– Я люблю тебя, – глубоким грудным голосом выговорила девушка с длинными, струящимися волосами с шоколадным отливом.

Луч солнца, пробившийся сквозь цветные витражи старинной церкви, осветил её лицо, искорками задрожал в зрачках. Парень с бледным тонким лицом и опасными волчьими глазами взял её лицо в ладони, наклонился, прижался к её губам и выдохнул, не разрывая поцелуя.

– Навсегда!

– Навсегда, – отозвалась она ему в губы.

– Объявляю вас мужем и женой, – пророкотал на заднем плане священник.

В воздухе заискрились сходящиеся под куполом солнечные лучи.

Парень смотрел на девушку, не в силах оторвать от неё взгляда.

Заиграла нежная пронзительная мелодия, и по экрану побежали титры.

Зал словно сошёл с ума – зааплодировал, засвистел, некоторые даже привстали. И мне, сидевшей в первом ряду, на секунду даже стало страшно. Конечно, мы ожидали, что фильм вызовет сильную реакцию – всё-таки это была финальная часть «Миражей», саги, за героями которой люди следили практически десять лет. Конечно, можно было представить себе, что свадьба Адама и Миры вызовет ажиотаж. Но сейчас, находясь в гуще этой самой толпы зрителей – хоть и отделённая от них рядом кресел, который занимала охрана, я понимала, что не была готова к такому шквалу эмоций.

Мне же было сложно сказать, какие чувства я испытывала от того, что всё завершилось. Сегодня я прощалась с ролью Миры, которая стала мне по-настоящему близкой. С героиней, с которой я сжилась так крепко, что иногда мне трудно бывало разобраться, где кончалась Мира и начиналась я, настоящая.

«Миражи» были огромной частью моей жизни, благодаря им она изменилась навсегда. Я испытывала сейчас некий катарсис, восторг и одновременно отчаяние от того, что завершился такой огромный этап моей актёрской судьбы. Сердце мое замирало от того, какие волнующие перспективы ждут меня впереди, теперь, когда я не буду связана условиями контракта. За десять лет – и пять полнометражных фильмов саги «Миражи», я успела стать по-настоящему известной, успешной, признанной во всём мире актрисой. Если в самом начале моей карьеры люди говорили обо мне: «Эта… как её… которая играла Миру. Такая фамилия еще странная. Казанкова, что ли?», то теперь мою непривычную для иностранного уха фамилию легко произносили практически на всех языках мира. Скандал, вспыхнувший в прессе во время судебного процесса над Гришей, постепенно утих. Бет подключила все свои ресурсы, и вскоре вся эта история была выставлена как попытка конкурентов опорочить доброе имя исполнительницы роли Миры. Может, у кого-то и остались сомнения, но высказывать их в СМИ никто не решался – зрители слишком боготворили свою любимую героиню.

Во время съёмок в «Миражах» мне постоянно поступали предложения принять участие в других проектах, но по условиям контракта я не могла их рассматривать. Теперь же, когда сага была окончена, режиссёры и продюсеры атаковали меня с удвоенной силой. Меня звали и в молодёжные комедии, и в масштабные фильмы-катастрофы с многомиллионным бюджетом, и в серьёзные драматические постановки. Бет требовала от меня никому пока не отвечать, сама же, кажется, целыми днями только и делала, что тасовала приходившие мне приглашения и выстраивала сложные комбинации, пытаясь вычислить, какой ход будет самым удачным с точки зрения карьеры и материальной выгоды.

Люди приближались к сцене, поздравляли нас. Конечно, обычных зрителей, сумевших за бешеные деньги купить билет на премьеру, к нам не подпускали. Подходили только товарищи по цеху. Вот протолкался сквозь толпу Дон, здоровяк с нежным сердцем. Облапил меня, прижал к своей массивной груди и прошептал:

– Прими мои поздравления, дорогая моя! Это твой день!

И я была невероятно благодарна ему за то, что несмотря на личную обиду – ведь руководство отстранило его от создания «Миражей» ещё в самом начале нашего пути, – он нашёл в себе силы прийти сюда и искренне сказать мне тёплые слова.

Следом за ним откуда-то появился Джаред Вазовски. За прошедшие десять лет он как будто бы ещё больше высох, и его неизменный ёжик на голове стал наполовину седым. Джаред в своей обычной смущённо-сдержанной манере подошёл ко мне и протянул свою небольшую костистую ладонь.

– Поздравляю, Рада! – выговорил он. – Какой успех…

И я, не глядя на его протянутую руку, подалась ближе и обняла его, шепнув:

– Спасибо, Джаред! Это и твой успех тоже…

Он только смущённо дернул плечами и мотнул головой, словно хотел сказать – не говори глупостей.

Когда закончились поздравления, к нам толпой повалили журналисты. Я слышала, как Гарри спросили, какие у него творческие планы – теперь, после завершения такой огромной работы, и тот начал что-то пространно и туманно вещать о будущих проектах. Я, конечно, знала, что больше всего Гарри сейчас горюет о том, что его золотая жила иссякла, но не сомневалась, что в голове у него уже созрел новый план.

Потом очередь дошла и до меня.

– Рада, – затараторила журналистка, наверно, боявшаяся, что нас сейчас прервут и она не успеет задать мне свой животрепещущий вопрос. – Рада, наверняка теперь, после окончания съёмок, у вас отбоя нет от предложений. Скажите, пожалуйста, в каких проектах мы в ближайшее время сможем вас увидеть?

– Я пока сама ещё не определилась, – отозвалась я. – Я многое вложила в эту работу, она долгое время была частью моей жизни, и сейчас мне сложно говорить о том, что будет в будущем.

Я подумала, что Бет осталась бы довольна подобным ответом. Впрочем, говорила я совершенно искренне.

– О, понимаю, – закивала журналистка и, многозначительно улыбаясь, показала глазами на Тэда. – Наверное, теперь у вас наконец появится время на личную жизнь, и, возможно, вы вскоре удивите фанатов неким заявлением?

– Всё возможно, – всё так же пожала плечами я.

– Всё возможно в этом лучшем из миров, – пробасил у нас за спиной Алекс. – Ведь, в конце концов, это Голливуд, где сбываются мечты. Верно, Honeymoon?

– Так и есть… – отозвалась я.

Журналистка разулыбалась, наверное, довольная тем, что в завтрашней статье сможет первой заинтриговать читателей тем, что Рада Казан обещала в скором времени удивить своих поклонников неожиданным заявлением о своей личной жизни. Тэд, как всегда печально усмехнувшись, поймал мою руку и поднёс ее к губам. А я, легко рассмеявшись, убрала ему упавшие на лоб волосы.

И в этот момент в сумочке у меня завибрировал мобильник. Я огляделась по сторонам, пытаясь отыскать взглядом тихий уголок, где можно было бы переговорить по телефону. Тэд, сообразив, что мне нужно, подхватил меня под руку и быстро повлёк куда-то. Вскоре мы с ним свернули в коридор и оказались в пустынной укромной галерейке. Я вытащила из сумочки разрывавшийся мобильник, быстро поднесла его к уху и услышала деловитый голос Бет.

– Бет, милая, почему ты не здесь? – спросила я. – Ведь это и твой праздник, без тебя бы ничего не было…

– Я слышу, ты там совсем разомлела от успеха? – скептически отозвалась Бет. – Рада, это все потом. Сейчас – нечто срочное. Тебе поступило невероятное предложение.

– Какое? – спросила я.

Голос Бет, доносящийся из динамика, гулко раздавался в пустынной галерее, и Тэд, слышавший её слова, взглянул на меня с заинтересованной улыбкой.

– Ко мне обратился Дастин Хофман.

– Кто?

– Ты не ослышалась, дорогая моя, Дастин Хофман. Он собирается ставить на Бродвее «Стеклянный зверинец» по Уильямсу и хочет пригласить тебя на роль Лауры. Говорит, что запомнил тебя ещё десять лет назад. Ты не знаешь, о чём это он?

И я внезапно вспомнила первый показ самостоятельных отрывков в школе актёрского мастерства, свою Бланш и нелепого дядьку с крючковатым носом, который обнял меня, испуганную, и сказал: «У вас большое будущее, Рада».

Поверить было невозможно, что мэтр и в самом деле запомнил меня. И не просто запомнил, пригласил в свой проект…

– Я… Бет, подожди, неужели это серьёзно?

– Абсолютно серьёзно. Рада, дорогая, мистер Хофман хочет начать репетиции уже в следующем месяце. Постановка будет идти на Бродвее два года, затем планируется тур по Штатам. Спектакль пройдет в самых крупных американских городах и…

Я вдруг почувствовала, что мне нечем дышать. Грудь теснило то ли от восторга, то ли от отчаяния. Мне одновременно хотелось закричать, затопать ногами, разрыдаться, разразиться хохотом.

– Бет, я перезвоню, – сдавленно проговорила я в трубку.

– Эй! Эй, ты чего? – встревоженно спросил меня Тэд.

Наверное, я покачнулась, потому что он вдруг обхватил меня рукой за талию, удерживая на ногах, и зашептал мне:

– Дыши! Дыши!

Я судорожно схватилась руками за горло, зажмурилась и с силой вдохнула. И волна воздуха обожгла мне лёгкие так сильно, что на глаза выступили слёзы.

– Ну-ну-ну, ты чего, – тихо уговаривал меня Тэд. – Нет, я понимаю, предложение такое, что любой сознание потеряет от восторга. Рада, это же… Это роль, после которой уже не страшно умереть. Твой след в истории, твой триумф! И возможность поработать с самим Дастином Хофманом. От него же, наверное, сияние исходит на сцене. – Тэд закатил глаза и добавил со свойственным ему мягким английским юмором: – Чёрт, если бы я не так хорошо к тебе относился, ей-богу, уже валялся бы у маэстро в ногах, умоляя взять на роль Лауры меня.

Он обнял меня и добавил:

– Я очень за тебя рад.

И вот тогда я через силу выговорила:

– Тэд, я… Я откажусь от роли.

– Что? – Он резко отшатнулся и взглянул на меня как на умалишенную. – Рада, милая, ты точно в порядке? Голова не болит? Может быть, ты не совсем поняла?

– Я все поняла, – возразила я, моргнув, и слёзы, до сих пор стоявшие в глазах, наконец потекли по щекам. – Я поняла… Я знаю, что это моя роль, что это шанс, которого уже никогда не будет, но… Тэд, я… Я не могу!

– Но почему? – непонимающе помотал головой он. – Ты… – Тэд, сдвинув брови, всмотрелся в моё лицо, а затем вдруг ахнул: – Рада, только не говори мне, что ты хочешь уехать, что та твоя история ещё не забыта. Столько лет прошло, ты же сама должна понимать – это мираж, вымысел, не имеющий почти никакого отношения к реальности. Настоящая твоя жизнь – здесь. Вот она, смотри, – он взмахнул рукой в сторону зала. – Эти люди боготворят тебя, ждут твоих новых ролей. И я… – Он схватил меня за плечи и слегка встряхнул. – Я здесь! Я десять лет рядом с тобой, я… – Голос его сорвался, и он добавил тихо и хрипло: – Не уезжай, Рада.

В горле у меня стояли слёзы, я ничего не могла сказать. Лишь медленно покачала головой.

Тэд пристально взглянул на меня и вдруг кивнул. Ну конечно, кто же ещё мог понять меня как не Адам. Нет, не Адам, а Тэд, мой Тэд, Тэд, который был со мной рядом десять лет. Мой самый лучший, самый близкий здесь друг.

– Я понял, – через силу выговорил он и криво улыбнулся. – Мира и Адам поженились, а Рада… Рада теперь свободна.

– Тэд… – выдохнула я.

– Мда, папарацци с ума сойдут от такого поворота, – пробормотал он. А потом снова обнял меня и прошептал мне на ухо: – Ну давай же! Пусть у тебя всё получится!

Туфли я сняла сразу, как вышла из автобуса. Осторожно ступала босыми ногами по теплой ссохшейся земле – я ещё помнила, что тут могут быть осколки стекла, пробки от бутылок, ржавые гвозди. А потом я свернула с дороги на обочину и пошла по траве, чувствуя, как стебли щекочут пятки и щиколотки. Непередаваемое, давно забытое ощущение, от которого у меня теснило в груди.

Я шла и оглядывалась по сторонам – вон угол магазина, кирпичное здание библиотеки, аптека…

Казалось, всё давно забылось, стёрлось из памяти другими воспоминаниями. И этот воздух – напоённый ароматами далёкого моря, хвои, лесных цветов, зелени и земли, и ощущение травы под ногами. Даже не задумываясь, я машинально переступила кочку перед нечаевским домом. Помнила каждый поворот, и все эти звуки – тихий звон проезжающего мимо велосипеда, гудение телевизора из чьего-то окна, жужжание пролетающего в знойном летнем воздухе шмеля…

В груди бешено колотилось сердце. И я не могла понять, что мне делать с этим чувством. Хотелось то ли заплакать, то ли раскинуть руки, закружиться на месте и закричать что есть мочи.

Я даже не замечала, что замедляла шаги по мере приближения к нужному мне дому. И вот он уже показался впереди – приземистый, выглядывавший из-за невысокого забора. За те годы, что меня здесь не было, у дома появилась небольшая пристройка – сколоченная просто, но ладно.

Не в силах сделать больше ни шага, я остановилась у калитки, не решаясь ни взяться за ручку, ни постучать. И вдруг со двора донесся сиплый собачий лай. Низкий, глубокий, но какой-то слабый, надтреснутый. И я… я узнала этот лай, несмотря на то, что в нём больше не слышалось силы и властности лихого вожака собачьей стаи. Словно во сне я толкнула калитку, сделала только два шага и увидела его.

Ветер, мой Ветер, совсем старый, седой, повернул в мою сторону свою до сих пор гордую, породистую голову. Его единственный глаз был затянут белесым пятном. Он больше не мог видеть, мой старый верный пес. Только напряжённо поднимал уши и принюхивался.

Ветер сделал несколько шагов вперёд, втянул носом воздух и внезапно словно поперхнулся, издал странный, глухой звук, похожий на скулёж, а затем пошёл ко мне, едва передвигая свои некогда мощные лапы. Он будто бы не верил – вернее, боялся поверить, – что это я. И медлил, опасаясь, что нюх его обманывает, и в то же время спешил, пока привидевшийся ему мираж не рассеялся. Добравшись до меня, он ткнулся мордой мне в руку, снова втянул ноздрями запах и вдруг… завыл.

– Ветер, – оторопело прошептала я. – Ветер…

Мой Ветер не просто узнал меня, он плакал надо мной, словно старая мать, через много лет снова увидевшая ребёнка, которого считала навсегда потерянным. Забыв о своей волчьей гордости, о своём положении надёжного охранника дома. Он забыл обо всём и то подвывал, то радостно взвизгивал, то хрипло лаял.

Ноги отказались меня держать. Я уронила на землю тяжёлую сумку и опустилась рядом с ним, погрузив руки в его поредевшую почти целиком уже седую шерсть. Обняла его, прижимая к себе, лаская, поглаживая. И он, ничего не видя, тыкался носом мне в щёку, в ухо, в шею, ластился и все не переставал подвывать. А я шептала ему:

– Ветер, Ветер мой. Мой старый друг, мой самый лучший пёс! Как же я рада тебя видеть. Ты прости меня, Ветер!

Пёс отвечал мне глухим ворчанием, словно хотел сказать: «Ну вот ещё, глупости. За что мне тебя прощать? Ты здесь, увидел тебя на старости лет, и больше мне ничего не надо».

Дверь дома скрипнула, и на крыльце показался Гриша.

– Ветер, – крикнул он, – ты чего там развоевался? – И тут же замер на полуслове. Я вздрогнула, увидев, как он изменился. Не постарел, нет, просто как будто окончательно отгородился от окружающего мира. Он был по-прежнему очень красив, но красив какой-то дикой, неприручённой красотой. Как красив был когда-то Ветер – гордый, независимый вожак стаи.

Несколько секунд Гриша просто стоял и смотрел на меня без всякого выражения, словно не мог поверить своим глазам. Будто бы он, как и Ветер, боялся, что всё это окажется миражом, видением. Сейчас он обернётся – и я исчезну, меня больше здесь не будет. А у меня так сдавило горло, что я не могла сказать ему:

– Это я! Я! Я здесь…

Медленно он подошёл ко мне и опустился на корточки. Протянул руку, провёл по моей щеке, как будто всё ещё не веря в то, что я не окажусь миражом, и я с глухим стоном прижалась к его ладони.

– Ты… – хрипло прошептал он.

– Я…

Весь мир будто померк, остались только его руки, его губы, его сбитое дыхание, его голос, шептавший мне какую-то ерунду. Мы так и сидели рядом на земле, прижавшись друг к другу. И Ветер, всё ещё то плачущий, то лающий, лез к нам, слепо тыкался мордой в лица, в руки. Он, кажется, был совершенно счастлив, а нам, людям, поверить в своё счастье было ещё очень трудно.

Через пару минут Гриша вдруг взял меня за плечи, оторвал от себя и, заглянув в глаза, напряжённо спросил:

– Когда ты уезжаешь?

Мне почти физически стало больно от его вопроса, от того, как прозвучал его голос. Ведь мы с ним так привыкли брать счастье урывками, жить украденными у судьбы часами и каждую секунду ждать, что вот сейчас все закончится.

Я обхватила Гришино лицо ладонями и произнесла:

– Никогда. Никогда, я насовсем приехала, понимаешь, Гриша? Насовсем.

И он, кажется, сначала не поверил мне, в его глазах цвета леса мелькнуло сомнение. Затем опасливая, сдержанная радость. И наконец он охнул, сгрёб меня в охапку, прижал к себе и выдохнул мне в висок:

– Сумасшедшая…

До боли стискивая его плечи, я с глухим смехом отозвалась:

– Тоже мне новость.

Откуда-то наползла туча, в небе тяжело грохнуло, и первые капли дождя упали в пыль. Но солнце не скрылось, продолжало нахально лезть сквозь тёмную хмарь, играть своими лучами в дождевых струях.

– Дождь… – пробормотал Гриша.

А я, припав к нему, собирая губами капли с его лица, прошептала:

– Это ничего. Ничего. Дождь – это ерунда.