не долго. Придет Война. К ней следовало готовиться.
Деда в глаза называли странным, за глаза сумасшедшим. Сказать такое напрямую человеку с топором на поясе отваживался далеко не каждый. А у него, крепкого и статного, от природы и по крестьянской доле всю жизнь таскавшего на горбу мешки и камни, силы было хоть отбавляй. Выбить обидчику зубы, да раз плюнуть! За словом в карман не лез, впрочем, и на рожон тоже.
Усман учил всему тому нехитрому багажу знаний, который крестьянин, человек, живший на земле в единении с природой, должен был знать. Целебные травы, вытяжки из животных, выделка шкур, кузнечное дело. Городские же такого не знали. Вернее знали когда-то, но позабыли. Учил дед и стрелять.
Выудил из загашника на чердаке завернутый в десять слоев мешковины и промасленную ветошь «Аустер топ» – как он его называл, бывший на самом деле карабином Манлихера, времен Первой мировой войны. В городе не постреляешь, ездили в лес, на бричке, далеко за город. После одной такой поездки карабин заметил участковый и конечно отобрал. Но задел в маленьком Басмаче, лихо отщелкивающем гильзы продольным затвором, остался. Как и тяга ко всему, что можно делать руками: стрелять, ковать ножи, метать все, что метается, в подвешенное бревнышко. Усман, будто глядя сквозь время и пространство, готовил внука, и, как получилось в итоге, не зря. Впрочем, быть готовым ко всему и уметь если не все, то многое, выросшие среди седых гор Кавказа люди были приучены всегда. Иначе не выжить.
Вовсе не мирное время перемежается войной, нет. Война идет всегда, каждый день, каждый час и каждое мгновение. И не важно, что пускают в дело, автомат или дешевую ручку с синим колпачком, выстрел или росчерк пера под списком «на увольнение». Война продолжается, сожри сам или стань жертвой. Война никогда не меняется? Естественно, человек тоже прежний, несмотря на дорогой костюм вместо шкуры саблезубого льва, и мобильник в руке заместо каменного топора. Хомо сапиенс не может жить, не ощущая вкуса крови павшего врага. Пусть не открыто, пусть иносказательно, но фраза «я возвышусь, а ты падешь» въелась в код жизни, стала частью ДНК.
Потому став почти взрослым, тогда еще не Басмач, выбрал свою дальнейшую судьбу прочно, навсегда связав ее с Уставом, чеканным шагом под окрик «Левой! Левой!», и вечно сонным дневальным на табуретке.
Двор по грудь зарос бурьяном несмотря на бетонирование. Стародавняя самодельная штанга, как и прежде, оказалась на своем месте, у стены краснокирпичного гаража. Только под собственным весом вросла вместе с блинами по самый гриф в землю. Дом, накрытый черепичной двускатной крышей, как ни странно, сохранился неплохо. Неведомые мародеры, – а, что именно они, Басмач не сомневался, – сорвали входную дверь с петель и бросили тут же, на веранде. Внутри изменилось не сильно: печь, обклеенная синими изразцами, посреди кухни, небольшая гостиная с полками для книг, и большая спальня.
Время, дожди и люди поработали здесь с особым усердием. Сломано и растоптано оказалось все, что не прикручено болтами к стенам, то есть абсолютно все. Стены, кода-то любовно отштукатуренные и беленные заботливыми руками бабушки Софьи Джабраиловны, измазаны не весть чем и в особенности надписями. Чья-то нетвердая рука, а вернее палец, очень живописно, вывел стародавнее и известное слово из трех букв, и это совсем не «Мир».
Книги, целые фолианты по военной медицине и просто по медицине, когда-то заполнявшие стеллаж почти до потолка, как будто специально изорвали в труху и раскидали вокруг. Это сильно позже вездесущий ветер нанес земли, засеял травой, а дождевые капли, найдя лазейку между черепичинами, пробив потолок, обильно промочили. Басмач вздохнул. Не то чтобы он сильно удивился, нет. Разруха за последние два десятка лет добралась во все уголки человеческой жизни, тут нет чего-то нового.
Скорее… Басмач не смог понять, что именно чуть сжало сердце. Тоска по прошлому? По прошлому, когда он еще совсем маленький был просто счастлив? Причем счастье было простым от слова «совсем»: все хорошо, он с мамой приехал в гости, а бабушка что-то печет. Шипит раскаленное масло, с кухни тянет жареным и золотистым, чуть сладковатым. Калачи, точно они. Позже, ссыпанные на большом блюде горкой, еще горячие и обжигающие, чуть зернистые внутри, ведь тесто замешано на твороге. А рядом белозубо улыбается дед, мама, помогавшая бабушке, вытирает руки об чуть засыпанный мукой передник. Отец, пахнув бензином и одеколоном, садится чуть поодаль…
Сейчас тот самый стол, вернее, его трехногий труп, лежал, задрав ноги, под горкой из белоснежных осколков тарелок вперемешку со слежавшейся землей. Под ботинком опасно заскрипела половая доска, предупреждая, что вес лысого бородача для нее уже многоват. Басмач зло выдохнул, нахмурился. Он здесь не ради воспоминаний. Гараж для машины, которой у деда Усмана никогда не было, интересовал его больше, чем осколки прошлой жизни.
Стальные, из листа «четверки» ворота гаража были чуть приоткрыты. Мародеры-сталкеры, и сюда заглянули. Ну, еще бы! Дверь крепкая, замки большие – точно что-то интересное внутри!
Амбарный, основательно сгнивший замок со спиленной дужкой, так и остался лежать на бетонированной отмостке, брошенный много лет назад. Внутренний же замок на зубчатых ригелях оказался выжжен. Навряд ли автогеном, уж больно потеков застывшего железа много, да, и ту самую газовую горелку где-то взять, тяжеленную на своем горбу притащить… Жгли самодельным термитом, дешево и сердито. И приготовить легко.
Басмач усмехнулся, представив лица… Нет, не лица. Скорее потные рожи, с красными слезящимися глазами – термит горит ярко, что твоя дуговая сварка – тех бродяг, что пропыхтев столько времени наконец-то двери открыли. А там пусто. Не, ну как пусто? Немного, совсем чутка хлама, набросанного для отвода глаз, верстачок, полки с обычной гаражной утварью вроде пассатижей, рожковых ключей и тисков. Небольших и в общем, дорогих для любого коллекционера стародавностей тисков, английских «Виккерс», начала двадцатого века. И все. Опершемуся на стену Басмачу даже почудилась та отборная брань горе мародеров, что должна была прямо впитаться в кирпичные стены. А гаражик стараниями деда, был вовсе не пустой.
Помимо здоровенного, с кулак размером паука каракурта, таращившего злобные буркала с почти метрового диаметра паутины, натянутой между верстаком и стеллажом, здесь был тайник. Схрон, почти равный площади самого гаража. Дед Усман хорошо помнил продразверстку, обыски НКВД при Сталине, визиты милиции при Хрущеве-Брежневе, потому прятал наверняка. Закладка укромно расположилась под полом, вернее в самом полу. Если не знать, где долбить, то возиться с крепчайшим железобетоном можно хоть до еврейской пасхи. Басмач знал. Но для этого требовались не хитрые, но инструменты.
Первым делом стоило избавиться от соседа. Подобрав на улице булыжник потяжелее, Басмач прицелился от входа и швырнул камень. С влажным «чавк», каракурта размазало по стене. Ну, не любил он сызмальства всяких ползучих гадов, тем более тех, чей яд в десятки раз превосходит по ядовитости гадючий! Вымахавший в три раза от нормальных размеров паучок, мог вполне и сам напасть. Кстати, булыжник с буро-черными ошметками так и остался лежать в прогнувшейся паутине. На кого же паук охотился, если каменюку с половины кирпича и весом в полтора, бело-желтые тенета выдержали? Басмач поскреб пятерней затылок. Это стоило взять на заметку, ведь день давно перевалил за середину и ему придется здесь заночевать.
Тяжелый, кованый, шестигранный лом с гулким «бум» встретился с грязно-белым бетоном. Бум – откололся первый кусок. Пусть небольшой, но, как говорили совсем древние и явно мудрые жители Поднебесной: путь в тысячу ли начинается с первого шага. Или не разбив яйца не приготовишь яишни… Вообще, людей, изрекающих очевидные истины, Басмач любил чуть меньше, чем ползучих гадов. От ползучих хоть толку больше, иногда, к примеру, жрут других ползучих гадов. А напыщенные псевдомудрецы, с умным видом поучающие очевидным вещам, всяко хуже ядовитой гадины. Бум-бум-бум… в крошеве из песка-цемента-щебня показался стальной прут, а в спину совсем неприятно стрельнуло. Все же старость не радость.
На глубине пяти сантиметров, наискось от входа к углам смотровой ямы, прилитый слоем крепкого бетона, заложен метровый прут, он же рычаг. Их два. Всего-то требовалось выдолбить два метра бетона на глубину пяти сантиметров… Потом залезть в смотровую яму и освободить несколько пластин-запоров. Когда на свет показалась уже половина прута, а спина почти выла от боли, Басмач решил, что дело так не пойдет. Как следует отдышавшись, он, прихватив винтовку, отправился собирать в доме и окрестностях все, что горит и может послужить подстилкой на ночь.
Гаражные ворота заложены изнутри, благо засов предусмотрен. В углу, под свежепробитой в потолке дырой, распространяя не самый приятный дымок, колышется пламя костерка. Басмач разделся до пояса, экономя силы, методично, с частотой метронома мочалил ломом ненавистный бетон. Капли пота заливают глаза, скапливаются на усах, в бороде, капают на торс. Тут главное сохранять ритм, и правильно дышать. Бум-бум-бум. Звук наверняка может кого-то привлечь, например голодного и зубастого. Но, в обычном смысле, все зубасто-оголодавшие, стальным воротам толщиной в четыре миллиметра, не страшны. Бум-бум. Да-а, спина, поначалу откровенно протестовавшая против любых резких движений, наконец, прогрелась и пока молчала, наливаясь тягуче-резиновым теплом.
Басмач выпрямился, отставил лом, вытер поднадоевший пот, размял налившиеся кровью и от того гудящие руки и снова взялся за лом. Бум. Старая добрая работа, обычный физический труд – это хорошая усталость, правильная. Мышцы любят нагрузку, зудят без нее, требуют еще. Нет, конечно, он бы сейчас с удовольствием променял эту шестигранную, ставшую вдруг совсем легкой железяку на пневматический отбойный молоток, или плохенький электроперфоратор, собранный в стране мудрствующих очевидными истинами старцев. Хрен с ним, даже на бригаду шабашников за сколько-то там денег Басмач бы согласился. Да, диван, порция – очень большая порция – галушек с мясом, чесночной подливой и теплого, ноздреватого хлеба, булка. И телевизор, да. Обязательно телевизор. Однако, чего нет, того…
Бум-бум. Пот настойчиво лился с лысины в глаза, нечто вроде банданы вполне бы помогло. Порывшись в рюкзаке, нашел подходящую, пусть и не шибко чистую тряпицу, свернул жгутом и повязал вокруг головы. Руки стали отчетливо ныть, особенно запястья. Да, усталость от работы… От стрельбы или вспарывания особо горластых глоток, такого не бывает. Совершенно.
За воротами, на улице, давно ночь и холодно. А в гараже тепло и на стенах пляшут первобытные тени. Сколько времени прошло, Басмач не знал. Часы, хорошие, командирские и самовзводные, давно канули в Лету. Неплохие были часы, даже жалко. Хотя от глубокого пореза ножом спасли. Может и жизнь спасли, отвлекись он тогда в драке под Ахтюбой на боль от пореза. А зачем часы в нонешней жизни, что ими отмерять? Они-то и в довоенной жизни были скорее аксессуаром, дополнением к модному слову «имидж», чем хронометром: золотые, платиновые, титановые, с гравировкой и супермеханизмом из Швейцарии, Японии, а на самом деле из Китая. Понты, желание выпендриться? То-то и оно.
За работой время летит не заметно, как с тем самым толстяком. Ну-ну. Напиток Баварских бюргеров, цвета нездоровой мочи, он никогда не жаловал. И людей, зачем-то себя дурманящих любыми веществами, пусть и в красивых бутылках с этикеткой, в шумном застолье. Или тайком, в заблеванной квартире, из одноразового шприца, ставшего многоразовым. Все едино, суть та же – дурман. Зачем? Жизнь и так калейдоскоп всего и по многу. И хорошего с приятным и плохого с мерзким. К чему в бочку с дерьмом и медом добавлять еще ведро дерьма? Ни к чему.
Потный, уставший, отчасти злой, Басмач отставил лом и уселся на специально приготовленное тряпье. Готово, шабаш. Оба прута, расходящиеся наискось от обоих углов смотровой ямы, лежали каждый в своей траншее. Теперь можно и передохнуть-закусить. До черта хотелось пить, но воды во фляжке едва ли на пару-тройку глотков. Хоть мясо нутрии осталось.
Мысль о нутрии напомнила про Назара. Он ведь парню не отдал оставшийся запас, грызун был большой. И вообще, осадок остался. С одной стороны Басмач поступил вполне верно, если рассудить. Но… все же чувствовал себя виноватым. Пусть и не стал помогать в самоубийственном плане, так мог дать по башке и оттащить в тенек. Очухается, покричит, слюнями побрызгает, полезет с кулаками, словит леща и поймет. Должен был понять. Басмач откинулся на импровизированной лежанке.
После многочасового махания ломом, налившиеся кровью мышцы тепло пока держали. Но становилось уже зябко. Обтерев пот свежими портянками, поспешил натянуть свитер, иначе так и простыть насмерть недолго. Обманчивое это тепло. Получив новую порцию барахла, костер вспыхнул, по гаражу поплыла кислая вонь. Что же там разгорелось так? Басмач сморщил породистый нос, сплюнул. Сиди не сиди, а работа не волк. Отбивание запрятанных в бетон штырей – это только половина дела. Проковырявшись уже в смотровой яме не меньше часа, все же удалось вскрыть сокровищницу деда.
Освободившись от сдерживавших штырей, и дополнительного бетонирования по контуру, вся боковая стенка ямы под нажимом все того же лома, отошла. Не много, примерно на ладонь шириной. Из образовавшейся щели дохнуло прелью, сыростью, мышами и черт еще знает чем. Сырость и мыши – это плохо, очень. С трудом подтащив верстак, затолкал две ножки железного стола в просвет между плитой и полом, поддел ломом в качестве рычага и налег всем весом. Кованый шестигранный лом гнулся, скрипел об каменную крошку и в какой-то момент победил, плита и верстак, скрипнув, шлепнулись вперед. А за ним и Басмач, потеряв опору, полетел кубарем к противоположной стене. Встал, отряхнулся, выругался. Зажег приготовленный факел и заглянул в хранилище.
Ящики, залитые воском, заполненные банками специальных, сублимированных консервов, оказались буквально сожраны крысами. В труху. Вместе с ящиками и жестью банок. Да и воска там осталось пару горсточек. Тут дед маху дал, не упаковал все как следует. Но ладно, предположим, есть более чем двухдесятилетней давности консервы Басмач даже и не собирался. Лучше тех же крыс наловить. В стоящих стоймя алюминиевых, изрядно сгнивших флягах, а местами и сгрызенных какими-то чудовищными грызунами, мало что осталось.
Сохранилось штук пять емкостей. В одной, под слоем из машинного масла, затем парафина, завернутые в полиэтиленовую пленку оказались сухие супы, какие-то задубевшие до состояния камня макароны и особняком душистые пачки с лавровым листом, солью, перцем, содой. Нашлись и спички, обычные советские в огромной «семейной» коробке и хорошие, охотничьи, всепогодные. Полиэтилен с сухим горючим, капканы на зайца, волка. Высохшие, осыпавшиеся в колкую труху документы, фотографии, завернутые в сто слоев полиэтилена, стопка карт и блокнот с записями. Судя по бумаге, этим фотокарточкам и так было лет пятьдесят, когда их сюда уложили. Сохранилось мало, но все драгоценное, по нынешним-то временам.
Третья фляга удивила разобранным ружьем двенадцатого калибра. Вертя в руках раритет, одно из первых, советское, самозарядное, с выдавленной маркировкой «МЦ 21–12», Басмач усмехнулся: то густо, то пусто. Вот гулял с кастратом из СВТ, и тут на тебе, самозарядка. А патроны, поди же, в другой бочке. Со щелчком откинулся зажимной механизм на крышке, со свистом внутрь втянуло воздух.
Точно. Чуть не по самое горлышко забито. Дробь, картечь, пуля, все в заводской упаковке. Только одна оказалась раскрыта. Внутри, вперемешку, лежали красные и зеленые пластиковые цилиндрики. На картонке, шариковой ручкой был нарисованы два шарика, а между ними прямая черточка. Если прибавить к горизонтальной еще и вертикальную черту, так вообще, обхохочешься. Но дед был человеком более чем серьезным.
«Ага. Понятно. Дедовская самоделка значит», – не понять тут было трудно, патроны были снаряжены связанной картечью. Два шарика просто соединяют куском проволоки или обрезком струны, навроде боло. Дальность стрельбы, конечно, никакая, но с близкого расстояния, в помещении… Просто в фарш разорвет. Чем-то подобным, во времена парусников стреляли из пушек, сбивая противнику мачты, только соединяли чугунные ядра. Картечь, пули, и боло – стоило припасти. А дробь… Ну дробь, кого ею стрелять, уток? Так, где же те утки, не утки сейчас, крокодилы зубастые.
В последней фляге оказалось два бидона поменьше. В первом лекарства, стародавние. Пользы от них уже никакой, вред один. Только что бинты, вата, йод-зеленка. Шприцы одноразовые. Прямо богатство, хоть сейчас иди на торговище, озолотишься. Во второй продолговатая банка с желто-красной этикеткой, и надписью «Порох бездымный. Сокол». И птица та самая. Пачка капсюлей, жевело и простых «блинчиков». Горсть пуль, жмень картечи. Ну а самое интересное, три небольших прямоугольника, в пожелтевшей бумаге, но все еще не потеющие. Басмач облегченно выдохнул. Иначе бы и пятна мокрого не осталось. Брикеты с динамитом и обрезок бикфордова шнура.
– С кем же ты воевать собирался, дада? – никто, конечно, не ответил, некому. А воевать, напротив, есть кому, и с кем.
– Баркал, дада, – поблагодарил Басмач деда. – Баркалла.
Все эти богатства стоило перебрать, разложить, отобрать нужные. Изучить карту и блокнот, дед не просто так все это хранил, не просто. Но сил уже не осталось. Вытянув наверх фляги с самым необходимым, Басмач задвинул плиту обратно, для верности подперев верстаком. Мало ли, вдруг крысы наведаются? Подкинул дров в костер, надел плащ, улегся на импровизированный топчан и почти сразу провалился в сон. День выдался сложным, но самое трудное как всегда ждало впереди.
Басмачу снился сон. Он снова был где-то там, у Отрадного. Снова на город выживших перла орава степняков, изменившихся, потерявших человеческий вид почти полностью. Кто-то все время орал, вроде бы Лепёхин, и садил длинными очередями из пулемета, держа его за сошки. Взвыла картечь. Над головой брызнула щепа, кусок забора, выдранный свинцом, шлепнул по голове, Басмач пригнулся. Морхольд отправлял в гущу напавших снаряд за снарядом из своего станкового гранатомета. Мимо пробежал горящий человек. Затем, хлопнуло совсем уж как-то громко, Морхольд посмотрел прямо в глаза, ехидно усмехнулся в рыжую бороду, вытянул откуда-то здоровенный нож, скорее меч. И со словами «мачете рулит, однозначно однозначного», бросился в гущу степняков. Он крикнул Морху, мол, куда, с ножом и без огнестрела! Но тот уже исчез, а в руках вместо «калаша» вдруг оказался такой же, почти метровый нож.
Басмач проснулся.
Костер потух, и, судя по холодрыге, давно. Через дымоходную дыру в потолке и через щели вокруг воротин пробивался свет. Настал день. К чему это снилось? Басмач не знал. И у Отрадного было совсем не так, вернее почти. Никакого мачете у Морхольда не было. Он беспрестанно палил из своего СПГ, и позже из «семьдесятчетвертого». Все.
– Вот на хрен ты приснился, а? Нет бы какая рыжая, да грудастая. А не бородатая ряха. Весь сон испортил, – ворчал Басмач, разминая затекшие руки и ноги. Справлять нужду он решил тут же, у ворот. Выходить наружу ради этого, как-то не хотелось.
Сборы заняли часа полтора. Патронташ со связанной картечью он нацепил поверх пояса. «Эмцэшку», почистил, зарядил, ружье еще следовало опробовать. Внутри, в глубине, под патронами нашлись вязаные перчатки, носки и маленькая серая шапка. Перчатки и носки вместе с пачками патронов, специями, спичками, медикаментами, картами, полетели в рюкзак, еще пригодятся. А вот шапка тут же заняла место на голове. Не то чтобы очень, самую макушку прикрыла. Но, лучше чем ничего. Закинул рюкзак на спину, попрыгал вроде, если и бренчит слегка, не сильно. Винтовку на плечо, МЦ в руку. Нацепил старые темные очки в круглой оправе и вышел. Ворота подпер. Если кто и заберется, пусть. Все те богатства, что остались, может забрать себе. Возвращаться сюда Басмач не намерен.
Перед тем как покинуть город, решил посетить одну местную достопримечательность, гору Аблакетку. Ничего эдакого, там нет. Просто хотелось поглядеть на город детства с высоты. На ее вершине как раз обзорная площадка была, и весь Усть-Каменогорск как на ладони. Благо, идти туда всего ничего, пару часов максимум. В такой слабости Басмач себе отказать уже не мог.
Выбравшись с проселка снова на главную асфальтную дорогу, Басмач уверенно зашагал вперед. Солнце ярко палило, нещадно поливая многострадальную, отравленную всем чем только можно землю, вдобавок еще и ультрафиолетом. В том, что озоновый слой сохранился, Басмач сильно сомневался. Шагалось легко, настроение было приподнятым. Позади раздался протяжный вой. Басмач развернулся, вскинул так и не проверенную МЦ, и приготовился стрелять. Знакомый серый, с рыжими подпалинами на боках силуэт волка отчаянно хромал по асфальту.
