Если в такой стране, как Дания, ты дожил до тридцати семи лет, периодически обходясь без лекарств, не совершив самоубийства, не полностью растеряв идеалы своего нежного детства, значит, ты кое-что понял о том, как надо встречать жизненные невзгоды.

В семидесятые годы в Туле при помощи оборудования, которое помещалось в метеорологических зондах, мы проводили исследование переохлажденных капель. Эти капли в течение короткого времени существуют в облаках на большой высоте. Вокруг них холод, но совершенный покой. В неподвижном «кармане» их температура падает до 40 градусов. Они должны были бы превратиться в лед, но они не хотят, они парят в полном покое и равновесии.

Именно так я пытаюсь встретить невзгоды.

«Кронос» еще не затих. Чувствуется невидимая жизнь и движение. Но долго ждать нельзя.

Я могла бы пройти через машинное отделение и твиндек. Если бы это не было связано с множеством клаустрофобических воспоминаний. Уж если они придут за мной, мне хотелось бы их видеть.

Ют ярко освещен. Я делаю глубокий вдох и выхожу на сцену. Краем глаза я вижу, как мимо меня проплывают тали и ограждение вокруг мачты. Я оказываюсь у ютовой надстройки и открываю ключом дверь. Войдя, я стою некоторое время у окна и смотрю на палубу.

Это владения Верлена. Даже сейчас, когда здесь нет ни души, чувствуется его присутствие.

Я запираю за собой дверь. Моим оружием все время были те детали, о которых никто не знает. Моя личность, мои намерения, ключ-проводник Яккельсена. Они не могут знать, что он у меня есть. Они должны думать, что мое проникновение через ют в прошлый раз было случайностью, результатом их забывчивости. Они боялись, что я что-то обнаружила. Но про ключ они ничего не могут знать.

В первом помещении я освещаю фонариком плотно упакованные и закрепленные банки со свинцовым суриком, грунтовкой, корабельным лаком, шпаклевкой, специальным растворителем, ящики с респираторами, эпоксидной смолой, кистями и валиками. Все аккуратно сложено и чисто. Заслуга Верлена.

Следующая дверь — это задняя дверь туалета. Дверь напротив ведет в душевую с двумя кабинами. Следующая — в слесарную мастерскую. Где Хансен полирует мелом свои ножи.

Последняя каюта — это электромастерская. В лабиринте шкафов, полок и ящиков можно было бы спрятать небольшого слона, и у меня бы ушел час на его поиски. У меня нет часа. Так что я закрываю дверь и иду вниз.

Теперь дверь, ведущая в твиндек, заперта. И закрыта на засов. Кто-то хотел быть абсолютно уверенным в том, что никто не сможет здесь войти. Если я зажигаю фонарик, то лишь на мгновение. Это наверняка излишняя предосторожность — ведь я стою в совершенно темном помещении без окон. Но моя нервная система большего не выдерживает.

Я останавливаюсь, чтобы прислушаться. Мне надо сделать над собой усилие, чтобы не впасть в панику. Мне никогда особенно не нравилась темнота. Я никогда не могла понять привычку датчан бродить по ночам. Прогуливаться по вечерам в кромешной тьме. Слушать соловьев в лесу. Обязательно выходить смотреть на звезды. Устраивать соревнования по ночному ориентированию.

К темноте надо относиться с уважением. Ночь — это то время, когда Вселенная бурлит злом и опасностью. И можно называть это суеверием. Можно называть это боязнью темноты. Но делать вид, что ночь — это то же самое, что и день, только без света, глупо. Ночь существует для того, чтобы собираться вместе под крышей дома. Если только ты волею случая не одинок и не вынужден делать что-то иное.

В темноте звуки различаешь лучше, чем предметы. Звук воды из-под винта где-то под моими ногами. Приглушенный шум попутного потока. Гул двигателя. Вентиляция. Вращение гребного вала в подшипниках. Маленький электрический компрессор, местонахождение которого почти невозможно установить. Как, находясь в квартире, невозможно определить, у кого из соседей работает холодильник.

Здесь тоже есть холодильник. Я нахожу его не по звуку. Я нахожу его, потому что благодаря темноте я могу четко представить свой чертеж судна. Я измеряю коридор шагами. Но уже заранее знаю результат. Просто из-за волнения я раньше этого не замечала. Коридор на два метра короче, чем он должен быть. Где-то в конце его, за стеной, должна быть, по словам Яккельсена, гидравлическая система рулевого управления. Но она не может занимать два метра.

Я освещаю стену. Она покрыта той же фанерой, что и остальные стены, — вот почему я раньше ничего не заметила. Но фанеру эту прибили относительно недавно. Откуда-то из-за нее доносится приглушенное гудение, похожее на звук работающего холодильника. Фанера плотно приколочена. Это не тщательно сделанный тайник. Его наскоро соорудили за неимением лучшего. Но одной мне бы не удалось снять фанеру. Даже если бы у меня и были необходимые инструменты.

Я открываю ближайшую дверь.

Вдоль стены стоят черные ящики. На них написано: «Grimlot Music Instruments Flight Cases». Я открываю первый из них. Он четырехугольный, и по виду в нем может поместиться динамик среднего размера.

На гарантийном свидетельстве, лежащем под голубыми, блестящими баллонами акваланга из эмалированной стали, написано: «Self-contained Underwater Breathing Apparatus». Они обтянуты резиновой сеткой, чтобы защитить краску от ударов.

Я открываю другой ящик, меньше размером. В нем нечто, похожее на вентили, которые навинчивают на акваланг. Яркие, блестящие. Уложенные в вырезанную по их форме пенорезину. Дыхательный аппарат. Но такого типа, которого я никогда не видела. Который крепится прямо на баллоны, вместо того чтобы прикрепляться к мундштуку.

В следующем ящике манометры и ручные компасы. В большом чемодане с ручкой лежат очки, три пары ласт, ножи из нержавеющей стали в резиновых ножнах и два надувных жилета, на которые прикрепляются баллоны.

В большом мешке два черных резиновых костюма с капюшонами и молниями у кистей рук и на лодыжках — это костюмы для подводного плавания из неопрена. Толщиной по меньшей мере пятнадцать миллиметров. Под ними лежат два теплых костюма «Посейдон». Под ними перчатки, носки, два утепленных костюма, страховочные тросы и шесть различного вида фонариков на батарейках, два из которых прикреплены к шлему.

В помещении стоит также ящик, в котором с виду может поместиться электроконтрабас, но он немного длиннее и глубже. Ящик стоит у переборки. В нем лежит Яккельсен.

Ящик оказался недостаточно большим для него, поэтому они прижали его голову к правому плечу и согнули ноги, так что он оказался на коленях. Глаза его открыты. Моя куртка по-прежнему у него на плечах.

Я трогаю его лицо. Он все еще влажный и теплый. Температура тела крупного животного падает на несколько градусов в час, если оно лежит летом на открытом воздухе, после того как его пристрелили. Можно предположить, что для человека эти цифры не сильно отличаются. Яккельсен приближается к комнатной температуре.

Я сую руку в его нагрудный карман. Шприц исчез. Но там есть что-то другое. Мне надо было догадаться об этом раньше — металл сам по себе не звенит. Он звенит, ударяясь о другой металл. Очень осторожно, держа пальцы в его кармане, я нащупываю маленький треугольник. Он вырастает из его грудной клетки.

Трупное окоченение распространяется от жевательных мышц вниз. Так же как и нервный спазм. Верхняя половина его тела застыла. Я не могу перевернуть его и, просунув руку в ящик, проникаю под куртку за его спиной. Под лопаткой торчит кусок металла, всего лишь несколько сантиметров длиной, плоский, не толще пилочки для ногтей. Или клинка из ножовочного полотна.

Лезвие вошло между ребрами, и оттуда было направлено вверх наискосок. Я думаю, оно прошло через сердце. Потом рукоятку сняли, а лезвие осталось. Чтобы не было кровотечения.

У другого человека лезвие бы не вышло спереди. Но ведь Яккельсен очень стройный.

Должно быть, это произошло как раз перед тем, как я подошла к нему. Возможно, когда я шла через площадь.

В Гренландии у меня никогда не портились зубы, теперь же у меня двенадцать пломб. Каждый год добавляется новая. Я не хочу, чтобы мне делали обезболивание. Я разработала стратегию, с которой я встречаю боль. Я делаю вдох животом и, прямо перед тем как бор проникает через эмаль в зуб, думаю о том, что сейчас со мной делают нечто, что я должна принять. Тем самым я становлюсь заинтересованным, а не просто поглощенным болью наблюдателем.

Я была в ландстинге, когда партия «Сиумут» выдвинула предложение о том, чтобы запланированный уход американских и датских вооруженных сил из Гренландии сопровождался созданием гренландской армии. Но так они ее, конечно же, не называли. «Децентрализованная береговая служба», говорили они, укомплектованная для начала теми гренландцами, которые последние три года служили сержантами в военно-морском флоте. И под командованием лучших офицеров, которые должны обучаться в Дании.

Я думала: не может быть, они так не сделают.

Предложение не прошло. «Мы находим результаты голосования неожиданными, — говорил Юлиус Хёг, внешнеполитический представитель партии «Сиумут», — принимая во внимание то, что комиссия безопасности ландстинга рекомендовала создать береговую службу и создала подготовительную рабочую группу, состоявшую из представителей датского военно-морского флота, гренландской полиции, патруля «Сириус», Ледовой службы и других специалистов».

Других специалистов. Самое важное всегда говорится под конец. Как бы мимоходом. В дополнении к контракту. На полях.

Сотрудниками службы безопасности на «Гринлэнд Стар» были гренландцы. Только сейчас я вспоминаю это, теперь, когда мы уже давно отплыли от платформы. То, что стало обыденным, мы не замечаем. Стало обыденным видеть вооруженных гренландцев в форме. Война стала для нас обыденным делом.

И для меня. Все, что у меня осталось, — это моя способность дистанцироваться.

Все, что происходит, происходит со мной. Боль, которую я чувствую, это моя боль. Но она не поглощает меня полностью. Какая-то частичка меня остается наблюдателем.

Я забираюсь в кухонный лифт. Со вчерашнего дня делать это легче не стало. Ведь не становишься моложе.

На сей раз можно радоваться тому, что отсутствует блокировка. Опасная для жизни система позволяет мне самой, нажав на кнопку, отправить себя наверх.

Страх при подъеме в шахте тот же, что и в прошлый раз. Та же тишина в конце пути. Пустая кухня.

Через верхнее окно проникает свет луны. Направляясь к двери, я на мгновение представляю себя со стороны. Одетая в черное, но бледная, словно белый клоун.

В коридоре слышны те же звуки. Двигатель, туалеты, дыхание женщины. Как будто время стояло на месте.

Голубой лунный свет, проникающий в салон, создает ощущение прохлады, как будто на кожу попала жидкость. Из-за покачивания судна на волнах по стенам движутся, словно живые тени, квадраты окон.

Сначала я направляюсь к книгам.

Гренландская лоция, картографический атлас Гренландии Геодезического института, морская карта Дэвисова пролива, уменьшенная в четыре раза и изданная в одной книге. «Динамика снега и ледяных масс» Колбека о движении льда. «Метеориты» Бухвальда в трех томах. Номера журналов «Мир природы» и «Варв». «Обзор медицинской микробиологии» Яветса и Мельника. «Паразитология. Справочник» Ринтека Мадсена. «Записки о тропической медицине» Дайона Р. Белла.

Я кладу две последние книги на пол и перелистываю их правой рукой, держа фонарик в левой. В разделе Dracunculus так много всего подчеркнуто ярким желтым цветом, что кажется, сама бумага стала другого цвета. Я ставлю книги назад.

В коридоре я долго прислушиваюсь у каждой двери. И все же дверь Тёрка я нахожу совершенно случайно. Я открываю ее на три миллиметра. Из иллюминатора на кровать падает лунный свет. В каюте холодно. И все же он откинул одеяло. Верхняя часть его тела как будто из голубоватого мрамора. Он крепко спит. Я захожу внутрь и закрываю за собой дверь. Нашу жизнь осложняет необходимость выбора. Тот, за кого выбор сделан, не испытывает сложностей.

Все получается само собой. Он работал за столом. Ручки положены на место, как и все, что от качки может скатиться на пол, должно быть положено на место. Но бумаги остались на столе. Стопка бумаг не настолько большая, чтобы я не могла ее унести.

Минуту я стою, глядя на него. Как и много раз прежде, с самого детства, удивляюсь абсолютной беззащитности человека во сне. Я могла бы наклониться над ним. Могла бы поцеловать его. Могла бы услышать биение его сердца. Могла бы перерезать ему горло.

Неожиданно я понимаю, что в жизни мне часто случалось не спать, в то время как все остальные спят. Я часто бодрствовала поздно вечером и рано утром. Я не стремилась к этому. Но так уж получилось.

Я уношу пачку бумаг с собой в салон. Времени на то, чтобы отнести их к себе в каюту, нет.

Некоторое время я сижу, не зажигая свет. В комнате появляется что-то торжественное. Кажется, что лунный свет создал вокруг всех предметов сине-серую стеклянную оболочку.

Найти ключ к самому себе и своему будущему — мечта каждого. Религиозным обучением в воскресной школе в Кваанааке занимался проповедник из миссии Моравских братьев — замкнутый и жестокий бельгийский математик, который не знал ни слова на диалекте Туле. Преподавание велось на ужасающей смеси английского, западногренландского и датского. Мы боялись его, но одновременно он вызывал наше любопытство. Нас научили уважать ту глубину, которая может скрываться в безумии. Каждое воскресенье он неизменно возвращался к двум темам: недавно обнаруженным поблизости от города Наг Хаммади рукописям, содержащим призыв познать самого себя, и мысли о том, что наши дни сочтены и что, следовательно, во Вселенной существует божественная арифметика. Всем нам было от пяти до девяти лет. Мы не понимали ни одного слова. И все же позже я вспоминала отдельные вещи. Особенно размышляла над тем, что мне хотелось бы увидеть космические расчеты для моей жизни.

Иногда мне кажется, что время этого пришло. Вот и сейчас. Как будто эта лежащая передо мной пачка бумаг может сказать что-то решающее о моем будущем.

Предки моей матери удивились бы тому, что ключ ко Вселенной для одного из их потомков оказался письменным.

Сверху лежит копия отчета Криолитового общества «Дания» об экспедиции на Гела Альта в 1991 году. Последние шесть страниц — не копия. Это — оригинальные, не очень четкие и технически несовершенные фотографии глетчера Баррен, сделанные с воздуха. Глетчер выглядит так, как, по слухам, и должен выглядеть. Сухой, холодный, белый, истертый, продуваемый ветрами и покинутый даже птицами.

Потом идут два десятка исписанных страниц, на которых цифры и маленькие карандашные рисунки, непонятные для меня.

Двенадцать фотографий — это копии рентгеновских снимков. Возможно, тех же людей, чьи снимки я когда-то видела на экране в приемной Морица. Но может быть, и чьи угодно.

Есть еще снимки. Они, может быть, тоже рентгеновские. Но сюжет их — не человеческие тела. На фотографии видны регулярные черные и серые полосы, прямые, словно проведенные по линейке.

Последние страницы пронумерованы от первой до пятидесятой и образуют единое целое. Это отчет.

Текст скуп и краток, многие рисунки тушью похожи на наброски, подсчеты во многих местах вставлены от руки, там, где не хватало обычных знаков пишущей машинки.

Это описание опыта транспортировки по льду предметов, имеющих большую массу. С рисунками рабочего процесса и краткими наглядными расчетами механических условий.

Обзор, посвященный использованию тяжелых саней во время экспедиций на Северный полюс. На нескольких рисунках показано, как тащили суда по льду, чтобы избежать сжатия льдами.

Над отдельными разделами короткие заголовки: «Ахнигито», «Дог», «Савик 1», «Агпалилик». В них говорится о транспортировке самых больших известных осколков метеорита с мыса Йорк, о сложном спасении корабля Пири и о плавании на шхуне «Кайт», о данных Кнуда Расмуссена, о легендарной перевозке Бухвальдом тридцатитонного «Ахнигито» в 1965 году.

В этом последнем разделе есть фотокопии собственных фотографий Бухвальда. До этого я их видела много раз — они сопровождали любую статью на эту тему в течение последних двадцати лет. И все же я смотрю на них как в первый раз. Покатые настилы из железнодорожных шпал. Лебедки. Грубо сваренные сани из железнодорожных рельсов. Фотокопии сделали контрасты еще более четкими и смыли детали. И тем не менее все становится ясно. В кормовом трюме «Кронос» везет копию оборудования Бухвальда. Камень, который тот перевез в Данию, весил 30 тонн 880 килограммов.

В последнем разделе говорится о датско-американо-советских планах по созданию буровой платформы на льду. В списке литературы приводится отчет с острова Байлот о допустимых нагрузках на лед. Мое имя в списке авторов.

В самом низу — шесть цветных фотографий. Они сняты со вспышкой в какой-то пещере со сталактитами. Каждый студент, изучающий геологию, видел подобные фотографии. Соляные копи в Австрии, голубые пещеры на Сардинии, лавовые пещеры на Канарских островах.

Но эти фотографии выглядят иначе. Свет от вспышки отбрасывается назад к объективу ослепительными отражениями. Как будто это фотография тысячи маленьких взрывов. Это снято в ледяной пещере.

Все те ледяные пещеры, которые я видела, существовали очень недолго, пока не закрывался разлом глетчера или трещина или пока они не наполнялись подземными талыми водами. Эта пещера не похожа на те, что я видела раньше. Повсюду с потолка свисают длинные сверкающие сталактиты — колоссальная система сосулек, которая должна была образовываться долгое время.

В центре пещеры находится нечто похожее на озеро. В озере что-то лежит. Это может быть что угодно. По фотографии даже нельзя предположить что.

Составить себе представление о размерах пещеры можно благодаря сидящему на переднем плане человеку. Он сидит на одном из тех холмиков, которые создали на дне пещеры капающая вода и холод. Он торжествующе смеется в объектив. На этой фотографии он одет в пуховые штаны. Но все еще в камиках. Это отец Исайи.

Когда я поднимаю пачку, на столе остается последний листок, потому что он тоньше фотографий. Это листок писчей бумаги с набросками письма. Всего лишь несколько строчек, написанных карандашом и перечеркнутых в нескольких местах. Потом листок положили в самый низ. Как будто писали дневник. Или завещание. А потом постеснялись. Решили: нельзя, чтобы это лежало на виду, не стоит доверять всем свои тайны. Но все же хотелось, чтобы листок был поблизости. Может быть, потому, что надо будет работать с ним дальше.

Я читаю его. Потом складываю и кладу в карман.

В горле у меня пересохло. Руки дрожат. Что мне необходимо сейчас — так это без всяких проблем уйти со сцены.

Я уже протянула руку, чтобы открыть дверь в каюту Тёрка, когда за ней раздается щелчок и в коридор падает полоска света. Я отступаю назад. Дверь начинает открываться. Она открывается в мою сторону. Благодаря этому я успеваю найти дверь справа от меня, открыть ее и войти в помещение. Я не решаюсь закрыть дверь, а лишь прикрываю ее.

Здесь темно. Плитки под ногами говорят о том, что это ванная. В коридоре щелкает выключатель, и загорается свет. Я отступаю назад, за занавеску, в душевую кабину. Дверь открывается. Звуков нет, но пара рук мелькает в длинной щели, которую не закрывает занавеска. Это руки Тёрка.

Его лицо показывается в зеркале. Оно такое сонное, что он даже себя самого не видит. Он наклоняет голову, открывает кран и пьет. Потом выпрямляется, поворачивается и уходит. Движения его механические, словно у лунатика.

В ту секунду, когда дверь его каюты закрывается, я вылетаю в коридор. Через мгновение он обнаружит, что бумаг на месте нет. Я хочу выбраться с этого этажа, пока не начались поиски.

Свет гаснет. Скрипит его кровать. Он вернулся к своему сну в голубом лунном свете.

Такая возможность, такая блестящая удача дается лишь раз в жизни. Я готова танцевать по пути к выходу.

Впереди меня в темноте коридора раздается низкий и властный голос женщины. Я поворачиваю обратно. Передо мной раздается смех мужчины, проходящего мимо полоски света, которая падает из открытой двери салона. Он голый. У него эрекция. Они меня не заметили. Я оказалась между ними.

Сделав шаг назад, я оказываюсь в ванной, опять в нише. Загорается свет. Они входят в дверь. Он подходит к раковине. Ждет, пока эрекция пройдет. Потом он встает на цыпочки и мочится в раковину. Это Сайденфаден. Автор того отчета о транспортировке по морскому льду предметов, имеющих большую массу, отчета, который я только что листала. Отчета, в котором он ссылается на одну статью, автором которой являюсь я. И теперь мы находимся так близко друг от друга. Мы живем в мире, в котором все тесно взаимосвязано.

Женщина стоит за его спиной. Лицо ее сосредоточенно. На мгновение мне кажется, что она увидела меня в зеркале. Потом она поднимает руки над головой. В руках у нее ремень с пряжкой. Ударяет она так точно, что только пряжка бьет по телу, оставляя длинную белую полосу на одной его ягодице. Полоса сначала белая, потом ярко-красная. Он хватается за раковину, выгибает спину, выставляя назад нижнюю часть тела. Она снова бьет, пряжка ударяет по другой ягодице. Я вспоминаю Ромео и Джульетту. Европа богата традициями нежных свиданий. Потом свет гаснет. Дверь закрывается. Они ушли.

Я выхожу в коридор. Мои колени дрожат. Я не знаю, что мне делать с бумагами. Делаю два шага в сторону каюты Тёрка. Отказываюсь от этого, делаю шаг назад. Принимаю решение оставить их в салоне. Другого выхода нет. Я чувствую себя запертой на сортировочной станции.

Передо мной в темноте открывается дверь. На сей раз совершенно неожиданно, свет не зажигается, и только благодаря тому, что я уже знаю помещение, я успеваю шагнуть в ванную и встать в душевую кабину.

На этот раз свет не загорается. Но дверь открывают, а потом запирают. У меня наготове отвертка. Это они пришли за мной. Бумаги я держу за спиной. Их я отброшу, когда нанесу удар. Снизу вверх, в сторону брюшной полости. А потом я побегу.

Занавеска отодвигается. Я готовлюсь оторваться от стены.

Включают воду. Холодную воду. Потом горячую. Потом регулируют температуру. Душ был направлен на стену. В первые же три секунды я промокаю до нитки.

Душ поворачивают от стены. Он встает под струю. Я нахожусь в десяти сантиметрах от него. Кроме журчания воды, нет никаких других звуков. И нет света. Но чтобы узнать механика на этом расстоянии, свет мне и не нужен.

В «Белом сечении» он никогда не зажигал свет, поднимаясь по лестнице. Он до самого последнего момента не нажимал на кнопку выключателя в подвале. Он любит покой и одиночество в темноте.

Его рука легко касается меня, когда он ищет подставку для мыла. Он находит ее, отходит немного в сторону, намыливается, кладет мыло на место, массирует кожу. Снова тянется за мылом. Пальцы его задевают мою руку и исчезают. Потом медленно возвращаются. Ощупывают руку.

Как минимум, должно было раздаться восклицание. Вполне уместен крик. Он не издает ни звука. Его пальцы нащупывают отвертку, осторожно вынимают ее из моей руки, проводят по руке до локтя.

Вода выключается. Занавеска отодвигается, он выходит из кабины. Через мгновение загорается свет.

Он обернул вокруг бедер большое оранжевое полотенце. Лицо его непроницаемо. Все было сделано спокойно, без суеты, тихо.

Он видит меня. И узнает.

Его самообладание разрушено. Он не двигается и едва ли меняется в лице. Он парализован.

Теперь мне ясно — он не знал, что я нахожусь на судне.

Он смотрит на мои мокрые волосы, прилипшее к ногам платье, промокшие бумаги, которые я теперь держу перед собой. Хлюпающие резиновые тапочки, отвертку в своей руке. Он ничего не понимает.

Потом он протягивает мне полотенце. Неловким и смущенным движением. Не думая, что тем самым открывает свое тело. Взяв полотенце, я протягиваю ему бумаги. Он держит их внизу перед собой, не сводя с меня глаз, пока я вытираю волосы.

Мы сидим на кровати в его каюте. Вплотную друг к другу, но между нами пропасть. Мы шепчемся, хотя этого и не требуется.

— Ты понимаешь, что происходит? — спрашиваю я.

— В ос-сновном.

— Ты можешь мне объяснить?

Он качает головой.

Мы пришли примерно к тому же, с чего начинали. Мы опять погрязли в недомолвках. Я чувствую непреодолимое желание прижаться к нему и попросить его усыпить меня, чтобы проснуться только тогда, когда все будет позади.

Я никогда не знала его. Еще несколько часов назад я думала, что мы вместе пережили отдельные мгновения близости. Когда я увидела, как он пересекает посадочную площадку на «Гринлэнд Стар», я осознала, что мы всегда были чужими друг другу. Пока ты молод, ты думаешь, что секс — это кульминация близости. Потом обнаруживаешь, что это едва ли начало ее.

— Я хочу тебе кое-что показать.

Я оставляю бумаги у него на столе. Он протягивает мне футболку, трусы, утепленные брюки, шерстяные носки и свитер. Мы одеваемся, повернувшись спиной друг к другу, словно чужие. Мне приходится закатать его брюки до колен, а рукава свитера до локтей. Я прошу также шерстяную шапочку, и он протягивает ее мне. Из одного из ящиков стола он достает плоскую темную бутылку и кладет ее во внутренний карман. Сняв с кровати шерстяное одеяло, я складываю его. И мы уходим.

Он открывает ящик. На нас печально смотрит Яккельсен. Нос его стал голубоватым, острым, как будто он отморожен.

— Кто это?

— Бернард Яккельсен. Младший брат Лукаса.

Я подхожу к Яккельсену, расстегиваю рубашку, открывая стальной треугольник. Механик не двигается.

Я выключаю фонарик. Мы некоторое время тихо стоим в темноте. Потом идем наверх. Я запираю за нами дверь. Когда мы выходим на палубу, он останавливается.

— Кто?

— Верлен, — говорю я. — Боцман.

Снаружи на переборке приварены ступеньки. Я забираюсь первой. Он медленно поднимается за мной. Мы оказываемся на маленькой полупалубе, погруженной в темноту. На двух деревянных мостках стоит моторная лодка, за ней — большая резиновая лодка. Мы садимся между ними. Отсюда нам хорошо виден ют, мы же находимся в тени.

— Это случилось на «Гринлэнд Стар». Когда ты приехал.

Он мне не верит.

— Верлен мог бы сбросить его в воду там. Но он боялся, что тело на следующий день будет плавать у платформы. Или что его затянет винтом.

Я вспоминаю о своей матери. То, что на севере попадает в воду, на поверхность больше не всплывает. Но Верлен этого не знает.

Механик по-прежнему молчит.

— Яккельсен следил за Верленом на причале. Его заметили. Самое надежное было освободить для него место в ящиках. Забрать его на борт. Подождать, пока мы не отойдем от платформы. И потом сбросить за борт.

Я пытаюсь скрыть свое отчаяние и говорить совершенно спокойным голосом. Он должен мне поверить.

— Мы сейчас уже далеко в море. Каждая минута, пока он в трюме, это риск для них. Они скоро придут. Им придется вынести его на палубу. Другого способа выбросить его за борт нет. Поэтому мы здесь и сидим. Мне хотелось, чтобы ты сам их увидел.

В темноте раздается что-то вроде вздоха. Это пробка вылезла из бутылки. Он протягивает ее мне, и я пью. Это темный, сладкий, густой ром.

Я накрываю нас шерстяным одеялом. Мороз, наверное, градусов десять. И все же внутри меня обжигающий жар. Алкоголь расширяет капилляры, на поверхности кожи возникает легкое болезненное ощущение. Это та боль, которой всеми силами надо стараться избежать, если не хочешь замерзнуть насмерть. Я снимаю шерстяную шапку, чтобы почувствовать лбом прохладу.

— Тёрк бы никогда этого не допустил.

Я протягиваю ему листок. Он оглядывается на темные окна мостика и, спрятавшись за корпус моторной лодки, читает письмо в свете моего фонарика.

— Это лежало в бумагах Тёрка, — говорю я.

Мы снова пьем. Луна светит так ярко, что можно различать цвета. Зеленая палуба, синие утепленные брюки, золото с красным на этикетке бутылки. Словно в солнечном свете. Этот свет ложится ощутимым теплом на палубу. Я целую его. Температура уже не имеет никакого значения. В какой-то момент я стою над ним на коленях. И уже больше нет наших тел, есть только жаркие точки в ночи.

Мы сидим прислонившись друг к другу. Он закрывает нас одеялом. Мне не холодно. Мы пьем из бутылки. Насыщенный и горячий вкус.

Ты из полиции, Смилла? Нет, отвечаю я. Из другой конторы? Нет, отвечаю я. Ты все время знала? Нет, отвечаю я. А сейчас знаешь? Есть кое-какие догадки, говорю я.

Мы снова пьем, и он обнимает меня. Палуба под одеялом, должно быть, холодная, но мы этого не замечаем.

Никто не идет. На «Кроносе» мертвая тишина. Как будто судно отклонилось от своего курса, как будто оно теперь уносит куда-то нас двоих, только нас двоих.

Через какое-то время мы допиваем бутылку. Я встаю, потому что знаю, что что-то изменилось. Не может ли быть других люков в корпусе? — спрашиваю я. — Других способов избавиться от тела?

— Почему ты говоришь о смерти? — спрашивает он.

Что мне ему ответить?

— Как выведен якорь? — спрашивает он.

Мы спускаемся в твиндек. В ящике теперь лежат спасательные жилеты. Яккельсена нет. Мы идем по лестнице, через туннель, машинное отделение, туннель, по винтовой лестнице, и он открывает две задвижки и дверь размером метр на метр. Якорная цепь туго натянута посреди помещения. Наверху, на потолке, она уходит в трубу, через которую виден лунный свет и очертания брашпиля. Внизу она исчезает в клюз величиной с крышку канализации. Якорь подтянут под самый клюз. Места из-за него немного. Он смотрит на отверстие.

— Нельзя пропихнуть здесь взрослого человека.

Я трогаю стальную цепь. Мы оба знаем, что именно через это отверстие сегодня ночью нырнул Яккельсен.

— Он был очень стройным, — говорю я.