Глава 23
Марк

Луч проезжающей мимо машины проникает в гостиную, скользит по книгам, телевизору, фотографиям на полке, по маскам и проволочным статуэткам, купленным Стеф. Я понимаю, что просидел в темноте несколько часов. Соседская овчарка лает, но мне не страшно, когда тут нет Стеф и Хейден.

Их топот, резкие голоса… Я не боялся за себя – мой страх был сосредоточен только на Стеф и Хейден. Я изо всех сил старался защитить их, я приложил все волевые усилия. Я знаю, это кажется глупым, но когда те мужчины ушли, не причинив вреда Стеф и Хейден, я почувствовал, что справился. Это было главным. Это и сейчас главное.

Но сейчас я один. Я не включал сигнализацию. Они могут войти. Забирать у меня нечего.

В другую такую ночь я бы выпил, но сегодня на столике нет стакана. Я не могу глотать – темнота давит мне на грудь, вот-вот сплющит горло. Я мельком думаю о том, не покончить ли с собой, но у меня нет на это сил. Я даже встать не могу. И не знаю, с чего начать. Может быть, если просидеть здесь достаточно долго, тьма выкурит меня отсюда. Я чувствую едкий запах застарелого дыма. Все оставили меня.

На улице слышится смех наших соседей-студентов – они возвращаются с субботней вечеринки. Потом скрипят ворота дома напротив – медсестра отправляется на утреннее дежурство. Поют птицы. Этот звук напоминает мне о том, что нужно все-таки встать с дивана. Я иду в туалет, стараясь не смотреть в зеркало, потом направляюсь в кухню. Хотя мои глаза привыкли к темноте, я умудряюсь удариться ногой об угол стола – будто кто-то специально передвинул его, поставил у меня на пути. Мне нужна кладовка.

Когда мне было лет пять, я боялся заходить в кладовку. Мой двоюродный брат Джеймс – ему тогда было лет восемь – сказал, что в кладовке живет банши и крик этого чудовища может высосать душу человека. Иногда по ночам я слышал крик банши – тихое приглушенное постанывание. Я сказал об этом маме, и она ответила, что никаких банши не существует, а папа хмыкнул: «Если хочешь взять в кладовке варенье, Марк, тебе нужно отпугнуть банши».

Однажды в воскресенье Джеймс и его родители приехали к нам на обед. Брат запер меня в кладовке и не вернулся. Мне показалось, что я просидел там несколько часов, не решаясь пошевельнуться, настолько боялся разбудить монстра. И я старался не плакать, зная, что банши манят страх и грусть. «Они чуют твой страх», – говорил мне Джеймс. Из кухни доносились запахи жареной курицы, мама и тетя Петра болтали в комнате, Джеймс играл во дворе с собакой. Они забыли обо мне, а если я пошевельнусь – банши проснется. Ноги у меня свело судорогой, я готов был обмочиться, и мне мучительно хотелось чихнуть. Нужно было выбираться оттуда. Глядя на небольшое окошко над верхней полкой, я принялся, не оглядываясь, забираться на шкаф. Если не смотреть на то, что дышит тебе в затылок, оно не сможет проявиться, не сможет тебе навредить. Я не дышал, стараясь двигаться как можно тише.

Не думай о страхе, закрой глаза и лезь.

Я вытянул руку – и опрокинул пакет риса. Он шлепнулся на две банки апельсинового варенья, негромкий звук, короткий. Что-то покатилось… и я услышал банши, ее вой – громче, чем когда-либо.

Она проснулась.

Она прямо за мной.

Зажав ладонями уши, я упал на пол и свернулся клубочком.

Наверное, я завопил. Наверное, я разрыдался. Я только помню, как папа наклоняется надо мной и орет: «Ты успокоишься уже? Это просто дурацкая игрушка».

Этот звук издавал игрушечный синтезатор, обычный детский синтезатор с западающей клавишей «ми», пластмассовый синтезатор на батарейках, а вовсе не банши. Банши не существовало. Я не помню, ел ли тем вечером жареную курицу с Джеймсом, тетей Петрой и дядей Леоном.

Я закрываю за собой дверь кладовки и усилием воли призываю банши появиться из ниоткуда.

Ожидая, я провожу языком по рассеченной губе, а потом ковыряю ранку ногтем, сосредотачиваясь на боли.

Но банши не появляется.

Солнце светит так ярко, что я задергиваю все шторы в доме. Но в комнате Хейден лампа с диснеевскими принцессами все еще режет мне глаза светом, поэтому я срываю с нее абажур, срываю всех принцесс.

Я ползаю по ковру в гостиной, собирая волосы, которые никто так и не подобрал.

Это кровать Одетты. Она принадлежала Одетте с самого начала. Когда мы были молоды и влюблены друг в друга и еще могли выражать страсть, не чувствуя боли или вины, тогда, до рождения Зоуи, Одетта не раз доказывала мне, что это ее кровать – множеством разных способов. Стеф настояла, чтобы мы купили новый матрас и постельное белье, но это кровать Одетты.

Я сижу на краю кровати со стороны Стеф и открываю ее прикроватный столик, как вор, как грабитель. Я стараюсь ничего тут не сдвинуть. Забытая записная книжка – из тех, что Стеф прячет от меня, блокнот с черновыми набросками сюжетов для новых книг, браслеты и цепочки, которые Стеф так и не распутала после того, как Хейден вдоволь с ними наигралась, скомканные носовые платки, высохшая губная помада без крышки. Я ищу улики, которых нет.

Я закрываю ящик и обвожу взглядом комнату, пытаясь почувствовать что-то другое, не то, что чувствую сейчас. Столь многое произошло в этой спальне, но теперь все словно присыпано пылью. Только я, здесь и сейчас, все сводится к этому. Ни любовь, ни радость, ни боль, ни бурные споры, на которые я растратил свою жизнь, не отменяют того факта, что теперь я здесь – один. А ведь все это казалось таким важным. Жизнь казалась такой важной.

Я сижу, ожидая, когда же она придет, и на мгновение мне кажется, что я замечаю какое-то движение под комодом. Но это не она. Я подхожу к тени, присаживаюсь на корточки, но вижу только пыль.

Затем я слышу звон бьющегося стекла. Я хочу, чтобы они пришли, завершили начатое, вырвали меня из вневременья. Но этого не происходит. Я встаю, спускаюсь в гостиную. Руки болят, кожа на коленях в ссадинах, на лбу синяк. Тут темно, фотографии опять упали с книжной полки.

Я присаживаюсь, босые ноги кровоточат от битого стекла.

Лает пес. У меня болит желудок. Ворота с другой стороны дороги скрипят. Вопят птицы. Кто-то разражается бранью. Опять светло. Я стою у занавески. Никто не приходит. Что-то темное, многоокое, красноглазое смотрит на меня с пустой полки. Я сворачиваюсь на полу калачиком, баюкая свою боль.

Стук-стук… Стук-стук… Стук-стук-стук…

Какой мерзкий звук! Кто-то царапает металлом по стеклу, он сейчас выбьет окно.

– Открой эту чертову дверь, Марк! Я знаю, что ты там.

Я заставляю себя подняться, спина отзывается болью. Вначале я не понимаю, где нахожусь. Из-за задернутых занавесок в окно льется холодный свет, и мне кажется, что я в пещере.

Клара трясет дверную ручку и зовет меня, поэтому я плетусь в прихожую.

Стоит мне едва приоткрыть входную дверь, как Клара протискивается внутрь.

– Боже, какая тут вонь, милый! – Она решительно устремляется в кухню и ставит на стол пакеты с продуктами. – И выглядишь ты дерьмово. Сходи в душ.

– Что ты тут делаешь? – Я приглаживаю ладонью волосы, пытаясь проснуться.

– Мне позвонила твоя жена. Она волновалась. Сказала, что ты уже сутки не берешь трубку. Я тоже пыталась до тебя дозвониться.

– Не беру трубку?

Я даже не знаю, где мой телефон. Наверное, он разрядился.

Клара выходит в гостиную, раздвигает шторы и занавески, распахивает окно, выгоняя вонь. Подойдя и вдохнув свежий вечерний воздух, я понимаю, что она права. Мне нужно в душ.

– Хорошо.

Я беру чистое белье и рубашку в комнате и иду в ванную.

От воды у меня сразу улучшается настроение. Мне кажется, она смывает не только пот. Я вел себя как сумасшедший. Не знаю, почему я так поступил. Зачем пытался остричь Хейден? Стеф была права, отреагировав именно так. И она пыталась связаться со мной – значит, она хочет наладить отношения. Я могу оставить всю эту чушь и опять стать ей хорошим мужем, а Хейден – хорошим отцом.

После короткого стука Клара входит в ванную, забирает мою грязную одежду и опять выходит.

Странно, но я не помню, что мне казалось таким важным пару дней назад. Зачем мне нужно было подбирать мертвых животных, зачем гоняться по городу за призраками? Может быть, эта долгая ночь нужна была моей душе, чтобы я мог взглянуть на все со стороны и побороть свои страхи?

Я намыливаюсь, ожесточенно тру кожу мочалкой докрасна. Теперь я чистый. Почти как новенький. Я вытираюсь, переодеваюсь в чистую одежду и спускаюсь в кухню. Клара протирает стол, чистая посуда расставлена в сушке, гудит стиральная машина.

– Тут не убирали не один день, – замечает она, не поворачиваясь ко мне.

На ней джинсы, кофта с капюшоном и невзрачная шелковая блузка – видимо, Клара торопилась. Но я все равно невольно думаю, как она красива.

– Она не очень-то хорошо за тобой ухаживает.

– Мне не нужно, чтобы за мной ухаживали, и это не ее работа. – Я щелкаю языком.

Клара пожимает плечами, словно мои слова не имеют ни малейшего значения.

– Я не пытаюсь вас рассорить, но ты целый день на работе, а она сидит тут… И чем она занимается? Здесь была полная корзина грязного белья и груда немытой посуды.

– Господи, Клара, как-то старомодно говорить такое!

– Не глупи, милый. Ты же знаешь, это никак не связано с гендерными ролями – весь вопрос в разделении обязанностей. Если бы она целый день проводила на работе, а ты оставался здесь, ты бы уж точно мыл посуду.

Наверное, мыл бы. Тем не менее…

– Она занята Хейден. Присматривать за ребенком – очень утомительно, особенно за двухлетним. Нужно все время находиться рядом и оберегать малыша от всяких бед. – Почувствовав, как накаляется атмосфера, я осекаюсь.

Мне не хочется обсуждать эту тему, но Клара не унимается, поворачивается во мне, и я вижу, что она покраснела.

– Да, я прекрасно осведомлена о том, что у меня не было привилегии материнства, но, с моей точки зрения, присмотр за двухлетним ребенком в первую очередь предполагает много сна.

Клара швыряет тряпку в мойку, но потом берет себя в руки. Насколько я могу судить, она сама удивлена своей вспышкой гнева. Достав из сушки штопор, она берет с подоконника бутылку вина.

Я знаю, что ей неловко быть такой уязвимой.

– Налей мне тоже. – Я подхожу к ней и беру себе бокал.

Она садится за стол в кухне и вздыхает.

– Это не мое дело, я знаю. Но ты мой друг, и мне не нравится, как она тебя расшатывает.

Я сажусь рядом с ней. Приятно, что кто-то встал на мою сторону. Я не могу рассказать ей, что сотворил вчера с Хейден и почему Стеф забрала малышку и ушла.

– Это не так. В смысле… Я ей многим обязан. Хейден была трудным ребенком, все время страдала от колик, капризничала, почти не спала, а я не помогал Стеф.

– А она тебе позволяла? – вскрикивает Клара. – Нет, погоди-ка, давай я сама отвечу. Нет, она тебе не позволяла. Я вижу, как она ведет себя с ребенком, никого к малышке не подпускает. Конечно, тебе трудно…

– Все не так. Мне стыдно за…

– Что тебе нужно, Марк, – перебивает меня Клара, – так это перестать стыдиться и вернуть свое место в семье. Хейден – твоя дочь, и ты не должен жить здесь – в своем собственном чертовом доме! – будто явился сюда незваным гостем. Бога ради, да ты деньги в семью зарабатываешь, на тебе вся эта семья и держится! Начни уже вести себя подобающе!

Я мог бы обидеться на ее слова, почувствовать воодушевление или разозлиться, но мне просто стыдно. Я отпиваю вино и подпираю лоб ладонью.

– Вести себя как настоящий мужчина… Да, непростой вопрос.

Клара молчит, ожидая, пока мы оба успокоимся.

– Как я уже сказала, все это – не мое дело.

– Когда те мужчины вломились в наш дом, меня точно парализовало. Если бы у меня был пистолет, смог бы я их застрелить?

– Марк… – начинает Клара, пытаясь сменить тему и явно сожалея о том, что высказала свое мнение.

Но потом она замечает, что я говорю задумчиво, а не раздраженно. Я не оправдываюсь. Я просто размышляю вслух, делюсь своими мыслями со своим самым верным другом. Мыслями, которыми мне больше не с кем поделиться.

– Вряд ли, – продолжаю я, глядя Кларе в глаза. – Моя единственная роль, единственное, что я умею делать, – это скорбеть.

Клара опускает ладонь на мою руку.

– Я скучаю по Хейден.

– Они скоро вернутся, – говорит она. – И ты сможешь начать все заново.

Я знаю, что у меня нет ни единого шанса начать все заново, поэтому молчу.

Мы садимся на диван, Клара включает милую кулинарную программу: элегантная женщина в доме мечты колдует над плитой. У красотки нежная, обворожительная улыбка и печальные глаза. Затем начинается передача о путешествиях: двое немолодых уже мужчин с обветренными лицами осматривают достопримечательности Италии. В какой-то момент Клара опускает голову мне на плечо, и я молчу, вдыхая свежий запах ее шампуня, солоноватый, травянистый запах ее волос. Моя рука на ее колене – просто так, чтобы удобнее было сидеть. Мне кажется, все будет хорошо. Все это – не вопрос жизни и смерти. Все еще можно смыть, можно очиститься…

Ее рука на моей груди, под рубашкой, потому что в комнате холодно, ступня – на моей лодыжке. Она впивается в мои губы поцелуем, мои пальцы – на ее ягодицах. Я откидываюсь на спину, и Клара садится на меня верхом, ее волосы падают мне на лицо – и тогда я вижу Зоуи. Зоуи стоит в углу гостиной и смотрит на нас.

Свет из коридора падает в угол, касается ее лица, и я вижу ее подбородок и рот, прядь золотистых волос, бледный палец, на который она накручивает локон. Джинсы и футболка перепачканы, в воздухе пахнет разложением. Я собираюсь что-то сказать ей, но тут она улыбается и облизывает губы, и все еще крутит, крутит, крутит локон волос на пальце.

– Что случилось? – Клара выпрямляется.

– Ничего. Просто…

Улыбка девушки становится слишком широкой, губы неестественно растягиваются, и я вижу ее черные, обломанные зубы. Вонь бьет мне в лицо, и я отшатываюсь, но тело Клары удерживает меня на диване.

– Все в порядке, родной. – Клара часто-часто дышит. – Все уже закончилось. Теперь ничто не причинит тебе вреда. С тобой все будет в порядке.

Девушка крутит, крутит, крутит локон на пальце, пока волосы не отрываются от головы. Она делает шаг вперед, и на ее лицо падает свет. Серая кожа покрыта синяками, один глаз заплыл, второй выбит. Она облизывает потрескавшиеся губы, и ее язык удлиняется, вываливается наружу, на пол капает кровавая слюна, а язык облизывает лицо.

Она вырывает очередной клок волос и бросает его на пол, потом вспарывает кожу на черепе, взрезает кожу на лице, но улыбка… улыбка остается, заискивающая, умоляющая.

– Papa, pourquoi tu ne m’aime pas?

Кожа сползает с ее лица, обнажая черную плоть.

– Papa, pourquoi?

Я пытаюсь закрыть глаза, но она хочет, чтобы я смотрел на нее. Она растекается темной гнилью по полу, а потом эта гниль собирается в чудовище с огромным количеством тонких щетинистых лап и алыми глазами. В этих глазах горит гнев.

– Марк? Марк?!

Клара так близко. Ее теплые, живые руки – на моих щеках, ее горячее дыхание – на моих губах, и я наконец-то ничего не вижу. Она целует меня, снимает губами мои слезы, и я хватаюсь за нее, точно она может сохранить во мне жизнь.

Клара живая. Она закрывает от меня все, чего я не хочу видеть. Она защищает меня от меня самого. Я сдаюсь. Я словно молодею на несколько десятков лет, чувствую себя освобожденным, словно ничего плохого не случилось, словно я опять в колледже, вернулся к той светлой, веселой жизни, словно я опять рядом со своей девушкой, словно радость нашего соития никогда не омрачалась чувством вины или грехом.

Мы проводим ночь в объятиях друг друга, и я прощен, прощен за все. Но когда разгорается рассвет, я ощущаю этот запах, вначале запах – а потом липкую дрянь у себя на коже. Все мои инстинкты кричат, что мне нельзя открывать глаза. Но я их не слушаю.