XI

На этом месте своего рассказа Арман остановился.

– Пожалуйста, закройте окно! – сказал он. – Мне становится холодно. Я пока лягу.

Я закрыл окно. Арман, все еще слабый, разделся и лег в постель; его голова несколько минут покоилась на подушке, как у человека, уставшего от продолжительной прогулки или удрученного тяжелыми воспоминаниями.

– Вы, может быть, слишком много говорите, – сказал я, – может быть, мне лучше уйти и дать вам покой? Вы расскажете в другой раз остальное.

– Вам надоело слушать?

– Напротив.

– Тогда я буду продолжать; если я останусь один, я не смогу заснуть.

Когда я вернулся домой, – продолжал он, не задумываясь, настолько все эти детали были еще живы в его памяти, – я не лег спать; я начал вспоминать все события этого дня. Встреча, знакомство, обещание Маргариты – все произошло так быстро, так неожиданно, что временами мне казалось, будто все это сон. Меж тем такие девушки, как Маргарита, нередко тотчас соглашаются на предложение мужчины.

Я мог сколько угодно приводить себе этот довод, но первое впечатление, произведенное на меня моей будущей любовницей, было так сильно, что оно брало верх. Я никак не мог в ней видеть такую же содержанку, как и все прочие, и с тщеславием, свойственным всем мужчинам, был склонен думать, что она вполне разделяла мое чувство к ней.

Между тем мне были известны совершенно противоположные примеры и я не раз слышал, что любовь Маргариты стала товаром, более или менее дорогим, смотря по сезону.

Но как же примирить, с другой стороны, эту репутацию с упорными отказами молодому графу, которого мы видели у нее? Вы скажете, что он ей не нравился, что ее великолепно содержал герцог и что в любовники она брала, конечно, человека, который ей нравился. Но почему она не хотела в таком случае Гастона, милого, умного, богатого, и, казалось, хотела меня, хотя и нашла меня очень смешным в первый раз?

Правда, бывают случаи, когда минута делает больше, нежели целый год ухаживаний.

Из тех, кто был за ужином, я один забеспокоился ее отсутствием. Я пошел за ней, был настолько взволнован, что не мог этого скрыть, и заплакал, целуя ее руку. Это обстоятельство в связи с ежедневными посещениями в продолжение двух месяцев ее болезни показало ей меня другим человеком, чем те, кого она знала до тех пор; весьма возможно, что она решила для любви, так сильно себя проявившей, сделать то, что она делала много раз и что не было уже для нее трудно.

Все эти рассуждения, как видите, были весьма правдоподобны; но какова бы ни была причина, побудившая ее согласиться, одно было вполне достоверно: это то, что она согласилась.

Я был влюблен в Маргариту, должен был скоро ею обладать и не мог больше ничего от нее требовать. Но, повторяю вам, несмотря на то, что это была кокотка, мне эта любовь представлялась всегда такой безнадежной, может быть, из желания опоэтизировать ее, что чем ближе был момент, когда мне уже не нужно будет больше надеяться, тем больше я сомневался. Я всю ночь не сомкнул глаз.

Я сам себя не узнавал. Я сходил с ума. То мне казалось, что я недостаточно красив, богат, элегантен, чтобы обладать такой женщиной, то я страшно гордился при мысли, что буду ею обладать; потом я начинал бояться, что у Маргариты это – каприз на несколько дней, страшился быстрого разрыва и подумывал, не лучше ли совсем не пойти к ней вечером и уехать, написав ей о своих опасениях. Но тут же переходил к безграничным надеждам, к беспредельному доверию. Я строил самые невероятные планы на будущее. Решал, что эта девушка будет мне обязана своим физическим и нравственным возрождением, что я проведу всю свою жизнь с ней и что ее любовь сделает меня более счастливым, чем любовь всякой неиспорченной девушки.

Впрочем, я не могу вам передать всех бесчисленных мыслей, которые бродили у меня в голове, пока я не заснул уже под утро.

Когда я проснулся, было два часа. Погода была прекрасная. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь жизнь мне казалась такой прекрасной и такой полной. Недавние впечатления ожили в памяти, безоблачные, достижимые, сулившие радостные надежды. Я быстро оделся. Я был доволен и склонен к хорошим поступкам. Время от времени сердце радостно билось у меня в груди. Приятное возбуждение не покидало меня. У меня уже не было тех тревог, которые меня осаждали перед тем, как я заснул. Я помнил только результат, думал только о том часе, когда снова увижусь с Маргаритой.

Я не мог оставаться у себя. Моя комната казалась мне слишком маленькой, чтобы вмещать мое счастье; мне нужна была вся природа, чтобы слиться с ней.

Я вышел.

Я зашел на улицу д’Антэн. Коляска Маргариты ждала ее у дверей; я пошел по направлению к Елисейским полям.

Я любил всех, кого встречал на улице.

Как любовь делает добрым!

Я прохаживался уже в продолжение целого часа от лошадей Марли до круглой площадки и от круглой площадки до лошадей Марли, когда увидел вдалеке экипаж Маргариты; я не узнал его, я его почувствовал.

Она остановилась у поворота, и к ней подошел высокий молодой человек, отделившись от группы людей, с которыми он разговаривал.

Они поговорили несколько минут; молодой человек вернулся к своим друзьям, лошади тронулись; приблизившись к этой группе, я узнал в том, кто разговаривал с Маргаритой, графа Г…, портрет которого я видел и о котором Прюданс мне говорила, что ему Маргарита обязана своим положением.

Это его она не велела вчера пускать; мне казалось, что она остановила свой экипаж, чтобы объяснить ему причину, и я надеялся, что в то же время она нашла какой-нибудь новый предлог, чтобы не принять его и на следующую ночь.

Не помню, как я провел остальной день; я гулял, курил, разговаривал, но в десять часов вечера я уже не помнил, что я говорил, с кем я встречался.

Помню только, что я вернулся домой, провел, как мне казалось, три часа за своим туалетом и сто раз смотрел на стенные и на карманные часы, которые, к несчастью, шли совершенно одинаково.

Когда пробило пол-одиннадцатого, я решил, что пора идти.

Я жил в это время на улице Прованс; я пошел по улице Мон-Блан, пересек бульвар, пошел по улицам Людовика Великого, Порт-Магон, д’Антэн. Я посмотрел на окна Маргариты.

Они были освещены.

Я позвонил.

Я спросил у швейцара, дома ли мадемуазель Готье.

Он мне ответил, что она никогда не возвращается раньше одиннадцати – четверти двенадцатого.

Я посмотрел на часы.

Мне казалось, что я шел медленно, но все мое путешествие продолжалось всего пять минут.

Тогда я начал прогуливаться по пустынной улице, где не было лавок.

Через полчаса Маргарита приехала. Она вышла из коляски и осмотрелась кругом, как бы ища кого-то.

Коляска медленно отъехала, так как конюшни были в другом месте.

Когда Маргарита позвонила, я подошел к ней и сказал:

– Здравствуйте.

– Ах, это вы? – сказала она не особенно довольным тоном.

– Ведь вы мне позволили прийти к вам в одиннадцать часов?

– Да, верно; я забыла.

Эти слова разрушили все мои утренние размышления, все мои сегодняшние надежды. Однако я уже немного освоился с ее манерами и не ушел, как, наверно, поступил бы раньше.

Мы вошли.

Нанина поджидала нас, стоя в открытых дверях.

– Прюданс вернулась? – спросила Маргарита.

– Нет еще.

– Пойди скажи, чтобы она пришла, как только вернется. Сначала потуши лампу в гостиной, и, если кто-нибудь придет, скажи, что я не вернулась и не вернусь.

Чувствовалось, что она чем-то озабочена и даже, может быть, ждет какого-нибудь неприятного посетителя. Я не знал, как себя держать и что говорить. Маргарита направилась в спальню, я не трогался с места.

– Идемте, – сказала она.

Она сняла шляпу, бархатное манто и бросила их на постель, потом опустилась на большое кресло, около камина, который топили до начала лета, и сказала мне, играя цепочкой своих часов:

– Ну, что вы расскажете новенького?

– Ничего; пожалуй, только то, что мне не следовало приходить сегодня вечером.

– Почему?

– Потому что вы, по-видимому, недовольны тем, что я пришел.

– Нет, это не так; я больна, мне было нехорошо весь день, я не спала ночь, и у меня теперь ужасная мигрень.

– Хотите, я уйду, и вы тогда ляжете в постель?

– О, вы можете остаться: если я захочу лечь, я лягу при вас.

В это время позвонили.

– Кто еще там? – сказала она с жестом нетерпения.

Через несколько минут опять раздался звонок.

– Некому открыть, нужно мне самой пойти.

И она встала, сказав мне:

– Подождите здесь.

Она прошла в переднюю, и я слышал, как открылась входная дверь. Я прислушался.

Тот, кому она открыла, остановился в столовой. С первых же слов я узнал голос молодого графа N…

– Как вы себя чувствуете сегодня? – спросил он.

– Плохо, – ответила сухо Маргарита.

– Я вам помешал?

– Может быть.

– Как вы меня принимаете? Что я вам сделал дурного, милая Маргарита?

– Мой милый друг, вы мне ничего не сделали дурного. Я больна, мне нужно лечь в постель, и вы мне сделаете большое удовольствие, если уйдете. Мне это надоело: не успею я вернуться домой, как через пять минут вы появляетесь. Что вам нужно? Чтобы я стала вашей любовницей? Но ведь я вам уже сотни раз говорила, что я не хочу, что вы меня выводите из себя и чтобы вы обратились в другое место. Сегодня повторяю вам это в последний раз; я вполне определенно не хочу вас; прощайте. Вот Нанина вернулась; она вам посветит. Прощайте.

И не прибавив больше ни слова, не выслушав того, что бормотал молодой человек, Маргарита вернулась в свою комнату и сильно хлопнула дверью. Вскоре вошла Нанина.

– Послушай, – сказала ей Маргарита, – всегда отвечай этому несносному человеку, что меня нет дома или что я не хочу его принять. Я устала, в конце концов, видеть постоянно людей, которые хотят от меня того же самого, платят мне и считают, что они со мной квиты. Если бы те, кто впервые приступает к нашему постыдному ремеслу, знали, в чем оно заключается, они скорее пошли бы в горничные. Но нет; нам хочется иметь платья, экипажи, бриллианты; мы верим тому, что нам говорят, потому что проститутки тоже умеют верить; и мало-помалу изнашивается наша душа, наше тело, наша красота, нас боятся, как диких зверей, нас презирают, как каких-то париев, нас всегда окружают люди, которые берут от нас всегда больше, чем они нам дают, и в конце концов мы подыхаем, как собаки, погубив и себя и других.

– Успокойтесь, барыня, – сказала Нанина, – вы расстроены сегодня.

– Мне тяжело в платье, – сказала Маргарита, отстегивая застежки у своего лифа, – дай мне пеньюар. А где Прюданс?

– Она еще не вернулась, но, как только вернется, ее пришлют сюда.

– Вот тоже человек, – продолжала Маргарита, снимая платье и надевая белый пеньюар, – когда я ей нужна, она всегда может меня найти, но я никогда не могу допроситься от нее услуги. Она знает, что я жду сегодня ответа, что он мне нужен, что я беспокоюсь, и я уверена, что она совсем об этом забыла.

– Может быть, ее задержали?

– Вели нам подать пуншу.

– Вам опять будет худо, – сказала Нанина.

– Тем лучше. Принеси и фрукты, пирог или кусочек цыпленка, но поскорее, я голодна.

Я думаю, вам не нужно говорить, какое впечатление произвела на меня эта сцена; вы сами можете это себе представить.

– Вы поужинаете со мной, – сказала она мне. – А пока возьмите книгу, я пойду переоденусь.

Она зажгла свечи в канделябре, открыла дверь около кровати и исчезла.

Я задумался над жизнью этой девушки, и моя любовь была преисполнена жалостью.

Я расхаживал, задумавшись, большими шагами по комнате, как вдруг появилась Прюданс.

– Как, вы здесь? – сказала она. – Где Маргарита?

– Переодевается.

– Я подожду ее. Знаете, вы ей очень понравились.

– Нет, не знаю.

– Она вам этого не говорила?

– Нет, не говорила.

– Как вы сюда попали?

– Я пришел с визитом.

– Ночью?

– Почему же нет?

– Хвастун.

– Она меня приняла очень нелюбезно.

– Она примет вас любезнее.

– Вы думаете?

– Я принесла ей приятные известия.

– Недурно, так она говорила с вами обо мне?

– Вчера вечером, или, вернее, сегодня ночью, когда вы ушли с вашим другом… Между прочим, как поживает ваш друг? Гастон Р…, так ведь его зовут.

– Да, – сказал я, не удержавшись от улыбки, вспомнив о признании Гастона и сопоставив это с тем, что Прюданс плохо знала его имя.

– Он очень мил; чем он занимается?

– У него двадцать пять тысяч годового дохода.

– Да? Правда? Вернемся к вам, Маргарита меня много о вас расспрашивала: она интересовалась, кто вы, чем занимаетесь, какие у вас были любовницы; словом, все, что можно спросить о человеке вашего возраста. Я рассказала ей все, что знала, добавив к тому же, что вы прекрасный молодой человек.

– Большое вам спасибо; а теперь скажите, какое она дала поручение вчера?

– Никакого, это был просто предлог прогнать графа. Но она мне дала поручение сегодня, и сейчас я принесла ей ответ.

В это время Маргарита вышла из уборной, в кокетливом ночном чепчике, украшенном пучками желтых лент, так называемыми шу.

Она была восхитительно хороша в этом наряде.

На босых ногах у нее были атласные туфли, и она доканчивала чистку ногтей.

– Ну, – спросила она при виде Прюданс, – видели вы герцога?

– Конечно!

– Что он вам сказал?

– Он мне дал.

– Сколько?

– Шесть тысяч.

– Они при вас?

– Да.

– Он был недоволен?

– Нет.

– Несчастный человек!

Трудно передать тон, которым были произнесены последние слова. Маргарита взяла шесть тысячных бумажек.

– Пора было. Прюданс, вам нужны деньги?

– Вы ведь знаете, дорогая, через два дня пятнадцатое число, вы мне окажете большую услугу, если одолжите триста-четыреста франков.

– Пришлите завтра утром, теперь уже поздно менять.

– Не забудьте.

– Будьте спокойны. Вы поужинаете с нами?

– Нет, Шарль меня ждет дома.

– Вы все еще без ума от него?

– Да, без ума! До завтра. Прощайте, Арман.

Мадам Дювернуа вышла.

Маргарита открыла столик и бросила бумажки в ящик.

– Вы позволите мне лечь? – сказала она с улыбкой и направилась к постели.

– Я не только вам позволяю, я прошу вас.

Она сбросила с постели покрывало и легла.

– А теперь садитесь около меня и давайте болтать.

Прюданс была права: ответ, который она принесла Маргарите, ее обрадовал.

– Вы мне прощаете мое дурное настроение? – сказала она, взяв меня за руку.

– Я всегда готов все вам прощать.

– Вы меня любите?

– Безумно.

– Несмотря на мой дурной характер?

– Несмотря ни на что.

– Вы мне клянетесь в этом?

– Да, – сказал я тихо.

Нанина вошла, принесла две тарелки, холодного цыпленка, бутылку бордо, землянику и два прибора.

– Я вам не приготовила пунша, – сказала Нанина, – бордо для вас лучше. Не правда ли, сударь?

– Конечно, – ответил я, все еще растроганный последними словами Маргариты и устремив на нее пламенный взор.

– Хорошо, – сказала она, – поставь все на маленький столик и подвинь его к кровати; мы сами справимся. Вот уж три ночи, как ты на ногах, наверно, хочешь спать, иди ложись, ты мне больше не нужна.

– Запереть дверь на два оборота?

– Конечно, и скажи непременно, чтобы завтра никого не пускали раньше полудня.