Целый день, смиряя нетерпение, Аарон Карр удерживал себя от возвращения в палату для продолжения беседы с Джаддом Уайлдером. И останавливал он себя вовсе не от недостатка уверенности – как раз наоборот. Миссис Ингалз, выйдя из палаты Уайлдера, оставила ему путеводную ниточку, которую он столько искал. По сути, она сообщила ему мало такого, о чем он уже не знал или чего основательно не предполагал, но вот то самое замечание о конференции «Крауч карпет», словно кристаллизующее ядро, упорядочило витавшие в голове аморфные мысли, сложило их в стройную систему, определившую и направление наступления, и долгосрочный план действий. Теперь он понимал, как можно почти наверняка убедить Уайлдера понять, что он с самим собой натворил, а как только это удастся, то сражение за возвращение его к жизни можно считать выигранным. Понадобится полчаса, возможно, несколько больше, и, чтобы никто и ничто не отвлекали, он и решил подождать до семи часов.

Отправился ужинать домой пораньше: уже за стол садился, когда кукушка на каминных часах миссис Стайн прокуковала шесть, даже похвалы удостоился: «Наконец-то вы за ум взялись, доктор, есть садитесь, когда все готово», – и уже без четверти семь вернулся в больницу. Убедившись, что Рагги на дежурстве и готов оградить его от отвлекающих вызовов, он забился у себя в кабинете, чтобы быстренько просмотреть биографические данные Уайлдера, еще раз хорошенько запомнить каждую дату, каждую мелочь, зная, что ничто так не отвращает пациента, как врач, который притворяется в личном к нему участии, а сам постоянно заглядывает в записи. Более того, крайне важно, чтобы никогда больше он не позволил выбить у себя почву из-под ног, не оказался таким же неподготовленным, как сегодня утром.

Ровно в семь часов он вышел из кабинета, уверенно зашагал по коридору, уверяя себя, что ощущение некоторой нервозности – это нормально, обычно для ожидания и нисколько не означает боязни. Зайдя за угол, увидел, как от регистратуры отошла миссис Коуп с пакетиком в руках: вечернее лекарство для Уайлдера.

– Если хотите, можете устроить себе перерыв, миссис Коуп, – сказал врач. – Сегодня утром я начал небольшую беседу с ним, пришлось ее прервать, но сейчас я свободен, так что…

– Угу, – буркнула миссис Коуп, не разжимая губ, очевидно, то, что ее выпроваживали, было ей неприятно, хотя и не слишком. И все же она заговорила: – Вы ведь и вчера с ним беседовали, да? – Произнося это, она не сводила с него немигающих глаз.

– Он говорил об этом? – спросил сразу же встревожившийся врач.

Она по-прежнему глядела ему прямо в глаза:

– Язык не только у него работает.

– Да, кто же еще?..

Ответ он прочел в глазах Коуп раньше, чем услышал от нее:

– Недолго она проболела… уже в три часа заявилась… за кем-то из больных доктора Титера приглядеть.

– Да, я знал, она обещала… – начал он, но голос подвел: притворством, будто все идет, как должно, невозможно было укрыться от поднимавшейся волны мрачного предчувствия. Живо припомнилось выражение на лице Харш. Такое же видел он в Атлантик-Сити у сидевших в зале, когда давал описания «самоубийственного» подхода «несомненно, доктор Карр, вам известно про опасно травмирующую возможность вызвать у больного осложнения на третий день после инфаркта в результате любой подобной радикальной процедуры…».

– Я слышала, как доктор Титер рассказывал доктору Уэбстеру о том, что она ему рассказала, – выговорила Коуп. – Прозвучало это довольно дико.

Карр, поперхнувшись, проглотил обратно готовый сорваться с языка вопрос, нельзя было позволить себе изречь или сделать хоть что-то, что послужило бы оправданием вопиющего нарушения медсестрой профессионального кодекса.

Коуп, должно быть, уловила ход его мыслей, потому как сказала:

– Я не знала, стоит ли вам говорить об этом или нет… может, и не следовало бы.

Удалось выдавить из себе только:

– Лечение больного продвигается в нужном порядке – вот что важно.

– Наверное, так, – согласилась она, на сей раз потупив взгляд.

Проследив за взглядом, доктор увидел, как пальцы медсестры нервно теребили бумажку с лекарством, стараясь ее расправить, ненароком смятую в сжатой ладони. Он вспомнил, что говорила ему миссис Стайн о муже миссис Коуп, потянуло выразить все еще невысказанную симпатию, но тут она вдруг подняла глаза.

– Может, не мое это дело влезать… думаю, не мое… только я бы не стала слишком на него давить.

Удивленно воззрившись на медсестру, он спросил:

– А по-вашему, я сильно надавил?

– Уверена, вам об этом куда больше моего известно, доктор.

– Ни у кого из нас нет таких познаний, чтобы хватало, – сказал он с опасливой откровенностью. – Мне нужен любой совет, откуда бы он ни исходил. А вы к нему гораздо ближе, чем я.

– Возможно, я ошибаюсь, только мне кажется, что он боится куда больше, чем показывает.

– Да, полагаю, что такое возможно, – признал врач и умолк, собираясь с мыслями, чтобы задать вопрос. Усилие пропало даром, потому как медсестра повернулась и пошла прочь, бросив уже на ходу: – Если понадоблюсь, можете позвонить.

Медсестра пошла обратно к регистратуре, доктор смотрел ей вслед, недолго помялся в нерешительности, а потом направился дальше по коридору к палате Уайлдера. Как ни ценил он интуитивного чутья миссис Коуп, а все ж не мог убедить себя в серьезности ее ощущений, будто Уайлдер по-настоящему напуган, совершенно точно, что утром на это и намека не было. Хотя все же крайне незначительна разница между травмирующим страхом и осмысленным беспокойством и есть, по крайней мере, запредельная вероятность, что он в своем стремлении вернуть Уайлдера к жизни нажал на него чересчур сильно, подтолкнул к тому, чтобы больной грань переступил. Если так оно и было, Титер только того и ждет, чтобы его подрезать, все только и говорят.

Невзирая ни на какие обстоятельства, ни одному пациенту, попавшему к нему на лечение, не разрешалось вставать с постели до истечения двадцати одного дня. Так было безопаснее: никого из кардиологов никогда не укоряли за смерть больного, которому был предписан постельный режим.

У Аарона Карра вовсе не было страха, что нечто подобное случится с Джаддом Уайлдером, но тем не менее он осознавал риск иного сорта. Со времен самой первой своей публикации по психологической реабилитации инфарктного больного он понимал: его, затронувшего живой нерв профессиональной совести, без всякой жалости предадут позору и осмеянию, если сам он не сумеет того, что, по его же утверждению, легко проделать любому добросовестному врачу. Беда в том, что в руках у Титера обоюдоострый меч, которым он может поразить его, а от расстройства, что его лишили больного, способного много заплатить, он, не колеблясь, пустит в ход любое острие, какое ему окажется выгоднее и удобнее. Все до единого доктора в Окружной мемориальной знали, что больного он себе взял после вмешательства мистера Крауча, и никакие отпирательства никого и никогда не убедят, что он не пообещал вернуть Уайлдера на работу. Если итог окажется таким, то Титер воспользуется им в полной мере. С другой стороны, если Уайлдер надумает не возвращаться в «Крауч карпет», Титер получит возможность опорочить всю его методику. Как тут было не ощутить в себе растущую тревогу от уготованной западни! Однако она вызывала желание осторожничать. Напротив, появилось стремление рвануть к новой цели, адреналин породил возбуждение, от которого ширился шаг и убыстрялась поступь.

Впрочем, в нескольких шагах от палаты Уайлдера он резко замедлил ход, перейдя на цыпочки. Заметив, что миссис Коуп оставила дверь приоткрытой, осторожно подобрался к ней, рассчитывая предварительно немного осмотреться. Палата была погружена в полумрак, горели всего две лампы: маленькая напольная у окна, где сидела миссис Коуп, и лампочка для чтения над изголовьем кровати, которая, по счастью, целиком освещала лицо больного. Доктор Карр немного приободрился, увидев лицо Уайлдера, которое ничего не выражало, не было на нем ни следов страха, о каком говорила миссис Коуп, ни нетерпения, свойственного человеку, попавшему в заключение помимо своей воли. Никаких сомнений: это лицо быстро поправляющегося человека. Через две недели его можно выписывать как полностью выздоровевшего больного. Еще один приступ в течение года крайне маловероятен. После этого ни единого врача нельзя винить за случившееся. К чему желать большего?

Внезапно, даже сам не осознав, что делает, он открыл дверь и переступил порог, напоминая себе, что основная задача – навести Уайлдера на разговор о его конференции «Крауч карпет», и сам несколько удивился дрожанию собственного голоса, которым произнес нарочито обыденное:

– Добрый вечер.

Уайлдер тут же отозвался, воскликнув:

– Проходите! – вложив в это слово толику душевного тепла, хотя улыбка, его сопровождавшая, заметно быстро слетела с губ, а в голосе послышались нотки укоризны: – Я уж было подумал, что вы так и не выберетесь.

– Простите, что возращение мое заняло столько времени, – извиняющимся тоном проговорил Карр, пододвинул к себе стул, стараясь придать движению рук машинальный характер, скрывая точность, с какой установил стул: вполне близко к постели, именно там, откуда лучше всего было видно лицо Уайлдера, и в то же время достаточно далеко, чтобы собственное лицо оставалось в тени. Доктор сел.

– Больничная жизнь понемногу начинает наскучивать?

– Нет, не особенно.

– Завтра попробуем несколько облегчить вам существование. Позволим вам сидеть в постели. – Ответа не последовало. – Через день-другой высадим вас в кресло.

– Отлично.

– Хотите телевизор?

– Э-э, не знаю, все равно.

– Боюсь, возможности нашей библиотеки довольно ограниченны, но мы сможем достать вам почти любой из журналов. Желаете что-то конкретное?

– Как-то не очень меня на чтение тянет, – сказал Уайлдер. – Слишком о многом подумать надо. – Он взглянул на доктора Карра, слегка скривив в улыбке губы. – Ведь именно этого вы от меня добивались… так?

– Да, разумеется, – кивнул Карр, стараясь ничем не выдать возникшую тревогу и гадая теперь, не была ли права миссис Коуп. Он уже винил себя за то, что так долго выжидал, прежде чем прийти. Понуждаемый желанием немедленно вернуть утраченные позиции, заговорил: – Сожалею, что наш утренний разговор прервался. То, что вы рассказывали, мне было очень интересно.

– А-а, нужно было с Дафи повидаться.

– Разумеется, – ответил он, вдруг увидев выход, в каком нуждался. – Я встретил ее, когда она уходила, поговорили минуты две. По-моему, очень славный человек. – Уайлдер бросил на него подозрительный взгляд, но ничего не сказал. – Она рассказывала мне про эти конференции, что вы устраивали. Поверить ей, так они очень искусными выходили. Должно быть, бездна работы требовалась.

– Да, это так, – согласился Уайлдер, но тут же сменил тему: – Хочу вас спросить кое о чем, что никак мне покоя не дает.

– Да?

– Вы сказали сегодня утром, или, может, это вчера вечером было, не помню, что не видите никаких причин, почему бы мне и дальше не заниматься своей работой. Верно?

– Верно, – подтвердил врач, внутренне подбираясь.

– Как у вас это согласуется с тем самым стрессом? Если инфаркт произошел со мной из-за того, что я делал, если вы правы, как же тогда я могу и дальше заниматься прежней работой?

Все тот же старый вопрос, тот самый, с которого его критики всегда начинали свои нападки. Готовый к ответу, доктор отвечал вполне уверенно:

– Я изучил очень много историй болезни, мистер Уайлдер, и пока не попалось ни одной, где вину можно было бы возложить на работу. Пусть работа требует большой отдачи сил, не она вызывает стресс, или, во всяком случае, не того рода стресс, о каком мы ведем речь. Дело не в самой работе, а в том, как человек к ней относится. По-моему, главное тут – мотивация. Человек здраво мотивированный, осознанно видящий перспективу и обладающий настоящим чувством цели, очень редко приходит к преждевременному инфаркту. Беду на себя навлекает как раз тот, кто несется вперед без…

– Это вы все про того же бегуна без цели?

– Именно.

– И к данному виду вы меня и причисляете? – требовательно вопрошал Уайлдер, голос которого дрожал на грани воинственности.

– Что ж, приступ-то сердечный у вас случился, – парировал доктор Карр. Ответ инстинктивный, даже, показалось на миг, слишком резкий, никак не отвечающий задаче разговорить Уайлдера. Тот уже плотно сжал губы, по лицу ничего не поймешь, оно стало похоже на поверхность глубокой реки, под которой протекает мощный поток, таятся водоворотные глубины, они-то и не оставляли в покое мысли Аарона Карра. Замыслив долгую игру, он сказал: – Давайте поговорим минуту-другую о конференциях, какие вы устраиваете.

Выражение лица Уайлдера не изменилось.

– А что вам в них?

– Для вас они очень важны, верно?

– Ясное дело, мы на них строим всю свою систему распространения.

– Я говорю не о том, важны ли они для компании, я говорю – важны для вас.

– Если это важно для компании, это важно и для меня.

– Только, наверное, как-то по-другому.

– По-вашему, они не стоят той работы, какую я в них вкладываю, вы об этом?

– Возможно, над этим вопросом стоит порассуждать минутку, а то и две.

– Ладно, ваша взяла – изучайте, – произнес Уайлдер, по губам которого скользнула холодная усмешка, а в голосе безошибочно слышался вызов.

Призвав на помощь выдержку, напоминая себе: не будь Уайлдер таким человеком, не оказался бы тут, – Карр пустил речь по заранее выбранному руслу своей выверенной методики.

– А давайте-ка вернемся к дням вашего детства – к первому вашему устремлению, к вашей первой мечте о том, кем вы собираетесь стать в жизни.

– Мое первое устремление? – повторил Уайлдер. – У меня его никогда не было. Я не знал, чем хочу заниматься.

– Наверняка вы не успели сильно состариться к тому времени, когда выбрали театральную карьеру?

– Никогда ничего подобного не выбирал, – упорствовал Уайлдер. – К тому, что вы имеете в виду, я ближе всего подошел, ну да, когда еще совсем мальчишкой вдруг вбил себе в голову, что хочу стать зарубежным корреспондентом.

– Да, это мне понятно, притом что отец ваш был редактором газеты.

– Нет, это не из-за отца, – перебил больной, поколебался немного, решая, стоит ли продолжать, и закрыл тему словами: – Да и продолжалось не очень долго.

– Сколько вам было лет, когда вы устроили то карнавальное шествие, о котором писалось в «Лайф»?

– Не помню, семнадцать или восемнадцать. Восемнадцать, кажется. Это было в то лето, когда я школу окончил.

– Не хотите ли вы сказать, будто к тому времени и ведать не ведали, куда путь держать?

– Так оно и было – не знал.

– Да бросьте, – ворчливо улыбнулся врач. – Еще месяц – и вы отправитесь в Колфакский колледж. И пошли вы на отделение драмы. Ни один мальчик такого не сделает, если им не движет сильная устремленность к чему-то. А с той поры вы двинулись по одной прямой линии: радио, кино, телевидение, бродвейская сцена…

– Возможно, вам линия и кажется прямой, – перебил Уайлдер, – только она такой не была.

– Нет?

Уайлдер резко замотал головой.

– Я только то и делал, что играл в шарик там, куда он отскакивал. И это совсем не по прямой линии. Шарик скок-поскок и еще раз скок, – рука больного заходила зигзагом, обозначая извилистый путь, – как шарик в пинг-понге. – Мысль явно пришлась ему по вкусу. – Этим вся моя жизнь и была – игрой в пинг-понг. Или, по крайней мере, до тех пор, пока я в «Крауч карпет» не приземлился.

– Да, это хорошее описание того, как многие люди и впрямь проживают свои жизни, – уступил доктор, заметив себе, что сравнение с пинг-понгом может пригодиться ему в книге. – Однако вернемся еще на минуту-другую к тому шествию. Не хотите ли вы сказать…

– Ладно, я вам расскажу, как все произошло, – вяло выговорил Уайлдер, словно в конец выдохся. – Вы бывали когда-нибудь в Айове? Имеете представление, на что это похоже – маленький сельский городок?

– Нет, боюсь, что не имею, – отозвался доктор Карр, пытаясь взять легкий тон. – Самое близкое, насколько я приближался к Айове – пролетал как-то по пути на совещание медиков в Сан-Франциско.

– Хэйгуд – городок самый сельский. Главная улица в пять кварталов. Станция в одном ее конце, здание суда – в другом. А за пределами этого одни сплошные кукурузные поля. Фермы, на которых свиней и бычков выращивали. Вечерами в субботу, когда в городок приезжали фермеры, только о том и слышишь, как кукуруза растет, как себя цены на молодняк поведут. Вот как было тогда, в тридцатые. Кукуруза не росла из-за засухи, а Депрессия лишила опоры рынок животноводства. Вы помните про УОР?

– Разумеется, – тут же кивнул доктор, стараясь поощрить этот, по всей видимости, прорыв в сдержанности Уайлдера.

– Ну так это было частью деятельности управления, программа правительственной подачки, которая удержала бы фермеров Айовы от чрезмерных беспокойств о кукурузе и молодняке, каковые помешали бы им снова проголосовать за Ф.Д.Р. Кому-то там, на востоке, пришло в голову, что решить задачу можно, привнеся немного культуры в жизнь этих несчастных темных скотоводов, а потому была запущена программа регионального театра. Дед мой был политической шестеренкой – естественно, он имел доступ к казенной кормушке и привез кусочек сальца для Хэйгуда. Две тысячи долларов. Сейчас это были бы сущие пустяки, но тогда куш был крупный. Организовали, значит, Хэйгудский региональный театр, руководить им прислали из Нью-Йорка человека по имени Лесли Дуайт. Любой выходец с востока на радушие у нас мог не рассчитывать: Уолл-стрит была обиталищем дьявола, – и Лесли Дуайт ничем себе не помог, заявившись к нам с козлиной бородкой и выговором завсегдатая дамских чаепитий. Говорили, что он был режиссером на Бродвее, ну, с театром он долго был связан, я у него многому научился, только малый еще и начать не успел, а ему уже дважды бойкот устраивали. Единственная причина, по которой он продержался так долго, – это самое юбилейное карнавальное шествие.

Уайлдер потянулся, улегся поудобнее.

– Большая часть той округи была основана в шестидесятых годах прошлого столетия, и множество соседних городков устраивали празднества по случаю семидесятипятилетия. Маунд-Сити отпраздновал очень пышно, и все лавочники Хэйгуда злостью исходили: такой бизнес у них из-под носа увели! Все старались хоть какой-то способ найти, чтоб поквитаться. Еще до того, как Лесли Дуайт заявился, ходило множество разговоров, как бы что-то предпринять да с теми двумя тысячами баксов что-нибудь начать. Ну, вот так карнавал и начался.

– Как вы-то стали в этом участвовать?

– В маленьких городках вроде нашего все участвуют во всем. Тут не отвертишься, – сказал Уайлдер, но после все же уступил: – Уф, я тогда по уши влез в местную историю про предание о Черном Ястребе. Знаете, эдакий малец-трудяга. Вот и предложил им рассказ о заключении договора с индейцами где-то около Хэйгуда в тридцатые годы девятнадцатого века. Пришлось малость изменить историю, чтобы увязать это событие с основанием города, но все равно и этого хватило для фундамента, на котором бы строилось основное действие карнавала. А если так, то, понимаете, нам светило празднование по случаю столетия и мы обходили Маунд-Сити на двадцать пять лет. Вот вам еще один отскок, – хмыкнул больной, словно поддразнивая. – «Лайф» туда команду свою направил, чтоб написали про сельские ярмарки. У журналистов выдалась целая пустая неделя: никаких ярмарок, – вот они и сделали материал про карнавальное шествие. Отослали кучу фотографий в Нью-Йорк, те, так уж случилось, легли на стол к нужному редактору – и вот вам, я в журнале, герой на одну неделю. Но после мне еще раз повезло с отскоком. Номер «Лайф» наделал шума в Колфаксе как раз тогда, когда там распределялись стипендии на отделение драмы. Вот так я попал в колледж. Открылась внештатная вакансия на радиостанции – и я скакнул туда. Пришла война, очередной скачок, и я приземлился в войсках связи. Скок-скок-скок – и я уже кинорежиссер со своей собственной группой.

– Разве не этого вы хотели?

– У меня могло б получиться и хуже. Но – удача в чистом виде. Я к этому не стремился.

– Ну, элемент случая есть в жизни каждого, – заметил доктор. – Но вы ведь в кино остались работать и после войны, верно?

– Миллион ребят увольнялись со службы, все искали работу. Мне надо было жену с ребенком содержать, что мне оставалось делать?

– И полагаю, переход на телевидение было просто-напросто еще одним отскоком шарика удачи.

– Удачи или нет, но так оно и было. Не я их искал – они обратились ко мне.

– Похоже, вы были исключительно податливым молодым человеком, – с ехидцей заметил Аарон Карр. – Никаких стремлений, никаких позывов, никакого чувства направленности.

Уайлдер рассмеялся: звук всколыхнулся и быстро угас.

– Хотите верьте, хотите нет, но так все и было.

– А-а, мне довольно легко поверить, что вы не всегда знали, куда попадете в следующий раз. Подворачивалась возможность – вы ею пользовались. И порой, вероятно, это казалось всего лишь удачным скачком. Или, как вы выразились, очередным отскоком шарика. Только ведь было в этом и еще что-то, мистер Уайлдер. Должно было быть. Шарик в гору не подскакивает. Его для этого поддавать приходится. Должна за этим быть энергия: позыв, стремление, способность – и чувство цели. – Доктор помолчал. – Вы ведь на Бродвее не случайно приземлились.

Ошибки быть не могло: больной вздрогнул, и, должно быть, пытаясь скрыть это, задвигался, ноги в коленях согнул, коленками одеяло, как палатку, поднял.

Напрасно прождав ответа, Аарон Карр поднажал:

– Итак, в возрасте тридцати двух.

– Итак, в возрасте тридцати двух лет, – повторил Уайлдер, явно подражая собеседнику, – я взял весь свой Богом данный талант да и продал его за миску чечевичной похлебки, так? Я мог бы стать великим театральным режиссером, так нет – отшвырнул все это прочь и сделался всего лишь рекламщиком. Так ведь вы меня классифицируете, а? Неудачливый художник, рвущий себе сердце от осознания того, в какое месиво он втоптал свою жизнь? И потому-то вы и считаете, будто я все время жил под стрессом, так?

На миг Аарону Карру показалось, будто его мозг обнажился и даже самое это выставление напоказ обрело форму насмешки, но уже в следующий миг он понял: горький сарказм Уайлдера куда больше походит на саморазоблачение. Совершенно очевидно, что такое отношение к себе у него не вдруг и не сейчас появилось. Такое могло скопиться только за долгий период времени: язвительная реакция на чье-то настойчивое раздражение. Не было ли это чем-то, похороненным в собственном его сознании, растущей опухолью не признаваемого сожаления? Или он реагировал так на суждение кого-то другого? Возможно, жены?

– Ладно, положим, был-таки у меня небольшой талант, – продолжал Уайлдер, уже спокойнее, но по-прежнему натянуто, – театральное чутье, склонность к режиссуре – называйте это как хотите, только, чем бы ни был я наделен, воспользовался этим я, черт побери, куда лучше в «Крауч карпет», чем мог когда-нибудь на Бродвее, или в Голливуде, или в каком угодно другом месте, куда меня могло занести. Я ничего не вышвыривал за борт. Ничем не разбрасывался. Использовал все, что имел. И получал от этого гораздо больше удовольствия, чем когда бы то ни было раньше. Утверждаю это со всей серьезностью.

– Уверен, что это так, – успокаивал доктор, с беспокойством отмечая про себя, что защищал себя Уайлдер исключительно в прошедшем времени.

– Черт побери, это правда!

– Меня убеждать незачем, мистер Уайлдер.

– Полагаю, вам кажется, будто я стараюсь самого себя убедить.

Карр не ответил, пережидая затянувшееся молчание.

Уайлдер отвернулся, долго лежал молча и наконец сказал:

– Хорошо, предположим, я остался бы там: в театре, на телевидении, да где бы ни оказался, – не хотите ли вы сказать, что поступи я так, то никогда не свалился бы с сердечным приступом?

– Нет, вовсе нет. Такие случаи очень и очень часты среди занятых в шоу-бизнесе.

– И что бы тогда произошло? Вы можете себе представить, чтобы сюда заехал театральный продюсер, как это сделал мистер Крауч… уговаривал бы меня забыть обо всем, не беспокоиться, сказал бы, что он откладывает постановку до тех пор, пока я не буду готов взяться за нее снова? А между тем зарплата мне продолжала бы идти, словно я по-прежнему работал? Разве это ничего не значит – знать, что почву из-под тебя не вырвут при первой же небольшой беде?

– Разумеется, значит, – пробормотал Аарон Карр, напоминая себе, как его тронула забота Крауча, как считал, что станет она великой помощью для выздоровления Уайлдера, а вот сейчас ощущал болезненное разочарование, с трудом уговаривал себя поверить, что Уайлдер довольствовался таким слабым оправданием того, что натворил со своею жизнью. До этой минуты он видел в нем характер сильный, независимый и индивидуалистический, человека битого, но далеко не разбитого, полностью способного отскочить назад и снова оказаться на коне. Видеть же его смиренно признательным Краучу за расположение, жмущимся в общей куче под корпоративным зонтиком, думающим о будущем только в плане непрерывающейся зарплаты – значило складывать картину чего-то гораздо более серьезного, нежели простое насилие над ожиданиями. Ничто так не убивает надежду, как осознание, что больной погряз так глубоко и с таким отчаянием цепляется за работу, словно она – сама жизнь.

Сражаясь с отчаянием, доктор старался убедить себя, что он уж слишком интерпретировал то, что говорил Уайлдер, придавал проходному замечанию больше весомости, чем оно заслуживало, но все же не мог не вспомнить вопрос, который Уайлдер так долго собирался задать ему, услышать его в новом осмыслении не как разумное и вдумчивое выяснение, за которое он этот вопрос принял, а как упущенное откровение калечащего страха… Коуп была права… Уайлдер напуган куда больше, чем ему казалось.

Надо было что-то сказать, и он произнес:

– Да, это много значит – знать, что не надо беспокоиться за свою работу, – обыденное уверение, выраженное бездумно, да еще и прибавил невнятно: – И знать, что мистер Крауч вас не подведет.

Где-то в отдалении послышался механический голос, вызывавший доктора Титера.

Резко встал, еще не сознавая, что делает, выхватил из кармана стетоскоп. Прибег к уловке, спрятался за формальный обман, поняв это, почувствовал себя пристыженным таким ухищрением: незачем было выслушивать у Уайлдера сердце, вовсе незачем. Но он зашел уж слишком далеко, чтобы отступать. Наклонившись, он ощутил себя близким к поражению, снова придавленным едва ли не ужасающим чувством неумения и несостоятельности, еще вечером он был настолько уверен в своей правоте, увы, ничего не вышло. Снова, и снова, и снова. Почему, почему, почему?