Утреннюю привокзальную тишину Пальма-Амы оглашали редкие гудки паровозов. Старику Давид соврал: сказал, что едет проведать отца. Об их старинной размолвке он никогда и никому не рассказывал. И после недолгого ожидания сел на поезд, который повез его вовсе не в столицу, а в противоположную от Галикарнасса сторону – на восток, в Жерон. В кармане путешественника лежала новенькая колода карт, купленная в «Алой розе».

Устроившись у окна, Давид смотрел на проносящийся мимо преображенный весной мир. Молодой человек был собран как никогда. Под его ногами разверзлась земля и черная пропасть грозила падением. Он должен был восстановить равновесие. Перебороть реальность, с которой никак не мог примириться.

Сделать это было сложно, но так необходимо!

В полдень того же дня прямиком с вокзала Давид направился в издательство, отпечатавшее карточный тираж, и уже там, после долгих уговоров, получил адрес художника Паоло Вазионари, создавшего этот шедевр.

Еще через час Давид входил в гостиную, представлявшую собой изысканный музей всяческого хлама. Паоло Вазионари, по всему – стареющий дамский угодник, обладатель веселого и проницательного взгляда, усадил его напротив себя.

– Я коллекционирую карты, – объяснил Давид. – Мне бы хотелось узнать, кто придумал эти лица? Вы?

И он положил перед художником на старый ломберный столик новенькую колоду из «Алой розы».

Вазионари добродушно усмехнулся.

– Конечно, не я. Это всего лишь копия старинных карт.

– А вы не смогли бы мне их показать? – попросил Давид.

Вазионари пожал плечами:

– Почему бы и нет? Мона, милая, – обернулся он к брюнетке в ярком халате, что курила в дверях папиросу, заправленную в длинный мундштук. – Принеси мне эту колоду – она лежит в перламутровой шкатулке. – Дама вышла, а Вазионари вновь улыбнулся. – Только давайте условимся сразу – оригинал я вам не продам. Такой уговор вас устроит?

Очень скоро на ладонь Вазионари лег старый-престарый деревянный футляр, украшенный миниатюрой.

– И прошу вас, будьте осторожны, – сказал художник, бережно кладя перед гостем свое сокровище.

– О, не беспокойтесь! – улыбнулся Давид, внешне стараясь оставаться невозмутимым.

Но сердце его бешено заколотилось, едва он открыл деревянный футляр и вытащил разбухшую от ветхости древнюю колоду. Лица, проходившие мимо него, были как две капли воды похожи на лица с новой колоды. Вот дама треф – милашка с голубой розой в тонких пальчиках. Румяный бубновый валет, так и не пригодившейся ему в злополучной игре с Цезарем Мауросом. То, что он искал, оказалось почти в самом конце. Дама пик! Смуглое лицо Лейлы, обрамленное высоким париком.

Ее улыбка, глаза…

– Однако, господин Гедеон, я не предполагал, что игральная карта способна так преобразить человека! – усмехнулся Вазионари.

– Скажите, – проговорил Давид, – вы верите в то, что одно и то же лицо имеет способность возвращаться?

– Почему бы и нет, – откликнулся тот. – Кровь – штука непростая. И в наше время может всплыть лицо Фридриха Великого! – Он внимательно поглядел на молодого человека. – Вы встречали женщину, похожую на эту?

– Возможно, – тихо проговорил Давид. – А где, вы думаете, могли быть изготовлены эти карты?

– Этого я не знаю, – ответил художник. – Настоящий их футляр утерян. Возможно, они напечатаны здесь, в Жероне. А может быть, и нет. В нашем городском музее есть один специалист. Когда-то он хотел стать художником, но для этого у него не хватило таланта. Личная драма доконала его. Он стал прекрасным искусствоведом, книжным червем, хранителем древностей. Скарлен – добрый старик, хоть от него и не добьешься ни одного хорошего словечка! Он чихает от пыли, боится и ненавидит свет, как самый древний крот, потому что живет в своем музее. За эту карту, молодой человек, я возьму с вас залог – тысячу наличными. Без нее моя колода потеряет ценность. Так что не обижайтесь. Музей в десяти минутах ходьбы отсюда.

– Что? От кого? От Вазионари? От этой бездари?! Гоните его прочь, немедленно… Впрочем, подождите, пусть войдет.

Старческий, полный неприязни и раздражения голос Давид услышал, стоя в темном коридоре музея – холодном и мрачном, с потолками такой высоты, что, казалось, каждый, кто попадал сюда, оказывался на дне глубокого колодца.

– Итак, сударь, что вам от меня нужно? – едва Давида провели в кабинет, спросил его старик с морщинистым вздорным лицом, в засаленном сюртуке и нарукавниках. Архивариус стоял над фолиантами и журналами, завалившими его стол, подбоченясь, высоко задрав правую бровь. – Говорите же, у меня мало времени!

Перед стариком легла старинная карта.

– Господин Вазионари сказал, что кроме вас никто не сможет определить время и место ее изготовления.

Подозрительно поглядев на гостя, старик взял подвижными, словно у мальчишки, пальцами кусочек картона.

– Этой карте приблизительно сто двадцать лет, молодой человек. Может быть, чуть больше. Видите вот эту золотую краску? Даю голову на отсечение, печаталась она не в Жероне. Здесь такого оттенка сроду не было. Я хорошо знаю местную печать и ее палитру. Скорее, эта карта родом из Галикарнасса. Постойте-ка…

Старик подошел к стеллажам, забрался по лестнице в пять ступеней на верхнюю площадку, обратив к Давиду всклокоченный седой затылок и тощую спину в обветшавшем сюртуке.

Наконец он зацепил пальцами толстый корешок и вытащил объемистую книгу. Старик полистал ее и запихнул обратно. Со вторым и третьим фолиантом случилось то же самое. С четвертым старик спустился на землю и подошел к столу.

– Смотрите, – сказал он, поманив Давида пальцем. – Это Вергилий, Галикарнасс, 1788 год. Издательство «Королевский двор». Присмотритесь к заголовку. А теперь взгляните-ка на это золото, – желтый ноготь старика заскользил вдоль сверкающего шитья на платье дамы пик. – Видите? – Он тут же достал из ящика стола лупу и для пущей верности ткнул линзой, оправленной в кость, в то и другое золото. – Оно так же отливает изумрудным, как и шитье на платье вашей красотки.

Давид оживленно кивнул.

– Голову даю на отсечение, что это Галикарнасс, – проговорил старик. – Только зачем вам все это?

– Мне хотелось бы узнать об изображенной на карте даме. О ее… прошлом. Если, конечно, это возможно?

– Возможно другое, молодой человек, что ваша дама – плод художественного воображения. Вам бы следовало побеседовать на эту тему с самим художником, да вот, боюсь, он умер лет сто назад! Но если у вас есть желание и возможность тратить на свои фантазии деньги и время, я могу вам посоветовать в Галикарнассе одного человека. Это мой старый товарищ по академии – Феликс Грумм, один из братьев-близнецов. Я дружил с обоими. Феликс опередил Астольфа на одну минуту – и так и остался первым во всем! Великолепный эрудит. Профессор Академии художеств. Поезжайте к Феликсу Грумму – вы развеселите его куда больше меня!

И вот теперь он подъезжал к столице. Давид не был здесь почти шесть лет. Это был город, где он родился, где прошло его отрочество и началась юность; где умерла раньше срока его мать; где он не успел завести друзей, а может быть, просто не сумел их сохранить.

И где для родного отца он стал едва ли не врагом.

Он боялся, что на перроне родного города голова его пойдет кругом. Так оно и случилось! Весна осыпала каштаны молодой листвой, в которой уже утопала столица. Свежий, благоуханный, терпкий воздух весны забрался Давиду в глотку, сделав ее непривычно тесной. И в конце концов заставил молодого путешественника вытащить из портсигара папиросу и закурить.

Зайдя в привокзальный ресторан, заказав обед и бутылку вина, Давид больше часа просидел у большого, раскрытого настежь окна. Он слушал тревожные гудки паровозов, чинно вползающих из пригорода в столицу, смотрел на полный суеты уголок города, примыкающий к вокзалу, на ясное майское небо, редкие облака…

Академия художеств, где занимал профессорскую кафедру Феликс Грумм, была в старом городе – в десяти минутах ходьбы от дома Давида. Попав в утренний круговорот знакомых улиц, Давид вспомнил мать. Женщина с волосами угасающего золота, она была прекрасна, – только повзрослев, он по-настоящему понял это. Он хорошо помнил, как незадолго до сна мать всегда сидела перед зеркалом в одном из своих пеньюаров – открытом, воздушном; улыбаясь отражению Давида, она расчесывала свои волшебные волосы. И ему, глядевшему на ее матовые плечи, казалось, что он слышит, как опадают листья… Она умерла от воспаления легких через три года после того, как однажды сказала мужу, что не любит его и никогда не любила. Давид помнил, как дом их с того дня разделился на две половины. На одной звучала музыка – почти всегда Шопен, на другой… Эту половину с тех самых пор Давид избегал. Там тикали часы, отец, еще более замкнутый и нелюдимый, сидел за своим столом и что-то считал. Но однажды, проходя мимо его покоев, Давид услышал то, что раньше никогда не слышал и что показалось ему страшным – сдавленные рыдания…

И теперь, минуя знакомые бульвары и дома, он не мог не думать об отце. Он собирался объясниться с ним в письме, когда уходил из дома. Но в тот день, когда все еще спали, он оставил только записку, где было несколько слов: «Я не вернусь. Прощай». Сколько раз он хотел написать, оставить свой адрес, который бесконечно менялся, но всякий раз откладывал. Одна мысль, что после той ссоры, после всех сказанных ими друг другу слов, отец откроет его письмо, пугала его. Но другая мысль была еще страшнее: приехать, встать перед ним – вот так, сломав преграду времени и расстояния – и увидеть его глаза… Давид чувствовал, что для этого у него никогда не найдется сил…

Элегантный Феликс Грумм, одетый в костюм с иголочки, выслушал его с любопытством.

– Ваше дело кажется мне забавным, – сказал он поставленным баритоном, словно всю жизнь пел в опере. – К тому же я с удовольствием услужу старику Скарлену. Что тянуть, давайте-ка мне вашу карту!

Феликс Грумм положил перед собой кусочек старого картона и вытащил из верхнего ящика стола лупу, которая совсем не шла к его щегольскому виду.

– Скарлен не ошибся: это «Королевский двор», – нацелившись в стеклянное око правым глазом, сказал он. – Итак, сударь, хотите узнать, существовала ли дама пик на самом деле? – иронично спросил профессор. – И если да, то в каком веке? Впрочем, ее наряд середины позапрошлого столетия. И при каком дворе? Иначе говоря, ее имя, титул, биографию?

Давид кивнул.

– Превосходно. Но, господин Гедеон, для этого мало одной карты. Мне необходимо видеть всю колоду. Вы привезли ее?

– У меня есть ее точная копия, господин Грумм.

Давид протянул эксперту колоду, купленную в «Алой розе». Феликс Грумм принялся выкладывать карты на стол так, точно собирался разложить пасьянс. Затем выбрал отдельно четырех дам. И вскоре его ироничное лицо осветилось догадкой.

– Кажется, я знаю ответ, господин Гедеон.

– Так сразу? – взволнованно спросил Давид, с недоверием поглядев на профессора.

Феликс Грумм улыбнулся:

– Посмотрите-ка, что каждая из этих дам держит в руке?

– Это розы, – ответил Давид, рассеянно глядя на крохотные цветы в пальчиках каждой из дам.

– Конечно, это розы, – в ответ ему таинственно улыбнулся профессор. – Обычная атрибутика для карточных дам. Первые две розы – белая и алая. Вторые – черная и голубая. Согласитесь, весьма необычный колер? У вашей дамы пик, и на старинной карте, и на современной – роза черная. А теперь скажите, и у других дам из обеих колод цвета совпадают?

Давид, чуть помедлив, кивнул:

– Кажется, да.

Удовлетворенно кивнул и профессор:

– Превосходно! Вот я и подумал: может быть, причуда художника чем-то обоснована, и к этим четырем розам не хватает тернового венца?

– Тернового венца? Я не понимаю вас…

Глаза Феликса Грумма излучали лукавый блеск. Профессор перевернул старую карту. На тыльной ее стороне, среди мудреного орнамента выделялся терновый венец, на который Давид раньше не обратил внимания. Феликс Грумм перевернул пару новых карт – там, в дебрях того же орнамента, венца не было.

– Тот, кто делал копию, выбросил эту маленькую, но очень характерную деталь. Может быть, она показалась ему просто лишней? Если так, то лишь потому, что копиист плохо знаком с земельной геральдикой. Можно начинать поиски здесь, в Галикарнассе, господин Гедеон, но вам лучше отправиться в другое место. А именно – в Пальма-Аму. Ведь именно четыре розы – белая, алая, черная и голубая – в союзе с терновым венцом не что иное, как герб этого прекрасного южного города! Вижу, вы удивлены? Тем не менее я уверен, что безымянный художник был патриотом своего города или же выполнял заказ патриота. – Феликс Грумм отложил лупу и откинулся на спинку своего кресла. – Скажу больше: вам повезло, господин Гедеон. Архивариус Республиканского музея Пальма-Амы – мой родной брат-близнец Астольф Грумм. Очень возможно, что персонажи этих весьма затейливых карт когда-то были настоящими светскими дамами и блистали именно при дворе Пальма-Амы, чьи принцы крови герцоги Ронвенсары были младшими братьями королей!

Давид стоял на перекрестке, в тени молодых каштанов. Было три часа дня, когда двери дома через дорогу отворились… На мгновение Давид почувствовал, что жизнь его неправильна и бессмысленна, если этот грузный человек, почти старик, одетый в темное среди яркого весеннего дня, вот так одиноко сходит по ступеням парадного.

Точно он один на всем белом свете…

Помогая себе тростью, старик направился по тротуару. Желание броситься вслед ему, окликнуть его, охватило Давида. Забыв себя, он шагнул на дорогу и остановился только потому, что прямо на него летел черный фиакр. Он даже увидел темный берет за стеклом, хищный профиль бледного женского лица – ястребиный нос, плотно сомкнутые тонкие губы, гневный излом брови. Знакомый образ! И руку в черной перчатке на дверце фиакра – с четырьмя перстнями поверх шелка.

А когда карета пронеслась мимо, Давид очнулся от внезапного чувства. Грузно ступая, опираясь на трость, человек дошел до угла и исчез за ним.

Может быть, исчез навсегда.

Вечером следующего дня Давид был в Пальма-Аме, сказался старику уставшим, чтобы избежать лишних расспросов, а на утро отправился в архив Республиканского музея.

И уже скоро он предстал перед живой копией столичного профессора – трогательной, романтичной и скромно одетой.

– Как Феликс? – спросил Астольф Грумм у столичного гостя – Давид представился ему жителем Галикарнасса. – Все такой же франт?

Молодой человек ответил утвердительно и, достав старинную карту и новую колоду, осторожно ввел архивариуса в курс дела.

– Скажите, господин Гедеон, это профессиональный интерес коллекционера или здесь замешано что-то личное? – спросил его Астольф Грумм.

В его голосе совсем не было оперной баритональности Феликса Грумма – лишь его скромное эхо.

– Я знаком с женщиной, которая как две капли воды похожа на этот портрет, – честно признался Давид. – Словно она и была натурщицей. Ведь лица иногда возвращаются, не так ли, господин Грумм?

– Все возможно, – улыбнулся архивариус.

Давид попросил выполнить работу за три дня и пообещал приличную сумму в качестве гонорара. После выплаты долга Цезарю Мауросу у него еще оставались деньги Равенны Руоль, снисходительно брошенные ему почти в лицо.

Старику он сказал, что все в порядке. Но долго ворочался, не в силах заснуть. Он слышал, как ворон один раз пролетел по коридору мимо его двери, затем второй раз. Тот же Пуль и не обратил бы на это внимания, так почему обращает он? Но разве Кербер смотрит на Карла Пуливера так же, как на него? Никогда! Давид еще долго крутился в постели, считая минуты – мучительные, свинцовые. То и дело перед глазами возникала фигура отца, опирающегося на трость. И еще – профиль неприступной дамы в фиакре.

Где он видел ее? Знакомое лицо!

А потом, когда сон зацепил и поволок его за собой, он увидел улицу. Кутаясь в черный мех, впереди шла женщина. Шаги их на пустынной мостовой отдавались гулким эхом. Яркие вспышки то и дело озаряли небо. И вот уже его гневно окрикнули сзади.

Давид проснулся от выстрела и, тяжело дыша, впился зубами в подушку: «Забыть! Не вспоминать! Забыть! – твердил он, как заклинание. – Этого не было! Не было никогда!» Но вспышка фейерверка опережала его, вырывая из темноты лицо юноши, его слепые глаза, в которых медленно гасли разноцветные огни…

– Справка из «Королевского двора», которую вы получили от моего брата, совершенно верна, – три дня спустя сказал Астольф Грумм, когда Давид уселся в предложенное ему кресло. – Колоду карт, выпущенную тиражом в тысячу экземпляров ровно сто двадцать лет назад, нарисовал действительно Бертольд Ван-Вербейн – мастер миниатюры из Пальма-Амы, голландец по происхождению, выписанный герцогом Генрихом Ронвенсаром. – Астольф Грумм улыбнулся. – Итак, нас интересует, выдумал ли художник свои персонажи? Нарисовал их с натуры или скопировал портреты? Я пристально изучил лица всех четырех очаровательных женщин. В обычной колоде все они – близняшки, но не в этой! То же касается и мужчин – королей и валетов. Ниточка потянулась с короля пик – им оказался герцог Карл Ронвенсар, дед Генриха, благодетеля художника Ван-Вербейна! Мне оставалось обратиться к той эпохе, когда жил герцог Карл, тем более что костюмы его эпохи полностью соответствуют костюмам карточных персонажей.

Астольф Грумм встал из-за стола и подошел к стульям, на которых стояли задрапированные полотна. Выждав паузу, архивариус сдернул материю с первого полотна. Перед Давидом оказался портрет светской красавицы в высоком седом парике. Пышная грудь ее была убрана крупными нитями бриллиантов.

Давид нахмурился – лицо дамы показалось ему очень знакомым.

– Кто она? – вставая, спросил он.

Астольф Грумм улыбнулся:

– Не узнаете?.. Что ж, я познакомлю вас. Принцесса Матильда Ронвенсар. Или – очаровательная бубновая дама.

Подойдя к полотну, Давид живо кивнул:

– Верно, теперь я узнал ее!.. Но… вы хотите сказать, господин Грумм, что отыскали и… даму пик?

Давид смотрел на полотно, стоявшее рядом, к которому уже тянулась рука архивариуса.

– Да, я хочу сказать именно это, господин Гедеон, – пальцы хозяина кабинета так же ловко зацепили край материала на втором полотне. – Итак, господин Гедеон…

Материал дрогнул и мягко соскользнул вниз… На Давида, в окружении трех дам, одной из которых была уже знакомая ему «бубновая» принцесса, смотрела Лейла! Не дама пик, похожая на живой оригинал, но подлинная Лейла, почти живая, написанная рукой настоящего мастера!

– Вы хотите сказать, что этой картине двести лет? – спросил Давид.

Астольф Грумм вежливо поклонился:

– Двести один год! Вы, господин Гедеон, конечно, хотите узнать, кто эта прекрасная дама с роковым взглядом? Представлю и ее с радостью: камер-фрейлина принцессы Матильды Ронвенсар – баронесса Аделаида Морр.

В платье XVIII века, Лейла смотрела на него со своей обычной улыбкой – холодной насмешницы, улыбкой, так искусно схваченной гениальной кистью… Но, оторвав взгляд от ее лица, Давид увидел другое, чего не заметил в самом начале; у самых ног принцессы, среди водопада ее розового платья, в траве лежал пес – белоснежный королевский пудель…

– Вы уже догадались? – спросил Астольф Грумм.

– О чем вы? – обернулся к нему Давид.

– Посмотрите на этих дам повнимательнее, господин Гедеон. Ну же? – Лицо Давида озарила догадка, но Астольф Грумм опередил его. – Вот именно – все четыре дамы из вашей колоды! Как видно, для Ван-Вербейна этот групповой портрет был просто находкой! Итак, дама треф – маркиза Камилла Ваарден. Дама червей – графиня Лудовика Санегская. Так вот, история с этим групповым портретом – всего лишь начало другой истории, которая, несомненно, покажется вам любопытной, каковой она показалась и мне. Да вы садитесь, садитесь!

Астольф Грумм вернулся за рабочий стол, Давид опустился в кресло.

– Теперь пришло время письменных свидетельств интересующей нас эпохи, – сказал архивариус. – Блестящей мемуаристкой своего времени оказалась наша очаровательная знакомая – маркиза Камилла Ваарден, дама треф, обладательница голубой розы. Судя по ее перу, это была остроумная и жизнерадостная женщина. И самые интересные эпизоды ее писем связаны с баронессой Морр.

Астольф Грумм открыл деревянную коробку, украшенную резьбой, и вытащил оттуда очень старое, пожелтевшее от времени письмо.

– Вот отрывок из письма Камиллы своему другу графу Кристоферу Гранадскому, – бережно развернув листок, проговорил Астольф Грумм. – Послушайте: «Любезный Кристофер, вы вновь спрашиваете, как поживает наша великолепная баронесса? С радостью успокою вас: она жива и здорова. И, конечно, неподражаема умна. Если кто и может ответить ей на колкость достойно, то это все тот же Робер Валантен, наш художник и дуэлянт. Все остальные мужчины боятся ее. Кстати, наш загадочный “Р.В.” – господин Валантен обещал написать новый портрет Матильды, но она сказала, что собирается пригласить позировать трех своих любимиц: баронессу Морр, меня и Лудовику…»

Астольф Грумм свернул письмо, выудил из коробки другое, заранее приготовленное, и сказал:

– Это письмо Камиллы написано двумя годами позже своему брату Александру, служившему при дворе короля в Галикарнассе. Тон послания иной. Вот отрывок: «Помнишь, милый Александр, я спросила тебя однажды, кого можно бояться и обожать одновременно? Ты ответил мне: языческого бога. Ее светлость обожает и ненавидит баронессу именно таким, языческим обожанием и языческой ненавистью. Мне кажется, наша баронесса просто околдовала ее. Она похожа на волчицу, наделенную умом человека. Стоит только заглянуть в глаза госпожи Морр, как сразу поймешь: она никого не любит!» Почему такая разница в тоне посланий? Все дело в способе доставки письма: Кристоферу Гранадскому письма шли по дипломатической почте, брату Камиллы – через доверенных лиц. А вот еще одно письмо Камиллы – Александру.

Астольф Грумм развернул новый пожелтевший листок.

– Это письмо, пожалуй, заинтересует вас больше остальных: «Господин Валантен пишет нашу принцессу в окружении ее дам: баронессы Морр, графини Санегской и вашей сестры. Я не смогла отказать Матильде, и теперь приговорена следить за ястребиными глазами господина Валантена два часа каждый день. Между прочим, развлеку тебя (а может быть, и устрашу) увлекательными подробностями из жизни баронессы Морр, чьи африканские черты, вернее, их тень, иногда вновь завладевает чьим-то умом. Но ответ всегда один: прабабка Аделаиды была мавританкой. Так вот, слушай. Герцогиня Аспазия Жеррадон, древняя старуха, пересказала мне две короткие, но восхитительные истории. Прадед Аделаиды, человек одержимый страстями, во время загадочной поездки в Египет на поиски таинственного города, куда якобы является время от времени сам дьявол, взял себе в жены красавицу-мавританку – дочь могущественного в тех краях вождя-каннибала. Эти людоеды поклонялись князю тьмы в образе женщины и ее верному спутнику – черному ворону. Воспылав к юной людоедке, барон Морр увез ее тайком от отца. За ними была погоня, но они, после кровавой битвы, спаслись – доплыли до Европы и жили не обвенчанными до самой смерти барона Морра. И вот, прошло больше века, но в глазах Аделаиды, а главное, я уверена, в ее душе – живет чернокожая красавица-людоедка! Вторая история будет почище первой, дорогой Александр. О Моррах якобы ходит легенда, события которой – ровесники правления Карла Великого. У одного из первых Морров, от разных жен, росли две красавицы-дочери – старшая и младшая. Первая – жгучая брюнетка, настоящая дьяволица, вторая – белокурый ангел. У отца двух сестер служил мальчик-паж, ровесник младшей сестры, недозревший Адонис. Однажды он купал лошадей в реке, нагишом, и сестры залюбовались им. И тут старшая помогла младшей раздеться и подтолкнула ее навстречу своей судьбе. Воистину – грехопадение в Эдеме!..»

Астольф Грумм, прервав чтение, непроизвольно нахмурился:

– Что с вами? Господин Гедеон? Вы очень побледнели… Это письмо имеет неизвестную мне силу?

– Может быть, – глядя на групповой портрет, откликнулся молодой человек. – Продолжайте, господин Грумм, прошу вас.

– Продолжаю: «Раскаявшись, девочка рассказала обо всем отцу. Однако бедняжке показалось этого мало – она утопилась. Мальчика-пажа древний Морр приказал оскопить, а старшую дочь выгнал из замка. И вот эта, да простит мне Господь, шалунья-баронесса, взяв с собой своего единственного друга – говорящего ворона, покинула отчий дом. Лишившись обеих дочерей, древний Морр умер от горя. А проказницу-баронессу более никто и никогда не видел. Правда, ходили слухи, что ее разорвала свора гончих псов, выпущенная на бродяжку егерями знатного феодала, славившегося своей жестокостью, но это уже не столь важно…»

Астольф Грумм свернул письмо.

– Это вся информация о баронессе Морр? – спросил у него Давид.

– Ну что вы! – воскликнул архивариус. – Здесь есть увлекательный рассказ Камиллы о том, как Робер Валантен, виконт и придворный художник, бежал от гнева принцессы Матильды. И о том, как этот же Робер Валантен, обманутый коварной баронессой Морр, убил на дуэли юного дворянина. Как я понимаю, шпага в руках Робера Валантена была настоящим жалом!..

– Постойте, – сказал Давид. – Вы сказали: «обманутый коварной баронессой Морр»?

– Именно так, господин Гедеон. Баронесса подставила этого юношу под клинок Робера Валантена, а сама осталась в стороне. Чертовка!

Давид закрыл глаза. Проулок, вспышка фейерверка. И голос: «Стреляй, Давид, не жди! Он убьет тебя. Стреляй же!» Выстрел – и человек мертв. Незнакомый ему молодой человек…

– История Матильды Ронвенсар закончилась неудачно, – разглядывая старинные письма, продолжал Астольф Грумм. – Она умерла от апоплексического удара в неестественно раннем возрасте – в двадцать пять лет. Представляете? – архивариус взглянул на молодого человека. – Но в ее смерти все чаще стали винить баронессу Морр, и той, к радости всего двора, пришлось покинуть Пальма-Аму. Куда она уехала – никому неизвестно. – Заканчивая повествование, Астольф Грумм откашлялся. – Пожалуй, я возьму с вас только половину означенной суммы, господин Гедеон, ведь благодаря вам я познакомился с такой исключительной фигурой, как баронесса Морр. Оставьте мне ваш адрес в Галикарнассе: если я найду еще что-нибудь интересное, то обязательно напишу вам!

В полдень у ворот Жеррадона остановился экипаж и оттуда степенно вышел носатый священник средних лет. Сутана до пят, плоская черная шляпа, темные очки. На лице – полное неприятие всех земных радостей. Этим священником был Давид – знакомые из театра на улице Старого Сапожника, где когда-то он играл, с радостью помогли своему коллеге.

Маскараду предшествовал звонок в Жеррадон. На коммутаторе его соединили с замком, но на просьбу пригласить хозяйку дома незнакомый голос ответил, что позвать герцогиню невозможно и настаивать на этом бесполезно. На другую просьбу – позвать к телефону фрейлину герцогини Лейлу – ответ превзошел все его ожидания: «В доме герцогини Равенны Руоль такого имени никто не знает!»

И вот теперь он стоял у запертых ворот замка. По дорожке к калитке шла женщина в переднике. Лицо ее было крайне встревожено.

– Что вам, святой отец? – спросила она.

– Мне необходимо поговорить с герцогиней, – с подчеркнутой вежливостью ответил Давид.

Крайне огорченная, горничная покачала головой:

– Боюсь, это невозможно, святой отец.

– Почему? Герцогиня уехала?

– Нет… То есть… Это невозможно, святой отец.

Священник-самозванец старался всеми силами не выдавать закипавшую в нем злость.

– Хорошо, дочь моя, тогда позови, пожалуйста, фрейлину Лейлу.

– Лейлу? – горничная удивленно посмотрела на гостя. – Но… я не знаю такой.

– Не знаешь? – улыбнулся Давид.

Ему вдруг захотелось ухватить эту женщину за волосы и оттаскать ее, так правдиво она лгала ему в лицо.

– Скажи, дочь моя, что происходит в доме? – голос его звучал вкрадчиво и требовательно одновременно. – Что здесь творится? – Он упрямо смотрел на горничную, не знавшую куда девать глаза. – Нехорошо лгать слуге церкви. Это большой грех!

Горничная вдруг выхватила платок из кармашка фартука и, прижав его к лицу, быстро покачала головой:

– Я не лгу, святой отец! Я обещала молчать, но вам скажу. Умерла герцогиня!

– Что? – воскликнул Давид. – Умерла?!

– Да, святой отец. Это случилось вчера за завтраком. Она подавилась косточкой от вишни. Она вдохнула ее! Господин маркиз, ее кузен, он гостит сейчас у нас, рассказал ей веселую историю, – голос женщины дрогнул, в глазах заблестели слезы, – герцогиня засмеялась – тогда это и случилось.

– Значит, косточкой от вишни? – бледнея под гримом, переспросил Давид.

– Да, святой отец, косточкой. Только никому не говорите об этом, не то меня уволят.

«Для кого же этот новый спектакль? – лихорадочно думал Давид. – Но не все ли равно – для кого?»

– Я хочу пройти в дом, дочь моя, – сказал он.

– Но мне запрещено…

– Даю тебе слово: я только прочитаю около покойной герцогини молитву и сразу уйду.

Горничная была в нерешительности. Ладони Давида вспотели.

– Ну же, дочь моя, – дрогнувшим голосом проговорил он. – Мы были дружны с ней – и теперь это мой долг!

Женщина вытащила из передника ключ и отперла замок.

– Хорошо, святой отец, но только недолго. Мне проводить вас?

– Нет, не беспокойся, я хорошо знаю этот дом.

– Странно, что я вас никогда раньше не видела, святой отец, – уже в спину ему проговорила женщина. – Ведь я тут уже почти десять лет!

Давид усмехнулся: он тоже никогда не видел ее! Направляясь к дому, он увидел, как по боковой аллее в окружении трех белоснежных пуделей, подстриженных подо львов, шел молодой человек в черном траурном костюме. Пышные светлые волосы лежали на его плечах. Он шел медленно, чинно, как павлин, горделиво подняв подбородок, приосанившись, явно довольный собой. Чего ему не хватало, так это пышного хвоста! Пудели вертелись у него под ногами и, как показалось Давиду, этот павлин лишь благодаря случайности еще не отдавил им лапы.

Проследив за ним, пока тот не скрылся за фигурно подстриженным кустарником, Давид обернулся:

– Кто это, дочь моя? – спросил он у догнавшей его горничной.

– Наш новый хозяин, – ответила та. – Клавдий Борро-Жеррадон, кузен покойной герцогини.

«Сколько тебе заплатили, дешевый актеришка?» – подумал Давид, а у провожатой спросил:

– Где тело герцогини? В бордовой зале?

– Откуда вы знаете?! – удивленно спросила горничная.

– Я уже сказал тебе, дочь моя, – с улыбкой, в которой было немало скорби, проговорил гость, – я хорошо знаю этот дом!.. И его хозяев, – процедил он сквозь зубы.

Давид шел не в бордовую залу, а в покои герцогини. Но уже на втором этаже вновь изменил маршрут и направился к комнатам Лейлы…

Чувствуя, как капли пота выступают на лбу, он дотянулся до холодной меди. С какой-то необъяснимой дрожью, почти страхом, Давид рывком распахнул двери. То, что он увидел, поразило его. А увидел он кресло цирюльника, зеркала, и на столике – сверкающие ножницы, бритвы, помады, баночки с пудрой и кремами, бесчисленное количество всевозможных, цветного стекла, флаконов.

Давид обернулся – за его спиной стояла горбунья. Руфь! Она зло смотрела на незваного гостя, впившись в него крохотными серыми глазками.

– Что вам здесь нужно, святой отец? – подозрительно спросила увечная женщина.

Вспомнив одну из мартовских ночей, когда он стал палачом Герцога, Давид пробормотал:

– Здесь, кажется, жила ключница герцогини?

– Везде кто-нибудь когда-нибудь да жил, святой отец. Вам-то что за дело?

– Ты не очень-то любезна со слугой церкви, дочь моя, – вкрадчиво проговорил Давид. – Так я получу ответ на свой вопрос или нет?

– Идите-ка своей дорогой, святой отец, – пропела ему вместо ответа горбунья.

Но рука Давида уже дотянулась до ее сальных волос, схватила их, сжала. Он приблизил глаза к ее некрасивому злому лицу и тихо прошептал:

– Где Лейла? Где она?!

Горбунья обмерла от страха.

– Кто? – испуганно залепетала она. – Я не знаю, о чем вы спрашиваете, святой отец. Ей-богу, не знаю!

– Не знаешь? – усмехнулся Давид. – А ты не боишься смерти без отпущения грехов?

Горбунья, став белой как мел, попыталась вырваться, но рука Давида и не думала отпускать ее.

– Мне нужна твоя подружка, слышишь? Немедленно!

Теряя самообладание, он и впрямь готов был покалечить горбатую уродицу, но та, уже задыхаясь от страха, из последних сил пролепетала:

– Может быть, вам пойти на кухню, святой отец, выпить чего-нибудь…

Давид отпустил ее – оттолкнул.

– Убирайся, – сдавленно проговорил он. – Ступай, дочь моя. И не вздумай вызвать полицию. – Он посмотрел в ее злобные, несмотря на испуг, глазки. – Я отправлю тебя прямехонько в ад. Слышишь? Где тебе самое место. Вот где будет тебе «сладенькое»!

Закрыв дверь цирюльни, Давид быстро шагал в сторону, противоположную той, куда опрометью бросилась горбунья. Через несколько минут он был у покоев герцогини. Двери туда были приоткрыты. Оказавшись в будуаре, Давид прислушался. В спальне кто-то находился. Подкравшись на цыпочках к двери, он легонько толкнул ее…

У зеркала, в розовом пеньюаре, спиной к Давиду сидела сама Равенна. Роскошные золотые волосы волнами укрывали ее плечи, спину, доходя до самых ягодиц.

– Доброе утро, госпожа покойница, – вежливо проговорил он. – Какой же нынче скорбный день!

Тихонько вскрикнув, Равенна обернулась – и пол едва не ушел из-под ног Давида. Бледный, испуганный, на него смотрел Руби. Его губы были накрашены яркой, как кровь, помадой, глаза густо подведены.

– Ты?! – изумленно спросил Давид.

Он подошел к мальчику, осторожно, точно боясь коснуться, положил руку ему на темечко. Вместе с ладонью с головы мальчугана медленно сполз пышный золотоволосый парик.

– Что это за наряд? Почему ты в женском платье?

Губы мальчика надулись – казалось, он готов был расплакаться.

– Господин маркиз приказал мне одеться так, – капризно и зло проговорил он и вдруг, топнув ногой, закричал так громко, что у Давида зазвенело в ушах: – Что тебе нужно?! Уходи! Иначе я позову господина маркиза!

Давид схватил мальчишку за подбородок:

– Хорошо, я уйду, но скажи мне, где Равенна? Где Лейла? – Он что есть силы развернул мальчишку к себе, тряхнул его за плечо. – Где твоя хозяйка? Танцовщица! Придворная дама! Отвечай!

Мальчик плакал навзрыд. По щекам его текла тушь. Пол-лица горело разводами от помады.

– Я ничего не знаю! Отпусти меня, мне больно! – захлебываясь, твердил он. – Уходи! Ты злой! Я не хочу тебя! Сейчас сюда придет господин маркиз, уходи!

Отступив, все еще глядя на мальчугана, тонущего в пышном пеньюаре Равенны, Давид выскочил из спальни герцогини.

Он открыл дверь в бордовую залу. Среди сумрака ярко выделялся длинный стол, и на нем, утопая в море белых роз и горевших свечей, лежало тело покойной.

Желтоватое восковое лицо, руки…

Давид подошел ближе… Тот же заострившийся нос, едва тронутые синими пятнами лицо. Он даже различил пятнышко на лбу покойницы – затертый след от твердого и колючего стебля розы. Но восковая Равенна была приготовлена уже не для него. О нем, Рудольфе Валери, в этом доме забыли…

Давид замер: он услышал дыхание, совсем рядом, близко! Где они спрятались на этот раз? Кого они ждали? Он вдруг забыл о сутане, о своей роли священника.

– Равенна! – что есть силы крикнул он. – Ты не знаешь, кто твоя фрейлина! Это – оборотень! В ней течет кровь чернокожей людоедки! Самого дьявола! Мне жаль тебя. Она поиграет с тобой, а потом напьется твоей крови. – Давид с силой ткнул пальцем вверх – в темноту. – Я убью тебя, госпожа баронесса Морр, если еще раз встречусь с тобой! Клянусь тебе…

Он уже отступил назад, но потом, передумав, шагнул к столу. Схватив одну из свечей, Давид вдавил ее в желтое веко – и погасшая свеча криво вошла в глазницу, вытолкнув наружу то мертвое и бесцветное, что осталось от раздавленного слепого глаза. Давид не успел отпрянуть. Его вырвало прямо на белоснежный кружевной рукав покойницы, открывавший ее бледную, прекрасной формы, убранную перстнями кисть.

В сумраке залы, слева от Давида, колыхнулась серая тень.

– Святая Мария! – полный ужаса, пролепетал чей-то голос. – Это же святотатство! – Из темноты выходил пожилой, сухой, как щепка, священник. – Вы сумасшедший, святой отец! Вы – сумасшедший!

Оглянувшись на обезображенное лицо покойной, Давид бросился вон…

Часом позже, пересев в другой экипаж, Давид въезжал в рабочие кварталы Пальма-Амы – серые и однообразные. Он с трудом отыскал нужный ему дом, и вскоре за дверной цепью показался старушечий глаз.

– Вы помните меня? – спросил Давид. – Я приезжал сюда с дамой. Красивой темноволосой дамой. Ее зовут Лейла. Вы помните?

– Здесь не бывает дам, сударь, – показав беззубый рот, зло проговорила старуха. – Уходите-ка, сударь.

– Вы нам приносили шампанское…

– Чего-о? Шампанское?! А я тарантеллу не плясала перед вами нагишом, сударь? Может, еще и распевала вдобавок? – Она стала злой. – Нечего вам донимать простых людей. Уходите!

Старуха попыталась закрыть дверь, но Давид успел подставить ботинок.

– Слушай, ведьма, – он приблизил лицо к дверному проему, – ты мне все расскажешь о Лейле. Иначе я выломаю эту дверь и тогда…

Но его угроза оказалась для хозяйки не пустым звуком – она даже обрадовалась.

– Эй, Моряк, Варфоломей! – торопливо крикнула старуха куда-то в коридор. – Тут полоумный из богатеньких грозится, что выломает дверь! Идите, потолкуйте с ним! И еще кликните Кабана! Вот вам будет развлечение!

Когда три громилы, один из которых оказался в тельняшке, показались на пороге, лениво озираясь по сторонам, экипаж Давида был уже на перекрестке.

Пригороды Пальма-Амы окрасил вечерний свет, когда экипаж Давида, чуть накренившись, остановился у дороги. Слева была оливковая роща, чуть поодаль – три кипариса одиноко стояли среди надвигающихся сумерек. Закатным алым светом лучилось озерцо.

Экипаж Давида догоняла пустая крестьянская телега.

– Эй, милейший! – крикнул Давид, и крестьянин, натянув поводья, остановил телегу. – Скажите, тут стоял цыганский табор, это верно?

– Табор, сударь? – удивился крестьянин. – Я по этой дороге вожу товар в город уже добрых десять лет, но никакого табора, слава богу, за все это время не видел!

Было около полуночи. В замке, охваченном трауром, гасли один за другим огни. Над его крышами, над спящим парком по темному небу плыли седые облака. В этот час с улицы Чудаков в Темный переулок свернул человек в черном плаще и цилиндре, с тростью. Остановился он у северных ворот Жеррадона. Не обращая внимания на двух черных псов, крутившихся тут же за оградой, глухо рычавших, человек ударил три раза тростью по чугунному щиту.

Выйдя из сторожки, к воротам подошел усатый старик. Лицо его было в тени.

– Кто вы, сударь? – спросил он. – Что вам угодно?

– Ты тоже не узнаешь меня? – усмехнулся прохожий. – Это всего лишь я, Рудольф Валери. Посмотри получше, старик. Ну же? Или твой единственный глаз ослеп?

– У меня два глаза, сударь, – сердито ответил сторож. – Я не знаю вас. Уже поздно. В замке траур. Не время сейчас для шуток!

Старик отвернулся, но не успел сделать и двух шагов, как Давид крикнул ему в спину:

– Где Лейла, старик?! Отвечай! Я должен увидеть ее сейчас же! Слышишь меня?! – Он ухватился за копья ограды, но вовремя убрал руки – один из черных псов щелкнул зубами у самых его пальцев. – Старый негодяй! Лжец!

– Да вы никак не угомонитесь, я погляжу? – рявкнул старик, доставая из кармана ключ и подходя к калитке. – Ну так пеняйте на себя, сударь! Сами отыскали для моих собак работу!

Лицо старика, склонившегося над замком, неожиданно попало в свет, и Давид, уже отступивший назад, хрипло выпалил:

– Остановитесь!.. Постойте…

Полный негодования, старик смотрел на него. Оба его глаза были живыми. Это оказался не Ясон, а совсем другой человек, лишь отчасти, ростом, годами и даже голосом схожий с одноглазым возницей Лейлы.

– Я ухожу, – выдохнул прохожий. – Ухожу…

Ничего ему не ответив, все еще держась за копья ограды, старик провожал непрошеного гостя взглядом, пока того не поглотил тонущий в сумраке ночи Темный переулок.

Когда за его спиной, на востоке, небо стало бледнеть, он вошел в город. Пальма-Ама спала, не было еще ни дворников, ни молочниц. Тускло среди нарождающегося утра светились фонари. Давид шел по темным улицам, с трудом выбирая правильный путь.

На улице Обойщиков он остановился. В нескольких кварталах от этого самого места стоял тот угрюмый особняк: с глухими темными портьерами, полными зловещей тишины коридорами. Где тонкая удавка, наверняка, одна из гостеприимных уловок хозяина!

«Сколько лет тебя знаю, а ты не меняешься», – до сих пор стоял в его ушах голос Цезаря Мауроса. Но говорить о Лейле прежде было ни ко времени и ни к месту. Тогда надо было спасать свою жизнь, теперь же – другое дело.

Давид стучался до тех пор, пока дверь под его натиском сама не подалась вперед. Света нигде не было. Дом наполняла зловещая, заставлявшая трепетать тишина.

– Эй! – крикнул он чужим сиплым голосом. – Есть здесь кто-нибудь? Господин Маурос!

Давид зажег спичку и осторожно шагнул на первую ступень лестницы.

– Эй! – осторожно ступая, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, вновь крикнул он. – Цезарь, это я, Рудольф Валери, ваш бывший должник! Отзовитесь, черт бы вас побрал!

Едва успев договорить, он похолодел и отпрянул – его нога наступила на что-то большое и мягкое. Как раз в это мгновение спичка обожгла ему пальцы. Не дыша, дрожа всем телом, гость прижался к перилам.

– Кто это? – едва слышно спросил он.

Неверными руками Давид зажег новую спичку и нагнулся. У его ног, выбросив полтуловища с площадки на лестницу, лежал исполинский труп. Он сразу узнал одного из ублюдков-племянников Цезаря Мауроса – его бычья шея оказалась безобразно распорота и густо обагрена запекшейся кровью.

Давид не знал, что ему делать дальше – немедленно убежать из этого дома или идти вперед. Чувствуя, как бешено колотится его сердце, он перешагнул труп и, нащупав ручку дверей, толкнул их.

Он вышел в коридор и сразу остановился – в конце коридора, на фоне слабо освещенной комнаты, стоял человек. Броситься назад гостю помешала одна странность – тот человек стоял и не стоял одновременно. Тень от него падала в коридор, но ноги его не касались пола – под ними блестел свет! Давид понял все шагов через двадцать – второй племянник Цезаря был повешен под косяком. Стеклянные глаза второго быка из одной упряжки испуганно таращились в коридор, словно там, в темноте, притаилось что-то страшное.

Обойдя повешенного, гость оказался в зале. Давид остановился у самого порога, не удивившись тому, что увидел. Комната, наглухо задрапированная бархатом, была покойна и тиха. В центре, на круглом столе, на серебряном блюде в бурой запекшейся жиже покоилась лишенная волос голова Цезаря Мауроса. Веки его были плотно сомкнуты, нижняя губа, чуть оттопыренная, открывала ряд нижних зубов. Казалось, голова спала. Тело Цезаря Мауроса, в смокинге, пропитанном кровью, расположилось тут же, в кресле. В том кресле, в котором Цезарь встречал своего карточного должника. Могучие руки хозяина дома лежали на подлокотниках. Блестели запонки на белоснежных манжетах, покрытых черными пятнами. В пальцах правой руки торчал окурок потухшей сигары, на мизинце мутно горел перстень Цезаря – дымчатый «кошачий глаз» в золотой оправе.

Давид подошел к столу. Рядом с подносом была записка. Не трогая ее, он прочел: «Спокойной ночи, Цезарь». Вместо подписи стояла всего одна буква «Н».

«Есть только один человек, способный на роскошь не отдавать Цезарю Мауросу долги», – вспомнил Давид слова Лейлы.

– Нарцисс, – прошептал он. Не без злорадства кивнул: – Прощай, боров!

Никогда еще Давид не был так осторожен, уходя из чужого дома! Тенью выскользнул он на улицу и поспешил прочь с места преступления. Лишь один раз он оглянулся на дом, где испытал столько унижения и страха. Запахивая плащ, Давид не смог скрыть злой усмешки.

Карл Пуливер настойчиво тормошил его за плечо.

– Который час? – не отпуская подушку, сонно пробормотал Давид.

– Скоро полдень. Я догадался, что ты придешь за полночь, и не стал будить тебя рано. Уезжая, старик сказал, что приедет к обеду, и не один.

Давид оторвал голову от подушки.

– И кто с ним будет? – нахмурился он.

– Откуда я знаю, – беззаботно пожал плечами Пуль. – Так что лучше встань и приведи себя в порядок. У тебя такое лицо, точно вчера ночью ты спускался в ад.

Давид слабо улыбнулся:

– А если вчера ночью я действительно спускался в ад?

Вздохнув, Пуль покачал головой:

– Не стоит делать это так часто. – Уже уходя, он ткнул пальцем в своего друга: – Смотри, чтобы старик не подумал, будто ты опять взялся за свое.

Давид потянулся – потолок его комнаты был залит солнцем. Но откуда пришло это чувство – яркое, упоительное? Избавление! Словно его клетка рассыпалась, кошмар закончился, испарился. Двери ада остались позади.

И он, Давид Гедеон, стал свободен?

Когда к парадному дома подъехал экипаж Баратрана, Давид стоял у окна гостиной, пылавшей от солнечного света. Оказавшись на тротуаре, Баратран галантно протянул руку и на его ладонь легла тонкая, в перчатке, девичья рука. А вслед за тем из экипажа выпорхнула девушка в шляпке и сером платье, подбитом мехом.

«Что это надумал старик? – рассеянно размышлял Давид. – Это и есть та гостья, о которой он предупреждал Пуля?»

Прямо с порога Баратран попросил молодых людей собраться в гостиной. Пятью минутами спустя он вошел туда, держа за плечо юную рыжеволосую девушку, почти девочку. Давида сразу поразили ее большие глаза – ясные, синие.

Она улыбнулась трем молодым людям – весело и открыто. Старик легонько подтолкнул ее вперед, и девушка попала в яркий столб солнечного света, устроившего в гостиной целый пожар. Рыжие волосы гостьи готовы были вот-вот вспыхнуть.

– Познакомьтесь, это – Лея Вио, внучка моего покойного друга, – сказал Огастион Баратран. – Она будет заниматься теперь вместе с вами, и я уверен, – старик заговорщицки подмигнул девушке, – Лее уже и сейчас есть чем с вами поделиться. Ведь не вы мои первенцы, а она. Я ждал этого дня, когда смогу привести ее сюда. Ждал с нетерпением. – Старик выглядел крайне растроганным. – И вот мои надежды, о которых я боялся рассказать вам раньше, сбылись. Вам теперь остается только порадоваться вместе со мной… А теперь, Лея, я представлю тебе твоих рыцарей.

Пуль сиял. Вилий Леж, напротив, хмурился. Взяв девичью ручку с розовыми ноготками в свою, Давид оробел – что-то теплое, нежное и родное счастливо ранило его.

– Мы обязательно будем друзьями, – честно пообещала девушка молодым людям.

Но какие это были глаза! Музыка морского утра звучала в них. Там непременно кружились белые чайки – падали и поднимались вновь! Казалось, душа юной девушки трепетала в чудесной синеве ее глаз.

– Лее остается только переодеться к обеду, – после короткой церемонии улыбнулся старик, – и более не расставаться с вами.

Уже у самых дверей девушка обернулась, и Давиду показалось, что эта мимолетная, едва заметная улыбка предназначена ему – и никому больше!

– Лея – внучка моего покойного друга Кая Балтазара, – все в той же гостиной, поздно вечером, сказал Баратран двум молодым людям – Давиду и Пулю. – Мы долгие годы служили одному богу. Кай погиб без малого двадцать лет назад, во время иллюзиона, в Америке. Я пытался заменить Лее деда и часто посещал дом господ Вио. Увы, я лгал матери Леи, потому что без ее спроса посвящал девочку в тайны искусства Огня и надеялся, что когда-нибудь она станет моей ученицей. Что поделаешь, я чувствовал в ней силу Кая Балтазара! А отведав запретного плода, Лея и сама уже стремилась только к этому. Потом обман раскрылся – и я был изгнан: мать Леи ненавидела и не понимала того, чем занимался ее «сумасшедший свекор», как она его называла, ведь ради своих амбиций он бросил и свою возлюбленную, и своего сына. – Огастион Баратран кивнул. – Но было уже поздно – Лея унаследовала характер деда и месяц за месяцем добивалась независимости. Не смотрите, что она еще маленькая – у нее отважный характер. Двое младших братьев Леи слушались не столько родителей, сколько ее! Одним словом, наш заговор удался. Благословленную на непослушание, Лею отпустили ко мне на полгода с сотней оговорок!

– С тысячью, – услышали они и разом повернулись к дверям гостиной. Прислонившись к косяку, с яблоком в руках, рыжеволосая Лея улыбалась им. – Но мы выдержали одну битву, выдержим и другие? Так ведь, дядя Огастион?