Назад: Глава 21. Где у каждого своя правда

Глава 22. Последняя, но не заключительная

Я сидела на лавке да на звезды пялилася. А чего? Крупные, что твой горох… горох у тетки Алевтины ладный, здоровущий и сладкий. Помнится, была малою, хаживала до него поздним часом, пока от бабки крапивою по заднице не схватила. И верно, не можи чужое брать.

Нехорошо.

Но звезды-то крупные…

И высыпало. К дождю ли? Прежде-то я б точно сказала, к дождю аль погоде, а ныне вот вылетели приметы из головы. Про ласточек помню, про лист, который к земле летит аль над землею, про… много про что, а вот звезды, про них позапамятовала…

Я отерла мокрую щеку.

Плачу?

С чего б?

С того, что услышала? А что я услышала?

— Не надо, — тот, кто сидел рядом, платок протянул. — В слезах нет смысла.

А в чем он есть-то? В звездах крупноспелых? Иль в черешне… черешня скоро пойдет, прикупить бы… небось, на местным рынку черешню продают, интересно, много ль берут? И ведрами аль весом? А после вишня и… варенье из вишни я варить не любила. Пока косточки все поковыряешь — упаришься.

— Если получится, — он, сидевший рядом, не уходил. А я… я вновь же не помнила его лица. Смотрела. Узнавала. Удивлялась этому знанию. А потом позволяла ему уйти водой сквозь песок. И лезло в голову, что вишня с черешнею — нашу тетка Алевтина оберет, не даст пропасть ягоде — что вот звезды.

И дивно было.

Помнила я нашу разговору от первого до последнего словечка.

Помнила свой ужас тихий.

И обиду.

И… и как обещалась помочь, пока не поняла, в чем эта помощь будет. А после не сумела слово данное забрать. Он же сидел рядом. Утешал? Просто был.

Платок свой из пальцев моих вынул.

Верно, вдруг да узнаю после, когда он уйдет. Я не сомневалась, что вскоре уйдет, а с ним еще кусок памяти моей. А ведь Архип Полуэктович сказывал, будто берендеи к магией нечувствительны. Обманул, выходит? Или ему не все ведомо?

— Разве… — пока он тут, я могла спросить. И надо было бы о многом, не о том, что на языке вертелося. — Разве ты… не хочешь жить?

— Жить? Жить бы я хотел. Наверное, — его рука была теплой.

И сердце билось.

И вовсе он был живым человеком.

Я ведь… я его кажный день встречала… я с ним… а он мертвый.

— Но это не жизнь, Зослава, — он позволил взять себя за руку, провести пальцами по ладони. Я прислушивалась, пытаясь уловить хоть малую малость, которая б выдавала, что он не мертвый. — Мне тяжело. Я устал.

Белое лицо.

И нонче видно, сколь осунулось оно. Нос заострился. Глаза запали. Отчего не видят этого? Ладно, я. Я ж студиозус. И только-только учебу начала. Да, силов во мне много, но толку-то с них… вона, Махрютка наш в руке подковы гнеть, но так что ж, его с этое силы старостою выбирать?

Был ведь Фрол Аксютович, повидавший немало.

Была Люциана Береславовна, коия в магиях всяких смыслила.

И Марьяна Ивановна, целительница. Неужто она, знающая, что есть жизнь и что — смерть, с магией сырою могущая работать, не почуяла?

А наставник наш?

— Я умею глаза отводить, Зослава, — сказал он, прижимая мою ладонь к щеке. — И дурманить головы. Это получается само собой… и все легче… знаешь, мне иногда кажется, что с каждым… возвращением во мне остается все меньше человека. И если меня не отпустить… она меня точно не отпустит. Она говорит, что любит меня, но это давно уже не правда. Она тоже перестала быть собой.

— Прости.

— За что?

— А если я и вправду могу…

— Спасти меня? — кривоватая усмешка. — Закрой глаза. И попытайся понять, что ты чувствуешь.

Я подчинилась.

Закрыла.

Звезды, оне никуда не денутся. А чувствую… лавку вот под задницей чувствую. Твердая. И ветерок холодный, пахнет хорошо, медуницею… надо бы собрать. Медуница — трав полезная. И раны заживляет, и кости лечит, а особливо хороша против кожных болячек. Если случится парша какая аль язва, которая не затягивается, тогда надобно цветы медуницы с медом свежим смешать, слово над ними сказать простое и на рану нанесть. Ночь с этою повязкой перебыть, а поутру…

…вновь не о том думаю.

Мне бы про человека, который рядом сидит. Иль не человека уже?

Он многое натворил.

— Гордану помнишь? — мои пальцы касались его щеки.

— Нет.

Не лжет.

— А… зимой? Боярыня Добронрава… и сын ее. Добромыслом звали?

— Нет.

И вновь не лжет.

— А то, как меня убивал?

— Тебя?

— И Арея… И… или мы бы выжили, верно? Если б получилось. Я точно выжила бы… я ведь вам нужна была?

— Да. Наверное.

— Ты многих убил.

— Я знаю.

— Сожалеешь?

— Я забыл, что это такое… я бы хотел сожалеть.

Щека шершавая и неровная. И если крепко прислушаться к ней ли, к себе, то… то ничего. Обыкновенная она.

— Божиня простит, — ответила я, руку убирая.

— А ты?

Виноватый он? Иль безвинный? Своей ли волей зло чинил? Чужою ли? Я в этаком не разбираюся, только в одном он правый: ежель оставить его на этом свете, то зла прибудет.

— Хорошо, — со вздохом промолвила я. — Я сделаю, об чем ты просишь, только…

— Все будет хорошо.

Мне б в этое поверить, только не верилось.

— Посидишь еще? — попросил он. И что я могла ответить?

— Посижу.

Время шло.

Летело шелковой лентой.

И гребень скользил по темным волосам.

— Он тебе поверил? — шепотом спросила младшая. И старшая пожала плечами.

— Не знаю. Я старалась…

— Ничего, — младшая приникла щекой к щеке. — Но ты сумела…

— Вот, — на ладони лежал обыкновенный камешек с дыркой. — Он его для меня сделал. Нам этого хватит?

Камень был горяч. И младшая сестрица не сразу сумела взять его.

— Колется… в нем много силы. Думаю, для начала хватит и камня…

Они улыбнулись друг другу, и губы коснулись губ.

— Я уже устала ждать…

— Скоро.

— Сколько можно?

— Скоро.

— Она смотрит, смотрит…

Камень распался на две половинки, и младшая сунула свою за щеку, зажмурилась. Старшая не стала медлить. Чужая сила была сладкой. Но видит Морана, ее не хватит надолго… если, конечно, они не найдут способ выбраться… а они уже нашли, уже сумели.

Почти.

Осталось немного.

Гребень скользил по волосам.

— Ты с ней разговаривал? — от матушки веяло недовольством. — Зачем?

— Ситуация располагала. Было бы странно, если бы я не заговорил.

Врать оказалось несложно, точнее сказанное не было ложью, но и правдой как таковой не являлось.

— Держись от девчонки подальше. Мало ли что она увидит…

— Да, матушка…

— Потерпи, — она нежно поцеловала его, — уже недолго осталось… пара недель от силы.

— Ты поедешь с нами?

— Я отправлюсь за вами, — она отложила гребень. — И на этот раз все выйдет как надо…

Она отвернулась, и у него мелькнула мысль, что избавиться от нее просто. Он ведь убивал других, верно? Так почему бы и не эту женщину, к которой он больше не испытывал любви?

Почему медлит?

Не потому ли, что знает: убить ее куда сложней, чем кажется.

— Я пойду?

— Иди, дорогой… и постарайся, чтобы тебя не заметили, — она склонилась над книгой, над тонкой серой книгой, к которой была привязана душой и телом. Телом больше, потому что душа ее давно истлела, впрочем, как и его собственная.

Но если убить не ее, а книгу?

Он подумает об этом позже.

Гребень скользил…

— Ты молчишь? Молчи, — он забрался на подоконник, устроился на нем, что петух на насесте, и от этого было смешно и горько. — Это хорошо… если бы я и вправду не мил был, позвала бы охрану…

Позвала бы. Или еще позовет? Немного позже… минута или две — это ведь малость, а ей так не хватает малости, чтобы жить.

— Открой окно, — взмолился тот, кто не имел права находиться за преградою стекла, не говоря уже о том, чтобы в комнату войти. А он войдет, не только в комнату, но и в жизнь.

Стоит поддаться.

И дрогнула рука. Выронила гребень.

Упал под столик.

— Взгляни хотя бы…

— Гляжу.

— Улыбаешься? Я смешон?

— Самую малость.

— Я тебе подарок принес.

— Опять каменья?

Разве не понимает он, что не может Велимира подарка принять? Сапфиры, изумруды… о них мигом донесут батюшке, а уж он-то…

— Нет.

А окно она открыла.

Душно ведь.

Жарко.

Лето подобралось, полыхнуло солнцем. Нынешнее, поговаривают, особенно жарким выдасться.

— Вот, возьми, — на подоконник лег букетик первоцветов. Где взял только? Они ведь по последнему снегу… хрупкие белые цветы.

Никому не рассказывала, что любит…

— Спасибо.

— По сердцу ли?

— Подарок? — уточнила Велимира, пряча улыбку в букетике — пахли одуряюще. — По сердцу.

— А этот? — колечко лежало на смуглой ладони. Серебряное. Простенькое. И в то же время… магией от него веяло. Силой первозданною.

— Ты же знаешь, нам не позволят…

— А если мы не будем соизволения спрашивать? — он больше не улыбался, но глядел серьезно. И от этого взгляда немым криком кричать хотелось.

Замуж за азарина? Батюшка проклянет. И ее, и детей ее, если родятся после проклятия дети… слово отцовское крепко, а если найдет кого, чтоб на крови это слово завязать… а он найдет, постарается…

— Не будем? А жить-то как?

— Обыкновенно. Уедем.

— Куда?

— В горы. В горах дела нет, кто ты и откуда… дом поставим. Я сумею. Веришь?

Верила. И надежда вспыхнула костром ночным. Но отгорела.

— Найдут ведь.

— Это если искать станут.

И Кирей вдруг оказался рядом, обнял, прижал к себе, будто боялся, что исчезнет она. И сладко стало, и страшно — он уйдет, а Велимире жить.

— Я вот чего придумал, — дрогнула тонкая серьга, чужим дыханием потревожена. — Если не побоишься…

То, что он говорил, было безумием.

Но надежда… надежда ярче разгоралась.

А ведь получится… может получиться… и если так… не она ли, Велимира, просила в ночь березовую свободы? Не она ли клялась себе не упустить самого крохотного шанса, не она ли…

…она.

И не упустит.

— Ты… ты пойдешь на такое?

— Если ты пойдешь со мной, — и вновь колечко протянул. Возьми.

Примерь.

Оно обовьет палец горячею огненною силой. Оно убережет от глаза дурного, и спрячется меж иных перстней. Оно… оно позволит надежде жить.

И если так, то, глядишь, и получится все.

Ждать-то уже недолго.

— Так пойдешь?

— В горы? — Велимира взяла кольцо.

— В горы… они до небес подымаются. А небеса там синие, высокие. Говорят, на рассвете огнями всеми играют… и орлы там водятся огроменные, под крылом — дом укроется…

Он рассказывал про горы и про орлов. Про дом, который поставит для Велимиры, и про жизнь ее, иную, где она будет всенепременно счастлива… иначе ведь зачем?

И она слушала.

Верила.

Сжимала серебряное колечко залогом… ждать? Она дождется. И вправду ведь недолго осталось.

Гребень застрял в рыжих космах Елисея. Он дернул, выдирая несколько волосков и в раздражении отшвырнул в сторону.

Что происходило?

Он перестал слышать Ерему, зато начал — луну, пусть эта луна давно уже истончилась.

А брат врал.

Говорил, глядел в глаза и врал.

Но если хотя бы слово из сказанного им правда, то… Елисей свободен? Он поднял взгляд в темное небо и нахмурился. Скоро проверит. И лучше бы остальным, которые тревожно, но спали, быть подальше… Ерема улыбается. Счастлив? Доволен собой?

А Емелька насуплен, сосредоточен. Вновь с огнем борется?

Егор кулаки сжал. Губы — что нитки… воюет. Евстигней ногою дергает. Поздно явился. Где был? Не спрашивай и не соврут. Весь вечер ножи свои выглаживал, ласкал… бестолочь. А вот Еська так и не лег. Сидит на подоконнике, в небо пялится. Увидел, что смотрят и повернулся, подмигнул. Мол, вот и у нас секреты появились. Сумеем ли сохранить?

Недолго.

Гребень под подушкой чувствовался, и Щучка выкинула его на пол. Тоже дурища, гадать вздумала… на жениха… вон, муж имеется.

И нож заговоренный. Всего-то надобно, что в шею воткнуть, в то место, которое ей старых Берзень показывал, чтобы перерубилась жила кровяная. Тогда уж не спасут…

…в постель уложить.

Мужики до этого дела охочие, ей ли не знать. Видела, в дурном доме, как шалеют от голых сисек да вина… и этот ничем не лушче.

Клинок лежал в ладони.

Махонький.

Один удар и свобода. Тот, кто нож поднес — Щучка, сколь ни пыталась, не могла вспомнить его лица — с ножом и перстень отцовский передал, а значит, слово его — слово Безликого. Попробуй ослушаться.

Рискни.

Рисковать?

Чего ради? Кроме клинка ей кошель с золотом вручили. И еще один. И, что важней, страничку, на которой написано, как клеймо с лица свести. Простенький обряд… решайся, девка. И будешь свободна.

Уйдешь из города…

…или нет? Зачем уходить? В другой конец перебраться. Лето близко, а там и в Акадэмию набор. Без клейма-то она пройдет.

Выучится.

Магичкой станет. А магикам никто не указ…

Щучка закрыла глаза и провела пальцами по острию клинка… что бритва… больно не будет… он и понять-то ничего не успеет… если она решится.

Она ведь решится?

Уже почти.

Гребень пах сандалом, и Кеншо-авар поморщился, отстранил руку рабыни, которая поспешно отступила в тень.

Не спалось.

Здесь иначе. Тесно. Душно. И воняет городом. А в степях приволье… в степях бы он живо показал наглому мальчишке, чего стоит он вместе со своим даром. У других и род не хуже, и дар не плоше.

В степях…

Полыхнуло б однажды, занялось бы так, что и камни, которым попасть довелось в огненную круговерть, зарыдали бы… а тут… сиди.

Пей вино.

Любуйся на танцовщицу, что вьется змеей, улыбайся и жди, когда захлестнет шею шелковая петля. И ведь мальчишка-то знает ответ, но не скажет.

Если даже пытать — не скажет.

Но попробуй такого тронь. Слово кагана его бережет. Дар… от таких даров и приключается бессонница, которую ни танцовщицам, ни наложницам не одолеть.

Домой бы…

…ничего. Уже недолго. За стенами наглеца не достать, так не вечно он сидеть будет. Вот как выйдет, так и пошлют весточку… а девку все одно убрать надобно будет. На всякий случай.

Тот, который говорить приходил, недоволен будет. Но что Кеншо-авару от его недовольства? Ему бы слово исполнить и домой…

…в степях и дышится иначе.

Свободней.

Он махнул рукой, и девка — хорошая рабыня, ласковая — поползла по ковру, извиваясь всем телом, ткнулась лицом в босые ноги, глаза подняла синющие, наглые…

— Чего желает мой господин?

Чтоб мальчишка сам сдох… но увы, в такие чудеса Кеншо-авар не верил.

Гребень летал по золотым волосам…

…птички спят в саду. И ты спи, дитятко… сычи да совы ухают, дурное говорят, не надобно их слушать… волос тонок, что нить золотая, рыжиной отдает. Личико вот белое, щеки розовые, губы алые…

— Спи, моя радость, — царица наклонилась и коснулась теплого лба. — Скоро уже, недолго осталось…

Не шелохнулась ее кровиночка.

Лежит.

Гроб стеклянный.

Цепи золоченые… она б и золотые повесила, да не выдержат тяжести такой.

Розы белые в ногах…

— Спи, дитятко, — она не удержалась, обернулась.

Висит гроб.

Лежит царевна, ликом прекрасна. Не то жива, не то мертва… гляди — не наглядишься, кто бы ни увидел ее, кто бы ни рискнул спуститься по заросшим мхом ступеням, кто бы…

— Прости меня, неразумную, — прошептала царица, слезу смахивая. — Если бы можно было иначе…

Нельзя.

Она пробовала. Она пыталась, но…

…время покажет.

Царская кровь? Будет им кровь, столько, что все захлебнуться, попомнят, каково это — ведьму злить. Последний обряд остался.

И слетят древние чары.

Откроется людям склеп. Многие пожелают войти в него, но не у всех получится. А тот, кто сумеет… что ж, она надеялась, что он сдержит данное слово.

…клятва не позволит не сдержать.

И царица привычно коснулась Стража. Тот отозвался, прижался к ноге, опалил лютым холодом, напоминая, что не склеп стеречь поставлен и не ту, которая в нем спит сном зачарованным, но душу проданную. Не страж — тюремщик.

А все одно… иногда она пыталась представить, как все бы сложилось, если бы…

…как-нибудь.

Закрылась дверь.

Заросла зеленым мхом. Затянулась корнями рана… баю-бай, дитятко… будь удачливей матери.

Назад: Глава 21. Где у каждого своя правда

На главную: Предисловие