8

За несколько недель, прошедших после окончания эпидемии чумы, Ходжа не только был назначен главным астрологом, но и стал гораздо ближе к падишаху, чем мы с надеждой ожидали долгие годы. Дело в том, что после неудавшегося маленького бунта великий везир дал понять матери падишаха, что пора бы избавиться от шутов, составляющих его окружение, потому что и ремесленники, и янычары считают падишаха ответственным за те беды, которые случаются из-за того, что он следует нелепым советам этих глупцов. Поэтому все окружение главного астролога Сыткы-эфенди, которого подозревали в причастности к заговору, было отправлено в ссылку или удалено из дворца путем назначения на новые должности, так что их дела тоже были переданы Ходже.

Теперь Ходжа каждый день отправлялся в один из дворцов падишаха, всегда находившего время для беседы с ним. Возвращаясь домой, он с победоносным видом рассказывал об этих беседах: прежде всего, он толковал сны, приснившиеся падишаху. Из возложенных на Ходжу обязанностей больше всего ему нравилась эта: однажды падишах с грустью признался, что не видел ночью сна, и Ходжа предложил растолковать чей-нибудь другой сон; падишаху эта мысль понравилась, он тут же приказал охране найти и привести кого-нибудь, кто видел хороший сон; так толкование снов по утрам вошло у него в привычку. В оставшееся время они с падишахом совершали прогулки в тенистых садах, где росли могучие чинары и иудины деревья, или на лодках по Босфору, и Ходжа рассказывал о любимых падишахом животных и, конечно, о наших фантастических животных. Он говорил с падишахом и о таких вопросах, которые увлеченно обсуждал со мной: какова причина течений в Босфоре? Что полезного можно почерпнуть из подчиненной строгим законам жизни муравьев? Какова, кроме воли Аллаха, причина силы магнитного притяжения? Почему важно знать, таким или каким-то иным способом вращаются звезды? Есть ли что-нибудь достойное изучения в жизни гяуров, кроме знания того, что они — гяуры? Возможно ли создать такое оружие, с помощью которого можно было бы навсегда прогнать их? Рассказывая мне о том, как падишах с интересом слушал все эти рассуждения, Ходжа в волнении усаживался за стол и набрасывал на больших листах дорогой бумаги разные чертежи этого оружия: пушек с длинными дулами; самоприводящихся в действие механизмов возгорания; оружия, напоминающего своим видом каких-то дьявольских животных, — и, усадив меня за стол, требовал, чтобы я был свидетелем силы его воображения, которая, как он утверждал, скоро должна воплотиться в реальность.

Мне хотелось разделить эти труды с Ходжой. Может быть, оттого что мысли мои все еще были о чуме, с которой были связаны дни нашего хрупкого братства. В ознаменование избавления от чумы в Ая-Софии был совершен большой благодарственный намаз, но болезнь не ушла окончательно из города. Когда Ходжа отправлялся во дворец, я гулял по городу, подсчитывал трупы, которые все еще выносили как из квартальных мечетей с невысокими минаретами, так и из совсем маленьких бедных мечетей с замшелыми керамическими крышами, и почему-то мне хотелось, чтобы болезнь не покидала город и нас.

Ходжа хвалился тем, какое влияние он имеет на падишаха, говорил о победе, а я объяснял ему, что болезнь еще не оставила город, и из-за того, что меры предосторожности отменены, она может вспыхнуть с новой силой. Он гневно прерывал меня и говорил, что я завидую его победе. Я соглашался с ним: конечно, то, что он стал главным астрологом и каждое утро толкует сны падишаха, то, что он заставил падишаха слушать себя вопреки его свите глупцов, — всего этого мы ждали пятнадцать лет, это была победа; но почему он считает это только своей победой? Он словно забыл, что меры по борьбе с чумой предложил я, и календарь, который оказался не совсем правильным, но в целом был принят, тоже составил я; и еще было обидно, что он не вспоминал, как примчался, чтобы забрать меня с острова, а говорил только о том, как я туда сбежал.

Вероятно, он был прав, и мое чувство можно было назвать завистью, но это была обида брата, которого не замечают. Чтобы он понял это, я напоминал ему, как до чумы мы ночами сидели по две стороны стола, как два холостяка, старавшиеся забыть свое одиночество; напоминал, как то его, то меня охватывал страх, но сколь многому научили нас эти страхи, и как я, живя на острове, скучал по нему; он слушал с презрением, будто обличал меня в неискренности, открывшейся в игре, в которой сам он никогда не принимал участия; он не давал мне никакой надежды и не обещал, что когда-нибудь мы вернемся к тем дням братства.

Бродя по кварталам, я видел, что, несмотря на отмену мер предосторожности, чума отступала, словно не хотела бросать тень на то, что Ходжа называл победой. Иногда я удивлялся, почему чувствую уныние, когда гнетущий страх смерти отступает. Иногда мне хотелось, чтобы мы говорили не о снах падишаха и ее о проектах, которые Ходжа предлагал ему, а совсем о другом: я давно был готов, несмотря на страх смерти, предстать вместе с ним перед тем жутким зеркалом, которое он снял со стены! Но Ходжа уже давно смотрел на меня с пренебрежением, или делал вид, что так смотрит, а хуже всего то, что порой ему было лень даже изображать пренебрежение.

Иногда, чтобы вернуть его к нашей прежней счастливой жизни, я предлагал снова вместе сесть за стол. Чтобы показать пример, я даже сел за стол раз или два и попробовал что-то написать, но он даже не стал слушать, когда я попытался прочитать ему написанное, где с некоторым преувеличением говорилось о страхе перед чумой, о желании совершить скверный поступок, порожденный страхом, и о других моих проступках. Он отвечал бесцеремонно, с уверенностью, которая питалась не столько его ощущением победы, сколько моим отчаянием: что он еще в те дни понимал, что вся эта писанина не более чем вздор; в свое время он играл в эти игры от скуки, чтобы посмотреть, куда они заведут, и чтобы испытать меня; когда я сбежал, решив, что у него чума, он понял, кто я такой. Я виноват! Люди делятся на две части: на правых, как он, и виноватых, как я.

Я расценил эти слова как опьянение победой, и ничего не ответил. Ум мой был ясен, как прежде, и, наблюдая за собой, видя свои вспышки ярости в мелких повседневных ситуациях, я осознавал, что способен на сильный гнев в случае, если Ходжа начнет меня провоцировать своими нападками, но я не знал, в какое состояние может прийти Ходжа, увидев такую реакцию на его слова. Я чувствовал, что уже не осознаю свою цель, как и в те дни, когда я, сбежав от Ходжи, жил на Хейбели. Что было бы, если б я вернулся в Венецию? Я давно смирился с тем, что за эти пятнадцать лет моя мать умерла, а невеста вышла замуж и обзавелась детьми; мне не хотелось о них думать, они все реже появлялись в моих снах, и если в первые годы я словно жил вместе с ними в Венеции, то теперь они были со мной в Стамбуле. Я понимал, что, если вернусь в Венецию, то не смогу продолжить свою жизнь с того момента, на котором она прервалась тогда. Пришлось бы начать новую жизнь. Кроме нескольких книг, которые я когда-то собирался написать о турках и моем рабстве, никакие подробности той жизни меня не интересовали.

Порой мне казалось, что Ходжа презирает меня, так как понял мою слабость — оторванность от родины и бесцельность моего существования, но, возможно, он даже не догадывался, о чем я думаю. Он был так опьянен своими успехами и мечтой о невероятном оружии, о котором он каждый день подробно рассказывал падишаху, наверняка производя на того сильное впечатление, что, возможно, совершенно не замечал меня. Я ловил себя на том, что с завистью наблюдаю за счастьем Ходжи. Мне нравилось его чрезмерное возбуждение от сомнительной победы, его бесконечные проекты; я любил его взгляд, устремленный на руки, когда он говорил, что падишах — у него в руках. Я не мог бы признаться даже себе, но, когда я смотрел на его походку, на его движения, то порой мне казалось, что я гляжу на себя. Иногда случается, что человек словно узнает себя в каком-нибудь ребенке или юноше и с любовью и любопытством следит за ним: это походило на мой страх и любопытство; я часто вспоминал, как он, обхватив руками мою голову, сказал: «Я стал тобой», — но, когда я напоминал ему о тех днях, он обрывал меня и начинал рассказывать, о чем он говорил в этот день падишаху, чтобы тот поверил в возможность создания невероятного оружия, или подробно объяснял, как он истолковал очередной сон падишаха, чтобы направить его мысли в нужную сторону.

Он хотел, чтобы и я поверил в блистательность его успехов, о которых он так красочно рассказывал. Иногда я верил, с удовольствием ставя себя на его место и полностью отдавшись этим мечтам. Тогда я еще больше любил его и себя, слушал его рассказы с упоением, как глупец с открытым ртом слушает интересную сказку, и мне чудилось, что он рассказывает о нашей общей цели и прекрасном будущем.

Так я присоединился к нему в толковании снов падишаха! Ходжа решил побудить падишаха, которому был уже двадцать один год, чтобы тот крепче взял власть в свои руки. Он объяснял падишаху, что несущиеся лошади, которых тот часто видит во сне, несчастны, потому что у них нет хозяина, а волки, кровожадно впивающиеся в горло своих врагов, счастливы, оттого что они свободно делают свое дело; плачущие пожилые женщины и красивые слепые девушки, а также деревья, с которых стремительно опадают листья под черным дождем, зовут его на помощь; священные пауки и величественные соколы являются знаком гордого одиночества. Мы хотели, чтобы падишах, когда он возьмет власть в свои руки, проявлял интерес к нашей науке; ради этого мы использовали даже его кошмары. Как большинству охотников, ночью после долгой утомительной охоты падишаху снилось, что охотятся на него; когда он, боясь потерять трон, видел во сне, как на трон садится его собственный сын, Ходжа объяснял ему, что он всегда будет оставаться на троне молодым, но избавиться от ловушек, которые готовят наши недремлющие враги, можно только с помощью оружия, превосходящего вражеское. Падишах видел во сне, как его дед, султан Мурад, чтобы показать силу своих рук, рассекал пополам ишака, и две его половины бежали наперегонки, удаляясь друг от друга; ведьма, которая была его бабушкой — Кёсем Султан, воскресала и совершенно голая приходила, чтобы задушить падишаха и его мать; на смоковницах, которые росли на Атмейданы там, где кончались чинары, вместо плодов инжира висели трупы; плохие люди с лицами, похожими на его лицо, преследовали его, чтобы убить, запихнув в мешок; вошедшие в море в Ускюдаре полчища черепах направляются ко дворцу с горящими на их панцирях свечами, которые не задувает ветер; падишах пересказывал эти сны, а мы думали о том, как несправедливы те, кто говорит, что он забросил все дела и занимается только охотой и животными; я терпеливо записывал эти сны в тетрадь, и мы старались их толковать в пользу науки и невероятного оружия.

Ходжа считал, что мы все больше оказываем влияние на падишаха, но я не верил в наш успех. Ходжа брал с падишаха обещания построить обсерваторию или дом науки, или создать новое оружие, но после ночей, когда мы воодушевленно строили планы на будущее, проходили месяцы, прежде чем Ходжа мог, хотя бы раз, снова серьезно поговорить с ним об этом. Через год после чумы умер Кёпрюлю, — у Ходжи появился еще один повод для надежды: падишах боялся могущественного Кёпрюлю и не решался осуществлять свои идеи; теперь главный везир был мертв, а так как занявший его место сын не имел силы и влияния своего отца, настало время ждать от падишаха смелых решений.

Следующие три года мы провели в ожидании этих решений. Меня удивляло не то, что падишах медлил, мечась между снами и охотой, а то, что Ходжа все еще связывает с ним свои надежды. Все эти годы я ждал того дня, когда он утратит надежды и станет похожим на меня! Ходжа уже не говорил с прежним воодушевлением о своей победе, я не чувствовал в нем того подъема, какой был в первое время после чумы, но он все еще надеялся, что сподвигнет падишаха на большой проект. И все время находил объяснения медлительности падишаха: после большого пожара, спалившего Стамбул, вложение падишахом больших денег в проект дало бы его врагам повод посадить на трон его брата; падишах сейчас не может ничего предпринять, потому что его войско отправилось в поход на Венгрию; в следующем году — потому что войско выступило против Германии; потом надо было закончить строительство Ени-джами на берегу Золотого Рога, на что требовались большие средства, и Ходжа часто ездил туда с падишахом и Турхан Султан; а еще были бесконечные выезды на охоту, в которых я не принимал участия. В ожидании возвращения Ходжи с охоты я, стараясь выполнить его наказ, лениво переворачивал страницы книг в поисках блестящих идей для того, что он называл «большой проект» или «наука».

Меня больше не радовали даже мечты об этих проектах, результат которых, в случае их осуществления, был мне безразличен. Ходжа, как и я знал, что в наших познаниях в астрономии, географии или естественных науках, которые увлекали нас в первые годы нашего знакомства, ухватиться было не за что: часы, приборы, модели были забыты и давно проржавели. Все это мы отложили до тех времен, когда будем претворять в жизнь неясное дело, которое Ходжа называл «наука»; нас захватывал не столько этот один «большой проект», который должен был спасти нас от катастрофы, сколько мечтания о множестве проектов. Стремясь поверить в фантастические идеи, которые никак не привлекали меня, чтобы быть вместе с Ходжой, я старался его глазами смотреть на страницы, которые переворачивал, и на идеи, которые порой приходили мне в голову; словом, старался поставить себя на его место. Когда Ходжа возвращался с охоты, я делал вид, что нашел нечто новое для того проекта, над которым он уезжая, просил меня подумать, и что благодаря моим находкам мы можем все изменить; я говорил, что приливы и отливы моря могут быть связаны с температурой воды в реках, впадающих в него; или что чума передается через капельки, находящиеся в воздухе, и отступает, когда меняется погода; или что мы сможем победить всех врагов, сделав мощные пушки на колесах с длинными стволами; или что Вселенная вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг Луны, — слушая все это, Ходжа снимал с себя пропыленную охотничью одежду и говорил всегда одну и ту же фразу, заставлявшую меня улыбаться: «А наши дураки даже не подозревают об этом!»

После этого его охватывал приступ гнева, передававшийся и мне: он рассказывал, как падишах на коне много часов преследовал обезумевшего кабана или глупо лил слезы над зайцем, пойманным борзыми; злясь, он нехотя признавал, что слова, которые он говорил падишаху во время охоты, влетали ему в одно ухо и вылетали из другого, и повторял: «Когда же эти глупцы увидят правду? Случайно это или закономерно, что столько дураков находят друг друга? Почему они так глупы?»

Таким образом, он начал осознавать, что надо снова заняться тем, что он называл «наука», — на этот раз для того, чтобы понять, чем набиты их головы. Когда мы, почти ненавидя друг друга, усаживались за стол, я страстно желал приступить к этой «науке», так как вспоминал о прекрасных днях, когда мы были так похожи друг на друга, но после первых же попыток мы поняли, что все совсем не так, как прежде.

Теперь я уже не мог нападать на него, как раньше, так как не знал, в какую сторону его направить и чем воздействовать. Но еще важнее было то, что я воспринимал его страдания и поражения как свои собственные. Однажды я наблюдал за ним после того, как напомнил ему о глупости здешних властителей, даже преувеличивая ее, и заставил его почувствовать, что и он, как они, обречен на поражение; он яростно возражал мне, убеждал, что поражение необязательно, что если бы мы опередили их, если бы претворили в жизнь проект нашего оружия, то течение реки, которое стремится отбросить нас назад, могло бы повернуться в нужном нам направлении; он радовал меня, так как говорил не о реальном проекте, а о «проектах», как делал это в дни, когда мы впадали в отчаяние, но в то же время его охватывал ужас неизбежно приближавшегося поражения; он казался мне ребенком-сиротой, я любил его гнев и печаль, напоминавшие мне о первых совместно прожитых годах; я хотел быть таким же, как он. Когда я смотрел, как он бродит по дому или выходит на грязную улицу под проливным дождем, или смотрит на бледный дрожащий свет в окнах домов у Золотого Рога, словно высматривает там что-то, что могло бы возродить надежду, я думал, что это не Ходжа, а моя молодость корчится в муках. Как будто человек, которым был я, оставил меня и ушел, а я, дремлющий в углу, пытался, вызывая в себе воспоминания о прошлом, вновь обрести желание жить.

Я устал от этих бесконечно повторяющихся, нескончаемых переживаний. С тех пор, как Ходжа стал главным астрологом, наши владения в Гебзе увеличились, доходы выросли. У него не было необходимости заниматься чем-то еще, кроме как проводить время в беседах с падишахом. Иногда мы выезжали в Гебзе, обходили старые разрушенные мельницы, деревни, где первыми нас встречали огромные пастушьи собаки, проверяли счета, пытаясь понять, на сколько обманул нас кяхья; иногда весело, но чаще с тоской и вздохами писали рассказы для развлечения падишаха; других занятий у нас не было. Если бы я не настаивал, мы отказались бы и от приятного времяпрепровождения с женщинами, которое мы иногда устраивали.

Сильнее всего Ходжу задевало то, что падишах, осмелев оттого, что армия и паши покинули Стамбул ради похода в Германию и к крепости на Крите, снова, не слушая мать, собрал вокруг себя всех изгнанных из дворца болтунов, глупцов и прихлебателей. Испытывая отвращение к этим обманщикам, Ходжа решил не сближаться с ними, чтобы выделиться из их толпы и показать свое превосходство, но, по настоянию падишаха, принужден был несколько раз слушать их споры. На этих диспутах обсуждалось, есть ли душа у животных, и если есть, то у каких; кто из них попадает в рай, а кто в ад; как отличить мидию-самку от мидии-самца; восходит ли каждое утро новое солнце или одно и то же; после таких собраний он уходил, совершенно потеряв надежду на будущее, и говорил, что если мы не сделаем что-нибудь в ближайшее время, то падишах выскользнет из наших рук.

Я с радостью соглашался с ним, так как он говорил о «наших» проектах и «нашем» будущем. Для того, чтобы разобраться в том, что сейчас происходит с падишахом, мы как-то вытащили тетради, куда я много лет записывал все происходившее, а также наши воспоминания. Мы попытались упорядочить суждения падишаха и, тем самым, понять его умонастроение, и результат не был обнадеживающим; Ходжа все еще продолжал говорить о невероятном оружии, которое нас спасет, и о задачах, которые нам необходимо поскорее решить, но вел себя так, будто не замечает приближающейся страшной катастрофы. Эту тему мы обсуждали месяцами.

Понимали ли мы под катастрофой отделение от империи одной за другой разных стран? Мы расстилали на столе карту и грустно определяли: сперва — какие страны, а потом — какие горы и реки потеряет империя. Или катастрофа означала незаметное изменение людей и веры? Мы представляли, как в один прекрасный день стамбульцы встанут из теплых постелей и окажутся совсем другими людьми; они не будут знать, как надевать свою привычную одежду, не будут помнить, для чего предназначены минареты. А может, катастрофа — это видеть превосходство других и стараться быть на них похожими? Тогда он снова просил меня рассказать о жизни в Венеции, а потом мы сопоставляли здешнюю жизнь с моими воспоминаниями.

О наших мечтах, за которыми совершенно незаметно пролетало время, мы решили, в качестве последнего средства спасения, поведать падишаху. Мы полагали, что его могут взволновать сцены катастроф, увиденные как бы в цветных снах. Эти сцены, которые мы месяцами воображали с печальным и безнадежным весельем, мы тихими темными ночами описали в книге, где были согбенные бедняки, грязные дороги, недостроенные здания, странные темные улицы; люди, читающие непонятные им самим молитвы; озабоченные матери и отцы; несчастные, которым не хватало всей жизни, чтобы рассказать нам обо всем, что было создано и написано в других странах; неработающие механизмы; люди со слезами на глазах, оплакивающие прежние счастливые дни; тощие — кожа да кости — уличные собаки, безземельные крестьяне, праздно шатающиеся безработные, горожане, неграмотные мусульмане в штанах и все войны, закончившиеся поражением. В другую часть книги мы поместили мои воспоминания, несколько ярких, поучительных и счастливых сцен из моей жизни с родителями и братьями в школьные годы в Венеции: мол, так живут те, кто нас победит, и нам необходимо что-то предпринять, чтобы опередить их! В заключительной главе книги, переписанной нашим другом каллиграфом-левшой, мы поместили очень нравившееся Ходже стихотворение, которое можно было считать вступлением к загадкам и тайнам, скрытым в наших головах, уподобленных битком набитому шкафу. Тонкая туманность этого стихотворения грустно завершала лучшую из написанных нами с Ходжой книг. Через месяц после того, как Ходжа преподнес книгу падишаху, он получил приказ приступить к изготовлению нового невиданного оружия. Мы были поражены и так и не смогли решить, какую роль сыграла книга в нашем успехе.