ГЛАВА 4
Искали мы Веньку Хлыста три дня, но тот как в воду канул. По картотекам полиции его нашли быстро, но по тем адресам, где он раньше жил, его не было, и дружки прежние не знали где сейчас Хлыста искать. В архивах политического сыска группа боевиков с главарем Ароном не значилась. Это могло показаться странным, если бы мы не знали о существовании офицера-жандарма, которому вполне по силам прикрыть их деятельность от излишнего внимания. Так как с наскока не удалось найти Хлыста, к этому делу была подключена полицию, которой мы передали Макара Пролазина, а сами вплотную занялись охраной царя. К немалому удивлению царя, я теперь лично сопровождал его во всех его передвижениях по городу, а Пашутин тем временем занялся организацией его охраны. Несмотря на то, что он постарался исключить всех лишних людей, знающих о маршрутах движения императора, избежать полностью утечки информации мы не могли, но о последней линии обороны, так шутливо звал Пашутин свою группу, которую составляли полтора десятка боевых офицеров-монархистов, никто не знал. Он их отобрал, как как-то выразился, по своему образу и подобию и по его замыслу именно они должны были дополнить, на наиболее уязвимых точках царских маршрутов, выставляемую по пути следования охрану.
Только автомобиль, снизив скорость, стал поворачивать, как раздался бешеный стук копыт, и на дорогу вылетела пролетка. В ней сидел жандармский полковник с дамой. Судя по громкому смеху, невнятным выкрикам и яркой шляпке, ее можно было отнести к женщинам легкого поведения. Наверно не одному человеку, кто их сейчас видел, пришла в голову одна и та же мысль: — Ишь как кучеряво гуляют! — но уже в следующий миг в руке «шлюхи» оказался пистолет. Раздалось несколько выстрелов и два казака из конвойной сотни Его величества, кинувшиеся наперерез, были расстреляны почти в упор. Прошла еще секунда и воздух заполнился испуганными криками, стонами, в которые диссонансом вписалось жалобное ржанье случайно раненой лошади. Не успел кучер остановить лошадей, как на ноги вскочил ряженый полковник и принялся стрелять в казаков конвоя, которые огибая автомобиль, неслись к пролетке, выхватывая оружие. Последним к стрельбе присоединился кучер, выхвативший наган. Развернувшись на облучке, он вогнал пулю в городового, который только расстегивал кобуру. Вторая пуля досталась филеру, который выскочил из-за афишной тумбы. Несколько растерявшись, я с десяток секунд решал, как мне поступить: вести огонь из машины или выскочить и уже действовать по обстановке, тем более что шофер в панике дал по тормозам. Но за меня решила террористка, выстрелив в шофера. Не попала, зато разнесла лобовое стекло в дребезги, но и этого хватило, чтобы привести водителя в шоковое состояние. Я дважды нажал на курок. Одна пуля ударила женщину где-то под прищуренный глаз, в тот самый миг, когда она, держа обеими руками револьвер, прицелилась в шофера, а вот второй выстрел в «полковника» оказался неудачным. В момент выстрела боевик, вдруг резко развернувшись к вознице, заорал во все горло: — Гони!! — но уже в следующее мгновение нелепо взмахнув руками, выпал из начавшей набирать скорость пролетки. Частые хлопки выстрелов городовых и филеров смешались с громкими и испуганными криками людей. Несколько конных полицейских, нахлестывая лошадей, кинулись за пролеткой в погоню. Где-то совсем рядом, истерично, с надрывом закричала женщина. Что-то мне подсказывало, что это не конец. Развернувшись к шоферу, который вместо того, чтобы ехать вперед, все еще выкручивал руль, пытаясь развернуться. Судя по его бледному лицу и остановившемуся взгляду, он до сих пор пребывал в состоянии шока.
— Вперед гони, идиот! — только я успел так сказать, как снова раздались выстрелы, но теперь уже со стороны тротуара. Резко развернувшись на выстрелы, я был готов стрелять, но что можно сделать, если почти всю картину происходящего закрывал конвойный казак, сидящий на лошади. Прикрывая собой и лошадью царский автомобиль, он в кого-то стрелял. В следующее мгновение он вскрикнул, пошатнулся и ткнулся головой в гриву лошади, роняя папаху на брусчатку. Мне был виден стоящий на коленях, на кромке тротуара, молодой полицейский с гримасой муки на лице. Он прижимал руки к расползавшемуся темному пятну у себя на животе. В шаге от него лежало ничком тело человека в штатском. Судя по зажатому в руке нагану, это был филер. Я был готов выскочить из автомобиля, как неожиданно и громко раздался взрыв, и автомобиль основательно тряхнуло. Вдребезги разлетелось заднее стекло. Снова закричали люди, где-то недалеко раздались полицейские свистки. Испуганно заржали лошади. Я резко развернулся к императору, сидевшему на заднем сиденье. Государь имел бледный вид, но, на первый взгляд, был жив и невредим.
— Вы как?!
— Как видите, еще живой, — тут он дотронулся до шеи сбоку, отнял руку, посмотрел. — Задело.
В этот самый миг прекратилась стрельба. Остался только шум, состоящий из криков, стонов, женского плача, отдаваемых команд. Тонко и жалобно ржала лошадь.
Выскочив из машины, я автоматически бросил взгляд вокруг себя. На мостовой и на тротуаре лежали трупы и раненые. Некоторым из них уже начали оказывать помощь. Рванул на себя заднюю дверцу, наклонился к императору.
— Разрешите посмотреть?
Тот убрал руку. Кусок стекло или осколок бомбы нанес глубокую царапину на шее, но артерии не были задеты.
— Ничего опасного. Просто зажмите рукой. Еще есть ранения?
— Плечо. Левое плечо.
Было не совсем хорошо видно, но пальцы быстро нащупали разрывы на одежде и липкость ткани в области плеча.
— Рука двигается? Кровь идет?
— Да, но боль только в движении.
— Едемте во дворец!
Я закрыл заднюю дверцу и выпрямился. У машины уже стоял командир конвоя, подъесаул, и с нескрываемой тревогой посмотрел на меня.
— Легко ранен. Нужно быстро доставить во дворец, — тихо сказал я. — Как тут?
— Пятеро убиты, Сергей Александрович, а за шестым вдогонку пошли! — он пожал плечами. — Тут как бог даст.
— А живьем никого взять не смогли?
Подъесаул виновато отвел глаза.
План покушения на государя был почти безукоризненный. Все говорило о том, что его разрабатывали специалисты своего дела с учетом информации, полученной от предателя из окружения царя. Они учли все: действия казаков конвоя, полицейских, а так же агентов под прикрытием. Нетрудно было понять, что пролетка была только первой частью плана покушения. Тройка боевиков должна были задержать движение автомобиля и отвлечь внимание охраны, после чего в действие вступала другая тройка боевиков. Двое из них, выхватив оружие, начали стрелять с обеих рук, почти сразу убив и ранив трех городовых и агента в штатском. Под их прикрытием в дело вступил бомбист, который выхватил из саквояжа пакет, размахивается… и вдруг получает пулю в спину от штабс-капитана Воронина, одного из отобранных Пашутиным телохранителей. Бомба, брошенная дрогнувшей рукой, летит и падает не у задней дверцы, рядом с императором, а левее, за багажником разворачивающейся машины. Осколки в двух десятках мест пробили автомобиль, разбив в дребезги заднее стекло. Пассивную защиту так же оказал казак царского конвоя, огибавший в эту секунду автомобиль со стороны багажника. Именно он принял на себя большую часть осколков — рубленых гвоздей, которые буквально разорвали на части всадника вместе с лошадью.
Из шести убийц в живых остался только один. Извозчик. Будучи раненым, он спрыгнул из пролетки на ходу и попытался скрыться во дворах, но был схвачен конными полицейскими. Боевик оказался крепким орешком и, несмотря на интенсивность допроса, спустя только пару часов стал давать показания. Отряды захвата, сразу отправленные в город, проверив две явочные квартиры и подвал-мастерскую, где хранились запасы взрывчатки и изготовлялись бомбы, вернулись с пустыми руками.
После прибытия раненого императора во дворец, начался переполох, который вскоре утих, когда все узнали, что это легкие ранения и не представляют реальной угрозы для жизни. Передав императора на руки лейб-медикам, я уточнил детали покушения у конвойных казаков, после чего поехал в жандармское управление. Мне хотелось поговорить с захваченным террористом.
Проезжая по улицам, я везде видел встревоженные и возбужденные лица горожан. Слухи о покушении росли и множились, разрастаясь самыми невероятными подробностями. Это можно было понять из обрывков громких разговоров людей, высыпавших на улицы. Я еще тогда не знал, что люди, напуганные слухами, со всего города начали стекаться к дворцу. Приближенным пришлось даже выслать к дворцовым воротам офицера-гвардейца, чтобы успокоить собравшуюся толпу. Он прилюдно заявил, что ни о какой смертельной опасности и речи нет, так как государя задело только тремя осколками. Люди на радостях кинулись в церкви ставить свечки и молиться за здоровье государя. Сейчас, когда император стал утверждаться в сознании людей как их защитник от всяческих бед и невзгод, сегодняшнее покушение на него только еще больше подтвердило их мысли о царе, как о народном заступнике. Логика их мышления была проста и незатейлива: царь-батюшка за простой народ стоит, не дает разным богатеям помыкать и издеваться над ним, поэтому его и хотели со свету сжить! Слухи и догадки о врагах царя начали десятками плодиться и расходиться не только в столице, но и по всей стране. Сейчас людей это занимало намного больше, чем неутешительные сводки с фронтов, вздутые цены на продукты, перебои с керосином. Горожане рассчитывали узнать о подробностях из вечерних газет, но те почему-то ограничились только описанием самого покушения со слов очевидцев. Народ недоумевал. Подобная недосказанность постепенно стала превращаться в умах простых людей в какую-то страшную тайну.
— Не зря молчат! — говорили на улицах, рынках, в купеческих конторах и заводских цехах. — Говорят, известнейшие богатеи в этом замешаны! Поперек стал им царь-батюшка, вот и хотели извести его эти ироды. Ей богу!
Сгустившееся над столицей напряжение ранним утром следующего дня разорвали звонко-пронзительные крики мальчишек — газетных разносчиков.
— Злодейский план сицилистов раскрыт!! Готовилось зверское убийство царской семьи!!
Такие крики заставляли горожан просто выхватывать газеты из рук продавцов, и уже спустя полчаса столица забурлила, ошеломленная невероятной, а от того еще более страшной, новостью, которую они узнали из газет. На улицах становилось все больше возбужденных людей. Они собирались в кучки и группы, спорили, обсуждали, ругались.
Одни нахмурив брови, сжимали кулаки, готовясь дать бой подлому врагу, другие, раз за разом перечитывали статью, не понимая, как такое могло случиться, третьи, затаив страх в душе, понимали, что удар направлен против них. Тем временем телеграф разнес по всей России то, что напечатали газеты: революционеры не только готовили покушение на царя, но и на его семью.
События последних четырех месяцев, так или иначе, осторожно подводили умы людей к мысли об образе доброго царя-батюшки, благочестивого христианина, отца большой семьи. И вот его с супругой и малыми детьми собрались убить! И кто?! Социалисты и революционеры! Простому человеку доказательств больше не требовалось, так как покушение на божьего помазанника уже состоялось. Враг был обозначен. Причем он не сидел за стенами дворцов, за высокими коваными воротами, охраняемыми стражей, а находился среди них, был соседом и приятелем. Ваньки, Петьки, Машки! Они шли с ними на работу, сидели на лавочке, куря папироски, стояли в очереди за керосином, но при этом именно они рассказывали, какая без царя жизнь хорошая будет, и как теперь оказалось, этими своими подлыми речами пытались народу глаза отвести, а сами точили ножи на деток царевых! Атмосфера в городе начала постепенно сгущаться, подобно тучам в грозовой день, а уже на следующий день ударил гром, предвещая бурю — в газетах появилось новое, сенсационное, сообщение.
— Полиция напала на след подлых убийц!! — снова заголосили на улицах мальчишки — газетчики. — Государевы сыщики нашли квартиру сицилистов с бомбами!!
Эту идею подкинул мне Мартынов, и мы сразу воплотили ее в жизнь. В частном доме, в подвале была подпольная мастерская по изготовлению бомб. Революционеров уже собрались брать с поличным, и тут случилось покушение на государя. Эта была просто идеальная возможность подтолкнуть народ. Журналисты, словно случайно, узнали адрес…
Подобные статьи, а затем и разговоры между собой, все больше закрепляли в сознании горожан образ врага, и вот теперь нарастающая ярость и возбуждение просто толкали их по указанному адресу, где их глазам предстала картина, которую они надеялись увидеть. Сначала городовые и жандармы ломали дверь, потом из дома раздалось несколько выстрелов, а уже в конце, толпа, со злобным удовлетворением, наблюдала, как выволакивают с заломленными руками и окровавленными лицами разбойников и душегубов. Вдруг среди толпы неожиданно раздался чей-то громкий крик: — Люди добрые, глядите!! Это же Серега Кимитин с нашего дома! Они с брательником все хаяли царя! А Мишки, брата его, здесь нет! Люди, я знаю, где он! Айда, за мной! Мы этого сицилиста живо в бараний рог скрутим!
Ответом ему стал рев возбужденной до предела толпы. Похоронки на родных и близких, дороговизна, нехватка товаров — все эти беды и несчастья подвели людей к черте, им только не хватало врага, на которого можно обрушиться. Покушение на царя показало, кто есть истинный враг народа, а разгром мастерской бомбистов стал искрой, которая заставила пылать пламя народного гнева.
Толпа, набирая силу и ярость в своем единстве, сначала шла по улице, постепенно обрастая все новыми людьми, но, со временем уже перестав умещаться, стала растекаться по боковым улицам. Крики сливались в рев, народный бунт набирал силу, обрастая новыми вожаками, за которыми шли возбужденные и негодующие массы людей. Они вламывались в квартиры, доходные дома, общежития, вытаскивая, несмотря на пол и возраст, людей и начинали их избивать. Иногда это заканчивалось смертью, но чаще всего избитых подбрасывали к дверям полицейских участков с криками: — Забирайте сицилиста! На царя-батюшку злоумышлял!
Вся полиция была выведена на улицы города, но при этом получила приказ не вмешиваться в расправы, зато нещадно пресекать убийства, случаи воровства и мародерства. Народ, видя попустительство полиции, еще более убеждался, что делает благое дело.
Нередко полиция получала ценные сведения, прямо с пылу, с жару. Примечателен был случай, когда перед жандармами, стоявшими на посту у центрального входа, группа мужчин под предводительством старухи, вытолкнула двух сильно избитых молодых парней. Пока жандармы хлопали глазами, выступила вперед старуха: — Вот Митька, христопродавец! И его дружок Петька Бакин! Они богопротивные слова на царя-батюшку говорили! Вот, служивые, возьмите! У них за стенкой, еще много таких листков спрятано!
Жандарм, автоматически взявший сложенный лист, развернул его. Это была листовка, в которой говорилось о свержении самодержавия. Спустя пару часов, на указанной квартире, жандармами была найдена подпольная типография.
Когда в городах всплеск народных волнений стал стихать, охота на революционеров-агитаторов продолжилась в российских деревнях. Новости туда доходили намного позже, к тому же не сразу их воспринимали крестьяне, но когда из города к родственникам приезжал Петька или Мишка, то они первым делом рассказывали, как гоняли сицилистов, которые покушались на царя и его деточек. Зарезать их изверги хотели! На царя богоданного покушались! Крестьяне, охали и ахали, слушали подобные рассказы, запивая их от избытка чувств самогоном, после чего шли «обчеством» к активистам, вытаскивали их из домов, били до бесчувствия, после чего отливали водой, просили прощения, связывали и посылали нарочного в полицию.
Если бы покушения не было, его надо было придумать самому. Правда, к такому выводу я пришел, когда оно уже произошло. Дальше все пошло по ранее разработанному мною плану. Когда мне впервые пришлось изложить его Мартынову и Пашутину, жандарм и разведчик, посмотрели на меня так, словно видели впервые, затем Михаил присвистнул, а генерал покачал головой, но никто из них не торопился со своими высказываниями.
— Несколько цинично, господа? — поинтересовался я.
— Несколько — не то слово. Натравить людей… Даже не знаю, как тебе такая подлость в голову могла прийти, Сергей.
— Оправдываться не собираюсь. Скажу только одно: у нас нет времени, чтобы искать другой путь!
Если по Пашутину было видно, что мое предложение ему явно не по душе, то жандармский генерал оказался более практичен:
— Нелицеприятно, зато, как мне кажется, действенно. Если план сработает, то мы за три-четыре месяца очистим Россию от социалистической скверны, и что самое главное — народ выступит против этого сброда вместе с нами.
Суть моей провокации заключалась в том, чтобы поставить народ перед выбором. Кто им дороже: царь-батюшка, заступник народный или революционеры, подстрекающие их к кровавому бунту. Исконная вера в царя, помазанника божьего, имела более глубокие, многовековые корни, пронизывающие все российское общество насквозь, а этим однозначно не могли похвастать революционеры. К тому же император, сумевший за полгода вернуть любовь русских людей и стать их кумиром, выиграл войну за сердца и умы русских людей, и теперь только осталось выпустить наружу народный гнев, копившийся последние два года, да направить его в нужную сторону.
После того, как народ проявит себя стихийными бунтами, полагалось начать всероссийскую масштабную операцию, с привлечением всех сил жандармерии, полиции и воинских гарнизонов, по выявлению, задержанию и аресту всякого рода социалистов и революционеров. Полученные жандармами права и полномочия, а так же вышедший ряд законов, которые предельно ужесточали наказание за политическую деятельность, давали политическому сыску отличную возможность искоренить любую подрывную деятельность в России.
Так оно и случилось. Под крики: — За царя-батюшку!! — люди сами кинулись вырывать с корнем проросшие ростки революционного движения. В последующие несколько дней волна народного негодования пронеслась по многим крупным городам России. Не обошлось без погромов и уголовщины, но тут уж ничего нельзя было поделать.
За день до того, как народ узнал, кто их враг, во все жандармские управления России поступило секретное распоряжение — разрешение, подписанное министром внутренних дел, на любые действия против политических движений, которые представляли собой опасность для верховной власти и страны. Отдельным пунктом было сказано, что высокий чин, должность и звание не являются препятствием для задержания, ареста и ведения следствия, если к этому имелись веские причины.
На следующий день после народных волнений в Главное жандармское управление были вызваны представители оппозиционных партий и блоков. Собранных в зале либералов поставили в известность, что домашние аресты остаются в прошлом, и теперь за порицание государственной власти им грозят более суровые меры. Жандарм — подполковник, услышав по окончании чтения новых положений издевательские реплики и видя саркастические ухмылки, понял, что его слова прошли мимо большинства ушей господ демократов. Только провожая взглядом уходивших последними представителей либеральной общественности, он позволил себе саркастическую ухмылку.
Уже на следующий день был произведен арест нарушивших принятые законы и собравшихся на срочное заседание членов прогрессивного блока, который стал жестким подтверждением проведения новой политики. Оппозиционеров, под вооруженным конвоем, специально провезли через весь город. Стоило горожанам, увидеть людей, которых везли вооруженные винтовками солдаты, как они тут же решили, что это поймали новых злодеев, умышлявших убить царя. Хватило одного крика: — Смотрите! Это они царя убить хотели! — чтобы следом за экипажами побежал возбужденный народ.
К управлению жандармерии, куда привезли испуганных либералов, стали стекаться люди. Торговцы, обыватели, приказчики, рабочие. С каждой минутой их становилось все больше. Сначала толпа возмущенно гудела, но по мере того как она увеличивалась, люди смелели, а вместе с этим все сильнее становились крики: — Сюда их давайте!! Сами с этими извергами разберемся!! На деток малых покушались, душегубы!! Мы их сами судить будем!!
Ротмистр Сакуров, в кабинет которого доставили задержанных оппозиционеров, подошел к окну, некоторое время наблюдал за разбушевавшейся толпой, после чего развернулся к либералам и сказал: — Знаете, господа, не буду я принимать к вам никаких мер. Идите с богом!
В воздухе повисло растерянное молчание, были только слышны за окном приглушенные крики разъяренной толпы. Только спустя минуту раздались отдельные выкрики, в которых явственно звучал страх:
— Вы не посмеете, ротмистр! Нет, вы не можете так с нами сделать!
— Почему, господа? — и следователь сделал удивленное лицо. — Вы же заодно с народом! Вот я приглашаю всех вас объединиться в едином порыве с простыми русскими людьми! Они там вас уже заждались! Идите, господа, идите!
— Вы нас хотите убить руками этой черни?! У вас это не выйдет! Мы будем жаловаться государю!
— Сколько угодно, господа! — нагло усмехнулся ротмистр, стоя под большим портретом Николая II, висевшего над его рабочим столом. Нарисованные глаза государя России смотрели сверху на либеральную интеллигенцию зло, жестко и издевательски. Сейчас именно таким виделся этим господам либералам его взгляд. Они молчали, нутром чувствуя, что наглый ответ, как и поведение жандармского офицера, полностью отражает достигшие их ушей слухи о расширении полномочий политической полиции. Теперь предложение ротмистра выйти на улицу к разъяренной толпе казалось уже не просто издевательством, а прямой угрозой. Жандарм с немалым удовлетворением какое-то время наблюдал за нарастающим страхом в глазах бывших депутатов Государственной Думы, а потом вдруг сказал: — Если позволите, господа, я вам дам маленький совет.
— Мы слушаем вас! Говорите!
— Уезжайте подобру-поздорову из России. И дорогу сюда забудьте!
— Вы не смеете так говорить! Это произвол! Мы будем жаловаться!
— Мое дело сказать, ваше дело решать! На этом разговор закончен! У меня много работы! Извольте выйти в коридор! — ротмистр подошел к двери, приоткрыв ее, подозвал командира конвоя. — Прапорщик! Эти господа свободны! Не препятствовать им!
— Слушаюсь, господин ротмистр! Гм! Только народ там собрался… Как бы чего не вышло!
Ротмистр усмехнулся: — Ладно! Так и быть, осторожно выведете этих господ черным ходом.
После этого случая на вокзале Петербурга можно было нередко увидеть «спасителей России», уезжающих за границу.
Ситуации, подобные этой, сотнями происходили по всей России. Начиная от Москвы и крупных губернских городов и кончая уездными городками на границах России, везде шли обыски и аресты. Информация, накопленная за несколько месяцев слежки, подкрепленная рапортами филеров и информаторов, сейчас вся, без остатка, шла в дело. Жандармы и полицейские врывались в подпольные типографии, на заседания рабочих ячеек, в квартиры, служившие складами для листовок и оружия, в мастерские для изготовления бомб. Конвейер задержаний не останавливался ни на минуту, находясь в движении круглые сутки.
Неожиданно выяснилось, что подавляющее большинство задержанных были не в курсе появления новых законов, ужесточивших наказания за политическую деятельность, и поэтому многие, узнав об этом при задержании, по-другому начинали смотреть на свою роль в политическом движении, поэтому все чаще становились диалоги, проходящие в подобном ключе:
— Не стращайте меня попусту, господин следователь! За мои, как вы утверждаете, противоправные действия мне грозит, от силы, два года поселения! Уж я-то законы знаю!
— Знаешь? Ну-ну. Мы с тобой уже второй раз видимся, товарищ Василий. Или как будет правильнее, крестьянин села Атемар Саранского уезда Пензенской губернии Трофим Степанович Васильчиков. Я не ошибся?
— Не ошиблись, господин следователь.
— Первый раз за распространение листовок и сопротивление полиции ты был отправлен в Томскую губернию на поселение. На год. Так?
— Так. Вот только не пойму к чему вы все клоните?
— Сейчас все поймешь, Васильчиков. Видишь лежащую передо мной книгу? Молодец. Ты у нас грамотный, поэтому читай.
— Уголовное уложение. 1916 год, — автоматически прочитал название арестант.
— Теперь смотри, — следователь придвинул книгу и открыл ее на страницах заложенных четвертушкой листа бумаги. — Подзаголовок. Государственные преступления. А твоя статья подчеркнута. Бери-бери! Читай!
При этих словах на лице следователя проступило неприкрытое торжество. Он смаковал этот момент, которого так долго ждал. Революционер, наоборот, растерялся при виде радости следователя. Он еще не понимал, что произошло, поэтому пока не испытывал никакого страха, а только растерянность и нарастающую тревогу. Все же он постарался не потерять лицо революционера, закаленного борьбой с псами царизма и с натужной улыбкой спросил: — Так теперь меня на поселение не на год, а на два отправят?
— Ты не разговаривай, а читай!
Арестант осторожно взял в руки том и пробежал глазами подчеркнутые карандашом строки. Раз, другой, все еще не веря своим глазам, и только когда окончательно понял, что ему грозит, растерянно посмотрел на следователя.
— Как тебе, Васильчиков, четыре года каторги?! В Нерченском остроге, вместе с ворами и убийцами?!
Внутри у подпольщика похолодело, но он все еще не мог поверить тому, что прямо сейчас прочитал. Положил книгу на край стола, он какое-то время собирался с духом.
— Вы не можете так со мной поступить, — при этом голос, несмотря на все его усилия, задрожал.
— Не только могу, но и сделаю. Уж поверь мне! Поселения для вас кончились, господа революционеры, остались только тюрьмы и каторги, причем меры наказания, извольте заметить, предусмотрены вплоть до виселицы.
Краем уха арестант слышал о новых законах, но мельком и уж тем более не примерял их к себе. Ведь ему только двадцать шесть лет. Вся жизнь впереди, а стоило только представить себя в кандалах, среди воров и убийц…
«А Маша? Как она? Дождется ли? Ведь четыре года каторги. Да и вернусь ли я сам? Господи! Даже голова закружилась! За что ему такое жестокое наказание?».
— А почему четыре? Там написано от года до четырех лет… за призывы к насильственному изменению государственного строя. Почему вы ко мне такие строгости применяете, господин следователь?
— Я сегодня добрый, Васильчиков, поэтому все тебе объясню. У тебя уже был один суд, где ты был обвинен в подстрекании к свержению царизма. Так?
— Так, господин следователь.
— Сейчас тебя взяли за распространение листовок, которые потом были найдены в твоей комнате. В твоих листовках что написано? Долой самодержавие. Значит, ты уже второй раз идешь по одной и той же статье. Значит, ты кто у нас?! — тут следователь поднял вверх указательный палец, а затем резко наставил его на Васильчикова, как бы обличая его этим жестом. — Рецидивист! То есть закоренелый преступник, подрывающий основы государственной власти! К тому же есть у нас специальная инструкция, в которой черным по белому написано, что не вставшим на путь исправления полагается применить максимальную меру наказания. Теперь последнее. Сейчас идет война. Ты, как ни крути, у нас государственный преступник, а значит, мы можем рассматривать тебя и по другим статьям. Как изменника родины или шпиона. А тут и до виселицы недалеко. Как вам это, господин революционер?
Васильчиков облизал пересохшие губы. Под горло подступил сухой, колючий комок. Сердце неожиданно сорвалось с места и заметалось где-то внутри грудной клетки. Это был страх, а вместе с ним осознание того, что его жизнь сейчас полностью зависит от человека, сидящего за письменным столом, напротив него. Не будет суда, где он выступит с обличающий прогнивший режим речью, ни воодушевляющих криков его товарищей, ни сверкающих глаз девушек, бросающих призывные взгляды на героя революции.
«А там каторга. Убийцы, разбойники, душегубы. Я там просто не выживу! И дня не проживу!».
— Чего молчишь, революционер?! Помнишь, как ты два года назад в этом кабинете «Марсельезу» пел? Спой! Я прошу! Не хочешь? Брось, не грусти, парень! Ты же пойдешь на каторгу за правое дело! За народ!
— Перестаньте издеваться, господин следователь!
— Вы не поняли, товарищ революционер! Я просто радуюсь! Теперь на моей улице праздник! Понимаешь! Праздник!
— Я отказываюсь с вами говорить! Отправьте меня обратно в камеру!
— Вот тут ты прав, товарищ! Нам с тобой больше не о чем говорить, так как для приговора суда вполне хватит тех доказательств, которые у меня есть.
— Погодите! Какого приговора?! Еще ничего не доказано!
— Мне теперь ничего доказывать не нужно! Тебя, товарищ Василий, с листовками на руках взяли, поэтому я закрываю это дело и передаю его в суд. Так что теперь мы с тобой не скоро увидимся. Конвойный!
— Погодите! Что… Что вы предлагаете? — с трудом протолкнул через горло сухой комок слов уже бывший товарищ Василий.
Вследствие пересмотра жизненных позиций из многих людей, примкнувших по тем или иным причинам к революционному движению, начинали сыпаться новые фамилии и явки, ведущие к новым арестам. Параллельно с работой политического сыска среди населения начали работу специальные комиссии по выявлению революционной деятельности в армии и флоте. Здесь перечень процессуальных наказаний был намного жестче, так как внутренний подрыв армии и флота согласно новым законам рассматривался как измена родине, за что в военное время полагалась смертная казнь.
На фоне всех этих событий началось, если это можно так назвать, миграция всех видов оппозиции. Какая-то часть из них уехала за границу, другая растворилась на просторах родины, а третья — ушла в глубокое подполье. Газеты, раньше бойко печатающие порочащие власть статьи, теперь предпочитали обходить молчанием опасную тему, а народ, не слыша подстрекателей, с молчаливым одобрением наблюдал за решительными действиями властей.
Неудачное покушение на государя говорило о слепом везении, но никак о нашем профессионализме. Если Пашутин сумел хоть как-то проявить себя, подобрав из офицеров телохранителей и определив опасные точки по пути следования, то я выглядел во всей этой истории никчемным дилетантом. Впрочем, мне было не до самокритики, так как все говорило о том, что наши враги готовы действовать быстро, решительно и предельно жестко, и что хуже всего, стало окончательно ясно, что среди окружения царя есть, как минимум, один предатель. Так же плохо было то, что царь отнесся к покушению на его особу сравнительно спокойно, и наотрез отказался от дополнительных мер безопасности.
Как-то я завел с государем разговор об использовании бронежилета на выездах, но он так посмотрел на меня, что мне пришлось оборвать фразу на полуслове.
Время шло, а мы так ничего и не смогли узнать. Арон сейчас был для нас той единственной нитью, которая должна была способна привести нас к заговорщикам. Все полицейские и жандармские «стукачи» получили приказ: искать, днем и ночью, не покладая сил, любые следы, которые могли привести к группе Арона. За информацию, которая сможет привести к банде Арона, была обещана большая награда — 10000 рублей.
Полиция, которая все это время продолжала прочесывать город в поисках Хлыста, наконец, добилась «успеха». Его нашли, правда, только в качестве хладного трупа, в подвале одного из брошенных домов. Теперь у нас в руках оставался только один невнятный и мутный персонаж — жандармский офицер с мясистой рожей. Его поисками уже занимались, но так чтобы не привлекать излишнего внимания, а это еще больше замедляло поиски. Трудно сказать, чем бы все закончилось, если бы нам не помогла человеческая жадность, помноженная на трусость и подлость.
Ротмистр Неволяев Андрей Николаевич, довольно видный мужчина, тридцати двух лет, любил красивую жизнь, но будучи сыном, далеко не зажиточных родителей, учился и служил, экономя каждую копейку. Еще с детства он познал истину: деньги и власть — основа жизни. А их-то как раз и не было! Так бы и жил ротмистр, кляня свою злосчастную судьбу, если бы у него не появился новый начальник, подполковник Мерзлякин. Будучи специалистом своего дела, он хорошо умел разбираться в человеческих пороках, и поэтому без особого труда выделил из числа своих сотрудников Неволяева. Проверив его в паре неблаговидных дел, подполковник стал использовать его напрямую в своих махинациях и аферах. Именно поэтому ротмистру на связь был передан информатор по кличке Бурлак, благодаря которому осуществлялся негласный надзор над боевой группой Арона.
Сам Бурлак, Кукушкин Николай Тимофеевич, начинал свою карьеру вором, но отсидев два срока, понял, что статьи для политических куда мягче и подался в революционеры. В группу Арона не входил, но был на доверии, осуществляя связь между боевиками и уголовниками. Через него боевики получали наводки на склады и магазины, помощь в виде профессионалов по вскрытию замков и сейфов, да и сам Бурлак не чурался, по старой памяти, участвовать в грабежах и налетах. Получая свою долю, Кукушкин считал, что хорошо устроился, пока не случилось покушения на государя. Ему было кое-что известно о подготовке группой Арона какого-то акта, но о ком шла речь, его просто не интересовало. Шлепнуть какого-нибудь сановника — это одно, а государя… Тут без разговоров — веревка на шею.
Будучи профессиональным «стукачем», он с самого начала догадывался, что жандармы затевают какую-то аферу с группой Арона, но будучи секретным агентом охранки, считал себя неприкосновенным, правда, только до вчерашнего дня. Кукушкин уже был готов бежать из города, но немного поразмышляв, вдруг увидел в этой ситуации возможность сорвать с жандармов денег.
«Умирать никому не хочется. Страх их сейчас за горло взял. Всего стали бояться, а меня в первую очередь. Заплатят, никуда не денутся — жизни дороже. Вот только времени надо определенный запас. Дня три. Гм! Если убрать Хлыста и Пролазу, то до меня не одна полицейская сука не докопается».
Первым найдя Хлыста, он заманил того в развалины и пустил ему две пули в грудь, а вот с Пролазой ничего не получилось. Найти его не составило проблем, только тот неожиданно оказался под плотным наблюдением полиции. Решив не рисковать, информатор, не теряя времени, приступил к осуществлению своего плана: позвонил ротмистру по телефону, который был дан ему для экстренных сообщений. Сразу про деньги своему куратору он говорить не стал, а вместо этого закинул наживку, сказав, что знает о местонахождении Арона, чем перепугал Неволяева до полусмерти.
Еще когда задумывалась эта комбинация, они с подполковником подсчитали возможный риск, и пришли к выводу, что если даже покушение сорвется, а убийц начнут искать, никто не сможет связать их с боевиками, так как о группе Арона нет ни одного официального документа. Оставался Бурлак, но он был на хорошей привязи, так как стоило узнать о его предательстве соратникам по борьбе или еще хуже, уголовникам, он и трех дней бы не прожил. Вот только теперь информатору было на это наплевать — смерть грозила как с одной, так и с другой стороны. И они, после его звонка, это поняли. К тому же пошли невнятные слухи, что ищут какого-то жандарма. Уже только это наводило на мысль, что следователям было известно намного больше, чем предполагали преступники в жандармской форме. Все это наводило на разные мысли, и теперь бывшие соучастники стали поглядывать друг на друга с опаской. Звонок Бурлака еще больше подстегнул их страх, но также и порадовал. У них появился шанс оборвать единственную ниточку, связывающую их с боевиками Арона.
Именно с такой мыслью и револьвером в кармане пришел ротмистр в условленное место, но вместо информатора он обнаружил записку, в которой было написано: пятнадцать тысяч рублей или в жандармское управление придет письмо с подробным описанием, как было организовано покушение на государя. Срок — один день.
Ротмистр вдруг почувствовал, как его шею обвила веревка. Стало душно. Рука рванула ворот мундира, но это не помогло — призрачная петля все сильнее сжимала его горло. Его прошиб холодный пот, в глазах потемнело, сердце, словно сумасшедшее, заколотило в грудную клетку. Спустя несколько минут ему немного стало легче, но только физически, так как разум его продолжал находиться на грани панического ужаса. Отдать требуемую сумму было не проблемой, но кто даст гарантию, что Бурлак, получив деньги, не отправит письмо. Упустить такой случай, чтобы убрать человека, который тебя держит за горло… Неволяев будучи с ним одной подлой породы, прекрасно это сознавал, и случись ему быть на его месте, так бы и поступил. Но это была только одна сторона дела. Другой стороной был его начальник. Ротмистр не сомневался, что стоит подполковнику узнать про шантаж, как Неволяев сразу станет кандидатом в покойники, так как тот не остановиться не перед чем, если почувствует, что над его жизнью нависла опасность.
Оказавшись между двух огней, у Неволяева оставался только один выход: закончить жизнь самоубийством. Вот только эта мысль ему не просто не нравилась, она внушала ему ужас. Пошатываясь, он побрел по улице, ничего не видя перед собой. Состояние животного страха настолько сковало его, что сейчас в его голове перекатываясь только одна мысль: жить! Жить, во что бы то ни стало! Жить!
Прошло какое-то время, и он словно очнулся. Оглянулся по сторонам. Перила. Мост. Вода. Как он попал сюда, ротмистр даже не мог вспомнить, но дикий, животный страх, сковавший его разум и сердце, отступил. Какое-то время он просто осознавал, что жив, над головой светит солнце, а в канале плещется вода. Страх не отступил, но в голове уже началась лихорадочная работа в поисках выхода.
«Мерзавцы! Подлые ничтожества! Вы меня предать собрались, жизни лишить?! Нет! Я так просто не дамся! Я вас сам… - неожиданно его подлая натура нашла выход там, где нормальный человек и не подумал искать. — Предать… Боже! Как… я сразу об этом не подумал. Они ищут, а я… им помогу. Ведь они еще не нашли Арона, а я приду к генерал-майору Мартынову и все ему расскажу! Про Мерзлякина, сволочь старую, расскажу! Потом буду умолять его! Скажу, что осознал! Он должен поверить! Идти надо немедля! Прямо сейчас!».
Ротмистр огляделся по сторонам, определил направление и быстро зашагал в направлении Главного жандармского управления. Его пытались не пропустить, но Неволяев, понимая, что счет его жизни возможно уже определяют не дни, а часы, чуть ли, не силой прорвался в кабинет Мартынова. Какое-то время тот слушал его сбивчивые объяснения, а когда понял, что перед ним один из заговорщиков, отдал приказ замолчать, после чего вызвал офицера — стенографиста. Неволяев, несмотря на страх, рассказывая о своем участии в заговоре, старался, как можно больше обелить себя, при этом выставляя своего начальника мстительным злодеем, помешанном на убийстве царя. После того, как он закончил исповедь, а каждый лист показаний им подписан, офицер с документами был отослан, после чего генерал-майор какое-то время смотрел на поникшего, теперь уже двойного, предателя, сидящего перед ним, и как не старался, все не мог изгнать из себя чувства гадливости. Он не имел ни капли жалости к этому человеку и наверно, если не с радостью, то с немалым удовлетворением, увидел бы его на эшафоте, но не признать своевременности прихода и важности сказанного не мог.
— Вы вовремя пришли ко мне и тем самым, думаю, спасли себе жизнь, но при этом, даже если, как вы говорите, действовали бездумно, согласно приказам своего начальства, полного прощения не ждите. Со своей стороны, могу обещать: сделаю все, что в моих силах, чтобы вам сохранили жизнь. Мне думается, что для вас сейчас это самое главное. Теперь перейдем к делу. Вы прямо сейчас поедете к месту службы, и скажите Мерзлякину, что убили Бурлака. Пусть успокоится. Теперь по поводу информатора. Сегодня вечером пойдете в условленное место и положите ему записку, в которой напишите, что согласны с его условиями. Теперь идите!
Уже спустя час после этого разговора, мы с Пашутиным узнали о роли в заговоре ротмистра Неволяева, подполковника Мерзлякина и «стукача» Бурлака. За подполковником тут же были пущены самые изощренные и опытные филеры, а жандармы, полиция и информаторы получили приметы, имя и фамилию человека, который проходил среди политических под кличкой Бурлак, при этом получив жесткий приказ: следить и докладывать, а если брать, то только наверняка и обязательно живым.
Спустя два часа после того, как Неволяев оставил записку в условленном месте с указанием места встречи, ее забрала замурзанная девчонка — нищенка. Три агента, сменяя друг друга, аккуратно за ней проследили, после чего мы выехали по указанному адресу.
Это был старый, просевший, с облупившейся штукатуркой и дырявой крышей, дом-ночлежка. После короткого совещания с городовыми и сыскными агентами, знавшими это место, как и его обитателей, нам стало понятно, что облава здесь ничего не даст. Слишком много ходов-выходов, и Бурлак, вполне возможно, ускользнет сквозь оцепление каким-нибудь подземным лазом, о котором просто не знали местные сыщики, поэтому было принято решение: ждать. Решение оказалось верным. Спустя какое-то время из дома выбежала та же замурзанная девчонка и, добравшись условленного места, положила под камень новую записку. Читать ее не стали, а просто установили засаду. Через полчаса после девчонки появился нищий и расположился так, чтобы с его места был виден тайник. Тянуть время мы не стали, и спустя пару часов, на условленном месте, появился Неволяев. Оглянувшись по сторонам, он достал записку, прочитал и сразу направился к нищему. Достав из кармана плотный пакет, аккуратно положил его в шапку, лежащую перед ним на земле, после чего не оглядываясь, пошел прочь. Судя по поведению ротмистра, это был не Бурлак, а совершенно незнакомый ему человек. Какое-то время бродяга сидел в прежней позе, поглядывая по сторонам, потом встал, переложил пакет из шапки в котомку и не торопясь пошел по улочке. Филеры осторожно, чтобы не спугнуть, потянулись за ним следом. Но спокойным было только начало слежки, так как нищий оказался довольно прытким и увертливым типом, начавшим кружить по улочкам и проходным дворам, пока не привел нас к частному дому, стоящему на окраине. После нескольких минут совещания решили, что выжидать не будем. Подскочив к двери, я ударом ноги выбил замок и влетел в комнату. Бурлак в этот самый миг сидел за столом, а перед ним лежали деньги, а с другой стороны стола стоял «нищий», жадно глядя на толстую пачку банкнот. «Стукач», вскочил с места и, выхватив нож, кинулся на меня, но получив прямой в челюсть, отлетел к стене. «Нищий» инстинктивно отпрянул в сторону и присел в испуге, прикрывая голову руками. Еще через минуту, оба лежали на полу, а жандармы, ворвавшиеся вслед за нами, деловито их обыскали, после чего поставили на ноги. Все найденные при обыске вещи были выложены на стол. Жандармский поручик, руководящий задержанием, подошел к Пашутину, который официально руководил операцией, и вытянувшись доложил: — Господин подполковник, в результате обыска были изъяты наган, браунинг, два ножа, а также деньги — пять тысяч рублей. Разрешите препроводить задержанных?
— Заберете Бурлака чуть позже. У нас к нему есть пара вопросов, а пока подождите с вашими людьми за дверью.
Когда все вышли, оставив нас с информатором наедине, Пашутин подошел к нему и спросил: — Где Арон?
— Не знаю. Даже если бы знал, ничего не сказал, — сейчас тот говорил с каким-то показным спокойствием. Ошеломление прошло, и хотя страх и напряжение на его лице были отчетливо видны, он не выглядел запуганным насмерть человеком, которому до виселицы остался только шаг.
— Героя — революционера решил изобразить, так это зря. Советую рассказать нам все быстро и без утайки, — как бы по-дружески посоветовал ему Пашутин.
— Я секретный агент, ваше высокоблагородие! Моя агентурная кличка Бурлак и господин ротмистр Неволяев это может подтвердить!
— Твой ротмистр уже покаялся в своих грехах! Теперь очередь за тобой!
— Может я что-либо противозаконное и сделал, но при этом не ведал, что творил! — голос «стукача» дрожал, но он продолжал гнуть свою линию. — Я человек подневольный, что мне приказывали господа начальники, то и делал! И на суде так скажу! Хоть режьте меня, но я своего держаться буду!
Пашутин усмехнулся и достал из кармана лист бумаги. — Грамотный?
— Да. А что это?
— На! Читай! Это показания бывшего ротмистра Неволяева. Он там пишет, что ты, иуда, чуть ли не в первых помощниках у Арона ходил.
Тот, услышав эти слова, помертвел лицом, хотел что-то сказать, но только громко сглотнул, причмокнув при этом губами и словно ядовитую змею, взял лист бумаги.
Несколько минут он читал текст, шевеля при этом губами. За это время лицо Кукушкина побледнело и осунулось, а бумага, в его руках, начала дрожать. Когда он закончил читать, руки его бессильно упали, и так он стоял какое-то время, глядя остановившимся взглядом куда-то в пространство. Его состояние легко можно было понять — он только что зачитал себе смертный приговор.
— Кукушкин! Где Арон?!
Резкий голос подполковника вывел предателя из прострации. Он вздрогнул, словно его ударили, какое-то время тупо смотрел на Пашутина и вдруг рухнул на колени и торопливо зачастил срывающимся голосом:
— Не губите, ваше высокоблагородие! Христом богом прошу! Умоляю! Я жить хочу! Жить! Что хотите, сделаю! Все подпишу! Что скажите, то и подтвержу на суде! Только жизни не лишайте!
— Где найти Арона? — повторил вопрос подполковник, при этом брезгливо морщась.
— Арон? Ваше высокоблагородие, скажу! То есть… думаю, что он там! Только прошу вас, ваше превосходительство, замолвите за меня словечко! Пусть каторга! И там люди…
— Говори, падаль!
— Сразу за окраиной! Рядом со сгоревшими конюшнями! Там где раньше пожарная часть была! — речь Бурлака постепенно становилась все более внятной. — Там развалины, а под ними подвал. Они там хоронятся!
— Где именно?!
— На Охте. За складами купца Стопкина.
— С нами поедешь!
— Так я там ни разу не был, ваше высокоблагородие!
— Тогда откуда ты это место знаешь?!
— Так это… Бабы, ежели их хорошо ублажать, не просто становятся мягкие да шелковые, но и на язык легкие. Вот и Лизка из таких была, царство ей небесное. Все мечтала стать героиней революции, а оно вон как повернулось…
— Заткнись! — уже зло рявкнул на него Пашутин, а затем крикнул в сторону двери: — Поручик! Забирайте!
Не успел первый из жандармов переступить порог, как Бурлак дико закричал: — Я вам любые показания дам!! Все сделаю, как скажите!! Только замолвите за меня словечко, ваше высокоблагородие!! Жить хочу!! Жить!!
