X

Комната, в которой она уединилась, была освещена только одной свечой, стоявшей на столе. Она лежала на диване в небрежной позе, одну руку прижимала к груди. Другая бессильно повисла сбоку. На столе стоял серебряный тазик, наполовину наполненный водой; вода была слегка окрашена кровью.

Маргарита лежала бледная, с полуоткрытым ртом и тяжело дышала. Временами из груди у нее вырывался долгий вздох, который как бы облегчал ей дыхание и давал покой на несколько секунд.

Я приблизился к ней, но она не обратила на это никакого внимания; я сел и взял ее руку, лежавшую на диване.

– Ах, это вы? – сказала она с улыбкой.

Должно быть, у меня было очень расстроенное лицо, потому что она добавила:

– Вы тоже себя плохо чувствуете?

– Нет; но как вы себя чувствуете?

– Ничего. – И она вытерла платком слезы, которые выступили у нее на глазах от кашля. – Я к этому теперь привыкла.

– Вы убиваете себя, – сказал я ей взволнованным голосом. – Мне хотелось бы быть вашим другом, чтобы помешать вам так поступать.

– Я не понимаю, почему вы волнуетесь? – возразила она немного горьким тоном. – Посмотрите, ведь никто мной не интересуется; все они отлично знают, что горю ничем помочь нельзя.

Она встала, взяла свечу, поставила ее на камин и посмотрела в зеркало.

– Какая я бледная! – сказала она, оправляя платье и растрепавшуюся прическу. – Ну, что там, вернемся в столовую. Идемте!

Но я сидел и не трогался с места. Она поняла, насколько меня взволновала эта сцена, подошла ко мне, протянула руку и сказала:

– Ну, пойдемте.

Я взял ее руку, поднес к губам и невольно уронил на нее две долго сдерживаемые слезинки.

– Ну, какой вы ребенок! – сказала она, садясь рядом со мной. – Вот вы плачете! Что с вами?

– Я вам кажусь очень несносным, но мне так больно было все это видеть.

– Вы очень добрый! Но что мне делать? Я не могу заснуть, и мне приходится развлекаться. А потом, не все ли равно, одной кокоткой больше или меньше? Врачи мне говорят, что кровь, которую я отхаркиваю, идет из бронхов; я делаю вид, что верю им, больше я ничего ведь не могу для них сделать.

– Послушайте, Маргарита, – сказал я, не в силах больше сдерживаться, – я не знаю, какую роль вы будете играть в моей жизни, но одно я знаю твердо, что в данный момент мне никто, даже моя сестра, так не близка, как вы. И это продолжается с тех пор, как я вас увидел. Прошу вас, ради бога, заботьтесь о себе и не живите так, как вы жили до сих пор.

– Если я буду заботиться о себе, я умру. Меня поддерживает та лихорадочная жизнь, которую я веду. Кроме того, заботиться о себе хорошо светским женщинам, у которых есть семья и друзья; а мы, как только мы перестаем служить тщеславию или удовольствию наших любовников, – нас бросают, и долгие вечера сменяют долгие дни. Я хорошо это знаю, я два месяца пролежала в постели; через три недели никто не приходил меня навещать.

– Я знаю, что я ничто для вас, – возразил я, – но, если вы только захотите, я буду о вас заботиться, как брат, я не покину вас и поставлю вас на ноги. Когда у вас будут силы, вы вернетесь к вашему образу жизни, если захотите; но я уверен, вы предпочтете спокойное существование, которое вам даст больше счастья и сохранит вам вашу красоту.

– Так вы думаете сегодня вечером, потому что вино нагнало на вас тоску, но у вас не хватит надолго терпения, которым теперь хвастаетесь.

– Позвольте вам напомнить, Маргарита, что вы были больны в продолжение двух месяцев и что в продолжение этих двух месяцев я приходил каждый день узнавать о вашем здоровье.

– Это верно, но почему вы не заходили ко мне?

– Потому, что я не знал вас тогда.

– Разве стесняются с такой женщиной, как я?

– С женщиной всегда нужно стесняться, таково мое убеждение, по крайней мере.

– Итак, вы берете на себя заботу обо мне?

– Да.

– Вы будете проводить со мной целые дни?

– Да.

– И целые ночи?

– Все время, если я вам не надоем.

– Как вы это называете?

– Преданностью.

– И откуда проистекает эта преданность?

– Из непобедимой симпатии, которую я питаю к вам.

– Значит, вы влюблены в меня? Признайтесь в этом поскорее, это проще.

– Возможно, но сегодня я нам не могу этого сказать, когда-нибудь в другой раз.

– Лучше будет, если вы мне этого никогда не скажете.

– Почему?

– Потому что в результате могут быть две вещи.

– Какие?

– Или я оттолкну вас, и тогда вы на меня рассердитесь, или я сойдусь с вами, и тогда у вас будет печальная любовница: женщина нервная, больная, грустная; если веселая, то веселость ее хуже печали, женщина, харкающая кровью и тратящая сто тысяч франков в год; это хорошо для богатого старика, как герцог, но очень скучно для такого молодого человека, как вы. Вот вам подтверждение: все молодые любовники, которые у меня были, очень скоро меня покинули.

Я ничего не отвечал: я слушал. Эта откровенность, очень похожая на исповедь, эта грустная жизнь, которую я угадывал под золотой дымкой, окутывавшей ее, и от которой бедная девушка убегала в распутство, пьянство и бессонные ночи, – все это производило на меня такое сильное впечатление, что я не находил слов.

– Однако, – продолжала Маргарита, – мы говорим глупости. Дайте мне руку, и пройдем в столовую. Никто не должен знать о причине нашей задержки.

– Идите, если вам хочется, но мне разрешите остаться.

– Почему?

– Потому что мне больно видеть ваше веселье.

– Ну так я буду печальной.

– Послушайте, Маргарита, позвольте мне сказать вам то, что вам, наверное, не раз говорили; привычка слышать это помешает вам, может быть, поверить моим словам; но это сущая правда, и никогда больше я вам этого не повторю.

– Ну!.. – сказала она с улыбкой молодой матери, выслушивающей глупый лепет своего ребенка.

– С того момента, как я вас увидел, не знаю почему и зачем, но вы заняли место в моей жизни. Я изгонял ваш образ из своей памяти, но он снова и снова возвращался ко мне. Сегодня, когда я снова встретил вас после двух лет разлуки, я почувствовал к вам еще большее влечение, и, наконец, теперь, когда вы меня приняли, когда я с вами познакомился, когда я узнал вашу странную натуру, вы стали мне необходимы, и я сойду с ума не только в том случае, если вы меня не полюбите, но и в том случае, если вы мне не позволите вас любить.

– Несчастный, я вам повторю то, что говорила мадам Д… Значит, вы очень богаты! Вы, должно быть, не знаете, что я трачу шесть-семь тысяч франков в месяц и что иначе не могу существовать; вы не знаете, должно быть, мой бедный друг, что я вас очень скоро разорю и что ваша семья возьмет вас под опеку, чтобы не дать вам жить с такой особой, как я. Любите меня, как друга, но не иначе. Приходите ко мне, мы будем смеяться, болтать, но не переоценивайте меня, право же, мне грош цена. У вас доброе сердце, у вас есть потребность любить, вы слишком молоды и слишком чувствительны, чтобы жить в нашем кругу. Возьмите замужнюю женщину. Вы видите, я не злой человек и говорю с вами вполне откровенно.

– Какого черта вы здесь пропали? – закричала Прюданс, которая вошла незаметно и стояла на пороге комнаты с растрепанной прической и в расстегнутом платье.

В этом беспорядке я узнавал руку Гастона.

– Мы обсуждаем важное дело, – сказала Маргарита, – оставьте нас в покое, мы скоро вернемся к вам.

– Хорошо, хорошо, разговаривайте, милые детки, – сказала Прюданс, уходя и закрывая за собой дверь, как бы подчеркивая этим то, что она сказала.

– Итак, решено, – продолжала Маргарита, когда мы остались одни, – вы меня разлюбите.

– Я уеду.

– Неужели дело зашло так далеко?

Я слишком далеко зашел, чтобы отступать, к тому же эта женщина действовала на меня потрясающим образом. Смесь веселости и печали, стыдливости и распутства, болезнь, которая должна была в ней развивать восприимчивость к впечатлениям и нервную возбудимость, – все мне говорило, что если я с первого раза не одержу верх над этой забывчивой и легкомысленной натурой, она будет потеряна для меня навсегда.

– Так, значит, вы говорили серьезно? – продолжала она.

– Вполне серьезно.

– Но почему вы раньше мне этого не говорили?

– Когда я мог вам сказать?

– На следующий день после того, как вы были мне представлены á l’Opéra Comique.

– Вы бы меня очень плохо приняли, если бы я пришел к вам.

– Почему?

– Потому что я глупо вел себя накануне.

– Да, это верно. Но ведь вы меня уже и тогда любили?

– Да.

– Но это вам не помешало пойти домой и проспать всю ночь после спектакля. Знаем мы такую любовь.

– Ну, так вы ошибаетесь. Знаете, что я делал в тот вечер?

– Нет.

– Я ждал вас у дверей café Anglais. Я следил за экипажем, в котором ехали вы с вашими друзьями, и, когда я увидел, что вы одна вышли из экипажа и поднялись к себе, я был очень счастлив.

Маргарита начала смеяться.

– Чему вы смеетесь?

– Ничему.

– Умоляю вас, скажите, иначе я подумаю, что вы опять насмехаетесь надо мной.

– Вы не рассердитесь?

– Какое я имею право сердиться?

– Ну так знайте, была основательная причина, почему я поднялась к себе одна.

– Какая причина?

– Меня ждали здесь.

Если бы она ударила меня ножом, мне не было бы больнее. Я встал и протянул ей руку:

– Прощайте.

– Я прекрасно знала, что вы рассердитесь, – сказала она. – Мужчины непременно хотят знать то, что им может причинить боль.

– Уверяю вас, – возразил я холодным тоном, как бы желая доказать, что я навсегда исцелился от своей страсти, – уверяю вас, что я не сержусь. Вполне естественно, что я ухожу в три часа ночи.

– Может быть, вас тоже кто-нибудь ждет дома?

– Нет, но мне пора домой.

– В таком случае прощайте.

– Вы меня прогоняете?

– Нисколько!

– Зачем вы меня огорчаете?

– Чем я вас огорчила?

– Вы мне сказали, что кто-то вас ждал.

– Я не могла не засмеяться при мысли, что вы были так счастливы тем, что я вернулась одна, когда на это была своя причина.

– Мы часто радуемся какому-нибудь пустяку, и жестоко разрушать эту радость; оставляя ее, мы делаем счастливым того, кто ее испытывает.

– Но за кого вы меня принимаете? Я – не целомудренная девушка и не герцогиня. Я знаю вас только один день и не обязана вам отчетом в моих поступках. Допустим, что я буду когда-нибудь вашей любовницей, но тогда вам необходимо знать, что до вас у меня были другие любовники. Если вы мне устраиваете уже теперь сцены ревности, то что же будет после, если вообще это после настанет. Я первый раз вижу такого человека, как вы.

– Никогда никто не любил вас так, как я.

– Будьте искренни, вы действительно меня очень любите?

– Мне кажется, сильнее любить нельзя.

– И это с…

– С того дня, как я увидел вас выходящей из экипажа около магазина: это было три года тому назад.

– Знаете, это прекрасно! Но что же я должна сделать, чтобы вознаградить эту великую любовь?

– Любите меня хоть немного, – сказал я, и сердце у меня забилось; мне стало трудно говорить. Мне казалось, несмотря на полунасмешливые улыбки, которыми сопровождались все ее слова, что Маргарита начинала разделять мое волнение и что я приближался к желанному моменту.

– Ну а герцог?

– Какой герцог?

– Мой старый ревнивец.

– Он ничего не будет знать.

– А если он узнает?

– Он вас простит.

– Нет, он меня бросит; что я тогда буду делать?

– Вы же идете на этот риск для других.

– Откуда вы это знаете?

– Вы ведь отдали приказание, чтобы никого не впускали сегодня ночью.

– Это верно, но это серьезный друг.

– К которому вы, по-видимому, не особенно привязаны, раз вы отказываетесь его принять в такой час.

– Вы не можете меня в этом упрекать, я отдала также приказание, чтобы принять вас и вашего друга.

Я приблизился к Маргарите, обнял ее и почувствовал ее стройную фигуру в своих руках.

– Если бы вы знали, как я вас люблю! – сказал я тихо.

– Правда?

– Клянусь вам.

– Если вы мне обещаете исполнять беспрекословно все мои желания, не спрашивая меня ни о чем, не делая мне никаких замечаний, может быть, я буду вас немного любить.

– Все, что хотите.

– Но предупреждаю вас, я хочу быть свободной в своих действиях и не буду вам давать отчета в своей жизни. Я уже давно ищу любовника молодого, покорного, беззаветно влюбленного, не требующего ничего, кроме моей любви. Я никогда не могла найти такого. Мужчины, вместо того чтобы быть удовлетворенными тем, что им дают и на что они едва ли могли надеяться, требуют от своей любовницы отчета в настоящем, прошлом и даже в будущем. Чем больше они привыкают к ней, тем больше они хотят владычествовать над ней, и чем больше им дают, тем шире становятся их требования. Я решаюсь взять нового любовника при условии, чтобы он обладал тремя редкими качествами: доверчивостью, покорностью и скромностью.

– Я буду всем, чем вы захотите.

– Увидим.

– А когда мы увидим?

– Позднее.

– Почему?

– Потому что, – сказала Маргарита, выскользнув из моих объятий. Выбрав в большом букете красных камелий, принесенных утром, один цветок, она приколола его к моему сюртуку и продолжала: – Потому что не всегда можно договор приводить в исполнение в тот самый день, как он подписан. Это вполне понятно.

– А когда мы опять увидимся? – спросил я, сжимая ее в своих объятиях.

– Когда камелия станет другого цвета.

– А когда она станет другого цвета?

– Завтра, от одиннадцати до двенадцати ночи. Вы довольны?

– Вы еще спрашиваете?

– Ни слова обо всем этом ни вашему другу, ни Прюданс, ни кому бы то ни было.

– Обещаю вам.

– Теперь поцелуйте меня, и вернемся в столовую.

Она протянула мне свои губки, оправила волосы, и мы вышли из этой комнаты, она – напевая, я – вне себя от счастья.

В гостиной она мне сказала тихо:

– Вам может показаться странным, что я так скоро согласилась; знаете – почему?.. Потому что, – продолжала она, взяв мою руку и прижав ее к сердцу, сильные и частые удары которого я чувствовал, – потому что мне осталось меньше жить, чем другим, и я решила жить быстрее.

– Умоляю вас, не говорите так.

– Утешьтесь, – продолжала она, смеясь. – Сколько бы я ни жила, я проживу дольше, чем вы меня будете любить.

И она с пением вошла в столовую.

– Где Нанина? – спросила она, увидев Гастона и Прюданс одних.

– Она спит у вас в комнате в ожидании вас, – ответила Прюданс.

– Несчастная! Я ее убиваю! Ну, господа, расходитесь, уже пора.

Через десять минут Гастон и я вышли. Маргарита пожала мне на прощание руку и осталась с Прюданс.

– Ну, – спросил Гастон, когда мы вышли, – что вы скажете о Маргарите?

– Это ангел, и я от нее без ума.

– Я так и думал; вы сказали ей это?

– Да.

– И она вам обещала что-нибудь?

– Нет.

– Она не похожа на Прюданс.

– Прюданс вам обещала?

– Нет, она лучше сделала, мой друг! Трудно поверить, но эта толстая Дювернуа хорошо сохранилась!