Инспектору Дженнингсу или тому, кто в этом заинтересован. Я услышал полную версию случившегося от доктора Фелла, рассказав ему, в свою очередь, собственный вариант. Пишу в здравом уме. В подобных заявлениях обычно употребляется оборот «в здравом уме и твердой памяти» или что-то в этом роде, но надеюсь, что меня простят и не будут чересчур придираться к форме написанного. Пишу как умею.

Позвольте мне быть откровенным. Это просто, так как я решил застрелиться сразу после того, как допишу этот текст. В какой-то момент меня немного увлекла идея застрелить доктора Фелла – всего несколькими минутами ранее, во время нашего разговора. Однако у меня в патроннике только одна пуля. Когда я пригрозил ему этим, тот сделал рукой жест, имитирующий веревку на шее. Отказавшись от этой идеи и избрав более легкий и «чистый» выход из положения, я отложил револьвер. Я ненавижу доктора Фелла, клянусь, просто ненавижу его за всю эту демонстрацию, но в первую очередь я должен думать о себе, а не о других, потому, разумеется, не хочу быть повешенным. Говорят, что это очень болезненно, а я всегда плохо переносил боль.

Для начала позвольте мне рассказать всю правду о себе, произнести свое последнее слово о том, что мир несправедливо поступил со мной. Я не преступник. Я образованный человек, мне всегда казалось, что от моего присутствия общество только выигрывает. Это меня в какой-то степени утешает. Свое настоящее имя я сохраню в тайне, отчасти из скромности, а еще потому, что не хочу, чтобы его слишком часто упоминали; могу лишь сказать, что одно время я был студентом-теологом. Меня отчислили из семинарии из-за неудачно сложившихся обстоятельств такого рода, когда крепкий, здоровый парень интересуется красивой девушкой, несмотря на религиозную доктрину. Я никогда не воровал, как многие пытались представить. Равно как и не перекладывал всю вину на своего сокурсника.

Мои родители мне не поверили и отказались заступиться. Уже тогда меня начали посещать мысли о том, что мир слишком несправедлив к своим одаренным сыновьям. Если коротко: я никак не мог найти работу. Мои способности таковы, что я мог бы легко продвигаться по службе, если бы у меня была хотя бы малейшая возможность, но ее не было. Я занял деньги у тети (ее уже нет в живых, in расе requiscat!); я поездил по миру, но в конце концов утомился и оголодал. Я решил осесть в комфортном месте, благодаря своим способностям стать уважаемым человеком и жить уютной жизнью.

Чуть более трех лет назад на корабле, плывущем из Новой Зеландии, я познакомился с молодым Томасом Сондерсом. Он рассказал мне о влиятельном положении сэра Бенджамина Арнольда, старого друга его дяди, благодаря чему последний отлично устроился. Сэр Бенджамин никогда не видел Томаса. Я хорошо разбирался в теологии и стал его товарищем в долгом путешествии. Я не хочу на этом подробно сосредотачиваться. Бедный малый умер сразу после того, как мы добрались до Англии. Тогда-то мне и пришла в голову идея, что я должен исчезнуть и объявиться в Четтерхэме под именем Томаса Сондерса. Я не боялся никаких испытаний. Он успел достаточно полно рассказать свою биографию, а его дядя никогда не покидал Окленда. Тем не менее мне следовало отвечать на письма, но с этим тоже не возникло проблем, так как я печатал их на машинке, а подпись, увиденную в паспорте, научился подделывать; так я был защищен от разоблачения. Томас получил образование в Итоне, но курс теологии изучал в колледже Святого Бонифация в Новой Зеландии, поэтому вероятность встретить кого-либо из его старых друзей была мала.

Жизнь была беззаботной и веселой, однако заставляла быть начеку. Я уже стал джентльменом, но, как и все, мечтал стать еще богаче и независимей. Однако было крайне необходимо умерять свои аппетиты, чтобы мои проповеди были поучительными и искренними. Могу сказать с гордостью, что все приходские счета всегда были в порядке, кроме одного случая, тогда экономка пригрозила мне скандалом. Но с этой неприятностью я справился. Хотелось жить еще более спокойно, в континентальных отелях, с прислугой, и предаваться иногда страстной любви.

Из разговора с доктором Феллом я понял, что он человек весьма осведомленный. Свои вычисления я сделал, прочитав дневник Энтони Старберта, который мистер Тимоти Старберт любезно показал мне. Доктор Фелл пришел к тому же через три года. Я предположил, что деньги спрятаны в колодце Ведьминого Логова. Там могли находиться и драгоценности, но их можно было продать и уехать, исчезнуть.

Я не хочу подробно останавливаться на этом моменте. Вновь вмешалась непредвиденная случайность. Почему Бог позволяет подобное? Я нашел тайник, и, к моему огромному восторгу, там оказались драгоценности. Еще раньше мне случилось познакомиться с человеком из Лондона, который мог состряпать подобную сделку на хороших условиях… Я не люблю слово «состряпать». Оно нарушает чистоту моего аддисонского стиля письма, как сказал мне один мой знакомый, ну да ладно, пусть остается. Позвольте вам вновь напомнить, я нашел драгоценные камни. Я определил, что их стоимость, по очень скромным подсчетам, составляет пять тысяч фунтов.

Было 18 октября (я помню совершенно точно), середина дня, когда я нашел клад. Я стоял на коленях у тайника и молился, открывая железную коробку, в которой хранились драгоценные камни. Вдруг до меня донесся какой-то шум, раздавшийся над колодцем. Тут же я заметил, как вниз спускается веревка, потом увидел чью-то тонкую ногу, а затем узнал смех мистера Тимоти Старберта, который тяжело было спутать с чьим-то другим. Несомненно, он понял: что-то происходит в колодце, спустился вниз, чтобы проверить, и обнаружил там меня. А потом он поднимался наверх, уже думая о том, как меня высмеять. Хочу сказать, что он всегда презирал все, что связано с Церковью и ее святостью. Иногда его отношение к этому нельзя было назвать иначе, как богохульством. Из всех людей он был для меня наиболее опасен. Даже если бы он не увидел мою находку (а я уверен, что он увидел), то его радость по поводу обнаружения меня в колодце, несомненно, сломала бы все мои планы.

Здесь я должен отметить одну любопытную особенность своего характера. Были случаи, когда я абсолютно терял контроль над своими действиями, мне доставляло радость причинять боль кому-либо. Еще ребенком я заживо похоронил кролика и отрывал мухам крылья. В уже зрелом возрасте это приводило к гораздо более серьезным проступкам, которые я стараюсь забыть и которые часто пугают меня… Но я все же продолжу. Я увидел, что он стоит на краю колодца и ждет, когда я поднимусь. Его одежда для верховой езды выглядела влажной. Он смеялся от души, хлопал себя по коленям хлыстом. Драгоценную коробку я спрятал в пальто, в руке держал небольшой лом. Когда он, продолжая смеяться, повернулся ко мне спиной, я ударил его. И вновь ощутил удовольствие от этих ударов, даже после того, как он упал. Не могу похвастаться, что в этот момент в моей голове уже созрел план, но я придумал его очень быстро. Решил в своих интересах воспользоваться семейным преданием Старбертов о сломанной шее.

Я сломал ему шею ломом, а когда наступили сумерки, оттащил его в кусты, затем подманил лошадь.

Можете себе представить мой страх, когда я узнал, что он не умер. Более того, желает меня видеть. Доктор Фелл только что сообщил мне, что этот факт вызвал его первые подозрения, ведь Тимоти Старберт был уже на смертном одре, когда вызвал меня к себе, да еще и попросил оставить нас наедине. Я не смог скрыть от доктора Фелла беспокойства по поводу этого визита. Мистер Старберт сказал мне коротко собственно то, что доктор Фелл уже здесь озвучил: он опишет все преступление и попросит запереть этот лист в сейфе комнаты надзирателя. Два года надо мной будет висеть приговор. Когда я услышал это, то не знал, как действовать. Я хотел схватить его за горло и задушить собственными руками, но это только добавило бы мне проблем. Он мне подарил два года, и я подумал, что за это время смогу что-нибудь сообразить. Когда я вернулся ко всем, то решил внушить им, что старик сошел с ума, если вдруг в определенный момент, еще до смерти, тот все же захочет разоблачить меня.

Мне, наверное, не нужно объяснять, сколько раз я пытался что-либо придумать, чтобы выкрасть эту бумагу. Но все это закончилось ничем. Вместо того чтобы почувствовать себя наконец-то свободным и уехать из Четтерхэма, я ощущал себя бессильным. За эти два года я, конечно, мог бы уехать достаточно далеко от Линкольншира, но было и еще одно важное обстоятельство, не позволявшее так поступить.

Если бы я исчез, все начали бы разыскивать Томаса Сондерса. Тогда они обнаружили бы, что настоящий Томас Сондерс умер, а я не мог, где бы ни находился, прийти и заявить об этом. Если бы я был свободен и в комнате надзирателя не лежала бы обличающая меня бумага, я, наверное, так и сделал бы: я и дальше мог оставаться Томасом Сондерсом, забросившим карьеру пастора. Но если бы я стал Томасом Сондерсом-беглецом и таковым пребывал всю жизнь, то наверняка докопались бы до священника из Окленда, а потом на меня легло бы подозрение и в смерти Томаса. В любом случае мне грозило бы обвинение, если бы я сбежал. Единственным выходом было как-то раздобыть эту бумагу из сейфа.

Поэтому я попытался сойтись с молодым мистером Мартином Старбертом до его отъезда в Америку. Возможно, будет излишне нескромным заявить, что я очень легко могу найти общий язык с любым человеком, если захочу. Так я поступил и с Мартином, которого я считал довольно тщеславным и упрямым, но вполне милым молодым человеком. Он рассказал мне о ключах от сейфа, об условиях, постоянно при этом нервничая из-за приближения своего двадцать пятого дня рождения. Даже тогда, за два года до этой даты, он волновался. По мере того как шло время, я понял по его письмам из Америки, что его боязнь стала патологической (если можно здесь употребить это слово). Поэтому я рассчитывал использовать эту его слабость в своих интересах, как, собственно, и то доверие, которое испытывал Герберт к Мартину, более одаренному и смышленому. Моей целью было во что бы то ни стало забрать оттуда бумаги, но, к сожалению, мне пришлось для этого убить Мартина, а ведь я к нему хорошо относился. Потом пришлось убить и Герберта, без этого мое положение было бы очень шатким.

Я сразу решил, что мой план будет основываться на страхе Мартина и слепой вере в него Герберта, но существовал еще третий элемент. Эти два молодых человека были похожи друг на друга и комплекцией, и внешним видом. На расстоянии трудно было даже отличить их друг от друга.

Я втерся в доверие к ним и поделился своими доводами. Мартину было вовсе не обязательно подвергать себя опасности во время этого ночного дежурства. В намеченный день, еще до наступления ночи, например после обеда, им следует разойтись по комнатам, а Мартин попросит, чтобы его никто не беспокоил. Оба парня должны были поменяться одеждой. Чтобы не тратить много времени, когда дежурство закончится, Герберту следовало заранее сложить одежду – свою и Мартина – в сумку, потом отдать ее Мартину. Тот возьмет старый мотоцикл Герберта, сумку с одеждой и подъедет к моему приходу окольными путями. В назначенное время Герберт возьмет у Мартина ключи и отправится в комнату надзирателя, чтобы действовать согласно всем инструкциям.

Это, как вы, наверное, поняли, то, что я предложил им сделать. Мой же собственный план был другим, но продолжу. Сразу после полуночи Герберт покинет комнату надзирателя, а Мартин, переодевшись у меня, к этому времени вернется и будет ждать его на мотоцикле на дороге перед тюрьмой. При встрече Герберт отдаст Мартину ключи, лампу и подтверждение исполнения ритуала. Мартин после этого вернется в замок. Затем Герберт возьмет мотоцикл, поедет в приход, переоденется и тоже возвратится через некоторое время; все подумают, что он отправился развеяться после испытанного стресса.

Моя ставка была сделана, во-первых, на безупречное алиби, а во-вторых, нужно было устроить так, чтобы казалось, будто убийство Мартина совершил Герберт. До этого момента я играл исключительно на семейных ценностях, так как парни были очень сентиментальны. Я объяснил им, что даже если сам ритуал будет немного нарушен, значение его все равно останется неизменным. Герберту надо будет открыть железную дверь сейфа, но он не должен читать то, что лежит в коробке. Его задача состоит в том, чтобы положить коробку в карман и передать Мартину, когда они встретятся в полночь возле тюрьмы. Вернувшись в замок, Мартин сможет все это прочитать. Если вдруг мистер Пейн будет протестовать против того, что Герберт достал из коробки то, что не следовало, Мартин ответит, что это произошло случайно. Но так как он все же отдежурил час, то сама ошибка покажется вполне невинной.

Мой план действий был абсолютно четок. Когда Мартин прибудет в приход (не позднее девяти тридцати), мне придется с ним расправиться. Я сожалел, что не могу убить его абсолютно безболезненно, но после моего удара ломом он окажется без сознания. Тогда я сломаю ему шею и, так сказать, подготовлю тело. Затем отнесу его в машину и отвезу прямо в Ведьмино Логово, где положу под стеной. Синоптики предсказывали темную и дождливую погоду, в итоге так и произошло. После проделанного мне нужно будет вернуться к доктору Феллу, так как было решено следить за окнами комнаты надзирателя. Мне казалось, что лучшее алиби и представить трудно. Когда ровно в полночь огни погасли, наблюдатели должны были успокоиться. Они должны были решить, что Мартин прошел-таки весь ритуал. Почти сразу после этого я предполагал удалиться. Я знал, что Герберт будет терпеливо ждать у тюрьмы ровно столько, сколько мне будет нужно, и останется незамеченным. Чем дольше я задержусь, тем лучше. После ухода от доктора Фелла мне следовало сесть в машину и поехать к Герберту. При встрече я должен был заявить ему, что, к несчастью, в мое отсутствие Мартин напился в приходе и пребывает в ужасном состоянии. Этим заявлением я не оставил бы иного выхода Герберту, кроме как поехать со мной, чтобы помочь поставить его на ноги до того, как мисс Старберт начнет бить тревогу.

С ключами, лампой и содержимым коробки он вернется со мной в приход. В этом случае даже не пришлось бы ничего изобретать: пуля вполне подходила. Намного позже, уже ночью, я мог безопасно вернуться в тюрьму и убедиться, что Герберт все сделал правильно. Я хотел было заставить его открыть балконную дверь, но побоялся, что это покажется слишком подозрительным, поэтому отказался от этой идеи и решил сделать это сам.

Что случилось на самом деле, нет нужды повторять. В мгновение ока мои планы разрушились, и только моя рассудительность позволила избежать опасности. Всему виной слепая случайность. Герберта видел дворецкий, пока тот паковал одежду для переодевания в сумку, – это было расценено как бегство. Мартина, в котором опознали Герберта, видели, в свою очередь, когда он ехал через луг, и тоже подумали, что тот спасается бегством. Мисс Старберт вошла в холл, когда Герберт в одежде Мартина уже собирался уходить. Он был замечен издали, в полутьме и сзади. Когда она о чем-то у него спросила, тот пробормотал что-то невнятное. Она решила, что тот пьян, но не подумала о бегстве. Никто из них не смог заметить подмены. Когда Бадж принес велосипедный фонарь в комнату Мартина, он не передал предмет из рук в руки, а лишь оставил за дверью. Зато когда Бадж увидел Мартина на мотоцикле, была кромешная тьма, и дворецкий разглядел лишь его спину.

Я заставил Мартина уйти из жизни. Клянусь, я очень долго сомневался, прежде чем сделать это. Он очень благодарил меня, жал руку за то, что я помог ему избавиться от всего этого ужаса. Вдруг, когда он подошел к бару, чтобы налить себе чего-нибудь, я понял, что надо действовать. Он был очень легок. Я значительно крупнее его, и мне не составило труда справиться с остальным. Дорога вдоль луга с тыльной стороны коттеджа привела меня прямо к тюрьме. Я положил тело под балкон перед колодцем, затем вернулся к доктору Феллу. Я подумал, что надо было насадить его тело на острые пики колодца, чтобы воплотить в реальность давнюю легенду о смерти Энтони. Но потом я отказался от этой мысли, так как сам испугался сходства с проклятием Старбертов.

Теперь я переживал лишь за то, чтобы Герберт безопасно выбрался из дома. Не хотел бы говорить о покойном плохо, но он был довольно глуп и не умел соображать быстро, когда это требовалось. Он даже не мог понять весь план, то и дело консультировался с Мартином… Доктор Фелл сообщил мне, что в тот момент, когда мы сидели в саду и ждали, когда пробьет одиннадцать, я слишком перемудрил. Мое волнение и этот глупый вопрос «Где Герберт?» во время ожидания заставили его почувствовать что-то неладное. Но в тот момент я был в таком эмоциональном напряжении, что мог допустить некоторые необдуманные шаги.

Сейчас я напишу о другой дьявольской неудаче, постигшей меня. Конечно, все дело в десятиминутной разнице в часах. Я никак не мог понять, почему фонарь в комнате надзирателя погас на десять минут раньше, что чуть не погубило меня. Но, в таком случае, как Герберт умудрился попасть в комнату надзирателя ровно к одиннадцати? Пока я искал ответ на этот вопрос, доктор Фелл уже знал его от слуг в замке. У Герберта спешили часы. Пока он ожидал в комнате Мартина, то смотрел на часы, которые висели на стене. Он попросил горничную подвести стрелки на всех часах в соответствии с его часами и думал, что она так и сделала. Как заметил доктор Фелл, большие часы в комнате Мартина показывали правильное время. Вот поэтому Герберт вышел из замка вовремя, а из комнаты надзирателя – на десять минут раньше, так как сверял время по своим часам.

В тот самый момент юный американец (к которому я отношусь с уважением) по нелепой случайности пришел в какое-то чрезмерно эмоциональное состояние. Он решил бежать туда через луг. Я пытался его отговорить, так как он мог там встретиться с Гербертом, что грозило мне фатальными неприятностями. Я понял, что остановить его не в моих силах, и последовал за ним. Это был настоящий спектакль: пастор без шляпы бежит по деревенским просторам… Жаль, что этого не видел доктор Фелл. Я же думал о другом. И тут произошло то, на что я так надеялся: Рэмпол направился прямо к Ведьминому Логову, а не к воротам тюрьмы.

И на меня снизошло вдохновение, которым я, впрочем, не могу гордиться, ведь это скорее спонтанное проявление, не свидетельствующее о моей проницательности. Я понял, как эту опасность можно превратить в преимущество. Как ни о чем не подозревающий человек, я, что вполне естественно, бросился к воротам тюрьмы. Я предупредил Герберта, что он может освещать себе дорогу, только направляясь в тюрьму: на обратном пути кто-либо мог увидеть его в такое время в таком месте и удивиться.

По времени мы уложились точно так, как я и надеялся. Была дождливая ночь, американец оказался сбит с толку, а я успевал встретиться с Гербертом. Я убедился, что тот забрал документ, и вкратце объяснил Герберту, что он ошибся, – вновь удача! – он вышел на десять минут раньше, и Мартин еще не покинул приход. Потом я сказал ему, что наблюдатели могли что-то заподозрить насчет нас. Ему нужно бежать в приход, причем окольными путями. Я все еще боялся, что он зажжет лампу, поэтому выхватил ее у него из рук, чтобы потом выбросить в лесу.

Тут еще одно озарение посетило меня. Американец не видел ничего, кроме вспышек молнии. Я разбил лампу и поспешил к нему, бросив ее у колодца. В подобные критические минуты мозг работает с потрясающей быстротой и выдает гениальные идеи.

Теперь мне нечего было бояться. Герберт шел пешком. Неизбежным оставалось то, что американец обнаружит тело Мартина, но если бы он и не нашел его, то я сам должен был о него споткнуться. К тому же я рассчитывал на то, что, поскольку автомобиль есть только у меня, то мне обязательно придется ехать то ли за врачом, то ли за полицией, то ли в Четтерхэм. У меня хватало времени на то, чтобы застать Герберта в приходе.

Нужно ли говорить, что я оказался прав? Непомерная задача выпала на мою долю этой ночью, но я хладнокровно разрешил ее, и, раз я уже убил Мартина, теперь это послужило стимулом для свершения всего остального. До того как заехать к доктору Маркли, как меня просил шеф-констебль, я остановился у прихода, чтобы просто взять плащ.

Я немного опаздывал и оказался на месте за секунду до Герберта. Я не хотел создавать лишнего шума, поэтому сначала решил выстрелить в упор, но потом подумал, что место достаточно удаленное, поэтому не стоит бояться, что выстрел будет услышан, и выстрелил на расстоянии, стараясь попасть между глаз.

Затем я надел плащ и поехал назад, в тюрьму, уже с доктором Маркли.

Все наши труды завершились около двух часов ночи. У меня оставалось несколько часов до рассвета, чтобы покончить со всем. Никогда я не был так усерден в уборке, как в тот день. Я положил тело Герберта в подвал (по крайней мере, на время), где я уже спрятал мотоцикл, сумку и инструменты, в частности тот, который использовал в отношении Мартина. Я смог уйти спать, только убедившись, что все чисто. Кроме того, я хотел, чтобы в убийстве Мартина все подозревали его кузена, и здесь я должен был избежать любых случайностей.

Я выполнил все ночью. Это оказалось не так уж тяжело, так как тело было легким. Я хорошо знал свое дело, поэтому даже не нуждался в лампе. Я так много времени провел в этой тюрьме, прохаживаясь по ее коридорам, стоя на ее стенах (часто боясь быть замеченным), на всякий случай всегда выдумывая причину, по которой здесь находился. Теперь я без труда мог передвигаться по этой территории в потемках. С ключами Старберта я мог попасть в комнату надзирателя. Довольно долгое время я не был уверен, закрывать ли дверь на балкон; в любом случае (как я решил) она может оставаться открытой. Я так и сделал, и мой план был выполнен. Еще кое-что. Железную коробку, в которой хранились документы, я бросил в колодец. Я поступил так потому, что все равно боялся дьявольской выдумки Тимоти, которого убил. Я боялся еще какого-нибудь документа, поэтому решил перестраховаться.

Мне доставляло удовольствие думать о том, что меня чуть было не разоблачили. Мне казались подозрительными все эти сборища в тюрьме, и я всегда наблюдал за ними с оружием в руках. Кто-то попытался схватить меня, и я выстрелил. Сегодня узнал, что это был всего лишь дворецкий, Бадж. Раньше я писал, что буду откровенен. Сейчас я отказываюсь от этого заявления. Есть кое-что, из-за чего я не могу быть до конца откровенным, даже осознавая, что в следующую минуту мне придется нажать на спусковой крючок револьвера. Иногда ночью я видел лица. Прошлой ночью мне тоже показалось, что я видел что-то такое, отчего я немного занервничал. Я не буду это обсуждать. Многие случайности обрывали задуманные мною четкие планы. Это все, что я могу сказать.

Джентльмены, те, кто читает это сейчас! Я почти закончил. Моя сделка с торговцем драгоценностями прошла с блеском. Чтобы не возникло подозрений, я несколько лет подряд периодически встречался с ним. Я был готов. И вот очередная случайность настигла меня – приезд дяди в Англию впервые за десять лет. Я смирился. Если коротко: я слишком устал. Я боролся слишком долго. Мне очень хотелось уехать из Четтерхэма. Новость о том, что он приезжает, я раструбил по всей округе и даже просил сэра Бенджамина Арнольда встретить его, зная, что тот откажется и предложит мне сделать это вместо него. Мне нужно было исчезнуть. На протяжении трех лет я только и думал о том, как жизнь несправедлива ко мне. Поэтому свободная жизнь теперь мне казалась чем-то противоестественным.

Доктор Фелл по доброте душевной оставил мне патрон. Пока я не хочу его использовать. У этого человека такие связи в Скотланд-Ярде…

Теперь я считаю, что должен был все же застрелить его. Когда смерть так близко, мне кажется, что я могу смириться с повешением, если только это произойдет через несколько недель. От лампы не так уж много света, а мне хотелось бы уйти из жизни по-джентльменски, в чистой одежде.

То красноречие, которым я упивался, когда писал свои проповеди, теперь меня не вдохновляет. Можно ли считать меня богохульником? Человек с моими достоинствами не мог бы поступать так же, как гласят мои наставления; хотя я и не рукоположен, они призывают к добродетели. Есть ли изъян в моих проповедях? Я ответил доктору Феллу. Именно поэтому я хотел, чтобы он остался. Он подозревал меня все сильнее, особенно когда я, растерявшись в определенный момент, сказал, что Тимоти Старберт, находясь на пороге смерти, обвинил в своей гибели кого-то из членов семьи. Я поступил необдуманно и с этим согласен. Если бы мне когда-нибудь в жизни выпал шанс полностью реализовать себя, я бы не оплошал и стал выдающимся человеком. Мне стоит огромных усилий положить ручку и бумагу, потому как пора заняться другим. Я ненавижу всех и каждого. Я бы с удовольствием разрушил этот мир, если бы мог. Теперь я должен застрелиться. Я грешник. Я тайно не верил в Бога, но молюсь и молюсь… Господи, помоги мне! Я не могу больше писать, я болен.

Он не выстрелил в себя. Когда они открыли дверь в кабинет, пастор весь дрожал – ему так и не хватило духа застрелиться.