3

Лена Брюкер заказала по телефону для столовой раннюю морковь, чтобы подкормить витаминами организаторов распределения продовольствия; в то время, когда по радио передали сообщение о последних, самых последних, но одновременно и решающих сражениях и перегруппировках немецких войск, Бремер только встал с постели; он накинул китель и посмотрел в окно, выходившее на Брюдерштрасе. Как и вчера, по ней вверх и вниз шли женщины с ведрами, то быстро, то медленно; он определял по их походке, по опущенному плечу, осторожным шагам, было ведро пустое или полное. Гидрант, из которого они наливали воду, не был виден ему. Светило солнце, но люди внизу выглядели бледными и мрачными. Женщины еще были одеты в зимние пальто, волосы спрятаны под головными платками. Какой-то старик тащил маленькую тележку, на ней лежали обугленные доски, а на досках сидел петух.

Бремер сел за кухонный стол, отхлебнул немного горячего желудевого кофе, который ему оставила Лена. У него свело рот. Ничего общего с настоящим кофе. Она положила для него два ломтика хлеба, немного маргарина, и не просто кусочком, а в форме двух кленовых листочков, как это делают в отеле. Рядом стояло домашнее яблочное желе. Он съел хлеб, закурил сигарету, выпил кофе, который странным образом становился вкуснее, если поглубже затягиваться сигаретой. Потом принялся за разгадывание нового кроссворда. Город в Восточной Пруссии, семь букв: Тильзит. Города уже больше не существовало. Литературный жанр на «П», из семи букв. Он не знал. Греческий поэт, начинается на «Г», пять букв? Гомер. Время от времени он подходил к окну и смотрел вниз. Женщины тащили воду или опять шли за водой с пустыми ведрами, тут он впервые увидел конец очереди, там, где женщины выстраивались одна за другой. Выходит, кран с водой находился где-то поблизости, но ему не было видно, где именно. Дети играли в Рай и Ад. Он опять увидел вчерашнюю женщину. На сей раз она была в черных шелковых чулках. Подошел унтер-офицер, заговорил с ней. Они перешли вместе улицу и исчезли из поля зрения Бремера. Довольно скоро эта женщина появилась в окне дома напротив. В глубине комнаты стоял мужчина, расстегивавший мундир. Одним движением она задернула гардину, затем ее силуэт снял через голову платье.

После обеда, когда на два часа включили электричество, он потрогал провод радиоприемника, который стоял на кухонном буфете, нажал обе кнопки, три-четыре раза стукнул по нему ладонью, потом даже кулаком. Из тысяч, сотен тысяч приемников в еще уцелевшем Германском рейхе именно сейчас должны были звучать речи о стойкости солдат, о выравнивании линии фронта или на худой конец шлягеры, но, как назло, радио не работало. Можно было бы послушать Би-би-си, тогда б он точно знал, где на самом деле стоят войска союзников. Он отвернул заднюю стенку аппарата. Радиолампа почернела. Наверно, в квартире есть где-нибудь старое радио, из которого можно выкрутить такую лампу. Бремер подошел к платяному шкафу в гостиной, помедлил немного, потому что был уверен, в этом шкафу такой лампы быть не может. Он принялся искать в чулане. Рылся в коробках с башмаками, в груде изъеденных молью пальто, в двух отвратительного вида картонных чемоданах, в огромной коробке с надписью: «Украшения для рождественской елки». Потом вернулся на кухню, посмотрел на кухонной полке, тщательно расставил на ней громоздившиеся в беспорядке горшки и сковородки, выстроил в ряд банки с надписями: «мука», «сахар», «манная крупа». Все они, в том числе и банка с мукой, были пустые. Он уже давно забыл о радиолампе и теперь с любопытством рылся во всех углах квартиры, искал ее следы, следы ее жизни, которая была ему неведома. Он, правда, понимал, что ведет себя неприлично, но потом подумал, что может сделать полезное дело – найти атлас, тогда он сумеет точно проследить за продвижением английских войск; и это хоть как-то могло бы оправдать поиски в шкафу и успокоить его нечистую совесть.

На полках слева стояла посуда. Справа лежали акты, семейные документы, страховые свидетельства, свидетельства о рождении, свидетельство о конфирмации Лены Брюкер: «Веруй до последнего твоего часа, и ты постигнешь предел желаний». На какой-то миг он остановился, но все-таки продолжил копаться дальше: одна, две связки писем, рядом альбом с фотографиями в тканевом переплете. И среди всего этого – школьный атлас. Он вытащил его, но потом стал перелистывать альбом, точно так, как это проделал я много лет спустя. Лена Брюкер – малышка на шкуре белого медведя, Лена чуть постарше – в накрахмаленном платьице с рюшами, а вот она уже девушка с венком на голове, в черных чулках и узкой юбке, рядом с ней – молодой человек. Бросаются в глаза ее удивительно светлые волосы, хотя снимки очень нечеткие. Вот фотография какого-то праздника, у нее весьма лихой вид, лицо сияет, она сидит в шляпке из бумаги, с бумажной змеей, обвивающей ее шею, а вот она в кресле, почти совсем утонула в нем, это делает ее ноги, стыдливо сжатые, еще длиннее, юбка немного задралась кверху, и виднеется начало чулка.

Лена Брюкер с грудничком на руках, поддерживает его головку, рукава ее платья-халата закатаны. Он вспомнил о своем сыне, которого видел всего двадцать дней, малыш принимался громко плакать, когда он хотел его приласкать. И если быть честным, эта кроха, требовавшая к себе слишком много внимания, испортила ему отпуск. Нет, нельзя сказать, что он возненавидел сына, но он чувствовал, в чем не сразу признался себе, нетерпеливое раздражение, поскольку жена постоянно должна была заниматься ребенком: его надо было перепеленать, помыть, смазать кремом или просто подержать на руках. Он кричал по ночам до тех пор, пока она не брала его к себе в постель, то есть просто клала между собой и им. И надо признаться, он ревновал ее к малышу. Бремер листал альбом дальше и нашел его, того, кто, судя по всему, был ее мужем: высокий, стройный мужчина, в отличном костюме, с сигарой, его левая рука небрежно упирается в талию, ни дать ни взять – кинозвезда. Бремер отложил альбом, я же – годы спустя – листал его дальше; вот дети фрау Брюкер, сын в форме гитлерюгенда, на последних снимках – в форме помощника зенитного расчета. И еще много невклеенных фотографий, которых Бремер не мог видеть; дочь с внуком, сын трубочист возле своего ФВ. Это уже фотографии пятидесятых и шестидесятых годов. На них фрау Брюкер в разные годы то в длинной юбке, то в более короткой, туфли то на платформе, то на тонкой, как стилет, подошве; потом пошли фотографии в скучных платьях, купленных в магазинах шестидесятых годов, никакого тебе глубокого выреза, ни талии – хотя у нее была хорошая фигура, – склеенные лаком волосы с проседью, при этом у светлых блондинок седина заметна только тем, кто видел ее воочию, как я, стоя возле ларька фрау Брюкер. Она не выглядит на пятьдесят, ей дашь не более сорока, но лицо что-то утратило, по-моему, радость жизни; нижняя губа, эта припухлая чувственная губа стала тоньше, и на ней появились маленькие морщинки.

Бремер продолжал рыться дальше: страховой полис, счета за электричество и газ, связка писем, перевязанных синим с красным шпагатом. Имя отправителя Клаус Мейер. Он помедлил несколько секунд, потом все-таки развязал пачку и прочитал лежащее сверху письмо:

«Любимая, я сижу в своей комнате на постоялом дворе «К солнцу», и снизу, из комнаты для гостей, слышу, как играют в скат. Мне страстно хочется, чтобы ты была здесь рядом со мной, мы бы вместе поели камбалы, жареной, только что выловленной из Эльбы, выпили бы красного испанского вина, который доставляют сюда через Глюкштадт, мы могли бы здесь сделать неплохую карьеру. Ветер с силой бьет в окна, и с Эльбы доносится шум экскаватора, похожий на стоны и вздохи земли.

Утром продал в местном галантерейном магазинчике два пакетика синих пуговиц и дюжину перламутровых, и это все. А потом пошел к старому корабельщику Юнге. Он действительно нарисовал мне утлегарьский рым. А поскольку он не мог точно сказать, как это слово пишется, я пишу «гарь» с «ь». Думаю, это устройство больше похоже на багор, ведь рым крепится к нему с…».

«Чудно», – подумал Бремер и сунул письмо назад в пачку, какое-то мгновение он раздумывал, стоит ли прочитать другое, но потом обвязал письма шпагатом и решил, что не сумел бы написать так. «Похожий на стоны и вздохи земли». Естественно, экскаватор ведь разрывает землю. Но кто был этот Клаус Мейер? Он не сможет спросить ее об этом. Бремер прошел в спальню. Справа в шкафу лежали стопкой чисто выстиранные мужские верхние рубашки, рядом висели три костюма, темно-синий, светло-серый и коричневый. Он надел светло-серый костюм и посмотрел на себя в зеркало. Пиджак был немного широковат. Смотревший на него из зеркала мужчина был чужим, и немудрено, столько лет носить синюю морскую форму, и вдруг – светлый серый цвет. Этот рулевой баркаса умел одеваться. Удивляло качество материи. Но рулевые баркасов зарабатывают не так уж много, подумал он. Костюм пах лавандой. В каждом кармане он нашел по маленькому матерчатому мешочку с лавандой. Стало быть, она все еще ждала своего мужа. Ему только стоит переступить порог, подойти к шкафу и выбрать себе рубашку. Бремер надел светло-голубую рубашку, потом светло-серый костюм, выбрал ярко-синий галстук. В этом костюме он выглядел старше, нет, серьезнее. В нем его уже не узнают. Тот, кто увидит его, сразу решит, что он преуспевающий коммерсант или очень молодой адвокат.

В этот момент до него донесся стук во входную дверь, тихий, почти робкий. Он схватил свою форму, кинулся в чулан – уже был слышен скрежет поворачиваемого в замке ключа, – запер изнутри дверь и вытащил ключ. У Бремера бешено колотилось сердце и никак не восстанавливалось дыхание, он дышал с трудом, но не от поспешного спасительного бегства в чулан, а больше от страха и бессилия. Ничего не забыл? Может, где-нибудь валялся его носок? Или портупея? Нет, все с ним, в чулане. Он посмотрел в замочную скважину и увидел ортопедический сапог, увидел Ламмерса в вермахтовском пальто, увидел, как тот осторожно ковыляет на кухню. Бремер услышал, как он что-то скребет и трет. Что он там делает? Потом Ламмерс еще раз прошел мимо чулана в гостиную. Там лежал раскрытый школьный атлас. Он никаких подозрений не вызовет. Неожиданно пальто приблизилось, остановилось возле чулана, где стало совсем темно, потом, очень плавно, на ручку нажали, и Бремер непроизвольно отпрянул… Дверь потянули, подергали. После этого шаги удалились. Он отчетливо слышал, как Ламмерс открыл шкаф в спальне, прошел в ванную, где были лишь унитаз и умывальник. И тут Бремер вдруг вспомнил: там лежал его бритвенный прибор! Ламмерс обнаружит кисточку, бритву и кусочек мыла, правда, сухой, поскольку он брился вчера. Квартальный страж вышел из ванной комнаты и захромал по коридору, потом тихонько щелкнул дверной замок. Бремер ждал, сидя в темном чулане, а когда в квартире воцарилась тишина, он вышел, прямиком направился в ванную и увидел: бритвенный прибор исчез. Должно быть, Ламмерс взял его с собой.

Он вернется, думал Бремер, он непременно вернется с военным патрулем, и они возьмут меня. Может, лучше просто выйти на улицу? Но тогда его остановит любой полицейский и попросит предъявить удостоверение, которого у столь элегантно одетого молодого человека и быть не могло. «Единственный шанс, единственный крошечный шанс, если они придут, сказать, что я шведский моряк», – решил он и опять забрался в чулан, слыша, как шумит кровь в голове.

Вечером Лена Брюкер поднималась по лестнице, света, как всегда, хватило лишь до второго этажа. Ей оставалось одолеть последний марш, когда отворилась дверь соседской квартиры и из нее вышла фрау Эклебен.

«В вашей квартире кто-то есть», – сказала она.

«Не может быть».

«И тем не менее. Все время слышны шаги, как раз над нашей гостиной».

«Нет, – сказала Лена Брюкер, – совершенно исключено».

«Есть, есть, – настаивала фрау Эклебен, – я уже хотела было вызвать полицию. Там все время кто-то бегает. Будет лучше, если вы возьмете с собой Ламмерса, когда станете открывать квартиру. А вдруг там грабитель».

«Господи, совсем забыла! – сказала Лена и стукнула себя по лбу. – Ну напрочь забыла, что отдала ключи своей подруге».

«На женские шаги не похоже».

«Естественно, ведь она крановщица в порту. Да вы знаете ее».

На лице фрау Эклебен появилось недоверие, и она захлопнула дверь.

Лена Брюкер отпирает свою квартиру, входит и быстро закрывает ее на щеколду. После этого проходит в кухню, оттуда в спальню; «Э-эй», – тихонько окликает она и направляется в гостиную, в это время распахивается дверь чулана, и оттуда выходит ее муж. «Что ты тут делаешь?» – хочет спросить она, но от страха голос отказывает ей. И лишь когда он выходит из темноты, Лена узнает в нем Бремера. «Здесь был Ламмерс. Мне надо уходить. Он взял с собой мою бритву». И тут наконец она смеется и говорит, что еще вчера сунула ее в мешок с бельем.

«Ты колючий сегодня», – произносит она, когда он целует ее, и указывает на черные туфли ее мужа, пролежавшие в чулане целых шесть лет, за эти годы она ни разу не притронулась к ним, как и к костюмам и рубашкам, которые выстирала, тщательно отгладила и уложила стопкой; она сохранила его одежду только из-за боязни, хотя никогда не была суеверной, что он непременно объявится, чтобы забрать свои вещи, стоит ей только их выбросить. И ей придется оправдываться, почему она это сделала. Тогда он уж точно останется. И уже по ее вине. Кальсоны и нижние рубашки она отдала в организацию «Зимняя помощь». И тут ей пришлось бы назвать причину этого поступка, против которого ее муж не мог бы даже возразить. Лежавшее столько времени без дела нижнее белье хоть сколько-нибудь да помогло нашим солдатам, замерзавшим в морозной заснеженной России. Впрочем, он бы и не спросил о нижнем белье, о нем не стоило даже говорить, хотя, выстиранное и аккуратно сложенное, оно всегда лежало в шкафу стопками. Ведь грязными кальсонами должна была заниматься только она. Лена не исключала, что он в любое время может заявиться к ней за своими дорогими костюмами и рубашками или за туфлями, внутри которых написано название страны-изготовителя: «США». Его костюмы всегда приводили ее в недоумение, они не соответствовали ни этому району, ни дому, ни тем более такой дешевой и тесной квартире.

«Годятся», – сказал Бремер и сделал несколько шагов.

«Тебе нельзя ходить в туфлях по квартире. Фрау Эклебен хотела даже вызвать полицию, думала, что здесь грабители».

Она вытащила из хозяйственной сумки пакет с рисом:

«Спецпаек, сегодня давали».

– Н-да, – продолжила рассказ фрау Брюкер, – и тут он спросил, есть ли у меня карри. – Она рассмеялась, провязала новую петлю, потом ее пальцы быстро ощупали край вязанья. – Кристиан, мой правнук из Ганновера, скоро закончит школу. Он любит кататься на лыжах. Пуловер для него. Это сын Хайнца. А Хайнц – сын Эдит, моей дочери. Я приготовлю кофе. – Она медленно поднялась, прошла в кухонную нишу, включила кипятильник, насыпала в фильтр кофе, потрогала руками греющуюся посудину.

– Помочь? – спросил я, так как испугался, что она ошпарится.

– Нет, уже закипает. – Она налила в фильтр кипяток, достала из холодильника кусок сыра, порезала его на маленькие кусочки и поставила тарелку на стол.

Я попробовал было вернуть ее к разговору о карри.

– Разве Бремер придумал этот рецепт?

– Бремер? С чего ты взял?

– Потому что он спросил у вас.

– О чем спросил?

– Ну, о карри.

– Ах это! Не-а. С колбасой «карри» вышло совсем случайно, вот и все. Я споткнулась, и получилось месиво.

– Ну а карри было у вас в доме?

– Конечно, нет. Нынче жарят и парят с приправами со всех концов света; тут тебе и спагетти, и тортеллини, и как только это не называется. Здесь у нас готовят, например, рубленое мясо с карри, а еще индюшку. Мне она нравится больше всего. Но ее готовят только раз в две недели. К сожалению.

Фрау Брюкер принесла кофейник, нащупала чашки и налила в них кофе, обе чашки оказались одинаково полными. Она пила и напряженно вслушивалась. Из противоположной части дома доносился едва уловимый гул, на фоне которого то и дело явственно слышался один и тот же стук, хлопала дверь, поднимался лифт, раздавались голоса и пронзительно резкие звуки шагов по натертому полу вестибюля.

Она очень ловко отделяла вилкой маленькие кусочки от марципанового торта, как раз такие, что могли уместиться во рту; перед каждым новым кусочком она проверяла вилкой, далеко ли до края торта, и только после этого отправляла в рот очередную порцию. Она по-настоящему смаковала торт, и, по мере того как проглатывала один за другим его маленькие кусочки, что-то менялось в ее лице: оно прояснялось, давая понять, что эта сгорбленная старушка отнюдь не утратила способности испытывать блаженство, хотя внешний вид этой женщины, не по своей воле лишенной возможности получать от жизни удовольствие и радость, не допускал такой мысли. Но потом я увидел плохо прилаженную вставную челюсть, съезжавшую в сторону при жевании, и сразу вспомнил инвалидов с протезами. Однако что же произошло с карри Бремера?

– Увидев рис, Бремер спросил, есть ли у меня немного карри, он мог бы приготовить с ним вкусное блюдо.

– Но откуда он знал о карри?

– Незадолго до начала войны он отправился на пароходе в Индию помощником машиниста, – говорит она и кладет в рот кусочек марципанового торта. И долго жует. Безмолвная услада. Потом съедает кусочек сыра. – Пароход, он назывался «Дора», стоял на рейде в Бомбее. У Бремера, которому тогда только что исполнилось восемнадцать лет, от жары высыпала ужасная сыпь на лице, красная, с гнойничками, и к тому же его снедала тоска по родине. Старший офицер взял его с собой на берег, пообедать. Они ели куриное мясо с карри, это было очень вкусно, настоящий райский сад. Совершенно необыкновенный вкус, словно из другого мира. Ветер; змея, которая кусается; птица, которая летает; ночь, любовь. Как во сне. Воспоминание о том, что когда-то был растением. А ночью Бремеру действительно приснилось, что он дерево.

– Дерево?

– Да. Вообще-то Бремер был, можно сказать, человеком непьющим. Но тогда он пустился во все тяжкие, начал кутить напропалую. Говорил мне, будто сквозь него прошел ветер, отчего он шелестел, и кто-то так щекотал его, что он непрестанно хохотал; от каждого порыва ветра, и довольно сильного, у него болели ветви. Потом он проснулся, и вот что удивительно: у него по-настоящему болели бока, ломило ребра. Он показал мне где, говорил, что легко отделался. С ума можно сойти, правда? Специи против меланхолии и тяжелого характера. Но сыпь исчезла. Божественная еда, говорил Бремер. Ему еще повезло. А обычно доходит до настоящего смертоубийства.

– Так вы приготовили рис с карри?

– Да ведь карри тогда не было. Нет, я просто отварила рис с бульонным кубиком и добавила пассерованный лук.

Поев, Бремер закурил сигару, одну из пяти настоящих гаванских сигар, что Гари оставил в маленьких, завинчивающихся жестяных трубках, но за такой долгий срок они стали сухими, как солома, верхний лист крошился. После первой же затяжки Бремер выпустил изо рта маленькое пламя: кончик сигары загорелся и чуть было не сжег ему руку. «Ступай в уборную, – предложила Лена, – весь дом пропах. Если Ламмерс учует сигару, то непременно примчится». Она поставила тарелки в раковину, зашла в чулан за веником и увидела на полу, рядом с чемоданом, бумажник. Из него выскользнули какие-то фотографии, документы, приказы к выступлению, солдатская книжка, все это веером лежало на полу. Наверно, он бросил куртку на чемодан. Она подняла документы и бумажник, хотела запихнуть все назад. Увидев фотографию размером с почтовую открытку, подошла поближе к лампе: Бремер в военной форме, держит на руках маленького ребенка, рядом с ним женщина, темноволосая, с черными как смоль глазами и маленькой ямочкой на подбородке. Малышу не больше года. Бремер и женщина выглядят так, будто вот-вот лопнут со смеху. Видимо, фотограф рассказал им какую-то смешную историю. Она вгляделась в фотографию. На ней и дата есть: 10.4.45. Он ничего не сказал ни о ребенке, ни о жене.

– Почему он обманывает такую хорошенькую женщину? – спросила я себя. – Почему ничего не сказал о своей жене? Ведь если б сказал, я все равно спрятала бы его. Может быть, и спала бы с ним – всенепременно даже. Но, не смолчи он, все, что между нами было потом, было бы иначе.

Когда спустя почти полчаса он вернулся в комнату, когда обнял ее, обдавая запахом холодного дыма, и повел в спальню, когда его рука полезла к ней под блузку, она вдруг схватила ее и сильно, словно тисками, сдавила его запястье. «О-о», – простонал он. Она немного отодвинула его от себя, так, чтобы можно было заглянуть ему в глаза, и спросила: «А у тебя есть жена?» Немного помедлив, он ответил: «Нет». Она покачала головой. Рассмеялась, смех получился какой-то натужный. Потом разжала пальцы, но не отпускала его руку, боясь, что он оторвет на блузке еще одну пуговицу, и сказала себе, что не имеет, собственно говоря, права спрашивать его об этом. Он поцеловал ее в шею, в ямку на шее, в соляной бочоночек, как говаривала ее мать, потом за мочкой уха, будто знал, что от этого ее бросало в сладостную дрожь, а по коже, словно от холода, бежали мурашки, и они погрузились в стонущую матрасную яму. Пружины матраса издавали пронзительные звуки, пока не раздался стук. Снизу колотили по потолку. «Это фрау Эклебен, – сказала Лена, едва переводя дыхание, – она спит как раз под нами».

Они вытащили матрасы скрипящей супружеской кровати – в то время матрас состоял из трех подушек, – отнесли их на кухню и положили на пол возле дивана.

Это было впервые, когда они спали на полу, а поскольку в кухне было тепло, им не пришлось натягивать до макушки пуховые одеяла.

– Любовь подразумевает взаимное желание, – изрекла мудрая фрау Брюкер, – для меня же она связана с тем новым ложем, ибо я считаю, что когда погружаешься под тяжестью другого не в визгливо скрипящую пучину, то испытываешь совершенно иное чувство.

Из составленных вместе матрасов получился чудесный остров. Правда, если они уж очень усердствовали, подушки под ними разъезжались в разные стороны. Так что им пришлось придумать целую конструкцию, чтобы помешать коварству подушек. Они постелили на пол шерстяной плед и положили на него матрасы, приткнув их одним боком вплотную к кухонному шкафу, другой же бок подперли швабрами, уперев их в стену, изголовье пододвинули к дивану, а со стороны изножья забаррикадировали свое ложе двумя стульями, чтобы подушки не разъезжались.

Глядя на лежавшие на полу матрасы, Бремер с видом знатока произнес: «Похоже на плот».

«Мы будем дрейфовать на нем до полного завершения войны, – сказала она. – А теперь, мой герой, иди сюда, на этот плот из матрасов».