Глава 19
Марк

– Итак, Эдгар Аллан По, в сущности, обращается к теме соматизированного желания, физиологического и психологического выражения скрытого желания, которое не может проявиться иным образом. Мотив двойника позволяет реализовать желания, недопустимые в благовоспитанном обществе, – безусловно, тот же прием мы видим в истории Джекилла и Хайда. В произведениях Роберта Льюиса Стивенсона, Брэма Стокера и Шарлотты Гилман отражается представление о благовоспитанном обществе, как о хрупкой ширме, скрывающей царство жестокости и морального разложения.

Я боюсь смотреть на своих студентов. По какой-то причине эта лекция вызывает во мне искренний интерес, сегодня я менее напряжен, мне не приходится заставлять себя выступать здесь, это мое желание, а не долг. Будто что-то во мне щелкнуло – и я вновь увлечен своим предметом, как было, когда я его только изучал. Но если я подниму голову и взгляну на аудиторию, то увижу глухую стену, пустые лица двадцати трех скучающих студентов, это я знаю точно. Наверное, можно понять первокурсников, маринующихся на ненавистных для них парах – они ожидали, что тут легко будет получить зачет, поэтому записались на спецкурс, и только потом поняли, что приняли неверное решение. Но меня поражают апатия и скука третьекурсников – они-то приняли осознанное решение, когда выбирали мой спецкурс, спецкурс, посвященный литературе о сексе, смерти, крови и мечтах человеческих. Зачем они вообще приходят? Зачем они здесь?

Я смотрю в свои заметки и потираю виски. Я привык к хронической усталости, но все равно мне постоянно хочется спать. Вчера ночью – или сегодня утром, если угодно, – включилась чертова сигнализация, и Стеф как с цепи сорвалась, еще и Хейден испугалась. Конечно, малышке страшно, когда она видит свою мать в панике. Я же оставался на удивление спокойным. Осмотрел дом, пытаясь понять, в чем же проблема. Мне кажется, это признак улучшения моего состояния. Я могу взглянуть на ситуацию со стороны, абстрагироваться от своих эмоций. Я начинаю думать, что худшее уже в прошлом и теперь у нас все будет в порядке. Те грабители не вернутся. В Париже мы подверглись очередному удару судьбы, но сумели сбежать от чудовищ, выбраться оттуда живыми. С нами все будет в порядке.

Мне намного лучше, правда. Психотерапия – очень интересное интеллектуальное развлечение. Теперь я понимаю, как различные психологические мотивы находят свое выражение в произведениях, о которых я рассказываю в этом семестре. Но на самом деле к психотерапевту следовало бы обратиться Стеф. Она все время сидит дома с Хейден – ей не помешает поговорить с кем-то о происходящем. А после прошлой ночи я уже думаю, не страдает ли Стеф от синдрома Мюнхгаузена: Стеф подпитывает страх Хейден, чтобы все время спасать ее.

И тут я слышу смешок с первой парты. Я понимаю, что слишком долго молчал.

– Простите, на чем я остановился?

«Они просто дети, – напоминает мне Линди, когда я жалуюсь на равнодушие студентов. – Они переутомляются. Может, они работают по ночам, чтобы оплатить обучение. Ну или оплатить свои наркотики. У них панические атаки и кошмары, у них нервные срывы. Их жизни полны событий и отбирают все силы. Пытайся не принимать их скуку на свой счет».

И я, не поднимая головы, продолжаю:

– Мы никогда не можем быть уверены в том, являются ли описанные в рассказах Эдгара По ситуации порождением больного сознания главного героя или происходят на самом деле. Видите ли…

– Простите.

Я успеваю произнести еще пару слов, не обращая внимания на реплику из зала, но шорох и гомон заставляют меня остановиться и перевести взгляд с незримой восхищенной аудитории, которая видится мне в пространстве моего воображения, на аудиторию реальную. Студенты вытягивают шеи и поворачиваются, пытаясь разглядеть, кто же прервал меня. Вначале я не вижу ее, моим глазам требуется время, чтобы сфокусировать взгляд. С улицы в широкое окно, проникая в зазоры жалюзи, льется яркий свет, и лица студентов словно изрезаны этими полосами света и тени.

Я близоруко вглядываюсь в задние ряды, пытаясь отыскать говорящего.

– Что вы имеете в виду, говоря «происходят на самом деле»? – В ее голосе слышится мягкий экзотический акцент. – Его рассказы – вымысел, n’est-ce pas?

Она сидит в заднем ряду, и ее закрывают три студента, сдвинувшие парты и усевшиеся втроем. Я не узнаю́ ее голос, хотя знаю многих ее соучеников – правда, семестр только начался, и она могла перевестись с другого потока, – но в то же время в нем звучит что-то знакомое, теплое, будоражащее меня.

– Да, безусловно, это вымысел, но в зависимости от структуры рассказа существует несколько уровней реальности – уровень автора, рассказчика, протагониста, читателя. – Я защищаюсь, переводя дискуссию в теоретическое русло. – В данном случае я говорю о реальности на повествовательном уровне, на разрыве между тем, что описывает рассказчик, и тем…

Один из мальчиков перед ней поворачивается, меняя позу, и я вижу студентку в полосе яркого света. Я лишаюсь дара речи. Я знаю эту девушку, я сразу понимаю, кто она. Она занимала все мои мысли каждый день, я думал о ней каждый вечер, пытаясь уснуть.

Это девушка из музея. Это Зоуи, ее волосы отливают золотом в солнечном свете. Зоуи, живая, четырнадцатилетняя Зоуи. Я опускаю глаза.

Не знаю, как мне удалось закончить лекцию, но двадцать минут спустя слышится скрип стульев и грохот столов. Я едва отваживаюсь поднять глаза, и, когда студенты выходят из аудитории, думаю, что мне все просто привиделось, поскольку среди них нет ни одной белокурой красавицы, похожей на Одетту.

Я смотрю, как они выходят, и один из студентов поворачивается.

– Ну и ну, – бормочет он, остальные хихикают. Они смотрят куда-то мне за плечо.

Я поворачиваюсь и вижу, как она молча стоит за моей спиной, теребя прядь волос, длинных белокурых волос, и постукивая по серому ковролину носком кроссовки с изображением Скуби-Ду. Я купил такие кроссовки Зоуи в последнюю зиму перед ее смертью.

– Viens, Papa. Regarde, – говорит она.

Я отворачиваюсь и обвожу взглядом класс – мне хочется убедиться, что кроме нас тут никого нет, и к тому же я отчасти надеюсь, что, когда я повернусь, девушка уже исчезнет. Но она все еще там, поэтому я кладу в карман бумажник и ключи и иду за ней по коридору, потом на лестницу. Молча, не оглядываясь, она ведет меня на седьмой этаж учебного корпуса. Я едва поспеваю за ней. Миновав последний пролет, она выходит на крышу. Я толкаю тяжелую дверь аварийного выхода – она всегда открыта, курильщики подперли ее покореженной банкой из-под краски, чтобы не захлопывалась. Постепенно мои глаза привыкают к серебристому свечению – крыша устлана алюминиевым покрытием, на нем играют блики. И когда мне удается перевести дыхание, оказывается, что она сидит на краю крыши, лениво болтая ногами.

Наконец-то она поворачивается и смотрит на меня. В солнечном свете я могу ее хорошо рассмотреть. Это не Зоуи. Да, она похожа на Зоуи, но это всего лишь подделка, и ее лицо – маска. Невзирая на легкомысленную улыбку, в ее глазах читается напряжение, словно она сосредоточена на своей роли. По крайней мере, я убеждаю себя в этом, потому что Зоуи мертва.

– Viens, – повторяет она, и снова я слышу акцент в ее бархатном голосе.

Я сажусь рядом с ней, серебристое покрытие жжет мне ладони. Отсюда открывается вид на крышу соседнего здания, находящегося на противоположной стороне узкой улицы. На этой крыше стайка грязных голубей клюет остатки пирога, за ними наблюдает дымчатый кот, спрятавшийся в тени каких-то коробок. Над городом возвышается Столовая гора, отбрасывая тень на бетонные коробки зданий, ветер доносит до нас едкую мешанину запахов – ресторанной еды, отходов, выхлопных газов. Он подхватывает волосы девушки, бросает прядь ей на глаза, и она откидывает локон, накручивает его на палец, как в классе.

Когда она прекращает это делать, несколько волосков сдувает с ее руки на мою рубашку и мне на лицо. Я собираюсь смахнуть их, но девушка отворачивается, рассеянно улыбаясь, и я вдруг понимаю, что уже собрал эти волоски, скрутил их и сунул в карман.

– Что вы хотели показать мне? – спрашиваю я.

Она хмурится, как будто недовольна моим притворством, тем, что я словно бы не узнаю ее и не понимаю, зачем мы пришли сюда.

Серый кот смотрит на нас, тараща желтые глаза и подергивая хвостом, – он раздражен нашим присутствием. Затем он отворачивается и примеряется, как бы прыгнуть на голубей.

– Посмотри, – говорит девушка.

– На что?

– На эту омерзительную тварь.

– На что? Я не вижу…

– На кота, пап. Я ненавижу котов! – В ее голосе слышится холод. – Из-за них я задыхаюсь.

– Кто вы такая?

Она лишь пожимает плечами.

– Что вы с ней сделали?

– С кем? – Она поворачивает ко мне голову. Акцент становится еще заметнее, она точно шипит: «Ссскиием?»

– С моей дочерью. Зоуи. Когда она была маленькой.

– Она выросла.

Она смотрит мне в глаза, и я боюсь, что она столкнет меня с крыши, поцелует, укусит, как тогда в музее. Мне жарко сидеть на горячем металлическом покрытии, и я встаю, отводя взгляд от ее зеленых глаз. В этот момент с крыши противоположного дома доносится грохот и курлыканье – кот набросился на стаю голубей, и те, в панике разлетевшись, устремляются к нам. Я инстинктивно поднимаю руки, защищая лицо и голову, – и явственно чувствую, как птицы бьют меня крыльями, царапают когтями, но вскоре они оставляют меня и улетают прочь.

Отдышавшись, я опускаю ладони и вижу девушку на краю крыши. Она сидит и болтает ногами. Я бегу к ней, а она поднимает обе руки, отбрасывает волосы за спину и стягивает их в узел на затылке.

– Стой! – кричу я. – Осторожнее!

– Pourquoi, Papa? – Она поворачивается ко мне.

– Потому что я…

– Я всегда рядом. – Она наклоняется вперед и бросается с крыши.

Когда я подбегаю и смотрю вниз, на мостовой, конечно же, никого нет.

Так и не оправившись от потрясения, я возвращаюсь в свой кабинет. К счастью, дверь Линди закрыта, поэтому мне удается избежать расспросов – она человек доброжелательный, но слишком любопытный. Хотя по расписанию сейчас у меня время консультации, я запираю дверь и сажусь за стол, обдумывая случившееся. «Это все игры воображения», – говорю я себе, но моя интуиция твердит иное, чем разум. То, что только что произошло, было настоящим, по крайней мере частично, но я не могу определить, когда реальность сменилась фантазией. Я пытаюсь вспомнить порядок событий, но в памяти – словно белое пятно, и сокрытое им ускользает от моих мыслей.

Я не могу объяснить увиденное, поэтому беру трубку и звоню Кларе. В итоге я рассказываю, что видел Зоуи в музее восковых фигур – и ей как-то удалось последовать за мной сюда.

– Это вполне понятно, Марк, дорогой мой. У тебя богатое воображение, и оно пытается помочь тебе справиться с травмой. Оно переносит тебя в мир, где ничего плохого не случилось, мир, где Зоуи выжила. Конечно, с этой мыслью связана вина – ты винишь себя за ее смерть, хотя, видит Бог, мы не раз говорили, что ты ни в чем не виноват. Нам, твоим друзьям, придется повторять тебе это, пока ты сам этого не осознаешь.

– Но это не просто мои выдумки, Клара. Я никогда не испытывал ничего подобного. Я не из тех людей, которые бродят по улицам, проживая жизнь в ярких галлюцинациях.

Клара не отвечает – и в ее молчании мне слышится осуждение. Я должен доказать – ей и самому себе! – что я это все не придумал. Я сую руку в карман – и да, они там, светлые волосы Зоуи, свернутые в ком. Большой ком, куда больше, чем мне помнилось, но вот они – доказательство того, что что-то случилось и разговор с той длинноволосой девушкой происходил в реальности.

– Как бы то ни было, мне как раз пора звонить Марлис.

– Марлис?

– Я тебе уже сто раз рассказывала, Марк. Моя приятельница из Голландии. Сангома. Она взяла себе имя Гого-Темби.

Теперь я припоминаю. После ограбления Клара постоянно грозилась привести в дом кого-то, кто якобы умеет очищать жилище от злых духов. Я думал, она имела в виду обычного экстрасенса. Марлис, африканская шаманка-целительница из Голландии, ну надо же…

– И что же она сделает? Одолеет наши беды куриными костями и вафлями с сиропом?

– Не стоит быть таким узколобым, – холодно отвечает Клара. Похоже, моя шутка ее обидела. – В этом твоя проблема. Восемьдесят процентов жителей этой страны пользуются услугами сангом для решения разнообразнейших проблем. Не надо быть таким… чертовым снобом. Это, по сути, вполне действенная форма психотерапии. Она может очистить твой дом. Очистить тебя.

Вся эта толерантная чушь, которую несет Клара, выводит меня из себя.

– С каких это пор ты стала специалистом по африканской нетрадиционной медицине? Когда мы в последний раз обсуждали подобное, ты с пеной у рта доказывала, что всеобщая панацея – низкоуглеродная диета, только она может спасти меня и сделать куда лучше, чем прежде.

– Ой, да пошел ты, Марк! Я же просто пытаюсь помочь. В твоей душе много злобы, и я понимаю, что это оправданно, но разве тебе самому не хочется, чтобы стало легче? После ограбления твое состояние только ухудшилось – как и жизнь твоей семьи. Разве ты не хочешь предпринять хоть что-то, чтобы улучшить ситуацию?

– Господи, Клара! Нам не нужно какое-то дурацкое очищение ауры. Мне нужно отоспаться, вот и все.

– Ты никогда не просишь о помощи. Вот еще одна твоя проблема, раз уж мы заговорили об этом. – Она посмеивается. – Но существует много людей и много организаций, которые могут помочь нам в час нужды. Человечество огромно… и по природе своей люди добры, Марк. Ты можешь просто поверить в это?

Я молчу.

– Как бы то ни было и что бы ты там себе ни думал, африканские целительские практики – это не магия и не ведовство. Это мировоззрение, столь же имеющее право на существование, как, скажем, религия или философия. Как и они, эти практики предлагают нам решение серьезных проблем. Это вид терапии. Никто не верит, что призраки существуют на самом деле, но, в точности как священники, психологи или какие-то европейские атеистические философы, сангомы могут помочь тебе отогнать страхи, понять фантазии, что-то посоветовать. Изгнать призраков, поселившихся в пространстве твоей психики.

Да, это убедительный аргумент, хотя и строится он на том, что все в мире относительно и что угодно можно воспринимать как безобидные духовные практики, направленные на утешение страждущих.

– С чего вдруг ты у нас стала таким экспертом?

– Недавно документальный фильм на эту тему видела.

Я смеюсь.

– Даже если бы я согласился с тобой, мы не можем себе этого позволить. – Моя вечная отговорка. – Я только что прилично потратился, чтобы починить машину Стеф, эту чертову развалюху. И вообще, Стеф ни за то не согласится пригласить такого человека к нам в дом.

– Не волнуйся. Я ее уговорю. Я могу быть очень убедительна, ты же знаешь. Особенно когда речь идет о том, что лучше для тебя, дружище.

Вернувшись домой, я вижу в гостиной Клару – в моей гостиной, перед моим телевизором, с моей бутылкой вина «Меерласт», которую Джеф подарил мне на прощание, когда я ушел из университета.

Она осматривает меня, будто я явился сюда непрошеным гостем.

– Что ты с собой сотворил? – осведомляется она.

– Где Стеф?

Она смотрит на то, что я держу в руке.

– Может, уберешь это и пойдешь умоешься?

Я иду в кухню, ставлю чайник, прячу все в коробку в кладовой и мою руки в ванной. Затем я иду в спальню, бросаю рубашку в корзину с грязным бельем, надеваю чистую футболку и направляюсь к Кларе в гостиную. В коридоре я вижу Стеф – она, пятясь, тихонько выходит из комнаты Хейден. Стеф поворачивается и испуганно смотрит на меня. На мгновение ее лицо каменеет, глаза широко распахиваются, но затем она берет себя в руки, хмурится и жестом зовет меня в кухню.

Там она скрещивает руки на груди, стоя в трех метрах от меня, – настолько далеко, насколько позволяет помещение.

– Где ты был? – спрашивает она.

– А ее кто пригласил? – шепотом говорю я.

– Она сама себя пригласила, естественно. – Стеф даже не думает понизить голос. – Где ты был?

– У психотерапевта. Пробки на дорогах.

Я вижу, как она стискивает зубы, заставляя себя промолчать, не обвинять меня ни в чем, не затевать скандал, пока Клара здесь. Но ее взгляд невольно падает на часы на стене. Сейчас уже больше девяти.

– С Хейден все в порядке? – спрашиваю я, чтобы отвлечь ее.

– Господи, Марк… Нет, с ней не все в порядке. Она испугана. Не может уснуть. И мне кажется, она опять заболевает.

Уже во второй раз за сегодня я думаю, что Стеф может намеренно причинять Хейден вред. Или, по крайней мере, ее собственная тревога негативно сказывается на ребенке.

– Послушай, Стеф… – говорю я и тут замечаю, что Клара идет из гостиной к нам в кухню и останавливается в дверном проеме. – Послушай, может быть, ты слишком долго просидела в этом доме одна. Что, если мы отдадим Хейден в детский сад? Может, пришло время задуматься о поиске работы?

Когда Марлис, та самая пресловутая сангома, поднимает шум через два дня около полудня, я не в настроении. Шума от нее предостаточно – браслеты из бусин звенят, подвески на ожерелье постукивают друг о друга, холщовая сумка, заброшенная на плечо, бьется о ритуальный барабан для изгнания духов. Марлис ставит машину, южнокорейский седан «киа», на дороге и направляется к дому, не обращая внимания на удивленные возгласы пары обкуренных бомжей, устроившихся под забором наших соседей.

Я смотрю на нее в окно. Сангома открывает калитку и останавливается. Ставит барабан и сумку на землю и хмурится. Если абстрагироваться от бисерной повязки на голове и длинной юбки, можно понять, что она моя ровесница – коренастая грузная женщина лет пятидесяти, посеченные неухоженные волосы, блеклые и немытые, торчат из-под повязки. Она словно принюхивается, переминаясь с ноги на ногу и покачиваясь, будто стоит в черте прибоя, затем поднимает сумку и барабан и поворачивается к калитке. Как если бы она не могла решить, входить ей в дом или нет.

Я помогаю ей сделать этот выбор. Раз уж она явилась сюда, какой смысл уходить, верно? Я открываю дверь.

– Привет. Марлис? – Я не могу заставить себя называть ее Гого-Темби.

Она осматривает меня – и я вижу на ее лице все те же смятение и нерешительность.

– Все в порядке? – Я спускаюсь с крыльца и направляюсь к ней. – Вам помочь?

– Нет. – Она плотнее прижимает к себе барабан и сумку.

– Вы войдете?

Глубоко вздохнув, она следует за мной, что-то бормоча себе под нос – то ли на голландском, то ли на кхоса, а может быть, и на эльфийском, не разобрать. Я впускаю ее в дом, и она запирает за собой дверь, будто стесняется своего визита. Опустив вещи на пол в прихожей, она упирает руки в бока и осматривается.

– Ваша жена и ребенок ушли, так?

– Да.

В кои-то веки мы со Стеф сошлись во мнении: Хейден определенно не следует смотреть на все это.

– Хорошо, – говорит сангома. – Малышке тут лучше не находиться.

На мгновение мне кажется, что все нормально. Я посмотрел на «Ютубе» документальный фильм, который посоветовала мне Клара, и кроме пары разумных комментариев профессора антропологии (именно от него Клара набралась своих доводов о философии и терапевтических практиках) ничто в истории о городских сангомах не внушило мне доверия. Просто балаган какой-то – стареющие хиппи, которым только бы представление устроить, горожане с типичным для среднего класса говором, перемежающие свою речь сельскими оборотами «Чавось?», и «Чой-та?», и «Ага, ща!» – уверен, они почерпнули их из комикса «Мадам и Ева», который читают за чашечкой травяного чая после рабочего дня. И, конечно же, деревенские старухи, обучавшие этих самозваных сангом, просто хотели легкой наживы. Да и почему нет? Взять, например, почтальона из Ливерпуля, решившего сделаться шаманом, – уверен, британские фунты пригодились в деревеньке его учителя. Или сангому-вегетарианку из Сэндтона – в фильме говорили, что она во время ритуалов просила свою наставницу резать козу и цыплят, поскольку не могла пойти на такое сама.

Но пока что, если не обращать внимания на ее наряд, Марлис ведет себя как обычная нормальная женщина, она не разыгрывает тут драму. Похоже, она уверена в своих силах, и это помогает мне подыграть ей. Я могу позволить себе приобщиться к такому опыту – это как слушать чью-то историю, вот и все.

Сангома наконец-то сдвинулась с места, и я веду ее в гостиную.

– Но другая ваша девочка, – говорит она, глядя на фотографии на полке и лепнину на потолке, – все еще тут.

У меня сразу же портится настроение. Чертова Клара! Наверняка рассказала этой женщине всю мою дурацкую историю. Когда она уже поймет, что это никого не касается?

– Нет, тут нет другой девочки. Не знаю…

Марлис даже не удосуживается повернуться ко мне.

– Именно ее вам и нужно изгнать. Для этого вам нужна я.

Нет. Нет! Внутри вспыхивает острая боль, будто в меня воткнули какой-то крюк и резко дернули.

– Погодите… – начинаю я.

Но сангома, что-то бормоча себе под нос, уже открыла сумку.

– Нам нужно воззвать к духам предков, узнать, каково их желание.

Я не хочу, чтобы она изгоняла Зоуи. Я никогда не захочу, чтобы моя малышка покинула меня. Не этого я хочу. Я иду к сангоме, пытаюсь выпроводить ее из дома, но не могу заставить себя прикоснуться к ней.

– Знаете, давайте все отменим. Все в порядке. Это просто… моя жена хотела… Вы можете идти. Давайте займемся этим в другой раз. – Мне едва удается сдержаться.

Наконец-то сангома смотрит на меня – пусть и мельком.

– Это не от вас зависит, – говорит она.

И идет в дальний угол комнаты, что-то нежно нашептывая, будто пытаясь успокоить тени.

Мое тело напряжено, во мне включаются животные инстинкты. Эта женщина представляет непосредственную угрозу для моего ребенка. Крюк проворачивается, вырывает клочья моей души. И все же – не понимаю почему! – мне не удается прикоснуться к ней, скрутить ее, вышвырнуть из моего дома. Словно что-то защищает ее.

Поэтому я стою в дверном проеме и говорю. Болтовня – вот мое чертово решение любой проблемы. Я пытаюсь повысить голос, напомнить о своих правах:

– Послушайте, это наш дом, и я говорю вам, что вы должны уйти.

Но Марлис не слушает. Она уселась на полу и что-то подожгла, ее голос звучит уже громче, но я не могу разобрать ни слова.

– Вы меня слышите? Вы должны уйти.

Я направляюсь к ней, но всю комнату затягивает густой дым, едкий, зловонный, и я почему-то не могу в нем сориентироваться.

Ведьма встает и сует горящие листья мне под нос. Она вопит что-то, закатив глаза, и от крика начинает дрожать – дрожь распространяется от губ на подбородок, а затем на все ее тело. Этот вопль слишком громкий, слишком низкий, он точно бьет меня, и я отшатываюсь. Ловлю губами воздух – и вдыхаю дым. Я задыхаюсь. Я должен выдохнуть, но мою грудь свело, дым проникает в мое тело, и я чувствую, как он наполняет каждую клетку.

Потом что-то происходит с моими глазами – в сером дыме мне видятся яркие вспышки, озаряющие смутные очертания человеческих тел. Тяжело переставляя ноги, проходит какой-то горбун. Мужчина в древней одежде хватается за всаженный ему в грудь нож. Подается вперед рыцарь в латах, забрало поднимается, и я вижу за ним череп. Марширует солдат гитлеровской пехоты, кожа у него восковая, он проходит слишком близко, и я слышу исходящий от него запах разложения. Обезумевший мужчина замахивается топором на маленькую фигурку. Трое мужчин в балаклавах отрывисто выкрикивают приказы, топая сапогами по деревянной лестнице.

Это все ненастоящее. Я такое уже видел. Это просто воспоминания.

И словно мне удается развеять туман одним только усилием воли, одной только этой мыслью, я вдруг отчетливо вижу свою гостиную такой же, какой она была раньше, только сейчас здесь темнее, так, как бывает на рассвете. Последние клубы тумана тают в воздухе – и я вижу перед собой маленькую девочку. Она смотрит на меня, склонив голову к плечу.

Этого не может быть. Но она передо мной.

Я оглядываюсь. Ведьма ушла, но я все еще слышу ее тяжелое дыхание, ее всхлипы. Дым все еще висит в воздухе, но его запах изменился, стал сладковатым, как фимиам.

Зоуи смотрит на меня, она злая, под глазами пролегли темные круги, на подбородке – следы рвоты. Затем она вскрикивает и начинает плакать, будто только что на ее глазах уничтожили что-то, что она любит. Крюк внутри меня проворачивается вновь, и я знаю, что она чувствует то же самое.

Я подхожу к ней:

– Все в порядке, солнышко. Я не позволю ей забрать тебя.

Но она смотрит сквозь меня, на место, где я стоял до этого, и говорит, будто не слышит меня:

– Я должна тебе кое-что показать.

Ее голос изменился, в нем слышится боль, будто она стиснула зубы и едва может что-то произнести.

Потом я слышу какой-то стук за спиной.

Я следую за ней, и она ведет меня в кухню, распахивает вспучившуюся пузырями дверь в кладовку.

Открывает коробку, куда я все складывал, коробку, которую я спрятал за баллонами с газом на зиму.

– Что ты сделал? – спрашивает она.

Я смотрю на коробку.

– Я хотел, чтобы тебе стало лучше. Хотел вернуть тебя, малыш.

– Это не сработает, – говорит она. – Оно должно быть живым.