11

Вот я и подошел к концу своей книги. Возможно, умный читатель давно уже решил, что мой рассказ окончен, и отложил ее. Одно время и я так думал, написав и бросив в угол эти страницы, с тем чтобы больше никогда их не перечитывать. Я мечтал тогда посвятить себя рассказам не для падишаха, а для своего удовольствия, желал писать любовные истории, где действие происходило бы в невиданных мною странах, куда я проник в качестве купца, в безлюдных пустынях и холодных лесах; а эту историю мне хотелось забыть. Может, мне и удалось бы это, хотя я понимал, что после всего пережитого, после стольких разговоров и сплетен это будет нелегко; но две недели назад ко мне пришел один гость и убедил меня вернуться к этой книге. Сейчас это самая любимая моя книга, я закончу ее так, как нужно, как я хочу и как представляю себе.

Я сел за старый стол, чтобы закончить книгу, и представил себе маленький парусник, идущий из Дженнетхисара в Стамбул, мельницу в далекой оливковой роще; детей, игравших среди фиговых деревьев в саду; пыльную дорогу, ведущую из Стамбула в Гебзе. Зимой заснеженная дорога была пуста, но весной и летом я видел караваны, идущие на восток, до самого Багдада и Дамаска. Мимо моего дома со скрежетом проезжали старые телеги, иногда я с волнением видел всадника, одежду которого издалека не мог разглядеть, но, когда он приближался, я понимал, что это не ко мне: последнее время никто ко мне не заезжал, я знал, что и не заедет.

Но я не жалуюсь и не страдаю от одиночества: я накопил много денег, пока был главным астрологом, женился, у меня четверо детей; я оставил свою должность, предсказав, с помощью предчувствия, которым я овладел благодаря своей профессии, приближающиеся несчастья; я сбежал сюда, в Гебзе, до того, как войска падишаха двинулись на Вену, до того, как подлецы из его окружения, разгневанные поражением, отрубили голову следующему после меня главному астрологу, до того, как был свергнут падишах, любивший животных; я построил этот особняк и поселился в нем с любимыми книгами, детьми и несколькими слугами. Женщина, на которой я женился, будучи еще главным астрологом, много моложе меня, она очень хорошо смотрит за домом, помогает и мне в моих мелких делах и не нарушает моего одиночества в этой комнате, чтобы я в свои семьдесят лет мог писать книги и мечтать. Поэтому я вдоволь думаю о Нем, чтобы найти нужное завершение моей книги и жизни.

Хотя в первые годы я старался этого не делать. Несколько раз падишах хотел говорить о Нем, но увидел, что мне очень неприятна эта тема. Думаю, что и он был доволен этим, ему просто было любопытно, но что именно и в какой степени, я не сумел понять. Падишах сразу сказал, что мне не стоит стыдиться Его влияния и полученных от Него знаний. Падишах с самого начала догадывался, что все книги, календари и предсказания, преподнесенные ему, были написаны Им; когда я, засев дома, занимался проектированием оружия, падишах сказал об этом Ему; падишах не сомневался, что Он рассказал мне об этом, потому что Он все рассказывал мне, так же как и я Ему. Наверное, мы оба в тот момент, и падишах, и я, немного хитрили, но мне показалось, что он чувствует себя увереннее. Я подумал тогда, что падишах умнее меня, и все, что ему нужно знать, он знает, но играет в свою игру, чтобы лучше держать меня в руках. Может, на мое мнение повлияла и та признательность, которую я испытывал к нему за то, что он спас меня от гнева военных, взбесившихся после того поражения в болоте. Ведь узнав о побеге гяура, некоторые из них требовали моей головы. Если бы он в первые годы после того задал прямой вопрос, думаю, я рассказал бы ему все. Тогда еще не распространились слухи о том, что я — это не я, мне хотелось поделиться с кем-нибудь происшедшим, я скучал по Нему.

Одинокая жизнь в доме, где столько лет мы прожили вместе, тяготила меня. Мои карманы были полны денег, я стал ходить на рынок, где продавали пленных, и ходил туда месяцами, пока не нашел того, что искал. Наконец я купил и привел домой одного беднягу, не похожего ни на меня, ни на Него. Когда вечером я попросил его научить меня всему, что он знает, рассказать о его стране, о прошлом и раскрыть свои недостатки, и, наконец, подвел его к зеркалу, он испугался. Это был плохой вечер, я пожалел беднягу и решил отпустить на свободу, но на меня напала жадность, и я продал его на рынке рабов. Потом я объявил в своем квартале, что хочу жениться. Соседи тут же пришли, обрадовавшись, что я стану таким, как все, и в квартале воцарится покой. Я тоже был доволен, что стану похожим на них, я надеялся, что буду спокойно жить много лет, сочиняя истории для моего падишаха. Я долго выбирал жену, даже заставлял ее по вечерам играть на уде.

Когда снова поползли слухи, я поначалу решил, что это затеянная падишахом игра, мне казалось, ему нравится наблюдать мое беспокойство, задавать обескураживающие меня вопросы. С самого начала, когда он ни с того ни с сего говорил что-нибудь вроде: «Знаем ли мы себя? Человек должен хорошо знать, кто он такой», — я не особенно беспокоился; полагал, что эти вопросы ему подсказал какой-нибудь умник, увлекающийся греческой философией, из числа плутов, которых он снова стал набирать в свою свиту. Он попросил меня написать что-нибудь на эту тему, и я преподнес ему книгу о воробьях и газелях, счастливых тем, что они совершенно не задумывались о себе и не знали, кто они. Я успокоился, когда узнал, что книгу он принял всерьез и прочел с удовольствием, но слухи не прекратились: я считаю падишаха глупцом, я совсем не похож на того, чье место занял, Он был худее, а я — толстый; я говорил неправду, когда сказал, что не могу знать всего, что знал Он; это я, а не Он, сбежал, навлекши проклятие своим оружием, и выдал неприятелю военные тайны, чем способствовал поражению, и т. д.! Решив, что все это исходит от падишаха, я, чтобы избежать сплетен, перестал участвовать в развлечениях, почти не показывался на людях, похудел и дотошными расспросами выяснил, о чем говорили в шатре падишаха в ту последнюю ночь. Жена рожала детей, одного за другим, доходы у меня были хорошие, мне хотелось забыть все эти слухи, прошлое, Его и продолжать спокойно заниматься своим делом.

Я выдержал около семи лет; если бы у меня были нервы покрепче и я не чувствовал бы, что падишах собирается снова разогнать свою свиту, может, я пошел бы до конца; потому что, ступая за дверь, отворенную мне падишахом, я словно вступал и в свой прежний образ, о котором хотел забыть. В первое время на волновавшие меня вопросы о личности я уверенно отвечал: какое значение имеет личность человека, важно, какие поступки мы совершаем или собираемся совершить. Думаю, в мое сознание падишах вошел именно через эту дверь! Как-то он попросил меня рассказать об Италии, куда сбежал Он, я ответил, что не очень много знаю о ней, и он разгневался: Он же говорил падишаху, что все мне рассказывает, и чего это я перепугался, ведь достаточно просто вспомнить то, что Он рассказывал. Я снова поведал султану о Его детстве, подробно изложил приятные воспоминания, которые частично включил и в эту книгу. Поначалу падишах слушал меня, как слушал бы любого рассказчика, но потом стал слушать так, будто слушает Его. Он спрашивал меня о том, что мог знать только Он, и требовал, чтобы я не страшась и без промедления отвечал на его вопросы: после чего его сестра начала заикаться, почему его не приняли в университет Падуи, какого цвета была одежда у его брата, когда они первый раз смотрели фейерверк в Венеции? Мы с падишахом то совершали лодочную прогулку, то прогуливались у бассейна с кувшинками, полного лягушек, то проходили мимо серебряных клеток с бесстыжими обезьянами, то гуляли в одном из садов, наполненных воспоминаниями, потому что когда-то мы ходили там все вместе. В такие моменты падишах, которому нравились истории и переливы цветов, распускавшихся в нашей памяти, становился откровеннее и говорил о Нем как о старом друге, совершившем предательство: заявлял, что хорошо, что Он сбежал, потому что, хотя Он и развлекал его, падишах много раз думал Его убить за его дерзость. Как-то, не помню, о ком из нас он тогда говорил, он поделился со мной подробностями, которые напугали меня, но делал это не с гневом, а с любовью: бывали дни, когда он боялся, что прикажет убить Его, рассердившись на Его незнание самого себя, а в последнюю ночь он едва не позвал палачей! Потом он сказал, что я не гордец; я не считаю себя самым умным и самым способным человеком на свете; я не пытался истолковать ужас чумы ради своей выгоды; я никого не лишал сна рассказами о том, как ребенка-короля посадили на кол; у меня нет никого, кому я, вернувшись домой, мог бы с насмешкой рассказать сны падишаха, никого, с кем я мог бы писать глупые истории, чтобы обмануть его! Выслушивая все это, я словно видел себя и нас обоих со стороны и со страхом сознавал, что мы еще тогда упустили власть над падишахом; а в последние месяцы падишах, будто пытаясь окончательно свести меня с ума, рассказывал дальше: я — не такой, как Он, я не засорил свой ум всяким вздором, разделяющим «их» и «нас»! Много лет назад, когда падишаху было восемь лет и он еще не знал нас, он видел фейерверк на берегу Золотого Рога, который мы вместе устроили; «шайтан», который победил тогда в темном небе, теперь вместе с Ним отправился в страну, где надеется вместе с Ним обрести покой! Иногда во время этих однообразных прогулок падишах осторожно спрашивал: интересно, надо ли быть падишахом, чтобы понять, что люди, живущие в разных концах земли с различным климатом, похожи друг на друга? Я испуганно молчал, а он спрашивал снова, словно пытаясь сломить мое последнее сопротивление: разве не является доказательством то, что они могут поменяться местами? Теперь все стало ясно.

Может, я продолжал бы во всем этом участвовать, так как надеялся, что падишах, как и я, сумеет забыть Его, и рассчитывал заработать еще больше денег; к тому же я привык к ужасу неопределенности; но однажды в лесу, где мы заблудились, преследуя зайца, падишах, будто бы бесцельно прогуливавшийся, стал безжалостно вторгаться в мою душу, да еще на глазах у свиты, в которую снова набрал этих интриганов; тут мне и пришло на ум, что он собирается всех разогнать и лишить нас имущества; я чувствовал приближающуюся катастрофу. И в тот день, когда он напомнил мне о кружевах на скатерти, покрывающей стол, за которым завтракал Он в детстве, и о том, как Ему чуть не отрубили голову, настаивая, чтобы Он принял мусульманство; когда падишах заставил меня рассказать о виде из моего окна, выходящего в сад за домом, и предложил написать книгу, словно бы эти истории произошли лично со мной, я решил бежать из Стамбула.

Для начала мы переселились в другой дом. В первое время я боялся, что приедут люди из дворца и увезут меня, но никто обо мне не спрашивал, не интересовался моими доходами; либо обо мне забыли, либо я находился под тайным наблюдением падишаха. Повинуясь внутреннему побуждению, я занялся делами, построил дом, разбил за домом сад, какой хотел; время я проводил за чтением книг, сочинением историй, не столько ради денег, сколько для развлечения; выслушивал гостей, приезжавших ко мне за советами как к бывшему главному астрологу. Именно в это время я лучше всего узнал страну, в которой жил с юности: прежде чем предсказать будущее инвалидам, людям, потрясенным потерей сына или брата, безнадежным больным, отцам не вышедших замуж дочерей, коротышкам, желающим подрасти, ревнивым мужьям, слепым, морякам, безнадежно влюбленным, — я просил, чтобы они подробно рассказывали мне о своей жизни, а вечерами, как я делал и с этой книгой, записывал услышанное в тетради, чтобы потом использовать в своих историях.

В те годы я познакомился со стариком, вместе с которым в мою комнату вошла глубокая тоска. Он был на десять-пятнадцать лет старше меня. Его звали Эвлия; увидев печать страдания на его лице, я решил, что его мучения — результат одиночества, но ошибся: всю жизнь он посвятил путешествиям и их описанию в десятитомном труде, а перед смертью собирался отправиться в самые близкие его душе места, Мекку и Медину, и написать о них, но в его книге есть пробел, который беспокоит его, — ему очень хочется рассказать читателям об итальянских мостах и фонтанах, о красоте которых он столько слышал, и он специально пришел ко мне, так как наслышан и о моей славе; не могу ли я помочь ему? Когда я сказал, что никогда не бывал в Италии, он, как и все, сказал, что знает об этом, но мне рассказывал о ней мой раб, которого когда-то привезли из Италии, и если я ему перескажу то, что раб рассказывал мне, Эвлия за это тоже расскажет мне нечто интересное: разве не самое приятное в жизни — рассказывать и слушать занятные истории? Он вытащил из сумы карту — это была плохонькая карта Италии, — и я решил рассказать.

Пухлой рукой, похожей на детскую, он отмечал город на карте, по слогам читал название и аккуратно записывал мои фантазии. Он непременно желал какую-нибудь странную историю про каждый город. Таким образом, мы прошли с севера на юг всю страну и побывали в тринадцати городах, после чего вернулись в Стамбул. Эта работа заняла у нас все утро. Он был очень доволен моими рассказами и, желая меня порадовать, рассказал мне о канатоходцах, затерявшихся в небе Акки, о женщине из Коньи, родившей слона, и об ее сыне, о быках с голубыми крыльями на берегу Нила, о розовых кошках, улыбаясь, показал мне свои передние зубы, которые ему сделали в Вене, рассказал о говорящей пещере на берегу Азовского моря, о красных муравьях Америки. Почему-то его рассказы пробуждали во мне странную грусть, хотелось плакать. Солнце уже садилось, когда Эвлия спросил, не знаю ли я тоже каких-нибудь удивительных рассказов; я предложил ему переночевать вместе с его людьми в моем доме: я могу рассказать ему историю, которая может ему понравиться, — о двух людях, поменявшихся местами.

Когда все разошлись по отведенным им местам и наступила долгожданная тишина, мы вернулись в мою комнату. Тогда я и решился окончательно рассказать эту историю, которую вы сейчас дочитываете! То, что я рассказывал, не было выдумано, а будто кто-то потихоньку нашептывал мне слова, и фразы аккуратно выстраивались одна за другой: «Мы шли из Венеции в Неаполь, когда турецкие корабли преградили нам путь…»

Когда глубокой ночью я закончил свой рассказ, то почувствовал, что гость, как и я, думал о Нем. Но у Эвлия неизбежно должен был сложиться совсем другой образ Его. Я не сомневался, что он думал и о своей жизни! Я же думал о моей жизни, о Нем, о том, что мне нравится мой рассказ; я гордился всем, что пережил и о чем мечтал: комната, в которой мы сидели, была полна печальных воспоминаний о том, кем я и мой гость хотели быть и кем мы стали; в тот момент я со всей ясностью понял, что не смогу забыть Его, и это сделает меня несчастным до конца моих дней; я знал теперь, что никогда уже не буду жить в одиночестве: вместе с моим рассказом в комнату словно вошла манящая тень привидения, вызывающая у нас обоих любопытство и тревогу. Под утро мой гость поначалу обрадовал меня, сказав, что ему понравился мой рассказ, а потом добавил, что хочет высказать некоторые замечания. Я выслушал его с вниманием, чтобы избавиться от тревоживших нас обоих воспоминаний и поскорее вступить в новую жизнь. Он сказал, что нам следует найти нечто самое странное и поразительное в моем рассказе; что ж, может, это единственное, что мы в состоянии сделать, чтобы преодолеть гнетущую тоску этого мира; поскольку он еще с детских лет знал о бесконечном повторении всего, ему даже в голову не приходило запереться в четырех стенах; именно поэтому он провел всю жизнь в бесконечных странствиях в поисках историй. Удивительным было то, что искать мы должны в мире, а не в себе! Внутренний поиск, слишком продолжительные размышления о себе делают нас несчастными. Именно это происходит с людьми в моем рассказе, поэтому герои никак не хотят быть самими собой, поэтому они хотят быть другими. Потом он спросил меня: «Представим, что изложенное в этой истории — правда. Верю ли я, что люди, поменявшиеся местами, смогут быть счастливыми в новой жизни?» Я молчал. Он почему-то напомнил мне об одной детали из моего рассказа: мы не должны были предаваться надеждам подобно испанскому рабу с оторванной рукой! Когда, продолжал Эвлия, мы сочиняем такие рассказы и выискиваем странности внутри себя, мы превращаемся в других, да избавит нас и читателей от этого Аллах! Ему даже думать не хочется об этом ужасном мире, где люди все время говорят о себе и о своих странностях, а тут еще книги и рассказы о том же.

А мне хотелось! И как только этот маленький старичок, который сразу мне понравился, собрал на рассвете своих людей, чтобы отправиться в Мекку, вышел на дорогу и словно испарился, я сел и дописал свою книгу. Может быть, для того, чтобы лучше представить себе людей будущего ужасного мира, я как можно больше написал о себе и о Нем, которого я не отделял от себя. Но, читая сегодня эту книгу, которую отложил шестнадцать лет назад, я подумал, что смог я не так уж много. Поэтому, принося извинения читателям, которым не нравится, когда люди говорят о себе, особенно поддавшись переполняющим их чувствам, я добавляю к своей книге следующую страницу:

Я любил Его, любил, как свой странный, вызывающий жалость образ, являвшийся мне во сне, когда я задыхался от гнева, вины и грусти и испытывал стыд перед этим диким зверем, умершим в печали; любил и будто узнавал в нем себя с непонятным отвращением и непонятной радостью; а может, я был привязан к нему так, как привык к незаметному, точно полет насекомого, движению своих рук или к своим мыслям, которые, не питаемые ничем извне и возвращавшиеся ко мне, отражаясь от стен моего сознания, с каждым днем угасали; или как привык к особому влажному запаху моего жалкого тела, моим ломким волосам, к некрасивому рту, желтой руке, держащей перо. После того, как я написал книгу и отложил ее, надеясь забыть Его, я ни разу не поверил слухам и грязным играм тех, кто хотел воспользоваться нашей славой! Твердили, будто Он создает новое оружие в Каире под покровительством паши! Во время разгрома под Веной Он был в городе и учил врагов, как скорее победить нас! Его видели в Эдирне в одежде нищего; во время драки ремесленников, затеянной Им, Он ударил ножом одеяльщика, после чего затерялся в толпе! В одном из анатолийских поселений он стал имамом в маленькой квартальной мечети, построил муваккитхане, — рассказывающие об этом клялись в правдивости своих слов; он начал собирать деньги для башенных часов! Он писал книги в Испании, куда отправился после чумы, и разбогател! Говорили даже, что это Он затеял политические интриги, из-за которых был свергнут с трона наш несчастный падишах! Собрав в славянских деревнях искренние признания, сделанные ему как уважаемому духовному лицу, он пишет на их основании свои бредовые книги! Он бродит по Анатолии, призывает свергать глупых падишахов, и за ним ходят толпы, очарованные его предсказаниями и стихами, он зовет к себе и меня! За шестнадцать лет, что я, дабы забыть Его, писал рассказы, развлекаясь придуманным мной ужасным миром будущего и его людьми и наслаждаясь своим воображением, я слышал и многие другие сплетни, но ни одной из них не поверил. Не знаю, случается ли такое с другими, но когда мы превращали дом недалеко от Золотого Рога в тюрьму друг для друга, напрасно ожидали приглашения одного из нас в особняк или во дворец, порой ненавидели друг друга, а порой, посмеиваясь, сочиняли очередной трактат для падишаха, — бывало, мы вдруг сосредоточивались на какой-нибудь мелочи: мокрая собака, которую мы увидели утром, неожиданно подмеченные нами, словно созданные нарочно сочетания цветов и геометрия, скрытая в очертаниях белья, развешенного на веревке между двумя деревьями, языковые сопоставления, обнажавшие вдруг симметрию жизни! Сейчас я больше всего тоскую по этому! Оттого я и вернулся к книге о моем спутнике-тени, хоть и не заботился о том, будет ли через годы или века после его смерти кто-то читать ее, размышляя не столько о нас, сколько о своей собственной жизни, и не придавал значения тому, что, скорее всего, вообще никто не прочтет ее. Я старался, пусть и не очень тщательно, запрятать Его имя: для того, чтобы снова представить себе ночи во время чумы, мое детство в Эдирне, чудесные часы, проведенные мною в садах падишаха, ужас, который, как мне казалось, я почувствовал спиной, когда впервые увидел его без бороды у двери в доме Паши. Известно, что надо снова все вспомнить, чтобы снова вернуть потерянную жизнь: я поверил в свою историю!

Я закончу книгу тем днем, которым решил ее закончить: две недели назад, когда я сел за наш стол и старался придумать какую-нибудь историю, я увидел всадника, приближающегося со стороны Стамбула. Последнее время никто не приезжал, чтобы принести мне весточку от Него, возможно потому, что я не откликался на их сообщения, и я никак не думал, что появится кто-то еще, но, увидев этого путника со странной пелериной и зонтом в руках, я сразу понял, что он направляется ко мне. Я услышал его голос до того, как он вошел ко мне в комнату. Пусть не совсем как Он, но путник говорил по-турецки с Его ошибками, войдя ко мне, он стал говорить по-итальянски. Увидев, что я не отвечаю, он сказал, что думал, что я немного знаю итальянский. Потом пояснил: мое имя и кто я такой этот человек узнал от Него. По возвращении в свою страну Он написал массу книг о невероятных приключениях среди турок, о последнем падишахе — любителе животных, и его снах, о турках и чуме, дворце и наших правилах ведения войны. Поскольку среди аристократов и особенно среди образованных женщин начал проявляться интерес к загадочному Востоку, книги его привлекли внимание, хорошо читались, он давал уроки в академии, разбогател. Взволнованная его историями его бывшая невеста, несмотря на возраст, развелась с мужем; они поженились, купили рушащийся старый дом его семьи, поселились в нем и восстановили в прежнем виде сад и дом. Все это мой гость знал, так как, восхищенный Его книгами, посетил Его. Он был очень любезен, целый день провел с моим гостем, ответил на его вопросы, снова рассказывал о приключениях, описанных в книге. Долго рассказывал обо мне и сказал, что пишет обо мне книгу под названием «Турок, которого я близко знал». Он собирался преподнести любопытному итальянскому читателю книгу о моем детстве в Эдирне, всей моей жизни вплоть до дня расставания, подкрепляя ее умными рассуждениями об особенностях турок. Мой гость сказал: «Как много вы Ему рассказали о себе!» Потом, чтобы удивить меня, он вспомнил детали, описанные в прочитанной им книге: в детстве я был умным, меня жестоко били соседские мальчишки, я стыдился этого и горько плакал, за шесть месяцев я постиг астрономию, которой Он меня обучал, я очень любил свою сестру, был очень религиозен и всегда совершал намаз, обожал вишневое варенье, особенно интересовался шитьем одеял, что было профессией моего отчима, и т д., и т. д. Я знал, что после всего рассказанного не смогу холодно отнестись к этому глупцу, и, поскольку подобным людям это бывает интересно, показал ему, комната за комнатой, свой дом. Потом он заинтересовался играми, в которые играли в саду мои младшие сыновья с товарищами; он записал в свою тетрадь не только как играть в чижика, но и в жмурки, и в чехарду, которая, однако, ему не очень понравилась. Тогда он сказал, что Он — друг туркам. Он повторил это, когда я после обеда показал ему наш сад, и так как делать было больше нечего, дом, в котором мы жили с Ним много лет назад. Он прошел по нашим кладовым среди банок с вареньем и маринованными овощами, бутылями с оливковым маслом и уксусом, а потом по комнатам, где, разглядывая мой портрет, написанный венецианским художником, гость, словно открывая мне тайну, сказал, что на самом деле Он не такой уж большой друг туркам и написал о них много плохого: например, что мы стали скатываться вниз, называл наши головы шкафами, набитыми старьем, что возрождение невозможно, у нас нет никакого выхода, кроме как подчиниться им и вечно подражать им. Чтобы он не затягивал свой рассказ, я сказал: «Но Он хотел спасти нас», — гость тут же ответил, что да, он даже сделал оружие для этого, но мы не поняли Его; туманным утром оружие увязло в болоте и осталось лежать там, как пиратский корабль, выброшенный бурей на скалу. И добавил: да, Он очень, очень хотел нас спасти. Он не считал это оружие дьявольским. Все гении таковы! Он взял в руки мой портрет и, внимательно рассматривая его, пробормотал что-то о гениальности: если бы Он не попал к нам в плен, а провел всю жизнь в своей стране, Он мог бы стать Леонардо семнадцатого века. Потом вернулся к волновавшей его теме зла, рассказал несколько оставшихся у него в памяти сплетен о Нем, связанных с деньгами. «Странно, — сказал он потом, — что вы совершенно не поддались Его влиянию!» Вот он узнал меня, я ему нравлюсь, он восхищается мной: но он не может понять, как это возможно, чтобы люди, столько лет прожившие вместе, были так непохожи друг на друга. Он не попросил подарить ему портрет, как я боялся, повесил его на место и спросил, может ли он посмотреть одеяла? «Какие одеяла?» — спросил я тупо. Он с удивлением спросил, разве я не шью одеяла в свободное время? Тогда я решил показать ему книгу, которую не брал в руки шестнадцать лет.

Он сильно разволновался, сказал, что может читать по-турецки, и ему, конечно, очень интересно прочитать книгу о Нем. Мы поднялись в мою комнату, выходящую окнами в сад. Сев за наш стол, я сразу же нашел книгу на том месте, куда положил ее шестнадцать лет назад; положил на стол перед ним. Он, хоть и с трудом, но читал по-турецки. Он погрузился в мою книгу с желанием прочитать о чем-то удивительном, но не противоречащем его здоровому и надежному миру, неприятное мне желание, которое я замечал во всех путешественниках. Я оставил его в одиночестве, вышел в сад и сел на софу так, чтобы видеть его в открытом окне.

Сначала он весело обратился ко мне через окно: «Сразу видно, что вы не были у нас в Италии!» Но потом он забыл обо мне. Изредка поглядывая на него, я просидел в саду три часа в ожидании, когда он прочитает книгу. Когда он закончил чтение, на лице его проступило смятение — он все понял; он несколько раз выкрикнул название белой крепости и болота, которое поглотило наше оружие; он даже стал что-то говорить мне по-итальянски. Потом, чтобы обдумать прочитанное и унять свою растерянность, он долго рассеянно смотрел в окно. Я спокойно наблюдал, как он, как обычно бывает с людьми в подобной ситуации, смотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, а потом, как я и ожидал, его взгляд прояснился: вид из окна словно заворожил его. Нет, умные читатели поняли, он был не так глуп, как я подумал. Он начал лихорадочно листать страницы книги, а я ждал, когда он найдет то, что искал, он нашел и прочитал. Потом снова посмотрел в окно на сад: что видно из этого окна? Я, конечно, прекрасно знал, что он ищет: инкрустированное перламутром блюдо на столе было наполнено персиками и вишней, позади стола стояла плетеная софа, на ней лежали пуховые подушки такого же зеленого цвета, как, и оконная рама; а дальше он видел колодец, на который сел воробей, оливковые и вишневые деревья. Позади них на высокой ветке дерева грецкого ореха висели качели, чуть покачивающиеся на ветру.