Книга: Свобода
Назад: Глава 3. Свободные рынки стимулируют конкуренцию
Дальше: Страна женщин

2004

Открытые разработки

Когда Ричарду Кацу стало ясно, что дольше откладывать возвращение в студию и запись нового альбома “Орехового сюрприза” вместе со своими юными энергичными соратниками нельзя, так как все способы потянуть время уже давно исчерпаны – сначала они выступали в каждом мало-мальски подходящем городе Америки, затем начали методично объезжать все более и более дальние страны, пока музыканты не взбунтовались в ответ на попытку добавить Кипр к гастрольному туру по Турции; потом он сломал указательный палец на левой руке, отбивая фундаментальную монографию Саманты Пауэр по мировому геноциду, которую швырнул в него в гостиничном номере Анкары его барабанщик, Тим; после этого в одиночестве уехал в горы Адирондака, чтобы написать музыку к датскому артхаусному фильму; потом, заскучав, разыскал в Платтсбурге торговца кокаином и занюхал 5000 евро датского министерства культуры; затем ушел в самоволку и предался дорогостоящему кутежу в Нью-Йорке и Флориде, был задержан в Майами за вождение в пьяном виде и ношение оружия; провел шесть недель в клинике детоксикации Губстера в Таллахасси, где стойко сопротивлялся всем увещеваниям о скором выздоровлении, затем лечился от опоясывающего лишая, который подцепил во время эпидемии ветрянки в клинике; затем отбыл 250 часов блаженно бессмысленных обшественных работ в парке округа Майами-Дейд; после чего улегся на диван с книжкой и просто-напросто перестал снимать трубку и проверять электронную почту, заявив, что нуждается в восстановлении защиты против баб и наркотиков, радостей, которыми могли безнаказанно наслаждаться его соратники, – тогда он отправил Тиму открытку, в которой просил передать остальным, что полностью разорен и возвращается к постройке веранд на крышах, и все остальные члены “Орехового сюрприза” почувствовали себя полными идиотами.

Кац на самом деле был разорен. На протяжении полутора лет записи и выступлений группе удавалось сводить к нулю баланс доходов и расходов, а если у них образовывался излишек, Кац переселял всех в гостиницу подороже и покупал выпивку всему бару, заполненному поклонниками и посторонними. Хотя “Безымянное озеро” и вновь вспыхнувший интерес к старым записям “Травм” принесли ему больше, чем предыдущие двадцать лет работы, ему удалось спустить каждый цент в своих попытках вновь обрести себя. Главными душевными травмами бессменного лидера “Травм” стали (1) вручение ему премии “Грэмми”, (2) трансляция его песен по Национальному радио и (3) декабрьские продажи, со всей ясностью продемонстрировавшие, что “Безымянное озеро” легло под несколько тысяч изящно подстриженных елочек в качестве превосходного подарка к Рождеству. Самой большой неприятностью была премия “Грэмми”.

Кац прочел много работ по этологии и потому причиной непонятной живучести депрессивного типа личности в океане человеческих генов считал тот факт, что депрессия помогает приспособиться к бесконечной боли и невзгодам. Пессимизм, чувство собственной никчемности и недооцененности, неспособность к радости, постоянное ощущение общей дерьмовости мироустройства: для еврейских предков Каца по отцовской линии, которых неумолимые антисемиты гоняли из местечка в местечко, и для его англосаксонских предков по материнской линии, которые растили рожь и ячмень на бедной почве Северной Европы с ее коротким холодным летом, было абсолютно естественно чувствовать, что все плохо, и знать, что будет еще хуже, – так они справлялись со своей неудавшейся жизнью. Помимо плохих новостей у депрессоидов было несколько радостей. Этот не самый приятный образ жизни все же имел свои преимущества. В трудном положении депрессоидам приходили на помощь их гены, в то время как бодряки обращались в христианство или переезжали куда-нибудь поближе к солнцу. Кац чувствовал себя в трудном положении как рыба в воде. Их с “Травмами” лучшие годы пришлись на периоды правления Рейгана Первого, Рейгана Второго и Буша Первого; Билл Клинтон (по крайней мере до Моники) дался ему нелегко. Теперь наступила эра Буша Второго, худшая из всех, и он мог бы снова заняться музыкой, не свались на него нежданный успех. Он ловил воздух ртом, словно рыба, тщетно силясь ухватить своими ментальными жабрами живительную мглу, отсутствующую в атмосфере всеобщего благоденствия. Никогда еще с самой юности не был он так свободен и так близок к самоубийству. В конце 2003 года он вернулся к строительству веранд на крышах.

С первыми двумя клиентами ему повезло: двое замкнутых в своем мирке ребят, влюбленных в Red Hot Chili Peppers и не способных отличить Ричарда Каца от Людвига ван Бетховена. Сидя на их крыше, он в относительном спокойствии орудовал пилой и молотком. Но уже третий заказ исходил от людей, которые знали, кто он такой. Владелец дома на Уайт-стрит, между церковью и Бродвеем, богатенький издатель альбомов по искусству, имел у себя полный набор пластинок “Травм” и был весьма обижен тем, что Кац не помнил их встреч в толпе в таких клубах, как “Максвелл” и “Хобокен”.

– Там было столько народу, а я плохо запоминаю лица, – сказал Кац.

– Молли тогда еще упала со сцены, а потом мы все вместе пили. У меня до сих пор ее окровавленный платок где-то валяется. Не помнишь?

– Пусто. Извини.

– Ну, в любом случае я рад, что вам наконец-то воздали должное.

– Давай не будем об этом. Лучше поговорим про вашу крышу.

– Прояви фантазию! – заявил клиент. – И выпиши счет. Я хочу, чтобы у меня была веранда от самого Ричарда Каца! Ты же вряд ли еще какое-то время продержишься в этом деле. Я прямо не поверил, когда услышал, что ты занялся строительством.

– Все-таки хотелось бы хотя бы примерно понять примерную площадь покрытия и предпочтения в материалах.

– Да что угодно.

– Все же будь добр и сделай вид, что не все равно, – сказал Кац. – Если тебе все равно, я вряд ли…

– Короче, покрой крышу, и все. И пусть будет просторно, – с досадой сказал клиент. – Люси хочет устраивать там вечеринки. Потому мы этот дом и купили.

Сын клиента, Захария, учился в школе Стайвизен, пытался играть на гитаре и хотел стать битником. В первый же день он после учебы залез на крышу к Кацу и с безопасного расстояния – словно Кац был львом на цепи – принялся забрасывать его вопросами, призванными продемонстрировать его глубокие познания в винтажных гитарах. Кац считал винтажные гитары крайне утомительным объектом страсти, о чем и сообщил Захарии. Тот в досаде удалился.

На следующий день, пока Кац таскал на крышу доски и прочие пиломатериалы марки “Трекс”, мать Захарии, Люси, перехватила его на третьем этаже и без всяких к тому понуканий сообщила, что, по ее мнению, “Травмы” представляли из себя всего лишь типичную подростковую слезодавилку и никогда ее не интересовали. За этим последовала пауза – губы приоткрыты, в глазах нахальный вызов; Люси выжидала, как будет воспринято ее присутствие – драма ее личности. Как это водится среди подобных дамочек, она полагала свою провокацию необычайно оригинальной. Кацу доводилось слышать подобные заявления, практически дословно, уже сотни раз, и теперь ему было немного неловко, что он даже не может притвориться, будто шокирован, даже из жалости к мужественному маленькому эго Люси, охваченному неуверенностью, свойственной стареющим женщинам. Из их разговора при всем желании вряд ли бы вышел толк, но он понимал, что ее гордость будет серьезно задета, если он хотя бы не попытается ей нахамить.

– Знаю, – сказал он, прислоняя доски к стене. – Поэтому новый альбом стал для меня прорывом: там появились неподдельные, зрелые эмоции, которые тронули и женский пол.

– С чего это вы взяли, что мне понравилось “Безымянное озеро”? – спросила Люси.

– А с чего это вы взяли, что мне это интересно? – храбро парировал Кац. Все утро он бегал по лестницам, но подобные выступления утомляли его куда больше.

– Мне, в общем, понравилось, – признала она. – Правда, по-моему, этот альбом самую чуточку перехвалили.

– Никак не могу с вами не согласиться, – ответил Кац.

Она в досаде удалилась.

В восьмидесятых и девяностых, чтобы не обесценить свой самый выигрышный козырь – а именно умение получить финансовую поддержку под заведомо непопулярную музыку, – Кац буквально вынужден был вести себя непрофессионально. Основные заказы исходили от художников и киношников с Манхэттена – они предоставляли ему еду, а иногда и наркотики и засомневались бы в его творческой полноценности, если бы он хоть раз показался на работе до полудня, не попытался бы соблазнить хоть одну замужнюю женщину или выполнил бы заказ в срок и не выходя за рамки бюджета. Но сейчас, когда манхэттенскую богему поглотила финансовая индустрия, а Люси каждое утро усаживалась по-турецки в своей шикарной кровати, одетая в маечку на лямках и прозрачные трусики, – он мог наблюдать эту картину через стеклянный потолок – читала “Таймс”, болтала по телефону, демонстрировала весьма впечатляющие бедра и едва прикрытую растительность на лобке и то и дело махала ему, – он стал рьяным адептом профессионализма и протестантской добродетели, приходил ровно в девять и работал еще несколько часов после заката, надеясь покончить со стройкой на день-два раньше намеченного срока и свалить отсюда ко всем чертям.

Из Флориды он вернулся, питая равную неприязнь к сексу и музыке. Это чувство было для него внове, и ему хватило ума понять, что все происходящее связано исключительно с его душевным состоянием, но никак не с реальностью. Как схожесть женских тел никоим образом не отменяла их бесконечного разнообразия, так и по поводу однообразия кирпичиков, из которых строится популярная музыка, – всех этих мажорных и минорных квинт, ритмов в две и четыре четверти и рифмовки А-В-А-В-С – отчаиваться не было никакого смысла. Каждую минуту где-то в Нью-Йорке кто-то юный и целеустремленный пишет песню, которая хотя бы для нескольких слушателей – если повезет, для двадцати, а то и для тридцати – покажется свежей, как утро в первый день сотворения мира. С тех пор как закончились общественные работы во Флориде и пришло время распрощаться с большегрудой надзирательницей из департамента природопользования, Мартой Молиной, Кац не включал свой музыкальный центр, не прикасался ни к единому музыкальному инструменту и даже и не помышлял когда-нибудь пустить кого-либо к себе в постель. Почти каждый день его внимание привлекали какой-нибудь пассаж, доносящийся из репетиционной в подвале или даже (и такое бывало) из открытых дверей магазина вроде “Банана репаблик” или “Гэп”, или девчонка, которая могла бы изменить чью-нибудь жизнь, – но он перестал верить, что это могла бы быть его жизнь.

Затем пришел зябкий четверг – небо приняло мышино-серый казарменный цвет, мелкий снег приукрасил линию горизонта, размыв очертания волшебных башенок Вулворт-билдин, мягко нависшего под напором погоды над Гудзоном и темной Атлантикой вдали, и укрыв от Каца суету машин и пешеходов четырьмя этажами ниже. Благодаря царящей на улицах слякоти шум движения усилился, весьма удачно заглушая звон в ушах. Распиливая доски и устанавливая их между тремя каминными трубами, он чувствовал, что находится в двойном коконе, что снег и свой труд надежно скрывают его от внешнего мира. Полдень обратился в сумерки, а мысль о сигаретах так ни разу и не пришла ему в голову, а поскольку периоды между перекурами и были теми частями, на которые он мысленно делил свой день, казалось, что между обеденным сэндвичем и неожиданным появлением незваного Захарии прошло не больше четверти часа.

Мальчик был одет в толстовку с капюшоном и сидящие на бедрах узкие джинсы – подобные Кацу встречались в Лондоне.

– Как вам “Тутси Пикник”? – поинтересовался Захария. – Вставляет?

– Никогда не слышал, – ответил Кац.

– Да ладно!

– И все же.

– А “Флагрантс”? Крутые, да? Помните эту их песню на тридцать семь минут?

– Не имел удовольствия.

– Ладно, – Захария не терял надежды, – а как вам те психоделы из Хьюстона, которые писались у “Пинк Пиллоу” в конце шестидесятых? Некоторые моменты реально похожи на ваши ранние работы.

– Мне нужна та штука, на которой ты стоишь.

– Они, наверное, повлияли на вас, да? Особенно “Пешаварский рикша”.

– Подними-ка левую ногу.

– А можно еще вопрос?

– Сейчас я включу пилу, будет шумно.

– Всего один!

– Валяй.

– Это часть вашего творческого процесса? Возврат к старой работе?

– Не думал об этом.

– Понимаете, у меня одноклассники спрашивают. Я им сказал, что это все часть вашего творческого процесса. Ну типа вы возвращаетесь к своему внутреннему рабочему состоянию, чтобы собрать материал для нового альбома.

– Сделай одолжение, скажи своим друзьям, чтобы их родители звонили, если им нужны мои услуги. Беру заказы в районе между Четырнадцатой авеню и западом Бродвея.

– Серьезно, зачем вам это?

– Включаю пилу.

– Один последний вопрос! Клянусь, последний. Можно взять у вас интервью?

Кац включил пилу.

– Пожалуйста, – принялся умолять Захария. – У меня в классе есть девочка, она без ума от “Безымянного озера”. Если я запишу с вами маленькое интервью и выложу его в интернет, может, мне удастся с ней заговорить.

Кац опустил пилу и тяжело посмотрел на Захарию:

– Ты играешь на гитаре и еще говоришь, что у тебя проблемы с девочками?

– Ну, с этой конкретной – да. Она больше мейнстрим любит. Мне нелегко приходится.

– И она та самая единственная и неповторимая.

– Типа того.

– И вы учитесь в одном классе, – сказал Кац, непроизвольно подсчитывая в уме возраст. – И она не перескакивала через год, ничего такого.

– Насколько я знаю, нет.

– Как ее зовут?

– Кейтлин.

– Приведи ее завтра после уроков.

– Но она же не поверит, что вы здесь. Я поэтому и хочу взять интервью, чтобы доказать. Тогда она сама захочет вас увидеть.

Кац соблюдал целибат уже без двух дней восемь недель. Предыдущие семь недель отсутствие секса казалось естественным дополнением к отказу от наркотиков и алкоголя – одна добродетель поддерживала другую. Пять часов назад, взглянув вниз на эксгибиционистку Люси, он испытал безразличие, близкое к тошноте. Но теперь ему вдруг с кристальной ясностью открылась истина: он падет на день раньше восьминедельной отметки, пожертвует собой ради досконального изучения Кейтлин, проведет бесчисленные мгновения между сегодняшним вечером и завтрашней ночью, воображая миллионы слегка различающихся лиц и тел, одним из которых она может обладать, а затем вновь проявит свое мастерство и насладится его результатом – все это ради сомнительной радости сровнять Захарию с землей и поставить на место восемнадцатилетнюю поклонницу с ее пристрастием к “мейнстриму”. Не интересоваться пороком, оказывается, уже само по себе было добродетелью.

– Значит, так, – сказал он. – Придумывай вопросы, а я освобожусь через пару часов. Завтра покажешь мне результаты. Хочу проверить, чтобы не навыдумал всякой хрени.

– Супер, – ответил Захария.

– Ты меня вообще слышал? Я больше не даю интервью, но если я делаю исключение, мне нужен результат.

– Клянусь, она сюда придет. Она обязательно захочет с вами встретиться.

– Ладно, тогда иди и подумай над тем, как тебе круто повезло. Я спущусь около семи.

На город упала тьма. Началась метель, а вместе с ней – кошмарная ежевечерняя пробка в Гудзоновом туннеле. В трехстах ярдах от Каца пересекались почти все ветки городской подземки, кроме двух, да еще скоростного поезда. Это место по-прежнему было узловой точкой мира. Залитый светом прожекторов шрам на месте Мирового торгового центра, городская тюрьма, биржа, ратуша, “Морган Стэнли”, “Американ Экспресс”, глухие стены монолита “Верайзон” и волнующий вид через гавань на статую Свободы, одетую в зеленый оксид.

Отважные женщины и стойкие мужчины, благодаря которым функционировал город, высыпали на Чабмерс-стрит, украсив ее своими маленькими яркими зонтиками, и потекли домой, в Квинс и Бруклин. На мгновение, прежде чем включить свет, чтобы продолжить работу, Кац почувствовал себя почти счастливым, почти понятным себе; но два часа спустя, собирая инструменты, он понимал, что заранее ненавидит Кейтлин. Что за странный и жестокий мир – ему хотелось трахнуть телку, потому что он ненавидел ее, и он понимал, что этот эпизод кончится так же плохо, как и множество ему подобных, и это будет значить, что весь его период чистоты был потрачен впустую. Отдельно он ненавидел Кейтлин за эту растрату.

И все же ему хотелось расквитаться с Захарией. У пацана была собственная комната для репетиций, кубическое пространство с поролоновыми стенами, усыпанное таким количеством гитар, какого Кац не имел за тридцать лет. Насколько можно было судить, этот мальчик уже был гораздо более крутым солистом, чем Кац когда-либо был – или мог бы быть. Но таких старшеклассников в Америки было с сотню тысяч. И что? Вместо того чтобы, обманув отцовские надежды, увлечься энтомологией или вторичными ценными бумагами, Захария послушно косил под Джими Хендрикса. Никакого воображения.

Мальчик ждал его в своей репетиционной комнате с эппловским ноутбуком и распечатанным списком вопросов. В тепле замерзшие руки сразу же заболели, из носа потекло. Захария указал на предназначавшийся ему складной стул.

– Может, вы могли бы сыграть одну песню до интервью, а в конце сыграть еще одну?

– Нет, – ответил Кац.

– Одну песню! Было бы так круто.

– Давай задавай свои вопросы. Все это и так достаточно унизительно.

В о п р о с. Итак, Ричард Кац, с момента выхода “Безымянного озера” прошло три года, а с момента получения “Ореховым сюрпризом” “Грэмми” – ровно два. Расскажите о вашей жизни после таких масштабных перемен.

О т в е т. На этот вопрос я отвечать не буду. Придумай что-нибудь получше.

В. Расскажите о вашем решении вернуться к ручному труду. Это связано с вашими музыкальными поисками?

О. И еще получше.

В. Ладно. Что вы думаете про революцию с МР3?

О. Ах да, революция. Приятно снова слышать это слово. Круто, что песня теперь стоит столько же, сколько пачка жвачки, да и хватает ее на столько же, а потом она теряет вкус, и приходится тратить еще один бакс. Эпоха, которая закончилась, скажем, вчера, – та эпоха, когда все притворялись, что рок бичует конформизм и консьюмеризм, а не является их помазанником, – в общем, эта эпоха меня изрядно раздражала. Для честности рок-н-ролла, да и для всей страны, очень хорошо, что мы наконец-то видим, что Боб Дилан и Игги Поп на самом деле всего лишь вечнозеленая жвачка.

В. То есть вы считаете, что рок утерял свою подрывную составляющую?

О. Я считаю, что в роке никогда не было подрывной составляющей. Это всегда была просто-напросто жвачка, мы просто притворялись, что это не так.

В. А что вы думаете о том, что Дилан отошел от акустики?

О. Раз уж речь зашла о древностях, давайте вспомним Французскую революцию. Помнишь того рокера, что написал “Марсельезу”, – Жан-Жак Какой-то? – в 1792 году ее же на каждом углу играли, а потом вдруг крестьяне восстали и надавали аристократам. Вот эта песня изменила мир. Крестьянам не хватало правильного настроя. Остальное у них было – унижения, нищета, огромные долги, ужасные условия труда. Но без песни у них бы ничего не вышло. Санкюлоты изменили мир.

В. И что Ричард Кац собирается делать дальше?

О. Займусь политикой в качестве республиканца.

В. Ха-ха.

О. Серьезно. “Грэмми” была неожиданной честью. Я чувствую себя обязанным воспользоваться этим в год выборов. Мне дали возможность повариться в потоке поп-музыки, заняться производством жвачки и поубеждать четырнадцатилеток, что продукты Apple отражают стремление компании Apple сделать мир лучше. Делать наш мир лучше ведь круто, так? А Apple явно стремится улучшить мир, и айподы гораздо круче всех остальных МР3-плееров, поэтому они такие дорогие и не работают с программами других компаний, потому что – на самом деле не совсем ясно почему – в таком прекрасном мире самые крутые товары приносят совершенно возмутительную прибыль крохотной горстке обитателей этого прекрасного мира. Если посмотреть на все это, так сказать, в общем плане, сразу понятно, что покупка своего айпода сама по себе делает мир лучше. Это мне в республиканской партии и нравится: они дают самому решить, что сделает мир лучше. Это партия свободы, так ведь? Поэтому я и не понимаю, с чего вдруг эти нетерпимые моралисты-христиане так влияют на нее. Им возможность выбора как раз не по душе. Некоторые из них даже протестуют против поклонения деньгам и товарам. Я считаю, что айпод – это истинное лицо республиканской политики, и в интересах музыкальной индустрии – выйти вперед, проявить политическую активность и гордо заявить: мы, производители жвачки, не про социальную справедливость, точную или объективную информацию, осмысленный труд, внятную национальную идею, мудрые решения. Нет, мы не про это. Мы за то, чтобы свободно выбирать, что нам слушать, и плевали мы на все остальное. Мы высмеиваем тех, кто настолько плохо воспитан, что не хочет быть крутым, как мы. Мы каждые пять минут бездумно выдаем себе конфетку. Мы за постоянный контроль и эксплуатацию прав на интеллектуальную собственность. Мы за то, чтобы убеждать десятилеток потратить двадцать пять долларов на крутой силиконовый чехольчик для айпода, производство которого обошлось дочерней фирме Apple в тридцать девять центов.

В. Серьезно. В последние годы премия “Грэмми” стала весьма антивоенной. Многие номинанты высказывались по этому поводу прямо. Как вы считаете, успешные музыканты обязаны быть ролевыми моделями?

О. “Я-я-я”, “купи-купи-купи”, “туси-туси-туси”. Сиди в своем мирке и играй с закрытыми глазами. Я хочу сказать, что мы уже отличные республиканские ролевые модели.

В. Если так, почему в последние годы на церемониях обязательно сидит цензор и следит, чтобы никто не высказался против войны? Вы хотите сказать, что Шерил Кроу – республиканка?

О. Надеюсь. Она кажется очень милой, было бы чертовски жаль, если бы она оказалась демократкой.

В. Она весьма определенно высказывалась против войны.

О. Ты считаешь, Джордж Буш на самом деле ненавидит геев? Что ему не накласть на аборты? Дик Чейни действительно считает, что Саддам Хусейн устроил 11-е сентября? Шерил Кроу производит жвачку, и я тебе это говорю как многолетний производитель того же. Тот, кому интересно, что Шерил Кроу думает про войну в Ираке, пойдет и купит дорогущий МР3-плеер просто потому, что его рекламирует Боно Вокс.

В. Но ведь в обществе должны быть лидеры, так? Вам не кажется, что корпоративная Америка пыталась давить на “Грэмми”? Заткнуть потенциальных лидеров антивоенного движения?

О. Ты хочешь, чтобы производители конфет сражались против кариеса? Использовали одну и ту же рекламу, чтобы продавать жвачку и рассказывать всем, что жвачка вредна? Я сейчас, конечно, пошутил насчет Боно, но он куда лучше интегрировался, чем весь остальной музыкальный мир. Если ты сколотил состояние, продавая жвачку, можно пойти дальше и продавать дорогущие айподы и стать еще богаче, а потом твои деньги и имя позволят тебе пройти в Белый дом и заняться какой-нибудь благотворительностью в Африке. Короче, будь мужчиной, смирись, признай, что тебе нравится быть частью правящей верхушки и что ты веришь в нее и сделаешь что угодно, лишь бы закрепиться в ней.

В. Вы хотите сказать, что поддерживаете вторжение в Ирак?

О. Я хочу сказать, что если бы кто-нибудь вроде меня поддерживал вторжение в Ирак, его бы никогда не случилось.

В. Давайте на минут вернемся к личности Ричарда Каца.

О. Нет уж, выключай диктофон. С меня довольно.

– Это было здорово! – воскликнул Захария, выключая диктофон. – Очень круто. Я прямо сейчас выложу все в Сеть и пошлю ссылку Кейтлин.

– У тебя есть ее адрес?

– Нет, но я знаю, у кого есть.

– Тогда завтра после школы приходите.

Кац спускался по Черч-стрит к станции скоростного поезда, окруженный привычным облаком раскаяния, которое всегда накрывало его после интервью. Его беспокоила не собственная грубость: грубить было его профессией. Его беспокоило, что он мог звучать жалко: никому не нужный талант, способный лишь поносить более успешных коллег. Он вновь продемонстрировал, кем, к сожалению, является на самом деле, и этот человек был ему отвратителен. А отвращение к самому себе – одно из простейших определений депрессии.

Вернувшись в Джерси-Сити, он заглянул в греческую забегаловку, где ужинал три-четыре раза в неделю, и вынес оттуда вонючий пакет, набитый низкосортным мясом и питой. За последние два с половиной года он так мало времени проводил в своей квартире, что та словно настроилась против него, не желая больше быть его домом. Немножко кокаина помогли бы делу и придали бы квартире дружелюбный лоск – но всего на несколько часов, максимум – дней, а затем все стало бы еще хуже. Единственной комнатой, которая ему по-прежнему хоть как-то нравилась, оставалась кухня, чье яростное флюоресцентное освещение вполне подходило его настроению. Он присел за старый эмалевый столик, чтобы отвлечься от вкуса съеденного ужина чтением Томаса Бернхарда, его нового любимого писателя.

За его спиной на барной стойке, заваленной немытой посудой, зазвонил телефон. “Уолтер Берглунд” – гласил определитель номера.

– Вот те раз, Уолтер, – ошеломленно сказал Кац. – И чего это тебе от меня понадобилось?

Вопреки всему его подмывало взять трубку: недавно он обнаружил, что скучает по Уолтеру; но в последний момент ему пришло в голову, что это может быть Патти. История с Молли Тремэйн научила его, что не следует пытаться спасти утопающую, пока сам не решишься утопиться. Потому он наблюдал с пирса, как Патти барахтается в воде и взывает о помощи. Что бы там она ни чувствовала, он не хотел об этом знать. Преимуществом бесконечных гастролей в поддержку “Безымянного озера” – под конец он мог во время концертов размышлять о чем-то своем, подсчитывать гонорары, думать о наркотиках и сожалеть о том, что наговорил в последнем интервью, не нарушая ритма и не пропуская ни единого аккорда, – было то, что слова песен утратили всякое значение и перестали вгонять его в ту тоску (по Молли, по Патти), которую он испытывал, когда писал их. Он даже думал, что гастроли изгнали тоску и из него самого. Но поднимать трубку звонящего телефона не собирался.

Автоответчик, впрочем, он проверил.

Ричард? Это Уолтер, Уолтер Берглунд. Может, ты этого не услышишь, ты, наверное, даже не в Америке, но я подумал, может, ты будешь в городе завтра. Я еду в Нью-Йорк по делам и хотел бы кое-что с тобой обсудить. Прости, что звоню в последний момент. Просто хотел узнать, как ты. Патти тоже передает привет. Надеюсь, у тебя все в порядке.

Чтобы удалить сообщение, нажмите клавишу 3.

Кац уже два года не говорил с Уолтером. Когда пауза в их общении очевидно затянулась, он решил, что Патти – то ли по глупости, то ли в минуту раскаяния – поведала мужу о произошедшем на Безымянном озере. Феминистические наклонности Уолтера и извращенные двойные стандарты заставили бы его вскоре простить Патти и возложить на Каца всю вину за предательство. Это, конечно, было забавно: в остальном неустрашимый Кац по-прежнему побаивался Уолтера и преклонялся перед ним. Отказав Патти, пожертвовав собственным удовольствием и жестоко разочаровав ее, чтобы сохранить их брак, Кац мгновенно вознесся на уолтеровский уровень совершенства, но все, что он получил взамен, – зависть к другу за бездумное обладание собственной женой. Он уговаривал себя, что, оборвав все контакты с Берглундами, делает им одолжение, но втайне боялся услышать, что у них все хорошо и спокойно.

Кац не мог сформулировать, что́ Уолтер значит для него. Привязанность его была так сильна во многом потому, что возникла в крайне восприимчивом подростковом возрасте, когда личность еще до конца не сформировалась. Уолтер просочился в его жизнь прежде, чем Ричард захлопнул дверь, ведущую в мир обычных людей, и связал свою судьбу с лузерами и отщепенцами. Уолтер, конечно, и сам был необычным: безнадежно наивный и в то же время проницательный, упрямый и эрудированный человек. Все усложнилось с появлением Патти, которая была еще необычнее Уолтера, хотя и пыталась в течение долгого времени доказать обратное, а потом усложнилось еще сильнее, когда Кац понял, что привязан к Патти не меньше, чем Уолтер, а к Уолтеру – гораздо сильнее, чем Патти. Это было странно. Встреча после долгой разлуки с Уолтером согревала сердце Каца сильнее, чем встреча с кем-либо еще. В этом чувстве было не больше сексуальности, чем в стояке, который появлялся при первом долгожданном вдохе кокаина или когда внезапно сходился пасьянс на компьютере. Но определенная химия в этом все же присутствовала. Это чувство определенно настаивало на том, чтобы называться любовью. Кац радовался, видя, что семья Берглундов растет, радовался тому, что знает их, радовался тому, что где-то там, на Среднем Западе, они живут своей славной жизнью и к ним можно заехать, если у него самого все идет не совсем славно. А потом он все разрушил, позволив себе провести ночь в летнем домике с бывшей баскетболисткой, знающей толк в узких тропках возможностей. В одну ночь теплый мирок, бывший его убежищем, провалился в горячий и жадный микрокосм вагины Патти. Он до сих пор не мог поверить, что период доступа туда был так скоротечно краток.

Патти тоже передает привет.

– На хрен, – сказал Кац, поедая гирос.

Но, стоило на смену голоду прийти глубокому желудочному недовольству способами его удовлетворения, он перезвонил Уолтеру. К счастью, тот сам взял трубку.

– Ну что? – спросил Кац.

– А ты что? – парировал Уолтер с тошнотворным дружелюбием. – Скачешь туда-сюда?

– Ага, электрическое тело пою. Лихие времена.

– Все танцуешь.

– Точно. По камере окружной тюрьмы в Майами-Дейд.

– Да, я читал. Что ты забыл во Флориде?

– Телку из Южной Америки. Принял ее за человека.

– Да, я и подумал, что это все из-за репутации. Чтобы ее поддерживать, приходится идти на крайности. Помню, мы говорили об этом.

– Ну, мне уже, к счастью, не приходится об этом думать. Я соскочил.

– В смысле?

– Снова строю террасы.

– Террасы? Шутишь? Что за бред! Ты же должен громить гостиничные номера и писать свой самый мерзкий хит!

– Я устал. Занимаюсь достойным трудом.

– Но ты же зря тратишь свое время!

– Следи за языком. Я могу и обидеться.

– Правда, Ричард, ты же талантище. Нельзя же все бросать только из-за того, что людям случайно понравился один из твоих альбомов.

– Талантище. Типа как монстр в крестиках-ноликах. Мы вообще-то о поп-музыке говорим.

– Ого, – сказал Уолтер. – Не то я ожидал услышать. Думал, что ты пишешь новый альбом и готовишься к очередным гастролям. Знал бы, что ты строишь террасы, позвонил бы раньше. Не хотел тебя беспокоить.

– Да ладно, какое там “беспокоить”.

– Ну ты же не звонил. Я думал, что ты занят.

– Mea culpa. Как вы там поживаете? Все в порядке?

– Более-менее. Ты же знаешь, что мы переехали в Вашингтон?

Кац закрыл глаза и подхлестнул свои нейроны, чтобы те выдали ему соответствующее воспоминание.

– Да, – сказал он наконец. – Кажется, знаю.

– В общем, тут все непросто. Поэтому я и звоню. У меня есть для тебя предложение. У тебя есть время завтра днем? Ближе к вечеру.

– Вряд ли. Может, утром?

Уолтер объяснил, что завтра в полдень встречается с Робертом Кеннеди-младшим, а вечером должен вернуться в Вашингтон, чтобы в субботу утром вылететь в Техас.

– Мы могли бы поговорить по телефону, но моя помощница очень хочет с тобой познакомиться. Ты будешь работать именно с ней. Не хочется отнимать у нее все удовольствие.

– Твоя помощница, – повторил Кац.

– Лалита. Юная и потрясающая. На самом деле она живет над нами. Думаю, она тебе очень понравится.

От внимания Каца не ускользнули восхищение и энтузиазм, звучащие в голосе Уолтера, и след не то вины, не то восторга в словах “на самом деле”.

– Лалита, – повторил он. – Что это за имя такое?

– Индийское. Бенгальское. Выросла она в Миссури. На самом деле она красавица.

– Ясно. И что она предлагает?

– Спасти планету.

– Ясно.

Кац подозревал, что Уолтер замыслил помахать перед ним этой Лалитой как наживкой, и его раздражало, что его считают так легко поддающимся влиянию. И все же он знал, что Уолтер просто так не назовет женщину красавицей, и потому был заинтригован.

– Ладно, я подумаю, может, получится кое-что отменить завтра днем, – сказал он.

– Отлично, – ответил Уолтер.

Что будет, то будет, а чему не суждено, того и не будет. По опыту Каца, телок было невредно заставлять ждать. Он позвонил на Уайт-стрит и сообщил Захарии, что встречу с Кейтлин придется отложить.

На следующий день, в 15:15, опоздав всего на четверть часа, он вошел в “Уолкерс” и увидел за угловым столиком Уолтера и индианку. Не успев дойти до них, он понял, что тут ему ничего не светит. В языке тела есть восемнадцать слов для обозначения доступности и подчинения, и Лалита обращала к Уолтеру добрую дюжину из них. Она походила на иллюстрацию выражения “смотреть в рот”. Когда Уолтер поднялся из-за стола, чтобы обнять Каца, ее взгляд оставался прикованным к Уолтеру, и это было очень странно. Кацу до сих пор не приходилось видеть Уолтера в роли альфа-самца, кружащего женские головы. Он был одет в элегантный темный костюм. Набранный вес добавил ширины плечам и объема грудной клетке.

– Ричард, Лалита, – сказал Уолтер.

– Приятно познакомиться, – сказала Лалита, вяло пожимая ему руку и не сообщая, что рада чести познакомиться и является его давней поклонницей.

Кац рухнул в кресло, чувствуя, что словил удар с неожиданной стороны: вопреки всему, в чем он пытался себя убедить, он вожделел женщин Уолтера не вопреки их дружбе, а именно из-за нее. Последние два года его угнетали фанатичные восхваления, а теперь он разочарован, не услышав такого восхваления от Лалиты, не отрывающей глаз от Уолтера. Кожа у нее была темная, а фигура радовала глаз сочетанием округлостей и изящества: глаза, лицо и груди были круглым, шея и запястья – тонкими. Кац пробежал пальцами по волосам, стряхивая опилки и пыль. Его старый друг и соперник сиял от радости, глядя на него.

– Ну что? – сказал Кац.

– Даже не знаю, с чего начать, – ответил Уолтер. – Столько всего.

– Отличный костюм, кстати. Хорошо выглядишь.

– Правда? – Уолтер оглядел себя. – Лалита заставила купить.

– Твердила, что он ужасно одет, – сказала девушка. – Он уже десять лет не покупал новых костюмов.

В ее речи звучал легкий индийский акцент, слегка вибрирующий голос был абсолютно серьезен, и она говорила об Уолтере как о своей собственности. Если бы ее тело не источало желания угодить, Кац бы решил, что она уже им овладела.

– Ты тоже хорошо выглядишь, – сказал Уолтер.

– Спасибо за вранье.

– Нет, правда. Похож на Кита Ричардса.

– А, вот это уже честно. Кит Ричардс похож на волка в бабулином чепце. В этой его повязке.

– Как вы считаете, Ричард похож на бабулю? – спросил Уолтер у Лалиты.

– Нет, – коротко сказала она.

– Так ты теперь в Вашингтоне, – сказал Кац.

– Да, странно все вышло. Я работаю на парня по имени Вин Хэйвен, он живет в Хьюстоне. Занимается нефтью и газом. Отец его жены был старым республиканцем, работал у Никсона, Форда и Рейгана. Оставил ей особняк в Джорджтауне, но они там почти не жили. Когда Вин основал трест, он устроил на первом этаже офис, а нам с Патти задешево продал второй и третий этаж. Сверху там еще маленькая квартирка для горничной, там живет Лалита.

– В Вашингтоне только двум людям удобнее добираться до работы, чем мне, – сказала Лалита. – Причем Уолтеру – удобней, чем президенту. У нас одна кухня на всех.

– Звучит уютненько, – сказал Кац, глядя на Уолтера со значением, но тот не заметил его взгляда. – А что это за трест?

– Я же тебе рассказывал в прошлый раз.

– Я тогда столько всего употреблял, что мне теперь надо все по два раза повторять.

– Трест “Лазурные горы”, – вмешалась Лалита. – Принципиально новый подход к охране природы. Это Уолтер придумал.

– Ну, вообще-то придумал это Вин.

– Но изначально идея исходила от Уолтера, – заверила Ричарда Лалита.

Официантка (ничего особенного, Кац ее уже вычеркнул из списка) приняла заказ на кофе, и Уолтер принялся излагать историю треста “Лазурные горы”. Вин Хэйвен, сказал он, человек весьма необычный. Они с женой, Кики, страстно любят птиц и дружат с Джорджем и Лорой Буш и с Диком и Линн Чейни. Умело теряя деньги на строительстве нефтяных и газовых скважин в Техасе и Оклахоме, Вин сколотил девятизначное состояние. Теперь он постарел, а поскольку детей у них с Кики не было, он решил спустить больше половины своего состояния на сохранение одного-единственного вида птиц: голубого лесного певуна, который, как объяснил Уолтер, был не только прелестным созданием, но и быстрее всего вымирающим видом певчих птиц в Северной Америке.

– Это наш символ, – сказала Лалита, вытаскивая из портфеля проспект. Изображенный на обложке певун показался Ричарду ничем не примечательным. Маленький, синий и глупый.

– Птица как птица, – сказал он.

– Дело же не в птице, – ответила Лалита. – Это гораздо шире. Послушайте, как это видит Уолтер.

Как это видит Уолтер! Кац начал подозревать, что истинной целью этой встречи было желание Уолтера похвалиться поклонением юной девушки. Голубой лесной певун, объяснил Уолтер, размножается исключительно в лиственных лесах с умеренным климатом и особенно распространен в Аппалачах. Самая здоровая популяция обитает на юго-западе штата Вирджиния, и Вин Хэйвен, благодаря своим связям в индустрии невозобновляемой энергии, решил совместно с угольными компаниями создать огромный частный заповедник для певунов и прочих обитателей лиственных лесов, находящихся под угрозой вымирания. У угольных компаний были причины опасаться, что в соответствии с Актом об угрожаемых видах певуна скоро внесут в перечень птиц, близких к угрозе вымирания, что может помешать им свободно вырубать леса и взрывать горы. Вин считал, что их можно убедить помочь певуну, чтобы тому не дали охранный статус, а компании получили хорошие отзывы в прессе, продолжая при этом добывать уголь. Так Уолтер получил должность исполнительного директора треста. Работая в природоохранной организации в Миннесоте, он наладил хорошие отношения с горнодобывающими предприятиями, а теперь проявлял редкую готовность вступить в конструктивный диалог с угольными компаниями.

– До Уолтера у мистера Хэйвена на собеседовании было с полдюжины кандидатов! – рассказывала Лалита. – Некоторые вставали и выходили прямо посредине беседы. Это все узость мышления и страх перед критикой. Никто, кроме Уолтера, не увидел в этом предложении возможностей для человека, готового рискнуть и не цепляющегося за общепринятые условности.

Уолтер поморщился, не скрывая, впрочем, удовольствия.

– У этих людей работа была гораздо лучше, чем у меня, – заметил он. – Им было что терять.

– Но что же они за экологи, если заботятся о сохранении рабочего места больше, чем об охране природы!

– А что им делать, у них есть семьи и свои обязанности.

– Но ведь у вас тоже!

– Смирись, чувак, просто ты – совершенство, – недобро сказал Кац. Он все еще надеялся, что, когда они встанут, обнаружится, что у Лалиты огромная задница или толстые бедра.

Чтобы спасти голубого лесного певуна, продолжил Уолтер, трест намеревается создать в Вайоминге, на западе Вирджинии, свободную от дорог территорию площадью в сто квадратных миль под рабочим названием “Лазурная сотня” и окружить ее “буферной зоной”, где можно будет охотиться и пользоваться транспортом. Чтобы купить права на работу на поверхности и разработку такого большого участка, тресту придется разрешить добывать уголь методом открытых разработок на трети этой территории. Остальных претендентов отпугнуло именно это. С экологической точки зрения открытые разработки в их нынешнем виде неприемлемы: скальный гребень взрывают, чтобы оголить угольные пласты, битый камень засыпает окрестные долины, уничтожая полные жизни ручьи. Уолтер, однако, полагал, что при разумном руководстве усилия по восстановлению экологического баланса окажутся куда более действенными, чем кажется многим; а главное достоинство полностью выработанного месторождения состоит в том, что его больше никто не будет трогать.

Кац понял, что соскучился по спорам с Уолтером.

– Но разве мы не собирались оставить уголь под землей? – спросил он. – Мы же ненавидели уголь.

– Это долгий разговор, – ответил Уолтер. – В другой раз.

– У Уолтера есть потрясающие идеи насчет органического топлива, – вмешалась Лалита.

– В общем, мы смотрим на эту проблему реалистично, – подытожил Уолтер.

Прекрасно было и то, продолжал Уолтер, что трест вкладывал деньги в Южную Америку, где лесной певун, подобно множеству североамериканских певчих птиц, проводил зимы. Андские леса исчезали с устрашающей скоростью, и в последние два года Уолтер ежемесячно ездил в Колумбию, скупая там большие участки земли, налаживая отношения с неправительственными организациями, поддерживающими экотуризм, и помогая крестьянам заменять дровяные печи на электрические и солнечные батареи. Доллар по-прежнему высоко ценился в южном полушарии, и южноамериканская часть Общеамериканского птичьего заповедника уже была подготовлена.

– Мистер Хэйвен не собирался ничего строить в Южной Америке, – сказала Лалита. – Он даже не думал об этом, пока Уолтер не подал ему эту идею.

– Помимо всего прочего, – продолжил Уолтер, – я подумал, что создание парка, объединяющего два континента, может положительно сказаться на образовании. Поможет людям понять, что в природе все взаимосвязано. Мы надеемся со временем проспонсировать создание маленьких заповедников на пути миграции певуна, в Техасе и в Мексике.

– Здорово, – тупо сказал Кац. – Хорошая идея.

– Отличная идея, – согласилась Лалита, уставившись на Уолтера.

– Дело в том, – сказал Уолтер, – что земля исчезает так быстро, что ждать, пока о ней позаботится правительство, бессмысленно. Правительство избирается большинством, которому плевать на биологическое разнообразие. А вот миллиардерам, как правило, не плевать. Они не хотят полностью загадить планету, потому что надеются, что именно их наследникам достанет денег, чтобы полностью ею насладиться. Вин Хэйвен начал устраивать заповедники на своих ранчо в Техасе, потому что ему нравилось охотиться на крупных птиц и наблюдать за мелкими. Эгоизм, да, но обе стороны выигрывают. Что же касается изоляции как способа остановки развития, гораздо проще обратить несколько миллиардеров, чем научить уму-разуму американских избирателей, которые крайне довольны своим кабельным телевидением, приставками и широкополосным Интернетом.

– К тому же тебе бы вряд ли захотелось, чтобы по твоим заповедникам носилось триста миллионов американцев, – добавил Кац.

– Точно. Это уже был бы не заповедник.

– То есть, грубо говоря, ты перешел на темную сторону.

Уолтер рассмеялся:

– Пожалуй.

– Вам надо познакомиться с мистером Хэйвеном, – обратилась Лалита к Кацу. – Он очень интересный человек.

– Я думаю – дружить с Джорджем и Диком!

– Дело не в этом, Ричард, – сказала она. – Совсем не в этом.

Ее очаровательное произношение возбуждало в Каце желание перечить.

– Он же охотник. Так, наверное, и на охоту с Диком ходит?

– С Диком они на самом деле иногда охотятся, – сказал Уолтер. – Но Хэйвены едят дичь и заботятся о дикой природе на своей земле. Охота – это ерунда. Да и чета Бушей не составляет проблемы. Когда Вин приезжает в город, он смотрит матчи “Лонгхорнов” в Белом доме, а в перерывах обрабатывает Лору. Ему удалось заинтересовать ее морскими птицами на Гавайях. Думаю, скоро там начнется работа. Нет, Буши сами по себе – это не проблема.

– А в чем проблема? – спросил Кац.

Уолтер и Лалита обменялись беспокойными взглядами.

– Ну, проблем несколько, – начал Уолтер. – В том числе и денежная. Учитывая, сколько мы тратим на Южную Америку, было бы неплохо получить какое-нибудь финансирование в Западной Вирджинии. Да и вся эта история с открытой разработкой оказалась не из легких. Местные активисты демонизируют угольную индустрию, а особенно ОР.

– ОР – это открытые разработки, – пояснила Лалита.

– “Нью-Йорк таймс” предоставляет Бушу и Чейни спокойно шастать по Ираку, но не перестает гнать эти чертовы передовицы об ужасах ОР, – продолжил Уолтер. – Никто – ни на федеральном уровне, ни на уровне штата, ни в частном порядке – не хочет участвовать в проекте, который предполагает пожертвование горными хребтами и изгнание несчастных семей с земли их предков. Они и слышать ничего не хотят о восстановлении лесов, создании рабочих мест в экологии. Вайоминг – это пустошь, от нашего проекта страдает менее двух сотен семей. Но все это представляется как противопоставление злобных корпораций и беспомощных простых людей.

– Так глупо, – сказала Лалита. – Они даже не слушают Уолтера. Он говорит о восстановлении экологического баланса, но люди просто затыкают уши, когда он входит в комнату.

– Еще есть такая штука, как региональная программа по возрождению лесов Аппалачей. Рассказать подробнее?

– За вами так интересно наблюдать, когда вы обо всем этом говорите, – сказал Кац.

– В общем, если вкратце, то причины дурной славы открытых разработок в том, что большинство обладателей прав на проведение работ на поверхности не настаивают на правильном восстановлении земли. Ведь прежде чем угольная компания воспользуется своими правами на разработку и вскроет гору, она должна подписать обязательство, которое гасится, только когда земля восстановлена. Но проблема в том, что эти владельцы забирают себе голые, плоские, проседающие равнины в надежде, что туда придет какой-нибудь застройщик и возведет шикарные кондоминиумы, хотя эти земли и находятся черт знает где. Если правильно восстановить землю, там может вырасти пышный и биологически разнообразный лес. Четыре фута растительного грунта и выветренного песчаника вместо стандартных восемнадцати дюймов. Проследить за тем, чтобы грунт не был спрессован. И высадить в нужный сезон нужное количество быстро и медленно растущих растений. Такой лес будет даже лучше для певунов, чем тот вторичный лес, что рос там раньше. Так что мы не только о птицах заботимся, мы показываем всем пример правильного поведения. Но борцы за окружающую среду не хотят знать, как надо поступать, потому что тогда угольные компании будут выглядеть менее гнусно, а открытые разработки – более приемлемо. Поэтому мы не можем получить внешнее финансирование, а общественное мнение настроено против нас.

– Проблема заключается в том, – продолжила Лалита, – что нам предлагались либо слишком маленькие парки, в которых не мог бы гнездиться певун, либо там надо было слишком много места отдавать угольным компаниям.

– А это было бы и в самом деле ужасно, – добавил Уолтер.

– И мы не можем слишком часто спрашивать мистера Хэйвена о деньгах.

– Похоже, у вас хлопот по уши, – заметил Кац. – Был бы я миллиардером, уже вытащил бы чековую книжку.

– Есть проблемы и похуже, – сказала Лалита. Ее глаза странно блестели.

– Тебе еще не скучно? – спросил Уолтер.

– Вовсе нет. Я в последнее время несколько изголодался по интеллектуальным импульсам.

– В общем, дело в том, что у Вина оказались и другие мотивы.

– Богачи как дети! – воскликнула Лалита. – Гребаные детишки.

– Можете повторить? – попросил Кац.

– Что?

– Гребаные. Очень мило прозвучало.

Она зарумянилась; стрела мистера Каца попала в цель.

– Гребаные-гребаные-гребаные, – радостно сказала она для него. – Я раньше работала в комитете по регулированию судоходства и рыбных промыслов, и каждый год мы устраивали торжественный ужин. Богачи с радостью жертвовали по двадцать тысяч долларов, но только если в конце вечера мы дарили им пакетик с подарками. Там был какой-то хлам, который жертвовал кто-то еще, но если не подарить им такой пакетик, на следующий год они не дадут ни цента.

– Ты должен пообещать, что ни с кем не будешь об этом говорить, – обратился Уолтер к Ричарду.

– Обещаю.

Трест “Лазурные горы”, сказал Уолтер, был зачат весной 2001 года, когда Вин Хэйвен отправился в Вашингтон, чтобы поучаствовать в печально знаменитой встрече специалистов по энергетике: Дик Чейни по-прежнему тратит доллары налогоплательщиков, чтобы защитить участников той встречи от закона о свободе информации. В один из вечеров после усиленного обсуждения энергетики Вин заговорил за коктейлем с председателями компаний “Нардон энерджи” и “Бласко” и озвучил им проблему лесного певуна. Убедив их, что не шутит и действительно хочет спасти от вымирания птицу, на которую даже нельзя охотиться, Вин пришел с ними к соглашению: ему предлагалось купить землю, на которой будут производиться открытые разработки, но затем там будет на веки вечные восстановлен лес. Поступая на должность исполнительного директора треста, Уолтер знал об этом соглашении. Не знал он о другом – и это вскрылось только недавно, – что вице-президент в ту же неделю в 2001 году в приватной беседе намекнул Вину Хэйвену, что президент собирается внести некоторые поправки в нормативные акты и налоговый кодекс, чтобы сделать возможным добычу природного газа в Аппалачах. После чего Вин стал скупать права на выработку недр, но не только в Вайоминге, но и в других частях Западной Вирджинии, некоторые из которых были уже выработаны или вовсе никогда не имели угля. Эти закупки, казалось бы, бесполезных прав вызвали бы протесты, сказал Уолтер, если бы Вин не убедил всех, что занимает место для будущих заповедников треста.

– Короче говоря, – продолжила Лалита, – он использовал нас как прикрытие.

– Не следует, впрочем, забывать, – вставил Уолтер, – что Вин действительно любит птиц и очень много делает для лесного певуна.

– Он просто хотел получить свой пакетик с подарками, – сказала Лалита.

– И выходит, что пакетик немаленький. Все это пока что не попало в зону общественного внимания и ты мог ничего об этом не слышать, но Западная Вирджиния будет вся на хрен выбурена. Пока мы здесь сидим, там уничтожаются сотни тысяч акров земли, которая, как мы считали, будет навеки сохранена. Если говорить о фрагментации и разобщении, то это так же плохо, как все, что делает угольная индустрия. Когда ты получаешь права на выработку недр, это дает тебе практически полную свободу действий, даже на общественной земле. Можно строить дороги, бурить источники, сутки напролет шуметь оборудованием и сверкать огнями.

– А тем временем права, принадлежащие вашему боссу, внезапно сильно подорожали, – сказал Кац.

– Точно.

– А он продает землю, которую якобы покупал для вас.

– Часть ее, да.

– Офигеть.

– Ну, он все еще тратит кучу денег. И он собирается предпринять меры, чтобы смягчить негативные последствия от бурения там, где права еще принадлежат ему. Но ему придется продать кучу прав, чтобы покрыть огромные расходы, которых мы надеялись избежать, если бы общественное мнение было на нашей стороне. Короче, он и не собирался вкладывать в трест столько, сколько я полагал.

– Другими словами, вас надули.

– До некоторой степени. Птичий заповедник у нас будет, но меня надули. И пожалуйста, не обсуждай это ни с кем.

– И что это все значит? – спросил Кац. – Ну, кроме того, что я был прав и дружба с Бушем действительно означает переход на сторону зла.

– Это значит, что мы с Уолтером стали наемными бандитами, – ответила Лалита, продолжая странно сверкать глазами.

– Не бандитами, – торопливо запротестовал Уолтер. – Не говори так. Мы не бандиты.

– Вообще-то бандиты.

– “Бандиты” у вас тоже отлично звучат, – обратился Кац к девушке.

– Нам по-прежнему нравится Вин, – сказал Уолтер. – Он уникальный человек. Мы просто решили, что, раз уж он с самого начала не был с нами честен, нам тоже не обязательно быть с ними честными.

– Мы хотим показать вам кое-какие карты и графики, – сказала Лалита, копаясь в своем портфеле.

“Уолкерс” наполнила первая волна посетителей: водители грузовиков и копы из полицейского участка за углом наводнили столики и заблокировали подход к барной стойке. На улице, где никак не заканчивался долгий предвесенний февральский день, скапливалась пятничная пробка. В параллельной вселенной, окутанной дымкой нереальности, Кац по-прежнему стоял на крыше дома на Уайт-стрит, целеустремленно заигрывая с цветущей Кейтлин. Сейчас она казалась не стоящей усилий. Хотя на природу Кацу было плевать, он завидовал Уолтеру, который решил сразиться с дружками Буша, этими мерзкими ублюдками, и попытаться обыграть их в их собственной игре. По сравнению с производством жвачки или строительством это казалось очень интересным занятием.

– Для начала я согласился на эту работу, – поделился Уолтер. – Я просто спать по ночам не мог. Не мог терпеть того, что происходит со страной. Клинтон вообще ничего не сделал для окружающей среды. Ни хрена. Он хотел, чтобы все плясали под Fleetwood Mac. “Не переставай думать о завтрашнем дне”? Да херня это все. О природе завтрашнего дня он точно не думал. А Гор был слишком тюфяком, чтобы поднять зеленый флаг, и слишком милягой, чтобы по-настоящему сражаться во Флориде. В Сент-Поле мне было еще терпимо, но мне все время приходилось ездить по штату по работе, и каждый раз, когда я выезжал за пределы города, мне словно кислоту в лицо плескали. Застройка низкой плотности, она же фрагментация, – хуже всего. И повсюду внедорожники, снегоходы, гидроциклы, мотовездеходы, двухакровые лужайки. Гребаные зеленые одновидовые, вычищенные химикатами лужайки.

– Я нашла карты, – сказала Лалита.

– Да, здесь хорошо виден процесс фрагментации. – Уолтер протянул Кацу две ламинированные карты. – На первой – состояние среды на 1900 год, на второй – на 2000-й.

– Экономический рост, ясно, – заметил Кац.

– Застройка проводилась абсолютно бессмысленно. Если бы все не было так фрагментировано, нам бы хватило места для обустройства других видов птиц.

– Об этом приятно помечтать, согласен, – согласился Кац. Оглядываясь назад, было ясно, что все предвещало, что его друг станет одним из тех, кто таскает с собой брошюрки и проспекты на все случаи жизни. Но его по-прежнему удивляло, в какого злобствующего типа Уолтер превратился за последние два года.

– Вот из-за этого я по ночам и не спал, – сказал Уолтер. – Из-за фрагментации. Эта проблема есть везде. Как интернет или кабельное телевидение – нет никакой централизации, никакого общественного соглашения, в воздухе просто носятся мириады частичек отвлекающего шума. Невозможно уже просто сесть и нормально поговорить – вокруг сплошной дешевый мусор и дерьмовое развитие. Все настоящее, подлинное, честное отмирает. С интеллектуальной и культурной точки зрения мы скачем по миру как бильярдные шары, возбуждаемые ближайшими случайными раздражителями.

– В интернете есть неплохая порнушка, – вставил Кац. – Мне говорили.

– В Миннесоте мне не удавалось добиться никакой системности. Мы просто собирали разрозненные кусочки. В Северной Америке обитает примерно шесть сотен видов птиц, и треть из них страдает от фрагментации. Идея Вина заключалась в том, что, если две сотни богачей выберут по одному виду птиц каждый и оградят от фрагментации их ареалы обитания, мы сумеем спасти их всех.

– Лесной певун – очень привередливая птичка, – сказала Лалита.

– Он обитает на верхушках деревьев в зрелых лиственных лесах. Как только птенцы обучаются полету, семейство перебирается в подлесок для безопасности. Но леса вырубают ради древесины и угля, а в порослевых лесах нет достаточно густого подлеска, и все они разбиты на части дорогами, фермами, шахтами, что делает певуна легкой добычей для кошек, енотов и ворон.

– В общем, не успеете оглянуться, как лесному певуну придет конец, – подытожила Лалита.

– Звучит пугающе, – признал Кац. – Хотя это всего лишь одна птичка.

– У каждого вида есть неотчуждаемое право на существование, – завил Уолтер.

– Конечно. Разумеется. Я просто пытаюсь понять, откуда ноги растут. В колледже ты птицами не интересовался. Тогда тебя больше интересовали перенаселение и ограничение рождаемости.

Уолтер и Лалита снова переглянулись.

– Мы ждем вашей помощи именно в том, что касается перенаселения.

Кац расхохотался:

– Я уже и так делаю все, что могу.

Уолтер тем временем шуршал ламинированными страницами.

– Во время бессонницы я начал разматывать клубок обратно, – принялся объяснять он. – Помнишь разные виды причин у Аристотеля? Производящая, формальная, конечная? В общем, дикие кошки и вороны, которые разоряют гнезда, являются производящей причиной вымирания певунов. А формальная причина – фрагментация. Но что такое конечная причина? Конечная причина – это корень практически всех наших проблем. Конечная причина заключается в том, что на этой планете слишком много людей. Особенно ясно это становится в Южной Америке. Да, потребление на душу населения растет, а китайцы нелегально уничтожают ресурсы. Но в действительности проблема в избытке населения. Шесть детей на одну семью против полутора. Люди выбиваются из сил, чтобы прокормить детей, которых им велит иметь Папа Римский в своей безграничной мудрости, и загрязняют окружающую среду.

– Видели бы вы то, что нам довелось увидеть в Южной Америке, – добавила Лалита. – Узкие дороги, ужасная гарь из-за плохих моторов и дешевого бензина, голые горы и в каждой семье по восемь – десять детей. Омерзительно. Как-нибудь поезжайте с нами, посмотрим, понравится ли вам. Скоро так будет и у нас.

Чокнутая, подумал Кац. Знойная, но чокнутая. Уолтер протянул ему ламинированную таблицу с графиками.

– Только в Америке, – сказал он, – за следующие сорок лет население возрастет на пятьдесят процентов. Подумай о том, как переполнены пригороды уже сейчас, подумай о пробках, об уроне, который мы наносим природе, о том, как расползаются города, и о нашей зависимости от иностранной нефти. И прибавь к этому пятьдесят процентов. И это в Америке, где теоретически могло бы разместиться и больше народу. А теперь подумай о мировом углеродном выхлопе, о геноциде и голоде в Африке, об арабских нищих радикалах, о незаконном отлове рыбы в океанах, о нелегальных израильских поселениях, о китайских нападках на Тибет, о миллионах бедняков в Пакистане, где есть ядерное оружие: почти все мировые проблемы можно было бы решить или облегчить, если бы в мире было меньше людей. Но тем не менее, – он протянул Кацу следующую таблицу, – к 2050 году на свет появится еще миллиард человек. Другими словами, на земле прибавится столько человек, сколько на ней было, когда мы с тобой еще монетки в ЮНИСЕФовские коробочки бросали.

Те мизерные усилия, которые мы предпринимаем для спасения природы и сохранения хоть какого-то качества жизни, просто ничто перед голыми цифрами: люди могут изменить свои потребительские привычки. Это сложно, долго, но не невозможно – но если население будет продолжать расти, ничего не поможет.

– Вот это уже звучит знакомо, – сказал Кац. – Припоминаю массу споров на эту тему.

– В колледже я был повернут на этой теме. Но потом, как ты знаешь, тоже занялся размножением.

Кац поднял брови. Размножение – это интересный термин, когда речь идет о жене и детях.

– На свой лад я был частью культурного сдвига, который происходил в восьмидесятые и девяностые. В семидесятые о перенаселении говорили много – Пол Эрлих, Римский клуб, нулевой прирост, все дела. А потом внезапно перестали даже упоминать. Сначала это было связано с Зеленой революцией – то есть многие регионы по-прежнему голодают, но масштабы уже не такие катастрофические. А потом контроль рождаемости приобрел дурную политическую славу. В тоталитарном Китае проводят политику одного ребенка, Индира Ганди пропагандирует насильственную стерилизацию, и американских сторонников нулевого прироста начинают называть нативистами и расистами. Либералы пугаются и замолкают. Даже Клуб Сьерра умолк. А консерваторам, разумеется, было по хрен, потому что вся их идеология строится на эгоистичном наплевательстве на будущее, господнем плане и так далее. И теперь вся эта проблема похожа на опухоль – ты знаешь, что она растет внутри, но предпочитаешь просто не думать об этом.

– И какое отношение это имеет к вашему лесному певуну? – поинтересовался Кац.

– Самое непосредственное, – горячо ответила Лалита.

– Как я уже говорил, – продолжил Уолтер, – мы решили, что можем вольно интерпретировать миссию треста, которая заключается в спасении певуна. Мы продолжаем разматывать клубок проблем и в конечном итоге приходим к конечной проблеме, к неподвижному двигателю: в 2004 году абсолютно не модно и даже вредно говорить о снижении роста населения.

– И я спросила Уолтера, – продолжила Лалита, – знает ли он кого-нибудь очень крутого.

Кац засмеялся и замотал головой.

– О нет, – сказал он. – Нет-нет-нет.

– Слушай, Ричард, – сказал Уолтер. – Консерваторы победили. Они превратили демократов в правоцентристскую партию. Они заставили всю страну на каждом бейсбольном матче высшей лиги петь “Боже, храни Америку” с ударением на “Боже”. Они победили во всем, но особенно – на культурном фронте и особенно – в том, что касается детей. Теперь единственное, с чем все согласны, – это то, что иметь множество детей – прекрасно. Чем больше – тем лучше. Кейт Уинслет беременна, ура-ура. Какая-то кретинка в Айове родила восьмерню, ура-ура. Разговоры о бесполезности внедорожников прекращаются в ту же секунду, когда люди заявляют, что покупают их, чтобы защитить своих драгоценных детишек.

– Ну, в мертвых детях тоже хорошего мало, – заметил Кац. – Вы же не собираетесь пропагандировать детоубийство?

– Разумеется, нет, – ответил Уолтер. – Мы просто хотим, чтобы люди стеснялись того, что у них есть дети. Как стесняются курильщики, толстяки и те, кто водит внедорожники, – если, конечно, у них нет детей. Как стесняются те, кто живет в доме площадью четыре тысячи квадратных футов на двухакровом поле.

– Рожайте, если вам так угодно, но не надейтесь, что вас кто-нибудь поздравит. Вот что мы хотим всем внушить, – заявила Лалита. Кац посмотрел в ее безумные глаза.

– А сами вы детей не хотите.

– Нет, – сказала она, не отводя взгляда.

– Вам сколько, двадцать пять?

– Двадцать семь.

– Лет через пять ваше мнение может измениться. Таймер обычно срабатывает где-то около тридцати. По крайней мере, по моему опыту с женщинами.

– Мой не сработает, – ответила она и еще шире распахнула свои и без того круглые глаза.

– Дети прелестны, – сказал Уолтер. – Дети всегда были смыслом жизни. Ты влюбляешься, рожаешь детей, потом они вырастают, влюбляются и размножаются. Это и было всегда целью жизни. Беременность. Новая жизнь. Но беда в том, что новые жизни хороши и прекрасны с индивидуальной точки зрения, но для всего мира в целом чем больше жизни тем больше смерти. И не самой приятной смерти тоже. В следующие сто лет мы можем потерять половину видов живых организмов. Нам предстоит самое крупное вымирание со времен мелового периода. Сначала будут полностью уничтожены мировые экосистемы, потом начнется массовый голод и/или болезни и/или убийства. То, что кажется нормальным на индивидуальном уровне, в глобальном масштабе омерзительно и неприемлемо.

– Это похоже на проблему с кошками, – сказала Лалита.

– С кем? – переспросил Ричард.

– С кошками. Все любят своих кошечек и выпускают их побегать по травке. Это же всего-навсего один котик, ну сколько птиц он убьет? Каждый год в США домашние и дикие кошки убивают один миллиард певчих птиц. Это одна из причин, почему певчие птицы в Северной Америке вымирают. Но всем плевать, потому что все любят своих кошечек.

– Никому не хочется об этом думать, – добавил Уолтер. – Все хотят жить своей нормальной жизнью.

– Мы хотим, чтобы вы помогли привлечь общественное внимание к этой проблеме, – сказала Лалита. – Проблеме перенаселения. У нас нет денег, чтобы заниматься планированием семей и образованием женщин за рубежом. Мы занимаемся охраной природы и вымирающих видов. Как нам быть? Как заставить правительство и неправительственные организации пятикратно увеличить финансирование контроля рождаемости?

Кац улыбнулся Уолтеру.

– Ты ей рассказал, что мы это уже проходили? Рассказ про те песни, которые ты пытался заставить меня написать?

– Нет, – ответил Уолтер. – Но помнишь, что ты говорил? Что никто не будет тебя слушать, потому что ты не знаменит.

– Мы собирали о вас информацию в интернете, – сказала Лалита. – Очень многие известные музыканты заявляли, что любят вас и “Травмы”.

– “Травмы” умерли, солнышко. “Ореховый сюрприз” тоже.

– Наше предложение таково. Сколько бы денег ты ни зарабатывал стройкой, пока будешь работать с нами, будешь получать гораздо больше. Нам видится какой-нибудь летний музыкально-политический фестиваль, может быть, на западе Вирджинии, с кучей крутых звезд, которые будут привлекать внимание к проблемам перенаселения. Целевая аудитория – молодежь.

– Мы готовы рекламировать летние стажировки для студентов по всей стране, – продолжила Лалита. – И в Канаде, и в Южной Америке. Мы можем оплатить двадцать-тридцать стажировок из средств дискреционного фонда Уолтера.

– Вин не вмешивается в дела этого фонда, – пояснил Уолтер. – Пока мы занимаемся певуном, руки у нас развязаны.

– Но надо действовать быстро, – сказала Лалита. – Молодежь уже думает, чем заняться этим летом. Мы должны связаться с ними в течение ближайших недель.

– Для начала нам нужны твое имя и твоя фотография. Если можешь сняться на видео – отлично. Если можешь написать для нас пару песен – еще лучше. Если можешь позвонить Джеффу Твиди, Бену Гиббарду и Джеку Уайту и найдешь людей, которые готовы работать на фестивале pro bono или проспонсировать его, – великолепно.

– Кроме того, было бы замечательно, если бы можно было обещать стажерам, что они будут работать непосредственно с вами, – подхватила Лалита.

– Даже обещание минимального контакта подействует отлично, – добавил Уолтер.

– Мы могли бы написать на плакатах: “Этим летом в Вашингтоне вас ждет рок-звезда Ричард Кац” – или что-то в этом роде, – сказала Лалита.

– Нам нужно, чтобы это было круто, чтобы это стало модным, – заключил Уолтер.

Кац под этим напором ощутил печаль и отчуждение. Уолтер с этой девушкой явно слишком много думали о том, как хреново все вокруг. Они ухватились за одну идею и заставили друг друга поверить в нее. Надули пузырь, который оторвал их от реальности и унес вдаль. Они, казалось, не видели, что живут в мире с населением в два человека.

– Не знаю, что и сказать, – сказал Кац.

– Скажите “да”! – воскликнула Лалита, сверкая глазами.

– Я пару дней пробуду в Хьюстоне, – сказал Уолтер, – но я пошлю тебе пару ссылок, и мы можем снова встретиться в четверг.

– Или просто соглашайтесь прямо сейчас, – добавила Лалита.

Их радостное ожидание напоминало невыносимо яркую лампу. Кац отвернулся от нее и сказал, что еще подумает.

Прощаясь с девушкой на улице, он удостоверился, что с ее задом все в порядке, но теперь это казалось неважным, просто его печаль из-за Уолтера стала еще острее. Девушка направлялась в Бруклин, чтобы повидаться с подругой по колледжу. Поскольку до дома Кац мог добраться и от Пенн-cтейшн, он дошел с Уолтером до Канал-стрит. Над ними в сгущающихся сумерках дружелюбно сияли окна самого перенаселенного острова в мире.

– Господи, как я люблю Нью-Йорк, – сказал Уолтер. – В Вашингтоне есть что-то глубоко неправильное.

– Здесь тоже много чего не совсем правильно, – ответил Кац, уступая дорогу несущейся на всех парах мамаше с коляской.

– Но здесь по крайней мере все настоящее. Вашингтон – это абстракция. Там сплошная борьба за власть, и ничего больше. Конечно, круто жить рядом с Сайнфелдом, Томом Вулфом или Майком Блумбергом, но в Нью-Йорке это не главное. А в Вашингтоне все буквально спорят, сколько метров от их дома до дома Джона Керри. Кругом скучища, единственное, что заводит людей, – близость к власти. Полностью фетишистская культура. Люди чуть ли не кончают, когда рассказывают, что на конференции сидели рядом с Полом Вулфовицем или что Гровер Норквист пригласил их на завтрак. Все круглые сутки сходят с ума, стараясь построить отношения со властью. Даже с черными что-то не так. Нищим и черным в Вашингтоне быть куда хуже, чем где-либо еще. Тебя не боятся, тебя не замечают.

– Напомню, что Bad Brains и Ян Маккей родом из Вашингтона.

– Это чистая случайность.

– Но мы-то в молодости восхищались ими.

– Господи, как я люблю нью-йоркское метро! – воскликнул Уолтер, спускаясь вслед за Ричардом на зассанную окраинную платформу. – Там и должны жить люди. Высокая плотность! Высокая эффективность!

Он лучезарно улыбнулся скучающим прохожим.

Кацу захотелось спросить о Патти, но у него не хватило духу произнести ее имя.

– У этой телки есть кто-нибудь? – спросил он.

– У Лалиты? Да. Она с колледжа встречается с одним и тем же парнем.

– Он тоже с вами живет?

– Нет, он живет в Нэшвилле. Закончил медицинскую школу в Балтиморе, теперь учится в интернатуре.

– Но она живет в Вашингтоне.

– Она очень много дала этому проекту, – сказал Уолтер. – И, честно говоря, мне кажется, что парню этому недолго осталось. Он очень старомодный индиец. Устроил огромный скандал, когда она отказалась переезжать с ним в Нэшвилл.

– А что ты ей посоветовал?

– Старался помочь ей отстаивать свои убеждения. Если бы хотел, он мог бы устроиться в Вашингтоне. Я сказал ей, что она не должна жертвовать всем ради его карьеры. У нас с ней отцовско-дочерние отношения. У нее очень консервативные родители. Мне кажется, что ей нравится работать с тем, кто в нее верит и смотрит на нее не просто как на будущую жену.

– Так, чисто для галочки, уточню: ты же в курсе, что она в тебя влюблена?

Уолтер покраснел.

– Не знаю. Может, немножко. Вообще-то мне кажется, что это скорее интеллектуальная идеализация. Скорее как у дочери с отцом.

– Давай, чувак, мечтай. Думаешь, я поверю, что ты ни разу не представлял себе эти глаза сияющими между твоих коленей.

– Господи, нет, конечно. Я стараюсь о таком не думать. Особенно про коллегу.

– Но у тебя, должно быть, не всегда получается.

Уолтер оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, и понизил голос.

– Кроме всего прочего, – сказал он, – мне кажется, что женщине унизительно стоять на коленях.

– Ты лучше попробуй, и пусть она сама решает.

– Понимаешь, Ричард, – сказал Уолтер, все еще краснея, но неприятно посмеиваясь, – мне довелось догадаться, что для женщин важны несколько иные вещи.

– А что случилось с равноправием? Кажется, ты был им весьма увлечен.

– Мне кажется, если бы у тебя была дочь, ты бы чуть более сочувственно относился к женщинам.

– Именно поэтому у меня нет дочери.

– А если бы была, ты бы уяснил не такой уж и трудный для понимания факт – у юных девушек желания, восхищение и любовь часто перемешиваются, и они не всегда понимают…

– Что они не понимают?

– Что для мужчин они всего лишь объекты. Что мужчина хочет просто, ну, ты понимаешь, просто, – Уолтер перешел на шепот, – чтобы молоденькая девушка у него отсосала. Он может хотеть только этого.

– Извини, не понял, – сказал Кац. – А что плохого в восхищении?

– Я правда не хочу об этом говорить.

Прибыл поезд А, и они погрузились внутрь. Кац тут же заметил проблеск узнавания в глазах какого-то юного студента у дверей напротив. Кац опустил голову и отвернулся, но у паренька хватило дерзости тронуть его плечо.

– Простите, – сказал он, – но ведь вы музыкант, так? Ричард Кац?

– Это вы меня простите, – ответил Кац.

– Я вас не хотел беспокоить. Просто хотел сказать, что обожаю вашу музыку.

– Что ж, спасибо, дружище, – сказал Кац, не отрывая взгляда от пола.

– Особенно ранние вещи, я как раз начинаю в них въезжать. “Реакционная роскошь” – это потрясающе. Она у меня сейчас в айподе. Хотите, покажу?

– Хорошо-хорошо, я верю.

– Да, извините. Конечно. Простите, что побеспокоил. Просто я ваш фанат.

– Ничего страшного.

Уолтер следил за этим диалогом с выражением лица, знакомым еще со времен студенческих вечеринок, на которые он мазохистически таскался с Ричардом, – выражением изумления, гордости, любви, гнева и одиночества невидимки. Ничто из этого не доставляло Кацу удовольствия, ни в колледже, ни тем более сейчас.

– Должно быть, это очень странно – быть тобой, – сказал Уолтер, когда они вышли на 34-й улице.

– Мне не с чем сравнить.

– Хотя должно быть здорово. Не поверю, что тебе это не нравится в глубине души.

Кац честно задумался.

– Скорее так: отсутствие этого было бы ужасно, но наличие мне тоже не нравится.

– А мне бы понравилось, – сказал Уолтер.

– Я тоже думаю, что тебе бы понравилось.

Будучи не в силах подарить Уолтеру славу, Кац прошелся с ним до информационного табло, сообщившего, что поезд прибудет с 45-минутным опозданием.

– Я верю в поезда, – заявил Уолтер. – И регулярно плачу за это.

– Я с тобой подожду, – сказал Кац.

– Да ладно, не надо.

– Я тебе куплю колы. Или ты в Вашингтоне запил?

– Нет, все еще воздерживаюсь. Дурацкое слово, конечно.

Для Каца задержка поезда обозначала, что будет поднят вопрос Патти. Впрочем, когда он затронул его в станционном баре, под пилящие звуки песни Аланис Моррисетт, взгляд Уолтера стал жестким и холодным. Он набрал воздуха, как будто собираясь что-то сказать, но смолчал.

– Странно вам, должно быть, живется, ребята, – сверху эта девушка, снизу офис, – подсказал ему Кац.

– Не знаю, что тебе сказать, Ричард. Правда не знаю.

– У вас все в порядке? Патти занялась чем-нибудь интересным?

– Она работает в спортзале в Джорджтауне. Как это по твоим меркам, интересно? – Уолтер мрачно покачал головой. – Я уже давно живу с человеком в депрессии. Я не знаю, почему она несчастлива и почему не может из этого выбраться. Когда мы переехали в Вашингтон, на некоторое время все улучшилось. В Сент-Поле она ходила к психотерапевту, и тот предложил ей некий писательский проект. Написать историю жизни, типа автобиографию. Но она об этом практически не говорит. Пока она над ней работала, все было нормально. Но последние два года были тяжелыми. Мы рассчитывали, что в Вашингтоне она найдет работу и начнет, так сказать, гражданскую карьеру, но в ее возрасте и без востребованных умений это нелегко. Она очень умная и очень гордая, не переносит отказов и не хочет начинать с нуля. Она пробовала волонтерство, вела школьный спортивный кружок, но там тоже ничего не вышло. Мне удалось уговорить ее попробовать антидепрессанты – думал, ей станет легче, но ей не понравилось, как она при этом себя чувствовала, к тому же, честно говоря, она тогда была совсем невыносимой. У нее от них крыша ехала, и она бросила, прежде чем ей подобрали правильную дозировку. В общем, прошлой осенью я практически заставил ее найти работу. Не ради меня – мне платят даже слишком много, Джессика уже закончила колледж, а Джоуи финансово независим. Но у нее было слишком много свободного времени, и я видел, что это ее убивает. И она выбрала работу за стойкой в спортзале. Нет, это приличный спортзал – туда ходит один из наших членов правления и по крайней мере один из самых крупных спонсоров. Но ведь это моя жена, одна из умнейших людей из всех, кого я знаю, и она стоит за стойкой, пробивает членские карточки и желает им хорошей тренировки. К тому же она сама подсела на спорт. Тренируется как минимум по часу в день. Выглядит она отлично. Часов в одиннадцать приходит домой, приносит готовую еду, мы вместе ужинаем, если я не в отъезде, и она спрашивает, почему я до сих пор не трахнул свою помощницу. Ты примерно о том же спрашивал, но она выражается чуть менее буквально.

– Прости. Я не знал.

– Откуда? Кто бы мог предположить? Каждый раз я ей говорю одно и то же – что люблю ее, что хочу ее. А потом мы просто меняем тему. Последние пару недель – видимо, чтобы меня позлить – она говорит, что хочет увеличить грудь. Ричард, мне плакать хочется. С ней же все в порядке. Все нормально. Дурдом какой-то. Но она говорит, что скоро умрет и ей хочется перед смертью узнать, каково это – иметь грудь. Говорит, что ей полезно будет иметь цель, чтобы копить деньги, потому что…

Уолтер потряс головой.

– Почему?

– Не знаю. Раньше она делала со своими деньгами нечто иное, и мне это не нравилось.

– Она болеет?

– Нет. Не физически. Под скорой смертью, думаю, она подразумевает ближайшие сорок лет. Ну, в том смысле, в каком мы все скоро умрем.

– Мне ужасно жаль, дружище. Не знал.

В черных “ливайсах” Каца к жизни пробуждался маяк, давно заснувший радиопередатчик, погребенный прогрессом. Вместо вины он чувствовал эрекцию. О проницательность члена! Он мгновенно предвидел будущее, предоставляя мозгу догонять его и искать дорогу из плотно сомкнутого настоящего к уже предопределенному исходу. Кац понимал, что Патти, якобы заблудившаяся в жизненном лабиринте, на самом деле вытаптывала на кукурузном поле сообщение, невидимое Уолтеру, но абсолютно понятное Кацу: ничего не закончилось, все еще впереди. Схожесть их судеб казалась почти сверхъестественной: краткий период творческой продуктивности, сменившийся крутыми переменами, принесшими с собой разочарование и неразбериху, за которыми последовали наркотики и отчаяние, и в финале – бессмысленная работа. Кац думал, что его просто подкосил успех, но правдой было и то, что его худшие годы в музыке точно совпадали с годами отчуждения от Берглундов. Он действительно в последние два года мало думал о Патти, но только потому, чувствовал он теперь, что считал их историю законченной.

– Как Патти уживается с этой девушкой?

– Они не разговаривают, – ответил Уолтер.

– То есть не подружки.

– Да нет, они в буквальном смысле не разговаривают. Каждая знает, когда другая обычно бывает на кухне, и они стараются не пересекаться.

– И кто это начал?

– Я не хочу об этом говорить.

– Ладно.

В баре заиграла песня “Это я в тебе люблю”, и она показалась Кацу идеальным саундтреком к неоновой рекламе светлого пива “Будвайзер”, фальшивым хрустальным абажурам, прочной и уродливой полиуретановой мебели, несущей на себе грязь миллиона пассажиров. Он по-прежнему был застрахован от того, чтобы услышать в подобном месте собственную песню, но понимал, что это вопрос не качества, а степени его популярности.

– Патти решила, что ей не нравятся все, кто моложе тридцати, – сказал Уолтер. – Сформировала у себя предубеждение против целого поколения. Ты ее знаешь, у нее это очень забавно получается. Но все как-то вышло из-под контроля.

– А ты, кажется, нашел общий язык с этим поколением, – заметил Кац.

– Чтобы опровергнуть правило, нужно всего лишь одно исключение. А у меня есть два – Джессика и Лалита.

– Но не Джоуи, так?

– А раз есть два исключения, – продолжал Уолтер, будто бы не услышав имени своего сына, – должны быть и другие. Вот что я хочу сделать этим летом – поверить, что у молодежи есть мозги и социальное самосознание, и дать им работу.

– Мы с тобой все-таки очень разные. Я ничего не вижу, ни во что не верю, и меня раздражают дети. Ты не забыл?

– Я не забыл, что ты часто ошибался, говоря о себе. Думаю, что ты веришь в большее, чем позволяешь себе думать. Благодаря твоей цельности вокруг тебя целый культ.

– Цельность – это нейтральное качество. Гиены очень цельные. Настоящие гиены.

– Так что, мне не надо было тебе звонить? – спросил Уолтер дрожащим голосом. – Мне не хотелось тебя беспокоить, но Лалита уговорила.

– Нет, хорошо, что ты позвонил. Давно не виделись.

– Мне казалось, что ты считаешь, что перерос нас или что-то в этом роде. Я же понимаю, что я не крутой. Я решил, что ты с нами покончил.

– Прости, чувак. Был занят.

Но Уолтер расстроился почти до слез.

– Мне даже казалось, что ты меня стесняешься. Что вполне понятно, но все равно неприятно. Я думал, что мы друзья.

– Я же говорю – прости.

Каца злила и эмоциональность Уолтера, и ирония – или несправедливость, – благодаря которой ему приходилось дважды извиняться за попытку сделать как лучше. Как правило, он никогда не извинялся.

– Не знаю, чего я ждал, – сказал Уолтер. – Может, какого-то признания того, что мы с Патти тебе помогли. Что ты написал все эти песни в доме моей матери. Что мы самые давние твои друзья. Я не буду больше затрагивать эту тему, но мне хотелось все прояснить и сказать тебе, что я думаю, чтобы больше не думать об этом.

Гнев, кипевший у Каца в крови, вполне укладывался в предсказания его члена. Теперь я тебе другое одолжение сделаю, приятель, думал он. Мы закончим кое-что незаконченное, и вы с твоей девочкой еще поблагодарите меня.

– Хорошо все прояснить, – сказал он.

Назад: Глава 3. Свободные рынки стимулируют конкуренцию
Дальше: Страна женщин

3% льготное кредитное предложение подать заявку сейчас
Я г-н Марк Джо из корпорации, мы являемся законной, зарегистрированной и гарантированной кредитной компанией, мы предоставляем 3% -ое кредитование частным лицам, компаниям, государственным учреждениям и коммерческим организациям, а также людям всех видов. Свобода кредитов является решением всех ваших финансовых проблем. свяжитесь с нами сейчас по электронной почте: [email protected] Номер WhatsApp: +18635356458