Голубь и голубка топтались на карнизе, наворковывая любовную песню. Самец выкатывал сизую грудь, важничал и готов был свалиться вниз. Его же изящная спутница, подвижная и глазастая, то и дело заглядывала в окно…

Нет ли опасности?

А там, за двойным стеклом, рыжеволосая девушка играла на рояле, и нежная музыка Шопена разливалась по гостиной. Глаза девушки были светлы и печальны. На губах трепетала улыбка. Когда музыка отзвучала, девушка закрыла инструмент, встала и направилась к окну, за которым была осень, и две птицы расхаживали по карнизу. Едва она подошла, как они, всполошенные, вспорхнули и полетели прочь от бульвара Семи экипажей в сторону океана. А девушка все смотрела, как неровно они летят, эти влюбленные, выписывают круги и петли, ищут места, где приземлиться и где никто им больше не помешает.

Вот отворилась дверь, и в гостиную осторожно вошел высокий молодой человек с пшеничными волосами. Девушка обернулась, когда он оказался в шаге от нее – она была занята своими мыслями.

– Ты слушал, как я играла? – рассеянно улыбнулась она.

Он умел быть смелым. Но сейчас… Он говорил быстро, и чем больше торопился, тем беззащитнее казался. Наконец, он взял ее руку. На него жалко было смотреть. Сердце могло разорваться!.

– Я люблю тебя, – наконец выговорил он. – Разве ты не видишь?..

Она не отняла руки, но стояла, опустив голову, не говоря ни слова.

– Скажи мне только… – его голос дрогнул, но закончить фразу он так и не сумел.

– Прости, мой милый, мой замечательный, но… я не знаю, что сказать тебе. – Рыжеволосая девушка открыто посмотрела ему в глаза. – Прости меня.

Он выпустил ее руку, но не смел двинуться с места, словно боялся уйти, даже шелохнуться. Он выглядел так, словно только что потерял что-то, без чего все, даже жизнь, не имело для него никакого значения.

Шагая по набережной, наступая в лужи, Давид возвращался с прогулки. Было раннее утро, и ему попадались навстречу только рабочие, идущие в порт, дворники и молочницы.

Что-то случилось в доме Баратрана – в их доме. Случилось с ним, Давидом. Но что?

Эти шесть лет состарили Огастиона Баратрана. Недавно мастер сказал ему, что победа близка. Но он и сам знал – это так. Ведь он трудился терпеливо и зло, почти забросив ночные выходы с Карлом Пуливером, так не нравившиеся старику. Он все чаще забывал о Кларисс, воздушной гимнастке из цирка на Весенней площади. Не так давно она сказала ему: «Убирайся, Давид, я постараюсь забыть тебя». И надо же такому случиться – он ушел.

И все же волновало его другое.

Вчера вечером, когда в гостиной были только он и Лея, и девушка садилась за рояль, он нечаянно коснулся ее руки. И тотчас его обожгло желание – сильное, испугавшее его самого. Испугавшее потому, что он слишком хорошо знал себя. Лея все поняла. Перед ним было ее лицо, вспыхнувшее до корней волос, ослепшие на несколько мгновений глаза. Рука девушки машинально потянулась к нотной тетради, но упустила ее. Ноты повалились на клавиши, те отозвались сдавленным вскриком, и уже с клавиш соскользнули вниз. Застывшая на круглом вертком стуле, Лея прижала тетрадь к коленям так крепко, точно в ней было ее спасение.

Заперев дверь и положив ключ в карман, Давид собирался направиться в сторону гостиной. Вечернее чаепитие давно стало привычным ритуалом в доме Огастиона Баратрана. Но до яркого луча электрического света, падавшего в темный коридор, он не дошел.

– Давид! – услышал он за спиной негромкий голос Леи.

Темным силуэтом она стояла у приоткрытых дверей своей комнаты. Он подошел к ней и, не успев ничего сказать, сразу ощутил дыхание Леи, тепло, запах ее волос. А взяв ее за локти, понял: Лея ждала этого прикосновения, трепетала и мучилась в предощущении чего-то, вдруг ставшего необходимым. Неожиданная ее искренность, несмелые пальцы, совсем неумелые губы смутили его, но только вначале. Она шептала его имя, она была почти его, и Давиду вдруг показалось непростительно малым все, что в эти минуты происходило с ними. Ему казалось, что Лея тоже понимает это, но только боится признаться – себе и ему.

Уже пытаясь освободиться, шепча:

– Нас ждут, идем же, – она с той же искренностью и желанием отвечала на его поцелуи.

И тут он понял, что теряет голову, что уже не в силах бороться с собой. И когда Лея, набравшись мужества, решилась оттолкнуть его, он прижал ее к себе – открыто, крепко, жадно. Беспомощно забившись, она пыталась вырваться из его тисков, но руки Давида уже комкали ее платье, обжигали тело ладонями, пальцами, в которых, казалось, в эти мгновения был весь его огонь, все его желание.

– Я сейчас закричу! – задыхаясь, шептала Лея, но Давид не слышал испуганного шепота.

Не захотел услышать.

Он подхватил ее легко, точно перышко; не чувствуя, как она упирается кулачками ему в грудь и подбородок, Давид оглянулся в обе стороны коридора. Мельком пролетела перед глазами золотая полоса света, падавшая из гостиной. Сжав из последних сил воротничок рубашки Давида, Лея сорвала его. Но позвать на помощь не решилась. Не посмела. Лея уже слабела в его руках, когда он шагнул к черному проему ее комнаты…

Прошла неделя, другая, но Лея вела себя так, словно она только вчера познакомилась с Давидом. Он не раз пытался заговорить с ней. Она отвечала коротко: «да», «нет». Перемену в их отношениях не заметил только Вилий Леж. Но он не заметил бы и того, если кто-нибудь из живущих с ним под одной крышей просто-напросто исчез.

Однажды в воскресенье он столкнулся с Леей на лестнице. Давид возвращался с прогулки, Лея, с корзиной для овощей, спускалась вниз. Он не отошел ни к перилам, ни к стене. Давид хотел объясниться. Заговорить. Все равно о чем. Опустив глаза, Лея не двигалась с места, а потом, вдруг вся превратившись в огонь, ударила его по лицу. Давид увидел, что руки Леи дрожат.

Задыхаясь от гнева, она прошептала:

– Ненавижу тебя, – и почти бегом бросилась вниз.

Он услышал, как за спиной хлопнула дверь. Правая щека его горела. Давид сел на ступени. Конечно, он сколько угодно может проклинать себя за то, что поддался минутному порыву, что оскорбил ее. Но разве, назвав себя негодяем, он станет меньше желать ее?

Он вновь, в который раз, вспомнил тот день…

Когда все, что случилось с ними в эти несколько минут, схлынуло, унеслось, прошло, он увидел перед собой ее. Руки Леи, проигравшие борьбу, лежали без движения, задранное платье было измято. Он осторожно сбросил ноги с ее кровати, и Лея тотчас отвернулась к стене. Она не шелохнулась, даже когда он коснулся губами ее мокрой соленой щеки. Давид поднялся, неверными руками приводя себя в порядок. Подтянул галстук, встряхнул пиджак, расправил брюки хлестким ударом ладони. Вжавшись в стенку, Лея не двигалась. Она даже не поправила скомканное платье – это сделал он, вновь присев на край кровати. Давид положил ладонь на ее щеку, повернул лицо девушки к себе, потянулся к нему. Но Лея отстранилась – и от его губ, и от слабого света, падавшего в окно комнаты.

А потом, открыв глаза, сказала:

– Скажи, что я нездорова. Ушла из дома. Легла спать. – Она повернулась к нему, и вот этих глаз он не мог забыть до сих пор. – Меня нет, – понимаешь? – нет!

Он встречал ее в коридорах дома, в гостиной, и терялся как юноша. У него перехватывало дыхание, когда он видел руки Леи, ее тонкие пальцы с перламутровыми ноготками над клавиатурой; ее профиль, рыжие волосы, густо стекавшие по плечам.

Лея не замечала его. И эта отчужденность могла укрыться только от Вилия Лежа. Все другие хмурились и молчали. Но временами Давиду казалось, что за неприступностью Леи кроется нечто большее, чем оскорбленная гордость.

Как-то за обедом, в начале весны, он поймал на себе ее взгляд, но Лея не сразу отвела глаза. И не потому, что хотела бросить ему вызов. Совсем нет! Ее глаза словно застила теплота. Это продолжалось долю секунды. Потом наваждение исчезло, и Лея, словно оказавшись на короткое время нагой, испугалась. Краска бросилась ей в лицо. Лея уставилась в свою чашку и уже до самого конца трапезы ни на кого не поднимала глаз.

Летний дождь умывал Пальма-Аму уже третий день. Вода текла по улицам и бульварам, преодолевая препятствия, устремляясь вниз, к океану.

Карл Пуливер встретил знакомых в цирке на Весенней площади. Давид, как бывало частенько, составил ему компанию. Тяжелоатлет, покоритель гирь и гроза могучих цепей, отмечал свой день рождения. Около полуночи, оставив друга праздновать, к неудовольствию акробаток, наездниц и особенно женщины-амфибии Давид откланялся.

По дороге домой он думал о Лее. Как подойдет к гостиной и услышит негромкую нежную музыку. Лея будет играть на рояле, не зная, что он рядом. Сокращая путь, Давид шел узкими улочками Пальма-Амы. Ему оставался еще один поворот, когда у парадного захудалого дома его ухватили за рукав.

– Постой, красавчик, – хрипло пропела женщина. – Хочешь, я приласкаю тебя?

Давид разглядел ее лицо – уже немолодое, с фиолетовым синяком под глазом. Он стряхнул ее руку, но проститутка вновь вцепилась в него.

– Тебя еще никто так не ласкал, как это сделаю я. Соглашайся, глупый.

– Отстань, – он вновь отмахнулся, на этот раз сильнее.

– Ишь ты, справился с дамой! – выкрикнула она так, точно хотела позвать кого-нибудь в свидетели. – Да это, смотрю, для тебя пустяк – толкнуть добрую женщину?! Сначала обидеть, а потом ударить, точно скотину! – Вновь, уже обеими руками прихватив его, она не унималась: – Я думала, ты приличный господин, а ты – мерзавец! И как свет таких носит!

За спиной Давида хлопнули двери, две тени вышли на узкую мостовую.

– Это ты, Луиза? – спросил низкий и еще более хриплый, чем у женщины, голос.

– Да я же, тупица, я, – не отпуская Давида, завопила женщина. – Ты б еще через час пришел! Что бы от меня тогда осталось?!

– Постойте, постойте, – пробормотал Давид.

– Кто ж это обижает мою кралю? – приближаясь, грозно спросил один из мужчин. – Это кто ж так не жалеет себя?

Лицо выплыло из темноты, и Давид сразу разглядел его: широкое, тупое, наглое. И тут же Давид мельком увидел третьего мужчину, но с другой стороны от парадного. Тот преградил ему путь к отступлению – на освещенный бульвар Семи экипажей. Едва появился третий, как женщина сразу отстала от прохожего, юркнула в сторону.

– Знал бы, что он мне предлагал! – со злобой выкрикнула она. – Знал бы – убил его, мерзавца!

– А что, это можно, – захрипел ее кавалер. – Это у нас завсегда получится!

Давид не успел заметить, как в руках негодяя появился нож. Широкое длинные лезвие отразило свет фонаря и оказалось у самого горла Давида.

В лицо ему дохнуло запахом прокисшего вина.

– Невежливо как-то получается. Придется заплатить за свое безобразие, господин молодчик.

– Я не трогал вашу даму, – проговорил Давид, понимая, что его слова ничего не значат для этих людей. – Это она остановила меня.

– Так он еще и клеветник! – завопила женщина где-то рядом. – Перережь ему глотку, Крот, пусть будет наукой!

За плечом у Крота уже склабился беззубый его спутник, совсем еще молодой, с лицом помешанного.

– Или вы не мужчины? – причитала «дама» Крота. – И руки у вас отсохли?!

– У меня нет денег, – прижатый к стене, тихо проговорил Давид. – Почти нет… десять монет… пятнадцать… не больше.

– Пятнадцать монет?! – завопила из темноты женщина. – Чтоб ты сдох, мошенник!

– Пятнадцать монет у такого господина? – усмехнулся Крот. – Да в жизни не поверю. Сто пятьдесят, а то и тысяча пятьсот, вот это да. А пятнадцать – сам могу тебе дать. Выкупай свою жизнь, молодчик, о не то оставлю тебя на этой самой улице. Разделаю как свиную тушу и брошу на этом самом месте – для дворников, что выползут поутру… Чуешь? – я не шучу!

Давид не знал, как ему быть: он понимал, что человек и впрямь не шутит. И обязательно выполнит свое обещание.

– Эй, головорез! – окликнул разбойника мужской голос. – Оставь человека – это приказ.

– Кто там? – не отпуская ножа от горла Давида, обернулся разбойник.

– Ишь, занесло кого-то к нам, – пропела женщина. – И не ждали мы, а вот тебе – здрасьте.

Скосив глаза, Давид разглядел мужчину в длинном плаще и цилиндре, стоявшего футах в двадцати от них. И сразу понял: голос человека был ему определенно знаком…

Крот отступил.

– Бычок, подержи молодца, – сказал он.

Молодой, с лицом помешанного, ухватил Давида за плечи. Сила в нем и впрямь была бычья. Пригвоздив Давида к стене кулачищами, он улыбался беззубой улыбкой, напоминая зрителя синематографа, первый раз в жизни пришедшего на комедию.

– Ступай своей дорогой! – громовым голосом выпалил Крот. – А не то и тебе будет худо!

– Прочь отсюда, – откликнулся незнакомец. – Ты и твои приятели. Вся компания – прочь!

– Ах так, – прохрипел Крот и с ножом двинулся на него. – Ты сейчас пожалеешь, что услышал мой голос, чертов сукин сын!.. Да ты еще и старик?!.

Тот, кого он назвал стариком, широко расставив ноги, оставался в тени – шагах в десяти от разбойника.

Крот хмыкнул:

– Вместо одной пташки в клетку попали целых две! Одна едва оперилась, а другая уже облезла!

«Дама» Крота гадко захихикала в темноте. Ей, смехом, похожим на икоту, вторил Бычок.

– А в суп пойдут обе, – решительно и многообещающе завершил свою мысль Крот. – Для навара!

Это были последние его слова. Молниеносное движение руки незнакомца заставило разбойника схватиться за лицо, завопить, точно от яростного удара хлыстом. Крот отступил на два шага, но следующий удар пришелся по его рукам, поспешно закрывшим лицо. Такое было ощущение, что человек, приближавшийся из темноты, стегает разбойника невидимой длинной плетью. Когда очередной удар повалил Крота на мостовую, за дело взялся Бычок. Ничего не понимая, он отстранился от Давида и, сжав кулаки, бросился на врага. Но не сделав и двух шагов, как и его товарищ, схватился за лицо. Точно разом ослепший, он неловко шагнул назад и упал, раскинув руки. На какое-то мгновение лицо Бычка оказалось открытым. Давид не мог отвести от него взгляда: оно было словно обожжено ударом раскаленного прута – один глаз его лопнул, другой таращился в никуда. Бычок поднялся, вновь повалился на мостовую, а потом, зажав окровавленную глазницу, подскочил и неровно бросился прочь.

Разбойник, преградивший Давиду дорогу к отступлению, тотчас ретировался. «Дама» Крота не понимала, что происходит. Подельники были повержены и обращены в бегство.

– Бандит! – ошалело завопила она. – Убийца!

И тут же, точно бывалая кошка, драная, но сохранившая прыть, решительно бросилась на победителя. Но тому не доставило большого труда схватить ее за лицо и оттолкнуть – в темноту.

За спиной случайного пешехода, спасителя Давида, поднимался Крот – в руке его был все тот же нож.

– Сзади! – что есть силы крикнул Давид. – Господин Баратран, сзади!

Человек стремительно обернулся и рассек ладонью – в направлении Крота – воздух. Разбойник схватился за шею, покачнулся, точно сдерживая мощный напор; следом руки его, почерневшие от крови, ослабли и он повалился на тротуар.

Черная лужа стремительно растекалась под ним…

– Дьявол! – взвизгнула женщина из темноты. Голос ее сорвался на хрип. – Дьявол! Дьявол! – Поднявшись на ноги, она бросилась наутек по темной, едва освещенной фонарями, улице. – Дьяво-ол! – пропадал ее голос где-то вдалеке.

На тротуаре остался лежать труп Крота, уткнувшегося лицом в тротуар. Рядом с ним, мутно блестя, валялся его нож.

Огастион Баратран подошел к ученику:

– Вы целы?

Давид не произносил ни слова.

– Говори, ты цел? – повторил учитель.

– Да, – ответил Давид.

– Ну и слава богу. – Старик покачал головой. – Я возвращался домой тем же путем. Кажется, они уже готовы были распотрошить тебя?

Давид покачал головой:

– Как вы это сделали? Я все видел – вы не коснулись ни одного из этих негодяев! Вы поразили их на расстоянии! – Неожиданно догадка пришла к нему. – Именно так Кай Балтазар отсек руку Шрипат Рану, верно?

– Тебе угрожала опасность – только поэтому я так поступил.

Вилий и Лея уже спали, Пуль праздновал день рождения циркача-тяжелоатлета. Поэтому Огастион Баратран и Давид оказались вдвоем. Старик достал бутылку коньяка. Двенадцать свечей в канделябре освещали их стол.

– Я хотел утаить от вас, моих учеников, существование побеждающего огня, – сказал старик. – Это – жестокое знание убивать. Но если бы не оно – это отребье сегодня прикончило бы вас. Да и меня заодно.

Давид не сводил глаз с учителя:

– Расскажите об этом искусстве, прошу вас.

Баратран сухо усмехнулся:

– Что тут рассказывать. Владеющие Огнем превращали энергию в боевое оружие, вот и все. Не касаясь врага физически, они могли уложить его точным ударом – на расстоянии в тридцать футов. Удар мог быть разным – хлестким ударом раскаленного прута, острого меча или даже булавы.

– Из горла этого ублюдка Крота хлынула кровь, точно его рассек меч…

Старик усмехнулся:

– Смотри, – он указал пальцем на канделябр, где горели свечи.

Задержав вдох, Баратран стремительно рассек указательным пальцем воздух – одна из свечей дрогнула и, разделенная надвое, упала на скатерть. Огонек ее слабо колыхнулся и погас. Воск расплылся по столу крохотной лужицей.

Давид привстал, взял обрубок свечи.

– Срез оплавлен, – негромко проговорил он. – Рассечь противника на расстоянии, как свиную тушу!

– Чего только не бывает на белом свете, верно? – усмехнулся старик. – Со временем я научу вас этому искусству, – убежденно кивнул он.

Огастион Баратран выпил разом полный бокал коньяка. Ночное происшествие все еще не отпускало его.

– Понятно, почему Меченый хотел получить знание побеждающего огня, – уверенно сказал Давид. – Он стал бы практически неуязвимым!

– Неуязвимым? – удивился Баратран. – Ничто тебя не защитит ни от пули, ни от предательского удара ножом в спину. Меченому нужен был сам Огонь. Может быть, он хотел поднять над собой такого Дракона, который бы сумел потрясти само небо? Но эта песня была не про него.

– А вы… могли бы поднять такого Дракона в небо?

– Это неблагодарное занятие – потрясать небеса, – уверенно сказал Баратран.

Но молодому человеку такого ответа было слишком мало.

– Хорошо, тогда скажите иначе, вам по силам поднять такого Дракона, которого выпустил ваш Учитель в битве против Амрата Чандра?

Огастион Баратран редко выпивал, и коньяк уже прихватил его. Взяв все тот же обрубок свечи, глядя на оплавленный край, старик улыбнулся вопросу ученика:

– Одно дело породить монстра для битвы, – он прищурил один глаз, – и совсем другое – уметь управлять им. Мой Учитель был уверен, что он бог, и у него все получалось. У меня такой уверенности, к счастью, никогда не было. Я все же человек христианской культуры, однажды овладевший наукой тибетских магов. Не более того. Так что мой настоящий Дракон умрет со мной, так и не увидев свет. – Огастион Баратран сделал глоток коньяка. – А теперь иди спать. И никому не говори, что приключилось сегодня с нами.

Выключив свет, Давид уже выходил из раздевалки в большую залу, когда дверь в последнюю, из коридора, отворилась. Он увидел силуэт Леи в темном трико, услышал, как негромко лязгнул, запирая дверь изнутри, маленький засов.

Свет не зажигался.

Давид прижался к стене. Так, не двигаясь, он и стоял в темноте. Полотно на стеклах крыши было снято, рамы открыты. Луна и звезды бледно освещали большую залу. Нужно было как можно скорее прекратить затянувшуюся шутку, но, когда Лея совершила первое движение, Давид понял, что отступать поздно.

Лея танцевала, все увереннее набирая знакомый ему ритм. Движения ее были красивы и точны. Затаив дыхание, Давид с тревогой ждал, что будет дальше. Но к напряжению стало примешиваться острое чувство любопытства. Он видел золотой контур Леи – извивающийся, плывущий, резкий и тягучий, скользящий, не отпускавший глаз. Давид взволнованно следил за этой серебристо-золотой струей. Он без труда угадывал изгибы плеч, легкий контур талии, бедер, и этот мимолетный контур, словно мираж, то отчетливо проявлялся, то, когда Лея входила в более быстрый темп, вновь терял свою ясность.

Танец продолжался более пятнадцати минут, когда Давид увидел рядом с Леей золотисто-охристое свечение. Оно было словно рябь на потревоженной воде. Прошло еще минуты две, и у Давида заколотилось сердце – эта золотая рябь приобретала форму, пока еще неясную.

Кто же появится сейчас перед ним? Кого он увидит?

Пляшущее серебристо-золотое свечение набирало плотность. И вот Давид стал уже различать нечто, что повторяло движения юной танцовщицы… Это была птица! Да, да, именно – птица! Однако птица, не имеющая ничего общего с обитательницами земного неба, но – феерическая, сказочная! Ее крылья были сродни лебединым, а перья, покрывавшие гибкое тело, походили на пестрые одежды восточной танцовщицы. В ней было нечто столь совершенное, что только могла породить безграничная человеческая фантазия! Птица двигалась стремительно, порывисто взмахивая крыльями, словно силясь взлететь. Эти движения были наполнены такой страстью, что, казалось, не взлети она сейчас, то упадет бездыханная…

Все это продолжалось не более пяти минут, когда Давид увидел, что птица отрывается от земли. Еще несколько мгновений, и… вдруг резкий крик оглушил Давида, вывел его из оцепенения. Видение исчезло, и зала погрузилась во тьму.

Давид не смел пошевелиться. Прошло минуты три, пока с пола не послышался легкий шорох и стон… Лея тяжело поднялась и, не включая света, вышла из залы.

Они остановились милях в десяти от города, недалеко от обрыва над диким пляжем, под раскидистым дубом, что выстроил среди яркого солнечного дня целый замок из ультрамариновой тени.

Пиджак Пуля, беспечно разбросав рукава, примостился на кусте шиповника. Карл Пуливер, всю дорогу сидевший на козлах, разминал плечи, когда Давид, заботливо разгружавший корзины, хлопнул себя по лбу:

– Вот болван! Тупица! Олух! – Он поглядел на друга. – Я оставил дома вино. Представляешь?

– Да-а, – разочарованно протянул Пуль. – Ты болван, тупица и олух.

Лея, согласившаяся на эту поездку вдруг, лишь в последнюю минуту, осталась к известию равнодушной и направилась к обрыву.

– В двух милях отсюда есть деревушка, – сказал Пуль. – Там можно купить вино.

– Я съезжу, – вызвался Давид. – Только я плохо знаю дорогу…

Пуль махнул рукой:

– У меня выйдет быстрее.

Он уехал. С океана – неспокойного, шумного, сверкавшего золотом на солнце – дул теплый порывистый ветер. Пенные валы наперегонки бежали к берегу, размывая песчаный пляж внизу под обрывом.

Далеко слева осталась Пальма-Ама…

Давид сам расстелил скатерть. Расставив посуду, выложил фрукты, сыр, ветчину; протер полотенцем бокалы.

И только затем оглянулся…

Лея, от белого платья которой, пропитанного солнечным светом, слепило глаза, уже разулась и теперь стояла босиком на желтом песке. Держа в одной руке шляпу, от которой тянулись до самой земли две алые ленты, а другой сделав над своими глазами козырек, она смотрела в сторону океана.

Давид осторожно поднялся с колен… Едва пальцы его коснулись ее плеч, Лея, одним порывом, обернулась.

– Пожалуйста, молчи, – закрывая ему ладонью рот, прошептала она.

Он подхватил Лею на руки. И оглянувшись на кустарник, только что захлестнувший Пуля, понес ее, отчего-то прятавшую лицо, под тень старого дерева. Туда, где их не смогли бы увидеть с дороги.

…Слушая, как в траве низко гудит шмель, Давид долго смотрел на Лею – нежную и трогательную в своей наготе: на рассыпанные среди синих анемонов и вереска рыжие волосы; на локти заброшенных вверх рук и ладони, сейчас закрывшие ее глаза; на полуоткрытые влажные губы и совсем еще юную грудь; на две линии, стремившиеся обрисовать ее гибкую, сильную талию и разойтись, влиться в бедра; на поднятое колено и ногу, которой она закрылась…

Взорвавшись оглушительным басом, из травы вырвался шмель, описал над ними почетный круг и, взяв курс на ближайшую поляну, быстро потонул в сонных потоках солнца и высоких, изнемогавших от жары зарослях папоротника.

Расцепив руки, Лея открыла глаза и улыбнулась ему. Потянувшись к ней, Давид прижался к ее колену щекой.

– Искупаемся? – предложил он.

Заметно краснея, Лея спросила:

– Прямо так?

– А почему бы и нет?

– Но если нас увидят?

– Мы одни. Только давай поспешим – Пуль скоро вернется.

Давид заметил, как тень пробежала по лицу девушки: мысль о Пуле неожиданно нарушила их одиночество. Но через несколько мгновений Лея протянула ему руки:

– Неси меня.

Отъехав на полмили, Карл Пуливер выругался, подумав, что он ничем не лучше своего друга. Так они и к вечеру не сядут за стол! Его деньги остались в кармане пиджака, который он с таким облегчением швырнул на куст шиповника.

Не оставалось ничего другого, как повернуть коляску назад.

Пуль проезжал по склону, где дорога выходила к самому берегу, прорываясь сквозь заросли папоротника. Впереди, внизу, недалеко от кромки песка, среди катившихся к берегу волн, он увидел две фигурки – мужчины и женщины. Пуль мог бы поклясться, что эти двое, крепко сцепившись в воде, любили друг друга…

Коляска Пуля катилась все медленнее – он сдерживал лошадь. Хоть и далекое, зрелище волновало его. Может быть, если прислушаться, за слабым шумом волн можно было услышать их голоса? Интересно, подумал он, видят ли Давид и Лея этих двоих? Видят ли они…

Чувствуя, как сердце его вдруг, непривычно сжавшись, отчего-то норовит выкатиться наружу, Пуль натянул вожжи…

…Ее колени отпустили его, она соскользнула вниз, коснулась ступнями песка…

Они стояли по пояс в воде. Поцелуй их размыл очертания всего, что было вокруг. Одни только крики чаек, порывисто рассекавших крыльями воздух, нарушали их забытье.

Давид провел ладонью по мокрым волосам Леи. Плечи девушки были усыпаны каплями морской воды – и в каждой набухшей бусинке искрилось солнце.

– Бедный… бедный Пуль, – вдруг сказала она.

Давид оглянулся на берег. Его хитрость удалась: когда Лея собралась с ними, он нарочно выложил вино. И о существовании ближней деревеньки Давид знал не хуже Пуля!

– Он… любит тебя?

Опустив глаза на воду, Лея кивнула:

– Он сказал мне об этом – давно, осенью. Мне жаль его, очень жаль. Но он – только друг. Может быть, самый близкий друг… И все. – Положив руки Давиду на плечи, она отстранилась, посмотрела, почти требовательно, ему в глаза. – Ты не отпускай меня. Слышишь? Не отпускай никогда.

…Он ничего не видел, он ослеп. Бросив коляску у дороги, Карл Пуливер шел быстро, неровными шагами, а потом повалился в траву, прижался лицом к земле, не замечая того, как больно, едва не проткнув кожу, уперлась ему в щеку сухая, одинокая среди буйной уже по-летнему зелени ветка.

…И вновь Давид проснулся среди ночи – кубарем выкатился из кошмара в темноту своей комнаты. Как и пять лет назад, он сидел в постели, ощущая, что тело его стало липким от пота. Он еще лопатками ощущал жар и дыхание зверя. Но вокруг не было ничего, кроме бледного света луны и сухого тиканья часов. Да еще порывисто стучало сердце.

Но главное – он был в безопасности.

Сегодня это случилось. Рядом не было никого – и он танцевал. Давид делал все, как его учил старик. Он выстроил перед собой стену – и не было еще в мире более прочной и осязаемой преграды. Он чувствовал, как энергия пульсирует в каждой его клетке, и вдруг этот поток, бурлящий, словно через прорванную плотину, хлынул в одном направлении. Ему обожгло глаза, а потом впереди засветились белые искры. Разгораясь, эти искры прочерчивали на воздушной стене причудливые зигзаги. А вскоре сияющее облако трепетало над полом залы. И тогда он увидел, что это – маска. Светящаяся маска! Она точно проявлялась на глади потревоженной воды, движениями подражая ему, Давиду, взмокшему от пота, сильному, злому, готовому потерять рассудок от охватившего его восторга. Но контуры светящейся маски становились все более четкими – и уже пугали его! Черные проемы глаз зияли в ней и, казалось, что за искрящейся ее поверхностью спрятана бездна. Ястребиный нос. Тонкие губы. Черный проем улыбающегося рта.

Он уже видел это лицо – когда-то!

Давид сам оборвал танец – не выдержал и сдался. Обессилев, он встал на колени, а затем повалился на пол. Его охватил озноб. Минут пятнадцать он лежал в мастерской, свернувшись калачиком, сцепив руки на коленях. И только потом, с трудом поднявшись, вышел в коридор.

Давид постарался тенью проскочить в свою комнату.

И вот теперь он сидел в постели, вслушиваясь в тишину, нарушаемую ходом настенных часов…

Он только что избежал смерти. Там, во сне. Он узнал ее по хриплому дыханию за своей спиной. Вновь он бежал по тому же полотну, а за ним, стремительно вырастая из крохотной точки, несся зверь, черный, как смоль. И с каждым прыжком зверь настигал его. Давид проснулся, когда его обожгло ровным и горячим дыханием из-за спины.

Откуда пришло это чудовище? – думал он, натягивая одеяло до самого подбородка, но еще не решаясь закрыть глаза. – И что оно хотело от него?