– Я давно хотел рассказать, как попал к вам, господин Баратран, – входя в кабинет хозяина дома, с самого порога начал Давид, – но прежде не решался этого сделать. – Он пожал плечами. – Побоялся, что это может помешать моему делу. А я в те дни дошел до ручки – это правда. Но теперь, думаю, самое время…

Сидевший в глубоком кресле, старик отложил книгу, указал рукой на диван.

– Так вот, господин Баратран, – усаживаясь напротив, продолжал ученик, – газета с вашим объявлением попала в мои руки не совсем обычным способом…

И Давид рассказал учителю о странном человеке, прятавшем револьвер и кинжал, и в конце концов погибшем под колесами омнибуса, не забыл упомянуть и о газете, где был отмечен адрес Огастиона Баратрана.

– Я уже говорил, что через мой дом за этот месяц прошла целая армия всякого сброда, – пожал плечами старик, – и нет ничего странного, если у кого-то был с собой револьвер и нож. Вам стоило рассказать обо всем сразу. Впрочем, благодарю вас, Давид. Это происшествие никак не отразится на моих симпатиях к вам.

Помедлив, Давид поднялся с дивана.

– Наверное, вы правы. – Уже в дверях он обернулся. – Забыл упомянуть об одной детали… Этот человек был черен лицом. Араб или… – Давид недоуменно пожал плечами. – Не знаю.

Теперь старик не сводил глаз с верхней пуговицы его рубашки:

– Араб или?..

Прошло несколько мгновений, и старик стал так бледен, словно собирался вот-вот испустить дух.

– Его лицо до сих пор стоит у меня перед глазами, – пробормотал Давид. – Но… что с вами?

– Нет, ничего… Ничего. Ступайте, Давид, ступайте.

Но стоило ученику закрыть за собой дверь, как Огастион Баратран решительно встал с кресла, но так и застыл на месте, точно не знал, как ему быть дальше. Его взгляд бегал по углам кабинета. И только взяв себя в руки, старик подошел к окну. Оперся рукой о раму, высоко поднял голову…

Его белая рубашка пылала, залитая весенним солнцем. Сверкал на безымянном пальце правой руки серебряный перстень с черным агатом и причудливым золотым драконом в центре. Вдруг тело старика напряглось, словно его охватила судорога, но так продолжалось лишь несколько мгновений. Теперь только веки Огастиона Баратрана подрагивали, точно глазные яблоки его не находили себе покоя…

…Очертания Пальма-Амы и весеннего неба потеряли для хозяина дома четкость линий, стали таять. Все поплыло, словно краски на акварельном рисунке, нечаянно залитом водой, и стало являться другое. Воздух наполнился жаром, стал раскаленным; высокое зернышко – солнце – готово было испепелить все, что было внизу; песок, застывший волнами, простирался во все стороны до самого горизонта… Медленно, раскачиваясь, шел караван: он был длинный и широкий, как река. Затем пришла ночь. У костра – под звездным небом – сидели трое. Один из них поднял голову. Сверкнули в блеске пламени черные глаза индуса – глаза волка, открылась рассеченная надвое нижняя губа. Лицо это было страшным и беспощадным. Затем явился огромный восточный город, через который плыли узкоглазые и луноликие люди. Среди рощ и лимонных деревьев, среди субурганов, которым не было числа, возник дворец-крепость Потала – огромный, как скала, сам похожий на город, крыши которого сверкали серебром на солнце. Затем были горы, и узкая тропа вела через них. Сверху по каменистому склону спускались люди – это были враги. Черный туман окутал все, а когда он рассеялся, за ним, на фоне ослепительного диска солнца, явился всадник… Потом, у входа в пещеру, стояла девочка-индуска в сари. Ее темные неподвижные глаза смотрели на него. И это видение исчезло, и на смену ему пришло другое: в комнате дворца, высеченного в скале, из тени, в свет пылавшего в каменной чаше огня, к ним выходил старик: седобородый, поджарый словно юноша, в длинной белой одежде. Он стоял, высоко подняв голову, точно изваяние, и слушал, а затем сорвал со своего пальца перстень – черный агат с золотым драконом в серебре; старик уже хотел швырнуть его в огонь, но другой человек, крепкий, чернобородый, в высокой чалме, бросился перед ним на колени. Потом старик в белой одежде начал свой танец, и перед ними стало рождаться из огня чудесное существо – Дракон, и он казался ручным… Затем было много всего – пролетали дни и годы, охваченные войнами; ураган, безумный вихрь затягивал его, не отпускал. Но одно и то же видение, преодолевая все преграды, являлось к нему: лицо человека с волчьими глазами, изуродованное шрамом; и другое лицо – лицо женщины; ее темные неподвижные глаза готовы были испепелить его в своем пламени… И вновь из огненного клубка, творимого стариком, рождался Дракон, но уже другой. Это был грозный и беспощадный разрушитель. Взмыв над землей, под открытым небом, Огненный Дракон сорвался с горы и полетел вниз, чтобы уничтожать, сеять смерть и ужас… Они, беглецы, по собственной воле избежали участи повелевать маленьким народом в горах и сгинуть там же, среди гробниц, в которых покоились повелители прошлых веков… Затем проносились перроны и порты, города; на цирковой арене танцевал его друг; алое чудовище исполинского размера двигалось вместе с ним и вдруг стало стремительно приближаться; оно ударило его, бросило в темноту… И вновь шло время, и тогда явилась девочка – тоненькая, рыжеволосая, с синими, как летнее небо над океаном, глазами, с доброй и ласковой улыбкой. Она смеялась, тащила его в знакомые комнаты, к игрушкам и куклам, а он, наслушавшись славного лепета, усаживал девочку к себе на колени и говорил. И сам удивлялся тому, как внимательно она слушает его, как радостно, взволнованно и отчего-то грустно светятся ее глаза. И опять пробегали годы, и являлись новые лица, так хорошо знакомые ему; но эти видения были уже смутны: он пытался поймать их, остановить, но это никак не получалось, как он ни старался… Вдруг линии стали четкими, что-то остановилось, обрело цельность… Ночь, от причала отходил пароход; город, такой знакомый и близкий, светившийся огнями, скрывался в тумане и сумраке. Он ясно видел свои руки, сжимавшие поручни, пальцы, – но безымянный был пуст! То, что столько лет было с ним, исчезло. В его каюту вошла женщина (так ясно напомнившая ему другую, которой давно не было в живых!), и вдруг он почувствовал укол: сердце его пронзила боль – она оглушила… и опустошила его. Видение дрогнуло, стало рассыпаться, лампочка под потолком каюты налилась светом; этот свет разрастался, превращаясь в огромный пылающий шар, пока наконец не ослепил его, ввалившись в проем окна…

Зажмурившись от яркого солнца, тяжело дыша, Огастион Баратран держался за грудь. Слева, под соском, его пытала такая боль, словно сердце готово было вот-вот разорваться. Что же случилось? Что он видел – там, в будущем?! Ладонью свободной руки старик прикрыл глаза.

Боль медленно отступала…

Он обязательно расскажет своим ученикам о великом путешествии, которое они совершили с Каем Балтазаром, своим другом! Расскажет, когда убедится, что не промахнулся в своих учениках. Что каждый из них – достоин его откровения. А главное, когда их будет не трое – четверо. Ведь это должно случиться. Обязательно. Эта девочка с удивительными синими глазами и ясной улыбкой должна стать частью их семьи! Иначе горе его будет безутешно. Лучше других он знает, что в ней, пока еще – подростке, живет толика неспокойной и неистовой души его друга – ее деда.

Только бы силы раньше времени не оставили его!..

Давид и Пуль шли вдоль набережной Пальма-Амы, за которой светилась весенним солнцем бухта, пестрая от пароходов, яхт и рыбачьих лодок. За бухтой, вбирая в себя все солнце без остатка, переливаясь всеми оттенками золотого, сверкал океан.

Они прошагали молчком полмили.

– Ты скоро станешь таким же молчаливым, как Вилий Леж, – сказал товарищу Пуль.

– Я уже стал таким, – хмуро откликнулся Давид. Он выбросил недокуренную папиросу, посмотрел в сторону океана. – Это как во сне: хочешь закричать, но ты нем, хочешь вскочить с постели, но понимаешь, что парализован. Но из каждого кошмара можно вынырнуть. Мой кошмар – явь.

– Конечно, женщина?

– Узнай я сейчас, что ее больше нет на белом свете, я посчитал бы себя счастливцем.

Придерживая шляпу, щурясь от солнца, Пуль задрал голову к весеннему небу. Там, в синеве, прямо над ними, под быстро плывущими облаками кружились стрижи. Птичья стая кочевала над пляжем, набережной и кипарисами, то и дело рассыпалась, ныряла вниз и снова взмывала в синеву. Следя за ее движением, бывший циркач сказал:

– Дело дрянь. – Он поправил шляпу и обернулся к другу. – Со мной однажды приключилось нечто похожее. Рассказывать не стану. Давать советы – тем более: рецептов для этой хвори не сыщешь. Хотя… – он неожиданно усмехнулся, – когда-то я читал, что один персидский шах, попав в подобный плен, нашел простой выход из положения.

– Какой же?

– Убил свою любовницу.

Давид усмехнулся.

– И как он ее убил?

– Это имеет значение?

– Да.

– Заколол ее в постели – сразу после очередной любовной игры. – Пуль покачал головой. – Но вам, дружище, я не предлагаю пользоваться такими рецептами!

Он не заметил на губах своего друга странной усмешки…

Весна оживила город. Уже давно град не хлестал по утрам в окна домов. Прошли ледяные ливни. Дующие с океана ветра, приносящие терпкую соленую влагу к маленьким ресторанчикам и рынкам, что растянулись вдоль всего побережья, стали теплее. Пальма-Ама наполнялась благоуханием расцветающей природы.

– Прокатимся? – предложил Пуль, обернувшись к догонявшему их открытому, свободному от пассажиров экипажу. – Сегодня в цирке на Весенней площади премьера. Дрессированные тигры и леопарды госпожи Долорес Род, а также ее обезьянки и собачки. Но это не самое главное. Там будут акробатки, с которыми я хорошо знаком. Девицы – прелесть! А Кларисс, воздушная гимнастка, просто сведет тебя с ума. Даю слово, все они будут счастливы, если мы приедем к ним вместе. Ну же, Давид, соглашайся! Вот и наш извозчик! А усищи-то у него какие!..

Вслед за Пулем и Давид обернулся на дорогу. Кнут старика-возницы легко щелкнул над крупами лошадей, экипаж припустил вперед.

– Эй! Куда?! Каналья, – ничего не понимая, возмущенно пробормотал Пуль. – Проучить бы наглеца! – И тут же взглянул на товарища. – С тобой-то что?..

Давид стоял, не двигаясь, а затем оттолкнул Пуля, словно тот мешал ему, и бросился вслед за экипажем. Тот уже далеко обогнал их и уезжал вперед. Застыв на тротуаре, Карл Пуливер недоуменно смотрел вслед своему другу. Давид на ходу заскочил в экипаж, но возница даже не обернулся на своего неожиданного седока, словно это его и не касалось.

– Куда мы едем, Ясон? – спросил Давид, когда экипаж вовсю катил по набережной.

– Тут близехонько, сударь, – ответил извозчик.

Минут через пять экипаж остановился у парадного входа той самой гостиницы, где Давид прожил месяц, ожидая Евгению. Глядя на обшарпанный фасад здания, обращенный к порту, он думал, что все, происходившее с ним тогда, было вовсе не с ним, но с другим человеком. Что тот Давид, который был раньше, остался где-то между Гроссбадом и Пальма-Амой на огромном дрейфующем корабле, с пачкой мокрых папирос в кармане плаща; не знающий ни того, что ему делать, ни того, куда плыть, к какому берегу пристать… Но что же тогда происходило с этим Давидом, что сидел сейчас в экипаже?

– Где она? – спросил он. – Номер?

– Шестьдесят четвертый, сударь, – ответил возница.

Давид проскочил мимо метрдотеля. Третий этаж, темный коридор, знакомая дверь. Переведя дух, он постучался в свой номер. Еще раз. И еще. Но открывать дверь ему не торопились.

Тогда он с силой толкнул дверь…

Комната была пуста. Остановившись в самом центре ее, Давид тупо разглядывал знакомые предметы. Затем он сорвался с места. Распахнул оба шифоньера. Отодвинул все картины, ища крохотный глазок в стене, через который он мог предстать сейчас таинственным зрителям в образе зверя, мечущегося в тесной клетке. В длинном зеркале он поймал свое лицо – оно было мертвенно-бледным, неузнаваемым, с глазами потерявшего разум человека… С трудом соображая, зачем он здесь, Давид выглянул в окно – коляски Ясона у парадного не было. Над ним вновь посмеялись? Вряд ли! Неожиданно взгляд его наткнулся на конверт, заправленный одним концом под голубой умывальный кувшин.

«Г-ну Валери» – значилось на конверте. Разодрав его, вытащив надушенный, сложенный вдвое лист знакомой розовой бумаги, Давид прочитал написанные бисерным почерком строки:

Подписи не было. Давиду захотелось разорвать письмо, немедленно уничтожить пропитанный ее ароматом клочок бумаги. Но он только скомкал его в кулаке…

Давид подошел к окну, за которым открывался знакомый вид на порт и бухту за ним, сейчас залитые солнцем. Он еще не верил, что поедет туда. И точно знал, что сделает так, чего бы ему это ни стоило.

Этой ночью черная ограда Жеррадона показалась ему прочной сетью, которую сплел огромный седой паук – замок герцогини: темный, спящий в окружении гигантского парка.

Давид подошел к чугунной ограде и вдруг замер. Справа зашуршала листва, раздалось рычание. Давид отпрянул: у самой ограды, по ту ее сторону, он увидел два блеснувших в неярком лунном свете глаза. Собака с черной, как смоль, шерстью смотрела на него. Клокочущий низкий звук в ее горле то нарастал, то становился тише.

Давид двинулся вдоль ограды. Собака зарычала громче. Ее тень, так же как и металлический шум скользящего по тросу патрона, и звон цепи, двигались за ним.

Вдруг Давид остановился.

У ограды, рядом с раскидистым дубом, вывалившим добрую часть своих ветвей из парка на улицу, он увидел силуэт женщины. Рык собаки мгновенно стих. Присмотревшись, Давид уловил светлое пятно обращенного к нему лица. Он подошел ближе, разглядел руку в черной перчатке, лежавшую на чугунном кольце между двух копий ограды.

– Зачем ты сделала это? – спросил он.

Услышав чужака, собака захрипела.

– Пошла прочь, – повелительно сказал женский голос.

Зазвенев цепью, черная тень нырнула в кусты.

– Ты, как всегда, придумал себе больше, чем было на самом деле, – сказал тот же голос. – Бедный Давид! Нельзя так расстраиваться по пустякам. Я просто хотела избавиться от несносного пса. Он действительно ни за что ни про что укусил меня. Что же касается горбуньи, так, увидев тебя, поверь мне, Руфь просто помешалась. Она стала смотреть на меня волком оттого лишь, что я занимаюсь любовью с таким красавцем, а она разводит свои кактусы в оранжереях герцогини. Я захотела ей сделать приятное. Что здесь дурного? Было бы лучше, если бы она со зла всыпала мне как-нибудь мышьяку в суп? Или нам обоим? Что же касается отца Равенны, Давид, неужели ты думаешь, что я бы выдала ему твое присутствие? Да меня бы герцогиня за такие проделки первой выгнала бы из дому! Да и зачем мне было так поступать? Для чего? – Голос ее стал вкрадчивее. – Я бы только потеряла тебя. А это было бы слишком жестоко – для нас обоих!

– Ты давно потеряла меня, – проговорил он.

– Я так не думаю, – отозвалась Лейла. – И, знаешь, скажу тебе больше: в пятницу в Королевской опере дают «Аиду». Я хотела бы, чтобы мы пришли вместе.

Давид сжал кулаки – он не мог найти в себе силы сделать то, что решил. Как ясно он представлял себе все это еще час назад, когда сидел, запершись в своей комнате, в доме Огастиона Баратрана!..

Он быстро зашагал вдоль парка – прочь от нее. Но Лейла шла тенью за ним по ту сторону ограды, а за ней, не отставая и не обгоняя, слышался тихий, ползущий звон стальной цепи.

Давид остановился. Остановилась и тень за оградой.

– Ты больна! – громко прошептал он. – Ты неизлечимо больна.

– Где же твое лекарство? – усмехнулась Лейла. – Вылечи меня, Давид. А заодно и себя. Ведь ты за этим сюда пришел. Не так ли? Ну же, смелее!

– Что нам делать дальше? – спросил он.

– Любить, – ответила она.

– Любить – но как?

– Как мы это делали всегда, Давид. Подойди, – протянув ему сквозь ограду руку в перчатке, тихо сказала Лейла. – Иди, поцелуй меня.

Он не двигался с места.

– Ну же, я не укушу тебя.

Давид подошел к ограде, взял ее руку. Он увидел глаза Лейлы – бесстрастные и холодные. Взяв ее за локти, притянув к себе, он коснулся губами ее губ… Лейла вскрикнула, вырвалась; срывая перчатку с правой руки, отшатнулась от ограды. В следующую секунду Давид едва успел отскочить назад – собака метнулась к нему черной тенью из-за кустов. Встав на задние лапы, брызгая слюной, она хрипло лаяла, готовая перегрызть чугунные прутья, лишь бы добраться до того, кто обидел ее хозяйку.

– Прочь, – вновь сказала Лейла.

Собака не послушалась.

– Я же сказала – прочь!

Еще продолжая хрипеть, собака сникла, нехотя повиновалась. Лейла оторвала пальцы от губ – ее рот и подбородок были в крови.

– Мстить – это невеликодушно, – сказала она, приближаясь к ограде, сжимая в кулачках чугунные прутья. – Слышите, господин Валери?

– Я хочу, чтобы ты знала, – проговорил Давид. – Я сделаю то, что хотел сделать сегодня. Обязательно сделаю. Все теперь будет зависеть только от тебя.

Через три дня, вечером, они сидели в ложе Королевской оперы. Внизу гудел партер. В оркестровой яме, среди колоннады тянувшихся вверх пюпитров с разложенными на них нотными листами, шла утонченная, почти божественная возня: музыканты настраивали инструменты, наполняя театр легкой притягательной какофонией.

Лейла была в облегающем черном платье, глубоко обнажавшем ее грудь и спину – и если не смотреть на талию и бедра, в нем она казалась почти голой. Смоляные волосы, убранные в высокую прическу, напоминали сложивший лепестки тюльпан – самые непослушные локоны доходили до смуглого золотистого плеча. На шее сверкали нити бриллиантов. Нижняя губа молодой женщины чуть припухла – след его нелепой мести! Уголки же губ все так же выдавали иронию и коварство. Скрещенные на бедрах тонкие руки напоминали уснувших змей. И золотой браслет на запястье левой сверкал так знакомо и опасно!..

Давид до сих пор не знал, как вести себя с ней!

Наконец бесчисленные огни, спрятанные в хрустале гигантской люстры под потолком, стали гаснуть, ввергая зал оперы и публику во мрак. Оркестровая яма затаилась. Вслед за ней быстро угасли голоса в партере и ложах. Море голов внизу замерло. В наступившем сумраке остались одни только шорохи. Давид слышал дыхание своей спутницы. Забыв о сцене, он ловил краем глаза ее профиль. В этот вечер они не обмолвились и двумя словами, и теперь молчание смертельно тяготило его! Давид хотел было сказать хоть что-то, но в эту минуту оркестровая яма и занавес брызнули светом, а следом грянула увертюра… Когда же она отзвучала, и, вздрогнув, занавес поплыл в стороны, Давиду меньше всего думал о мире фараонов, мужественных воителей, прекрасных женщин, любви и предательства – он с особой жадностью ловил каждое движение Лейлы. Ее облик снова завораживал его. Он заставлял Давида забыть о музыке, обо всем, что было вокруг. Ее тело вновь сводило его с ума своей легкой грацией, животной силой и красотой, которую так просто и так великолепно подчеркивала оправа из шелка и бриллиантов. Давид ненавидел и боготворил эту женщину. И презирал себя – презирал за то, что простить вновь оказалось легче. Нет, он лгал себе: не простить, но, обманывая самого себя, забыть.

Хотя бы не вспоминать!

Когда же зал Королевской оперы дрогнул от торжественного марша «Аиды», рука Лейлы внезапно потянулась к его руке и сжала пальцы. И более красноречивого жеста нельзя было придумать!

И ждать от нее…

В открытом экипаже они ехали по ночной Пальма-Аме. Карет в этот час было множество. У подножия города раскинулся океан: время от времени его открывали каштаны и крыши домов. Ползущие огоньки пароходов и яхт оживляли черную пустыню, уходящую к горизонту.

Было прохладно. Полуголая в своем наряде, под шуршание колес о мостовые, Лейла куталась в манто. Когда ветер разрывал легкое облако аромата духов, легко и жадно касаясь кожи, она, опустив ресницы, прятала губы и кончик носа в мех.

– Выпьем по бокалу шампанского в «Алой розе»? – вдруг предложила она. – Помнишь, там чудесный скрипач?

– И ты опять будешь платить за меня? – спросил он.

Лейла изумленно подняла брови:

– Ты не думаешь, что оскорбляешь меня? Давид? Во-первых, герцогиня очень щедра ко мне. Я хорошо служу ей. А во-вторых, мне приятно чем-то поделиться с тобой. И деньги – самое ничтожное из всего, что я хочу и могу тебе дать.

Через десять минут они были на Ночном бульваре у «Алой розы».

Они расположились в отдельном кабинете на широком тугом диване. Вскоре им принесли ужин и три бутылки шампанского в запотевших ведерках со льдом.

– Кажется, мы заказывали только две? – глядя на официанта, нахмурилась Лейла.

Тот услужливо поклонился ей:

– Это подарок от господина из кабинета напротив. Вот записка, сударыня.

Лейла протянула руку за клочком бумаги.

– «Всегда у твоих ног, – вслух прочитала она. – Цезарь». Позовите этого господина, любезный. И принесите коньяк. – Она подняла глаза на Давида. – Цезарь Маурос не пьет шампанского.

Через пять минут в дверь едва протиснулся огромный господин в смокинге. Его лысая голова представляла сверкающий шар, маслянистые глаза на одутловатом безбровом лице выражали презрение ко всему, но только не к спутнице Давида.

– Я у твоих ног, Лейла, – повторил он текст послания, гигантской горой мяса подплывая к дивану и целуя протянутую ему руку.

Лейла представила мужчин друг другу – и глаза гостя неприятно кольнули Давида. Необъятная холеная рука гиганта-толстяка, сухая и горячая, с дымчатым «кошачьим глазом», оправленным в золото, на мизинце, оказалась могучей.

– Ты совсем забыла о нас, – проговорил Цезарь Маурос, вальяжно усаживаясь в кресло напротив Лейлы, вытягивая из пиджака сигару. – Наверное, была на то причина?

– Была, – заговорщицки сжимая руку Давида, ответила Лейла.

Гость понимающе кивнул. И следом недоуменно поднял несуществующие брови:

– Сколько лет тебя знаю – ты не меняешься. А я вот вчера выронил карты из рук!

– Это для тебя удар, Цезарь!

– Еще какой! – откликнулся яйцеголовый гигант.

Он налил себе коньяка, выпил залпом.

– А чем занимаетесь вы, господин Валери?

– Я актер, – прохладно ответил Давид.

Гость вновь расплылся в улыбке:

– Вы играете в покер?

– Иногда.

– Таинственный ответ. Могли бы с вами испытать судьбу, если, конечно, дама не станет возражать.

– Нет, Цезарь, уволь, – сказала Лейла. – Не хочу показаться тебе нелюбезной, но мы здесь не за этим.

– Понимаю, – кивнул гигант. – Не буду настаивать.

Зажав сигару в зубах, щурясь от дыма, он хлопнул себя по мясистым коленям, встал и вразвалку подошел к двери.

– И все же, господин Валери, надумаете разложить колоду, загляните ко мне, – у самого порога бросил он. – Я в кабинете напротив.

Облако синего дыма он выпустил раньше, чем закрыл за собой дверь.

Решение пришло к Давиду внезапно и почти сразу, как их гость вышел. Наверное, он хотел отомстить неуклюжему и самодовольному носорогу за клуб тяжелого сизого дыма, что все еще раскачивался у порога их кабинета.

– Ты дашь мне в долг? – спросил он. – Я хорошо играю. Мне везет. Я сумею проучить его.

– Кого, Цезаря Мауроса? – не скрывая снисходительной улыбки, подняла брови Лейла. – Вот про это забудь. Цезарь – картежник, и разделает тебя, как мальчишку. Играй лучше со мной, – она привлекла Давида к себе. – Я не Цезарь, и сдамся по первому твоему желанию! – Она потянула платье вверх, обнажая удивительной формы ноги в темных чулках. – Как ты уже догадался, кое-что из белья я оставила дома. – Лейла кивнула на дверь. – И запри лучше дверь.

Выполнив ее просьбу, Давид обернулся:

– Я буду играть и сумею проучить этого носорога – тебе стоит только поверить в меня!

– Хочу вас предупредить, господин Валери, – сказал Цезарь, доставая из коробки сигару, – я не играю на мелкие взятки. Двадцать тысяч на кон, добор по одной карте, три ставки по первоначальной сумме банка.

Деньги выходили огромные – и Давид медлил.

– Конечно, вы можете отказаться, господин Валери, – самодовольно засопел Цезарь, сверкая лысиной, обнюхивая сигару.

– Я буду играть, – сказал Давид. – Но только в долг – это мое условие.

Чиркнув спичкой, Цезарь раскуривал сигару.

– Наша общая дружба с Лейлой будет порукой вашему слову, господин Валери.

Оба мужчины просили Лейлу банковать, но вместо того, чтобы раздать новые карты, она с яростью отшвырнула колоду.

– У него нет таких денег, – сказала она и тут же повернулась к Давиду: – Хватит ломать комедию – мне пора возвращаться домой.

– Быть в дружбе с такой женщиной и не иметь денег? – миролюбиво улыбнулся Цезарь. – Ты хочешь сказать, что господин Валери… Это всего лишь твой милый блеф, Лейла?

– Я найду эту сумму, господин Маурос, – сквозь зубы процедил Давид.

Лейла метнула на Давида предостерегающий взгляд:

– Смотри, я не стану торговать собой, чтобы расплатиться за тебя.

Но Давид уже забыл о пикировке – он смотрел на один из осколков разлетевшейся колоды. Прямо перед ним, на краю стола, лежала пиковая дама. Лицо этой дамы, наряженной в платье восемнадцатого века, в седом парике, было копией лица Лейлы. Наваждение?

Нет, реальность…

– Господин Валери, – голос противника отрезвил Давида, – так вы играете или нет?

– Играю, – сказал Давид.

Карты были собраны, и Лейла, бросив Давиду: «Черт с тобой», – сдала их – по пять каждому. У Давида на руках оказались две пары: из трефового и бубнового валетов и червонной и бубновой дамы. Он выбросил пятую карту – ненужную семерку пик, и вытащил такую же ненужную тройку треф. Ее он поменял на десятку червей. Десятку – на двойку бубен. Оставалось два хода. И вот тогда он вытащил очаровательную даму треф: она держала в пальчиках голубую розу и многообещающе улыбалась ему! Теперь у него был фулл-хауз. Заманчивая композиция, особенно в том случае, если менять карты предстоит только один раз! Как была нужна ему сейчас дама пик! Воспользуйся он последним ходом, вытяни ее, и у него было бы малоуязвимое каре! Но пиковая дама пряталась где-то в колоде, что до ее копии, то последняя, во плоти и крови, сидела напротив и зло улыбалась обоим игрокам.

– Достаточно, – сказал Давид.

Он видел, как нервничал Цезарь, когда брал первую карту, предназначавшуюся вовсе не ему. Карта оставалась в левом углу взятки толстяка даже тогда, когда Цезарь, обкуривая стол, брал другие карты, с каждым разом становясь все мрачнее. В отличие от Давида, он поменял все пять карт, что вряд ли свидетельствовало об удачной композиции.

– Играете дальше? – спросила у мужчин Лейла.

– Да, – кивнул Цезарь.

– Отлично, – сказала она. – Ваше слово, Рудольф.

– Играю, – сдавленно проговорил Давид.

– Ставки? – спросила Лейла.

– Сорок, – хрипло усмехнулся Цезарь, не спуская глаз с человека, сидевшего напротив него.

Носорогу не быть победителем, решил Давид.

– Принимаю, – чувствуя, как ладони его потеют, кивнул он.

Лицо Цезаря нервно дернулось.

– Нет смысла тянуть, – проговорил гигант, зажав в сведенных челюстях почти что перекушенную сигару. – Остаток – в банк.

И тут он в упор посмотрел на Давида. Спокойное безумие застыло на его одутловатой пунцовой физиономии. И Давид понял: Цезарь Маурос блефует, в надежде, что его противник устрашится суммы – целого состояния! – что поставлена на кон.

– Принимаю, – ответил Давид.

Широкая ладонь Цезаря ослабла – и на стол упали пять карт: пиковые десятка, валет, король, туз и… дама. Копия Лейлы в парике восемнадцатого века, с черной розой в руке. Она была той самой картой, от которой отказался Давид. И эта же карта позволила набрать Цезарю Мауросу флеш-рояль, побить которую едва ли представлялось возможным!

Карты сами выпали из рук Давида.

– Как все просто, Рудольф, – проговорила Лейла. – Вот ты и проиграл.

– С вас, господин Валери, сто сорок тысяч, – оживая, произнес Цезарь Маурос. – Когда вы собираетесь расплатиться со мной?

– Я хочу отыграться. Сейчас.

Цезарь опустил перекушенную и уже потухшую сигару в пепельницу.

– Пожалуйста, не возражаю. Но вначале заплатите мне долг, покажите деньги, которыми вы располагаете, и тогда, возможно, я приму ваше предложение, хоть мы и не оговаривали его вначале. Вы можете это сделать?

Давид посмотрел в безбровое лицо носорога и ответил:

– Нет. Сейчас – нет.

Цезарь улыбнулся:

– Что ж, значит, игра не состоится. А жаль. Не расстраивайтесь, господин Валери. Кому-то везет в картах, кому-то в любви. Впрочем, на любовь такой женщины, как Лейла, я променял бы любое другое везение!.. Тем не менее, когда я получу свои деньги?

– Отвечай на вопрос, Рудольф, и пойдем, – закрывая лицо ладонями, отнимая их, проговорила Лейла. – Я устала и хочу поскорее добраться до дома.

Давид медлил – он все еще смотрел на даму пик. Это был самый дурной изо всех его самых дурных снов!

– Через месяц, господин Маурос.

– Через неделю, – поправил его противник.

– Дай ему хотя бы две недели, Цезарь, – сказала Лейла. – Ради меня.

Лысый толстяк-гигант снисходительно кивнул:

– Хорошо, пусть будут две недели. Но ни днем больше, господин Валери. И не вздумайте со мной шутить: к примеру, удрать в Африку. За вами присмотрят. Мой адрес вам назовет Лейла. До скорой встречи, господин Валери, – улыбнулся всей физиономией Цезарь, доставая из коробки новую сигару и всем своим видом давая понять, что соперник может убираться восвояси. – Рад был познакомиться с вами, ведь вы сделали меня чуть-чуть богаче!

Прохладный ночной воздух, напоенный дыханием океана, быстро отрезвил Давида.

– А что, если я не отдам ему этих денег? – на улице спросил он.

Лейла усмехнулась:

– Есть только один человек, способный на роскошь не отдавать Цезарю Мауросу долги – это Нарцисс. Они друг друга стоят. Но не ты, мой милый игрок! Если ты не вернешь ему долг, Цезарь прикажет убить тебя. Даже я не смогу ничем помочь. Забыла тебе сказать, Цезарь Маурос – один из самых опасных людей на Атлантическом побережье. Его люди, настоящие палачи, повсюду. Должников Цезаря находят на океаническом дне.

– Но почему ты не сказала мне об этом раньше?

– Я всячески пыталась отговорить тебя! – возмутилась Лейла.

– Что же мне теперь делать? – выдохнул он. – Ты же не можешь так меня бросить?!

Придерживая платье, Лейла уже садилась в свой экипаж.

– Думай сам, – устраиваясь на сиденье, сказала она. – Ты ведь у нас отчаянный картежник, не я. – И следом, выдержав паузу, улыбнулась ему. – Ну, хорошо, приезжай завтра в девять вечера в Жеррадон. Я постараюсь помочь тебе.

– Ты дашь мне денег? – спросил он.

– Нет уж, дорогой! – рассмеялась Лейла. – Я подыщу тебе работу.

Давид подошел к экипажу, ухватился за дверцу:

– Но разве можно заработать такие деньги за две недели?!

– Я дам тебе шанс, – ответила она. – Остальное будет зависеть от тебя самого. – И, более не глядя на него, бросила вознице. – Домой, Ясон!

Она уехала, а Давид не двигался с места. Он летел в пропасть! Час назад он занимался с этой женщиной любовью в отдельном номере, и вот он – заложник.

Неужели бежать?!

Давид ступил на тротуар и едва не попал под колеса пролетки. Лошадь захрапела у самого его уха, хлестко ударила брань извозчика.

Но все это очень скоро укатилось вперед…

Точно во сне он шел к спасительному приюту – дому Огастиона Баратрана. И скоро уже стал узнавать улицы.

Вот и знакомый бульвар…

И только у самого парадного Давид очнулся – это был не дом старика и даже не бульвар Семи экипажей! Но откуда он так хорошо знал этот особняк? Словно много лет жил в нем! Почему в беспамятстве шел именно сюда?

Давид перешел на другую сторону улицы, чтобы как можно лучше рассмотреть особняк. Три этажа, мансарда. Портик над парадным украшала голова хищного зверя, похоже, леопарда. Голова была обращена свирепым оскалом и застывшими в камне глазами к ночной улице. Поняв, что ошибся, что бредит от отчаяния, Давид разжал кулак.

На его ладони лежала смятая карта…

Прифрантившись, в девять вечера следующего дня Давид сидел на диване в одной из гостиных Жеррадона и ждал у моря погоды. И это ожидание выводило его из себя…

Распахнулись двери и вошла Лейла – неузнаваемо чужая, в длинном черном платье с воротником под самое горло. Отразившись маленьким вихрем в блестящем паркете, она остановилась перед Давидом.

– Сейчас сюда придет герцогиня, – сказала она, когда он поднялся ей навстречу. – Кажется, я отыскала выход из твоего безвыходного положения. Единственный, – она сделала ударение на этом слове, – если, конечно, ты не собираешься заниматься разбоем на большой дороге.

– Что же я должен делать? – спросил он.

– Ты не догадываешься? – усмехнулась Лейла. – Ты станешь любовником Равенны Руоль! Я сказала ей, что такого великолепного жеребца, как Рудольфа Валери, безработного актера, пробавляющегося в Пальма-Аме ремеслом Казановы, ей не найти никогда. И, прошу тебя, не смотри на меня так, словно хочешь ударить меня. Или… убить? – предположила она с усмешкой. – Однажды, если мне не изменяет память, ты уже собирался сделать это?

– Я все еще твой должник, – кивнул он.

– Прекрасно. А пока что улыбайся герцогине. И вот что еще: не забывай называть ее «ваша светлость». А если она позволит – «госпожа Руоль». И главное – не перечь ей!

Давид схватил ее за руку, рванул к себе:

– Так я – раб?

– Отпусти, ты делаешь мне больно, – бледная, пытаясь вырваться, едва выдавила Лейла. – Тсс! Это она…

Лейла растирала запястье, когда в залу вошла герцогиня – белокожая, с греческим узлом пышных белокурых волос на затылке, с высокой грудью, поднятой открытым домашним платьем. Ее брови были слегка нахмурены, словно она желала вспомнить о чем-то, что ей никак не удавалось. Она встретила взгляд Давида открыто, не отводя глаз, чуть приподняв подбородок.

Лейла отступила от него. Хозяйка остановилась от гостя шагах в пяти, пристально разглядывая молодого человека.

– Так это и есть твой жеребец? – спросила она.

Кровь бросилась в лицо Давиду. Это не ушло от внимания хозяйки дома. Не находя объяснений такому поведению, она вновь нахмурилась.

– Он хорош, Лейла, – сказала она. – Я всегда знала: у тебя отличный нюх на таких молодцов… Что ж, молодой человек, мои условия настолько лестны, что вам могли бы позавидовать самые дорогие куртизанки в этом городе. Если вы окажетесь не только красавчиком, но и таким, каким вас описала Лейла, я буду платить вам за один… э-э… сеанс пятьсот монет. Но, повторяю, вы должны быть славным жеребцом. Вас, кажется, зовут Рудольф Валери?

Немного помедлив, Давид кивнул.

– Отлично, – проговорила герцогиня.

Только сейчас Давид разглядел ее руки – белые, прекрасной формы, с унизанными дорогими перстнями пальцами, с длинными, отточенными, кроваво-алыми ногтями.

– Когда вы хотите начать, ваша светлость? – спросил он.

Глаза Равенны Руоль заблестели.

– Здесь, сейчас же, – с насмешкой ответила она.

Давид оглянулся на Лейлу – лицо ее было непроницаемо.

– Вы стесняетесь моей фрейлины?

– Нет. Но… пусть она уйдет.

Теперь герцогиня нахмурилась не на шутку:

– Вы забываетесь. Здесь я ставлю условия.

Давид медлил.

– Что с вами, молодой человек? Мне говорили о вашем положении. Кажется, вы плохой игрок? Я надеюсь, вы пришли сюда не за тем, чтобы препираться со мной?

– Да, вы правы, я пришел не за этим, – проговорил Давид и, шагнув к герцогине, добавил: – Надеюсь, госпожа Руоль, вы не будете против, если ваша служанка закроет двери.

Не дожидаясь согласия патронессы, Лейла подошла к дверям; плотно прикрыв их, прижалась к ним спиной. Герцогиня снисходительно улыбнулась:

– Это все, мой мальчик?

– Что касается увертюры, ваша светлость, – с вызывающей улыбкой поклонился он.

В кафе, недалеко от дома Баратрана, днем спустя Давид пил вино и курил папиросы. Он проклинал себя за глупую выходку гордеца. Давид вспоминал, как шагнул к хозяйке трижды проклятого дома; как она задохнулась от возмущения и восторга, когда, пойманную за копну волос, вдруг решившуюся на сопротивление, ее швырнули на ковер… Уже у самых дверей, отстранив Лейлу, он обернулся к лежавшей на полу женщине, казавшейся изломанной, едва живой. Его усмешка стоила ему целого состояния, а скорее всего – жизни. «Вы слишком низко цените мои услуги, ваша светлость!» – бросил он и вышел. Какая чудовищная расточительность!

– Вы господин Гедеон? – окликнул его незнакомый детский голос.

Перед ним был обычный оборванец в кепке.

– Я, – ответил Давид. – Что тебе?

Мальчуган вытащил из-за пазухи конверт, сунул его в руки адресату и был таков. Давид без промедления разорвал конверт и, выудив сложенный вдвое листок, сразу узнал бумагу и почерк.

Давид смял в кулаке письмо. «Что ж, ваша светлость, – скрипнув зубами, улыбнулся он самому себе, – вам придется забыть слово “жеребец”, а если вы еще хотя бы раз нахмурите брови так, как это привыкли делать, я отлуплю вас. И поверьте, это будет ой как больно!» Он перечитал письмо, а, закурив новую папиросу, улыбнулся самому себе: «Ты тоже гениальна, Лейла». Давид вдруг поверил, что та минута – избавления от этой женщины, – минута, о которой он думал последнее время, которой так боялся и в которую до конца не верил, обязательно придет. Когда? Он этого не знал.

Но, может быть, очень скоро…

Он приезжал к Равенне Руоль каждый день в шесть часов вечера и уезжал в полночь. В его распоряжении был один из экипажей герцогини. Но каждые из этих шести часов отнимали часть его жизни! Эта женщина была не просто роскошной красавицей, истекавшей похотью, она оказалась той ослицей, которую стоило убить, чтобы доставить ей настоящее удовольствие.

Они мучили друг друга в каждом уголке замка – везде, где могли уместиться двое, чтобы совершить акт совокупления. Лейла была тенью их вынужденного греха. Она сопровождала их с блокнотом, куда заносила ежедневный заработок Давида. Герцогине это нравилось. Стиснув зубы, Давид сносил выдумки женщин. Ему нужны были деньги, и он задался целью – любой ценой получить их.

Однажды за ужином, ловя его взгляд, герцогиня спросила:

– Рудольф, не скрою, меня беспокоит один вопрос. Когда наш контракт закончится и ты получишь необходимую тебе сумму, мы… останемся любовниками?

Давид подарил ей самую обворожительную улыбку:

– Конечно, милая. Ты – мой цветок! Моя белоснежная роза!

Лейла только усмехнулась этой лжи, но не выдала хозяйке своих чувств.

– И ты не пожалеешь об этом! – зарделась герцогиня. – Вот увидишь, Рудольф, я буду самой щедрой любовницей!

Он ненавидел ее. Ненавидел ее жадный рот, наглые глаза, ее грудь, пышные золотые волосы, – все, из чего она была слеплена! И особенно – ее кроваво-алые ногти. Давид боялся раздеваться при старике и Пуле, когда возвращался домой.

Но еще больше он ненавидел Рудольфа Валери. Давида неотступно преследовало ощущение, что сам он и впрямь раздвоился. Тот, второй, появился уже давно, но именно сейчас эта раздвоенность стала реальной до ощущения панического страха. Он перестал быть просто Давидом Гедеоном. Рядом всегда находился его отвратительный двойник, двуличный и опасный тип, которому незнакомка на пирсе однажды дала придуманное ею имя. С Лейлой этот ублюдок страстно желал быть зверем, но в сердце испытывал неистребимый страх; с герцогиней он был способным альфонсом и талантливым лицемером; с глупой Розаной – жестоким насильником; для несчастного Герцога он стал безжалостным палачом. Рудольф Валери давно зажил своей собственной жизнью. Теперь ему не только был не нужен тот – другой, настоящий, – теперь он сам медленно, но верно становился первым…

Давид успокаивал себя одним: когда долг Цезарю Мауросу будет выплачен, он убьет своего двойника. Рудольф Валери прекратит свое существование.

И уйдет он не один.

– Здесь ровно половина – семьдесят тысяч, – вытащив из кармана пачку ассигнаций, сказал Давид. – Через две недели, господин Маурос, я принесу остаток.

Под взглядом двух здоровенных молодцов в смокингах, похожих на быков из одной упряжки, Давид положил перед яйцеголовым и безбровым гигантом деньги и отступил назад.

– Вы не сдержали слова, господин Валери, – сказал Цезарь Маурос. Окутав себя дымом сигары, он прищурил левый глаз. – Очень жаль. Кстати, – он подался вперед, – вы не из тех мужчин, кто принимает деньги от женщин? Ей-богу, таким прохвостам я отрезал бы их горячие хвосты! – Не спуская с гостя глаз, враз превратившихся в острые буравчики, он вновь крепко затянулся сигарой. – Я не возьму ваших денег – не возьму их сегодня. Но завтра вечером в это же время я получу от вас все. Слышите? – все. – Дымчатый «кошачий глаз» угрожающе сиял на мизинце его правой руки. – И не пытайтесь сбежать – я отыщу вас. И, поверьте, я сумею показать вам, чего стоит долг, неуплаченный вовремя Цезарю Мауросу. До скорой встречи, господин неудачник. Кланяйтесь Лейле!

Давид подъезжал к Жеррадону. Просить денег у отца, которого он когда-то безжалостно оскорбил и бросил, было уже поздно. Хотя, может быть, он и дал бы ему необходимую сумму. У Баратрана он не взял бы ни гроша. Он не мог смешать два этих мира, в которых жил, не мог дать им пересечься. Ему казалось, он скорее бы умер! Оставалась дочь старика – великолепная Равенна Руоль…

С тех пор, как он стал другом герцогини, Давиду был открыт парадный вход. Давид отворил калитку возле массивной каменной арки с чугунными воротами, прошел по главной аллее к замку.

В дверях его встретил камердинер герцогини.

– Это невероятно, господин Валери, невероятно! – залепетал тот. – Она умерла – задохнулась! Представьте, всего лишь лососевая икринка, сударь. Одна только икринка! Сегодня утром, за завтраком…

Давид схватил его за руку:

– Кто?! Говорите толком!

– Хозяйка! Это ужасно, господин Валери! Попала не в то горло!

Опередив камердинера, Давид ринулся в дом. Огляделся. Зеркала в холле были задрапированы черным.

– Где она? – обернувшись, крикнул он. – Где ее тело?

– В бордовой зале, господин Валери! – вслед ему кричал камердинер. – Идите один! У меня нет сил смотреть на нее!

Давид открыл двери и замер. Шторы были задернуты. В центре залы, на огромном столе, среди белых роз, казавшихся снегом, и полусотни горевших свечей лежало тело женщины…

Подойдя к столу, Давид как зачарованный смотрел на нее. Глаза герцогини были закрыты, черты заострились. Да, Равенна Руоль была мертва. Тело красавицы-Мессалины превратилось в прах. Давид осторожно протянул руку и дотронулся до синеватых губ покойницы. И вдруг сердце Давида забилось часто, слишком часто. Он не мог оторвать своих пальцев от этих губ! У самого уха покойной лежала белая роза, раскрывшая лепестки, на которых блестели капли воды. Давид перевел взгляд с розы на лицо герцогини и вдруг, схватив цветок, всадил его в белый лоб покойной. На целый дюйм, как в масло, корешок вошел в череп Равенны.

И тут же Давид вздрогнул от смеха. Он скатился на него откуда-то сверху – знакомый и резкий. Зала мгновенно наполнилась светом. Чувствуя, что сердце его выпрыгивает наружу, Давид поднял голову.

Из маленькой ложи на него смотрели две женщины – Лейла и ее белокожая и золотогривая хозяйка. Они приветливо помахали ему рукой. Но Давид даже не взглянул на герцогиню – не ее это была выдумка!

– Лейла! – бешено крикнул он. – Тебе стоило бы знать, что воск теплее мертвой плоти!

– Вы сам дьявол, Рудольф! – засмеялась герцогиня. – Вас не проведешь!

– Ах, господин Валери, – вставая со своего места, бросила Лейла, – вы испортили такой великолепный слепок!

Фрейлина герцогини покинула ложу.

– А я на тебя в обиде, – продолжала хозяйка дома. – Ты вовсе не горевал о своей возлюбленной. Ты – черствый человек, Рудольф. Настоящий негодяй. Я надеялась, что ты поцелуешь меня в лоб, а вместо этого…

– Послушай, Равенна, – перебил он ее, – мне нужны деньги. Семьдесят тысяч. Сегодня же. Иначе меня убьют. Ни тебе, ни мне лучше от этого не станет. Я прошу тебя, дай мне эти деньги. Прямо сейчас.

Лицо герцогини вдруг стало обиженным.

– Что значит «дай»? У нас есть уговор. Конечно, мне не жалко этих денег. Для тебя. Но я тоже хочу, чтобы ты исполнил одну мою просьбу. Правда, – герцогиня лукаво улыбнулась, – она, возможно, покажется тебе странной…

– Ты хочешь, чтобы я изнасиловал твою восковую копию? – усмехнулся Давид. Он низко поклонился. – Располагайте мной, ваше высочество. Только прежде научите – как.

– Зачем же копию? – открывая дверь и входя в залу, спросила Лейла. Она держала за руку мальчика лет двенадцати, одетого по-старинному – в камзольчик, панталоны, белые чулки и башмаки с пряжками.

– Вот-вот, – кивнула сверху герцогиня. – Не груби мне и не паясничай. У меня есть паж, его зовут Руби. – Ее голос неожиданно стал капризным. – Так вот, я хочу, чтобы он стал твоим!

– Что значит – моим? – не понял Давид. Он пригляделся к мальчишке – это был флейтист Лейлы. – О чем вы говорите, милые дамы?

– Догадайся, – холодно бросила Лейла.

Не веря своим ушам, Давид посмотрел на Равенну.

– Повтори, – глухо попросил он.

Но герцогиня, словно ей было нестерпимо жарко, тотчас принялась торопливо обмахиваться веером.

– Ты прекрасно меня слышал, Рудольф, – с металлическими нотками в голосе произнесла герцогиня. – Я тебе сказала, как ты можешь заработать эти деньги!

Только тут Давид встретился взглядом с женщиной, державшей мальчика за руку. Фрейлина герцогини обворожительно улыбнулась ему. Ее улыбка, обнажившая ряд белых зубов, улыбка волчицы, искусно преображенной в женщину, была обольстительна.

– Будьте мужчиной, господин Валери, – сказала она. – Ведь на это вы большой мастер. – Лейла расстегнула первую пуговицу на камзоле мальчика. – Не бойся, Руби, – проговорила она тоном заботливой матери, – тебе понравится. Недаром ты любишь наряжаться в женские платья. Вот увидишь, у господина Валери это получается очень славно. А если тебе и будет больно, ты потерпишь, правда? Ведь ты откроешь для себя то, о чем раньше и не подозревал. Как знать, может быть, это поможет тебе как-то по-новому устроить свою жизнь?

С той же нежной заботой она стянула с мальчика камзол, спустила до самых колен его панталоны с белыми кружевами на икрах.

– Я не могу этого сделать, – прошептал Давид.

– Где-то я уже это слышала, – улыбнулась Лейла. Она притворно нахмурилась. – Но вот где?

– Это не пес, – замотал головой он. – Это не Герцог…

– Ты себя недооцениваешь, Давид. Представь, что ты – влюбленный эллин, спартанец, а это – твоя страсть, объект твоих еженощных мечтаний со щечками-персиками. Отпросившись у родителей на полчаса, под предлогом поиграть с другими мальчиками, он прибежал, еще сам с трудом понимая – зачем, в твой дом. Ты же умен, Рудольф. К тому же ты превосходный актер. Представь, что все это – твоя новая роль. Посмотри, какие у него славные, прямо как у девочки, ягодицы, какой свежий рот. Неужели ты сможешь упустить это милое существо, а вместе с ним и целое состояние?

– А если я удавлю тебя? – прямо здесь, сейчас? – тихо спросил он. – А потом и ту суку, твою служанку, на балконе?

Полураздетый мальчик, которого Лейла держала за плечи, испуганно смотрел на Давида.

– Ты сгниешь в тюрьме, дурак, – глядя ему в глаза, так же тихо проговорила Лейла. – Если раньше Цезарь не избавит тебя от этой пытки.

– А может быть, ты платишь ему за то, чтобы он загнал меня в угол?

– Ему платит твой долг, – с усмешкой бросила Лейла. – Это твой мальчишка, бери его. Иначе ты сам загонишь себя в угол: герцогиня не даст тебе ни гроша и вышвырнет вон! – Глаза Лейлы зло сверкнули. – А если я ей шепну, кто убил, так жестоко, заметь, ее любимца-пса, двери в этот дом будут для тебя закрыты навсегда. И ты уже никакими силами, даже используя все свое дьявольское обаяние, не войдешь сюда. Клянусь вам, господин Валери, все будет именно так!

– Что вы там шепчетесь?! – вставая с кресла, вспылила герцогиня. – Я устала ждать!

– Сейчас, госпожа! – крикнула Лейла и подтолкнула мальчика к ковру. – Здесь тебе будет теплее. Вставай так, словно ты у ручья и собираешься напиться воды. Ну же, не упрямься, Руби… Вот так, молодец.

Лейла смеялась ему в лицо. Беспомощный, ничего не видя перед собой, Давид боялся оступиться. Обойдя мальчишку, он непослушными пальцами освобождал себя от одежды, когда, сквозь туман, шум, сдавивший ему уши, виски, услышал окрик герцогини:

– Браво! Браво! Ну полно, Рудольф, полно! Я польщена, что ради моих денег ты готов на все! Этого мне вполне достаточно, – она замахала ему из ложи толстой пачкой банкнот. – Вот они, твои деньги! Тут даже больше, чем ты просишь! Бери же их!

И она швырнула ему эту пачку – в одно мгновение вспыхнувшую фейерверком и рассыпавшуюся в воздухе…

Спустя сутки, к вечеру, у набережной остановился богатый экипаж. Давид стоял у чугунных перил, шагах в пятидесяти, наблюдая за тем, как открылась дверца экипажа, как оттуда величаво вышла высокая, нарядно одетая дама, чье лицо было скрыто вуалеткой. Нетерпеливо оглядевшись, она, казалось, готова была вот-вот топнуть ножкой от негодования. И не сделала этого лишь потому, что обнаружила то, что искала. Отбросив вуалетку, она двинулась прямо к Давиду.

– Ах, Рудольф, – еще издалека начала она, – я уж подумала, что ты обманул меня и не пришел! Ну прости же меня, – она уже брала его руку в свою, – прости! – Ее рот стал капризным. – Не сердись на меня за эту глупую шутку с восковой куклой. И за ту, злую, с мальчишкой, тоже не сердись. Неужели ты подумал, что я устрою ему такое испытание? – Она многозначительно сжала его кисть. – Все выдумщица Лейла. Она сказала, что ты обожаешь розыгрыши и оценишь нашу изобретательность по достоинству. Да и чего ты хочешь от меня? Я знакома с тобой всего две недели, а она – почти всю жизнь. Ты должен знать: Лейла всегда что-нибудь затевает. – Положив руки в перчатках ему на грудь, герцогиня нарочито тяжело вздохнула. – Ах, Рудольф, не будь таким букой, не сердись, прошу тебя. Скажу по секрету, я и сама боюсь свою камер-фрейлину. Она порой делает со мной все, что захочет. Но когда Лейла рядом, я чувствую себя сильнее многих. А когда ее нет – теряюсь. Но если бы ты знал, как мне приятно было сделать для тебя этот скромный подарок – я говорю об этих глупых деньгах!.. Не сердись. Ведь ничего страшного не случилось, правда?

– Правда, – глядя ей в лицо, бесстрастным голосом ответил он.

Герцогиня, ничего не заметив, продолжала ворковать:

– Через месяц Пальма-Ама будет праздновать две тысячи лет со дня основания города. Я хочу, чтобы на этом празднике мы были вместе. – Она прильнула к нему, зажав в кулачках лацканы его плаща. – Я исполню любое твое желание. А сейчас – едем ко мне!

Давид отнял ее руки, опустил их.

– Прости, Равенна, – проговорил он, – сейчас я должен уйти.

– Уйти? – она изумленно, не веря своим ушам, посмотрела на него.

– Да, я тороплюсь.

Равенна вспыхнула:

– Торопишься? Значит, я проделала этот путь только ради того, чтобы ты бросил меня здесь одну?.. Рудольф?!

Но он, сунув руки в карманы плаща, не оглядываясь, уже шагал по набережной прочь, – шагал, представляя себе белое от негодования лицо этой женщины, ее яркий, искаженный злобой рот, сжатые, не знающие, куда себя деть, кулачки… А потом, задохнувшись от унизительных и страшных воспоминаний, обернулся и, ткнув пальцем в нее, стоящую там же, словно вросшую в камень, крикнул:

– Ты мне противна! Не ищи меня! Никогда не попадайся мне на глаза! Слышишь, ты? Никогда!

– Рудольф! – ее истеричный голос долетел до него уже издалека. – Ты с ума сошел?! Я найму людей, и тебя кастрируют!

Больше он не услышал ничего. Наверное, Равенна просто задохнулась от злобы и негодования.

Угрозы покинутой женщины, баснословно богатой, глупой и жестокой, могли оказаться не пустыми словесами. Но сейчас Давид думал только об одном – когда и где сможет он встретить Лейлу. Когда и где он сможет сделать то, на что теперь, он знал это наверняка, у него хватит мужества.

В своей комнате Давид развернул последнюю из газет, но везде было одно и то же:

«По случаю 2000-летия со дня основания Пальма-Амы на площади Вознесения состоится карнавал…»

«Грандиозный фейерверк превратит полночь над Пальма-Амой в настоящий полдень…»

«Сотни клоунов и акробатов, тигры и львы, наездники и танцовщицы будут веселить вас до самого утра…»

«Лучшие зрительские места предлагают вам королевские трибуны. Стоимость билета по карману только самым богатым жителям города…»

Давид отложил газету. Итак, королевские трибуны! Он подошел к комоду. Постояв, словно в нерешительности, Давид отодвинул верхний ящик…

В день праздника Пальма-Ама преобразилась. Еще ночью город щедро убрали флагами, и на каждом полотнище красовался его незабываемый герб из четырех, вплетенных в терновый венец, роз: белой, алой, черной и голубой.

С полудня Давид сидел в кафе рядом с домом Баратрана, курил папиросы и тянул вино. Он вспоминал Лейлу – всю, каждый дюйм тела, ее голос. И эти воспоминания только добавляли крепости его вину. Но потом он протрезвел: стоило увидеть перед собой глаза и улыбку Лейлы такими, какими были они, когда она подтолкнула к нему мальчишку-флейтиста. Лицо холодной клоунессы, вылепленное изо льда.

Эту женщину он ненавидел!

Оставив старика и Пуля наслаждаться представлением, что проходило на огромной деревянной сцене, за два дня собранной в центре Весенней площади, Давид выбрался из амфитеатра и смешался с толпой.

У клеток, где, глухо рыча, томились тигры, Давид принялся рассматривать в театральный бинокль Королевские ложи. При очередном ослепительном взрыве огней над площадью он разглядел двух дам, скрывавших свои лица под масками. Первая была статной, светловолосой, в серебристо-золотом платье, вторая – тонкой и грациозной, одетой в черное.

Но как было к ним подступиться?

Один из тигров, следивший за Давидом, зарычал, сверкая глазами, и бросился к прутьям. Давид непроизвольно отпрянул. Когда же он вновь поднес бинокль к глазам, женщины в черном уже не было.

В одном из бурлящих кафе, там же на площади, Давид уже расправлялся со стаканом вина, когда кто-то тронул его плечо.

Давид обернулся – на него смотрела Лейла.

– Ты искал меня? – мягко спросила она.

В ее глазах не было и намека на тот холод, которым она окатила его при последнем свидании в доме герцогини. Они лучились! Лейла вся была сейчас одним лучом – ярким и притягательным, несмотря на черное платье и смоляные волосы. Полуоткрытый рот, ровная смуглая кожа, запах духов, юного тела…

Давид поставил стакан на стойку.

– Я хочу поговорить с тобой. Но не здесь – подальше от этого балагана.

– Что ж, идем, – чуть помедлив, ответила она.

Не пройдя среди праздничной толпы и ста шагов, они оказались у зияющего проема в сцене. Остановив Давида, Лейла потащила его за собой… В темноте, пахнущей свежими досками, они стояли друг против друга. Узкие щели были здесь единственным источником света. Грохот сотен ног над головой оглушал. Руки женщины обняли шею Давида, и он почувствовал, что не может дышать – губы Лейлы были тому причиной.

– Я ведь знаю, ты хочешь, – прошептала она и, прихватив платье, сама потянула его по бедрам вверх. – Пусть это будет, как в первый раз. Ты помнишь?

Но ответить он был не в силах. Давид сжал ее запястья и резко повернул Лейлу к доскам. Закинув голову назад, освободив руки, она оперлась о дощатую стену ладонями. «Да, милый, да», – говорила она, когда он, скомкав платье на ее талии, опоясав ее им, уже крепко сжимал бедра любовницы, вновь готовый подчинить ее себе…

Но только они обрели чувство времени, как Лейла переменилась. Точно не решаясь долго оставаться к нему спиной, она сама оказалась позади Давида и уже тесно обнимала его.

– Мне кажется, ты не на шутку обижен на меня, – шептала она, держа его за локти, прижимаясь к нему щекой. – Но за что? Я отговаривала тебя играть – ты не послушал меня. Работа, которую я нашла, спасла тебе жизнь. Восковая герцогиня Руоль? По-моему – славная шутка! Что касается мальчишки, Давид, мы с Равенной решили, а вдруг Рудольфу Валери, пресыщенному женским обществом, захочется чего-то нового? Но ты не захотел и тотчас получил свои деньги! Разве не так?

Давид повернулся к ней. Он не видел лица Лейлы – золотой луч, пробиравшийся между двух досок, бил мимо, но был уверен, что и сейчас, как всегда, эта женщина смеется над ним.

Лейла взяла его руку:

– Почему ты молчишь? Где ты? Милый?

«Сейчас! прямо сейчас! – стучало у него в голове. – Здесь темно, кругом грохот, никто ничего не услышит. Никто!»

Неожиданно рука Лейлы сжала его пальцы.

– Смотри же! Только тише! Кажется, это он…

На фоне отдаленного светлого проема, через который они проникли сюда, стоял мужской силуэт.

– Кто – «он»? – рассеянно спросил Давид.

– Нет, – прошептала она, когда фигура исчезла. – Наверное, я ошиблась. Идем, – Лейла потянула его за руку. – Идем же. Боюсь здесь оставаться – я обо всем расскажу по дороге.

– Вот уже две недели меня преследует незнакомец, – сказала она, когда они вынырнули из толпы на Весенний бульвар, все дальше уходя от площади. – Впервые я увидела его в театре, мы были вместе с Равенной. Он уже немолод, но крепок, черноволос, смугл, и, как видно, в нем еще горячая кровь. По всему он богат. Один раз увидев меня, теперь он преследует меня всюду. Точно из-под земли появляется за моей спиной. А два дня назад я получила от него письмо, где он признается в любви и предупреждает, что убьет любого, кто будет рядом со мной. Отныне я не безопасная спутница!

Но, шагая с ней рядом, Давид сейчас мучился лишь одним вопросом: «Где и когда?»

– Мы опять друзья? – спросила Лейла, когда они шагали по темной, вымощенной булыжниками улочке.

– Конечно, – не моргнув и глазом, ответил он.

Отголоски орудийных залпов и зарницы фейерверков были тут единственным, что напоминало о празднике.

Лейла поежилась:

– Прохладно. Не слишком ли далеко мы зашли? Ты, кажется, хотел о чем-то поговорить со мной, а сам молчишь. Нам стоит поторопиться. Герцогиня уже заждалась меня…

Давид замедлил шаг, и Лейла, не заметив этого, оказалась впереди. Вспышка разноцветных огней озарила крыши домов, зажгла темные окна, россыпью прокатилась по платью Лейлы и ее волосам… Давид стремительно выбросил руку из-за спины и направил дуло револьвера на затылок Лейлы. В эту минуту кто-то окрикнул его – громко и гневно:

– Эй, вы, сударь!

Давид рывком оглянулся. Над площадью Пальма-Амы взорвался и таял золотой букет. На середине улицы, в двадцати шагах от него, стоял человек. В распаде угасающих огней Давид увидел на лице мужчины маску. Правая рука незнакомца, как показалось ему, нырнула за отворот смокинга…

– Стреляй, Давид, не жди, – услышал он голос у самого уха. – Он убьет тебя. Стреляй же!

И тогда он вздрогнул от выстрела, от неожиданно сильной отдачи в ладонь. Человек сделал два шага по направлению к ним, затем отступил и повалился на мостовую.

Несколько секунд Давид стоял в растерянности, потом сорвался с места и подбежал к незнакомцу. Обратив лицо в маске к ночному небу, тот лежал, неловко подвернув под себя правую руку, разбросав широко ноги. На белой манишке его смокинга, на груди, слева, расплывалось темное пятно. Слыша позади приближающийся стук каблуков, согнувшись над человеком, он ощупал ему грудь. Никакого оружия там не было. Давиду вдруг стало страшно. Он протянул руку к лицу незнакомца и сорвал маску. На площади вновь громыхнули пушки, и новая вспышка высветила лицо молодого человека, светловолосого, одних с Давидом лет. В глазах его гасли отблески разноцветных огней. Человек был мертв.

Давид боялся дышать. Чувствуя, как страх расползается по всему его нутру, Давид поднял голову.

– Это не он, – прошептала Лейла. – Я ошиблась. Это совсем другой человек. Я не знаю его…

Огни над площадью погасли. Улица была темна. Давиду казалось, что он оглох. Страх бился теперь в каждой его клетке. Он закрыл лицо руками.

Давид не помнил, сколько просидел так: минуту, две… А потом, ощутив, что по-прежнему сжимает нагретую сталь револьвера, обернулся.

Улица была пуста. Лейла исчезла.