Дело «Братства»: борьба с голодом и с невежеством

В июне 1891 года в Вернадовке разразился голод. Вернадский чувствовал бессилие, когда смотрел на голодающих крестьян, на их покорное отчаяние. Он внезапно понял, как ему на самом деле дорог его народ, что он сам его неотъемлемая часть. Он понимал, что может потратить все свои личные сбережения, но все равно ничем в массе не поможет. Нужно было придумать какой-то масштабный выход из этого отчаянного положения.

Вернадский винил в бедах русского народа недостаток влияния выборных земских органов на исполнительную власть. Он считал это важной прорехой в современном ему государственном строе. «Я глубоко убежден, что нынешние бедствия сыграют роль Крымской войны и также явятся лучшей критикой и лучшей оценкой нынешнего regime и направления теперешних реформ. Все старания указать на вину земства указывают на пробуждение в целых слоях русских граждан критической работы мысли – а это самое опасное занятие, – писал он жене в сентябре 1891 года. – При теперешних размерах Руси и при современных условиях жизни абсолютному правительству без выборных от земли задача борьбы не по силам».

В конце сентября Вернадский приезжает в Петербург на похороны верного члена «Братства» – Шуры, жены и соратника Сергея Ольденбурга, которая умерла от туберкулезного менингита. Ее память собрались почтить все члены «Братства». Шурочка была одним из самых ярых противников гнета и несправедливости, и друзья поклялись в память о ней не переставать бороться за правовое государство и мирное изменение государственного строя.

28 сентября Вернадский защитил диссертацию в родном Петербургском университете. Гревс, Шаховской и Сергей Ольденбург присутствовали на защите и переживали за друга. Как выяснилось, зря. Все прошло успешно, и Владимиру присудили степень магистра минералогии и геогнозии.

Вернадский подружился с Менделеевым, которым так восхищался во времена студенчества.

«Братство» помнило о своей задаче служить народу. Сейчас им нужно было положить все силы на борьбу с голодом, ведь близилась зима.

Началось все на собрании в доме Петрункевича. Дмитрий Шаховской произнес горячую речь о том, что интеллигенции пора самой включиться в дело помощи умирающим от голода, а не ограничиваться одними пожертвованиями в правительственные комитеты, ведь еще не было известно, куда шли эти деньги. Лев Толстой, тогда тоже присутствовавший на собрании, призвал не откупаться деньгами, а организовать столовые для голодающих. Подавая пример, Толстой организовал первую столовую в Тульской губернии.

В Петербурге друзья создали комитет помощи голодающим, им стал руководить Корнилов. Члены «Братства» приехали в Вернадовку, подсчитали население, требуемое количество продуктов и организовали готовку пищи. Вернадский старался участвовать в предприятии в свободное время от лекций. Зимой ситуация ухудшилась, несмотря на то что количество столовых вокруг Вернадовки возросло.

Вернадский пишет жене 27 декабря: «Теперь имеем на попечении 390 человек, да еще кормим раздачей хлеба в Подъеме 10–20 человек, т. е. всего более 400 человек. Что будет до 20 января? Голодные просят хлеба: что будет? На хутор ездят толпы крестьян, и бабы плачут и становятся на колени, прося хлеба. Трудно отказывать, а надо – потому что ведь надо продержать столовые не на один месяц, а на семь. Мы рассчитали бюджет на 4000 рублей (уже есть около 3300) и имеем возможность открыть еще столовую на 100 человек. Решили ждать, когда можем открыть на 250 человек, и тогда сразу открыть 5 столовых в Липовке, где 3000».

Существенно помогли деньги, собранные Гревсом в Париже. Так «Братство» выполняло свою высокую миссию, к которой стремилось столько лет. Великий князь Николай Михайлович тоже обратился к комитету Вернадского, так как не хотел жертвовать крупную сумму правительственным фондам, не доверяя им. В итоге благодаря всем меценатам к началу лета столовые кормили около 25 тысяч человек.

Комитет работал до июля 1892 года. Когда ситуация стабилизировалась, Вернадский подвел неутешительный итог прошедшим годам: «Какой страшный урок: разорение огромной части России, миллионов хозяйств из-за экономии, не вовремя тратя миллионные из государственных средств – поздно, и вследствие этого в несколько раз большие падение овцеводства на юге, парализация иностранной хлебной торговли, усиленная смертность и болезни истощенного населения, усиленная задолженность населения. А наряду с этим и всякие нравственные следствия: падение нравственности обнищавшего населения и т. п. А теперь упустили холеру, хотя знали ее с февраля. Нет у нас государственного порядка, и нет у нас государственного хозяйства. Русь могуча, жива, и сколько, Боже мой, силы гибнет в ней непроизводительно. Кликни клич!..».

В марте 1892 года Вернадский писал жене, что среди лекций, разной канцелярской работы с отчетами он плохо работал. Слишком много мыслей теснили его сердце и ум. Он считал, что пора было выступить с ясным и сильным провозглашением идеи братства как формы борьбы и жизни среди разлагающих условий. Наиболее подходящей платформой он находил масонство с его взаимопомощью, с постановкой основных принципов: во имя человеческих прав, любви к народу, во имя презрения и гнева против лжи, поработителей, рабов и рабовладельцев по духу. Вернадский рассчитывал на то, что общие этические формулы объединят многих. «Нет, думаю, ничего сильнее, как сила идеи: она всем движет, потому что есть всегда у ней искренние поборники и потому что всегда для масс искренних является выгодным пользоваться экстазом или увлечением искренних людей». У него постепенно созревал план статьи: «Об идее братства».

Вернадский подвел итоги своей работы вместе с Корниловым и Шаховским: «И с Адькой, и с Митей гораздо больше подымалось в этом году общих вопросов, чем в прошлом. Я думаю, теперь стоит перед нашим «Братством» задача – поменьше занимать сердце и мысль личными дрязгами, а больше, сильнее, страстнее всей мыслью и всей личностью идти к одной великой цели, при создании которой умерла дорогая Шура. Она мне часто вспоминается».

Александра Павловна Ольденбург, Шурочка (1863–1891), жена Сергея Ольденбурга.

В июле 1892 года Вернадский принялся за строительство имения в Вернадовке. Он стал земским гласным Моршанского уездного земского собрания, и ему пришлось обустраиваться тут.

Чем больше Вернадский наблюдал за окружающей жизнью, тем больше убеждался, что в основу настоящей русской государственной политики должна быть положена мелкая земельная собственность. Он считал, что не может быть и речи о каком-нибудь устойчивом состоянии государства, если нищие крестьяне становятся все более нищими.

Он с головой погружается в проблемы крестьянства. К этому времени Вернадский, как вся интеллигенция, сообразил, что только земства могут ограничить самодержавие. К началу 1890-х под управлением земств находились народное здравоохранение, образование, сельское хозяйство, дороги, промышленность и торговля.

Еще летом 1886 года, после знакомства с состоянием дел в своем имении, его ужаснула тотальная безграмотность крестьянства и то беспомощное состояние, в какое поставлен был народ. Ссоры крестьян и недружеское, эгоистическое чувство, с каким они друг к другу относятся, Вернадский объяснял бедностью и неразвитостью. «Крестьяне одного села относятся скверно к крестьянам другого, и интересно слушать, как они стараются друг друга дискредитировать в моих глазах, очевидно, в надежде, что им земли больше достанется».

Вернадский всегда придерживался мнения, что только образование способно изменить жизнь народа к лучшему. В письмах жене он размышлял о том, что грамотность и культура смогут дать народу демократические права. Он считал совершенно неправильной свободу родителей не давать образования своим детям, а особенно девочкам. Вернадский был уверен, что все должны участвовать в государственном управлении, а для этого с детства надо учить человека политическим идеям. «А это участие, несомненно, может быть сознательным только при владении всеми гражданами грамотностью и известным minimum'ом образованности. Иначе демократизм будет лишь на словах, и всегда будет сильная возможность всяких царизмов и т. п. В возможно быстром и полном проведении обязательного обучения я вижу один из краеугольных камней прочности демократического строя».

Летом 1893 года он писал, что есть единственная возможность повсеместно распространить образование – это возвысить массы, сделать для них культуру необходимостью. «Для меня один выход для достижения и развития высших форм сознания – это устройство общества в демократию». Но не социал-демократию, подчеркивал Вернадский.

Вернадский всерьез взялся за просветительскую работу среди крестьян. Крестьяне-гласные обращались к нему с просьбой защитить школы, которые подлежали сокращению. В день очередного собрания земства он писал жене: «Сегодня первый день очень печального собрания. Пишу вечером после двойного заседания – утреннего и вечернего – в комиссии… Я очень рад, что приехал: сейчас в комиссии, где я провалился, я явился единственным говорящим противником против сокращения школ. Ввиду дефицита комиссия большинством 8 против 4 (в том числе я) решила из 72 школ оставить всего 39!».

3 сентября 1892 года была шестая годовщина свадьбы Вернадского и Натальи Егоровны. Он писал жене в этот день: «Который уже год это время приходится жить врозь. Может быть, в будущем не будем врозь в это время. Мое серденько любимое, моя нежная птичка, так я страшно сильно, страстно люблю тебя, моя дорогая, так мне хочется скорее полнее быть с тобой, с моим голубеньким воробышком; хочется мне скорее зажить с тобой нашей общею жизнью – чувствовать и видеть проблеск твоего ума, отзвуки твоего сердца при всех событиях, какими мы вместе с тобой живем. Эти шесть лет – такие хорошие года. Мне хочется лишь одного для большего гармонического житья – это большей производительности той работы мысли, какую мы ведем с тобой, большего внедрения в жизнь во имя дорогих для нас великих идеалов. Этого особенно нет у нас всех и у нас в частности. А это, вероятно, самое важное, чем держится и что значит семья в жизни – не личной, а родовой».

В мае 1893 года Вернадский принимал экзамены у студентов, которые снова жаловались на его строгость. Он возражал в письме Наталье Егоровне, что ставил баллы даже снисходительно. «Отвечали ужасно. Не понимаю, что это такое за государственные экзамены: на них все отвечают мерзко, утверждают (и, кажется, справедливо), что им приходится в короткий срок сдавать массу предметов, почему все путается и тому подобное. Двое у меня срезались, и всего двое или трое получили «весьма удовлетворительно». Неприятная это вещь экзамены».

Вернадскому вообще не до сессии тогда было. Он долго и мучительно искал очередную квартиру в Москве для съема. «Надоели мне все эти поиски и вся эта каждогодняя возня с квартирами. Хотелось бы быть менее требовательным и привередливым».

В начале лета 1893 года на Вернадского, как он писал, напала обычная для мыслящего человека «смесь апатии и планов». «При вопросе о квартире я с печалью несколько раз ловил себя на сожалении, что, поселившись вблизи университета, я лишаю себя того оправдания, что работа идет плохо у меня отчасти от этого. Также обломовщина сказывается и в мысли о Крыме, о поездках на новые в научном и художественном смысле для меня места. И так все время. Иногда же мне как-то кажется, что есть во мне задатки сделать многое, что если бы у меня явилось и вылилось в внутреннюю необходимость стремление созидания, я мог бы сделать что-нибудь и не даром бы прошел на свете». Он приходит к выводу, что предотвратить подобные мысли в зрелом возрасте может воспитание человека в детстве и выработка необходимости творчества и внутренней работы сознания. «Очень может быть, впрочем, это всё является следствием, что мне никогда не приходилось работать для жизни, что я работал из удовольствия: благодаря обеспеченности материальной все время. Но есть и еще объяснение, что у меня «натура» лентяя-дилетанта. Я не говорю, что не интересно так жить, но и является трудным для меня не исповедовать того, что является, в сущности, общим строем моей внутренней личности».

В. И. Вернадский с дочерью, Ниной Владимировной Вернадской-Толль.

Вернадский жаловался жене на недовольство собой, он чувствовал себя дилетантом, замечал в себе неумение мыслить и согласно мысли действовать. Он раздражался из-за несоответствия между жизнью и мыслью. «Так, при том положении, при каком мы находимся в России, – писал он, – я не могу идти в одну науку, да и при теперешнем положении русских университетов это чрезвычайно трудно. С другой стороны, нет никакой возможности настоящей политической борьбы при том строе жизни, при котором мы живем. Заниматься наукой и вести политическую борьбу – возможно более сильным людям, чем я, а у меня нет ни знаний, ни таланта, ни рабочей силы, для этого потребных. Теперь выходит ни то ни сё. Если бы я мог что-нибудь сделать для науки, то только не в России, и, право, я не знаю иногда, к чему проводить здесь бессмысленную жизнь раба, когда можно, ликвидировав дела, жить свободным человеком на Западе. Можно бороться там за права России и не в качестве лукавящего, связанного по рукам и ногам раба, а в качестве раба, ставшего свободным человеком и борющегося свободно за других». Вернадского душило чувство бессилия перед лицом бюрократического государственного аппарата. «Рабьи мысли, рабьи чувства и рабьи удовольствия кругом. Всюду залезли холопы и мелкие людишки московских государей и татарвы, и они с дикой, томящей радостью и самодовольством всюду высоко напоказ несут свои знамена, свои принципы. Я понимаю один ответ на все это – это свободное слово, это критика, протест против всего, что здесь запрещается, но это невозможно и по двум причинам – этого нельзя в России, и на это у меня нет знаний, нет таланта, нет умения». Вернадского тревожило смутное осознание, что он не сможет передать другим ни свое чувство стыда, ни ощущение горя и злобы, которые часто мучили его.

Неподалеку от дома Вернадских (на углу Большого Левшинского) жил Лев Толстой. Он часто заходил в гости к Вернадскому. Иногда взять книгу почитать, иногда просто поговорить. Они разговаривали о бессмертии души, обсуждали разные философские вопросы.

Вернадский продолжал заниматься наукой. В 1893 году он выехал из Вернадовки в Керчь изучать грязевые вулканы. В 1894 году повторил свое большое минералогическое путешествие, но на этот раз больше по Восточной Европе. Варшава, Львов, Краков, Дрезден, конечно же, он не мог не посетить Мюнхен, ставший когда-то ему почти родным. Было очень много минералогических экскурсий на Урал. Продолжал преподавать, занимался общественно полезными делами в Москве, часто ездил по земским делам в Вернадовку. Он заседал в московских комитетах грамотности, стал преподавать на Коллективных уроках – прообразе женских курсов.

27 апреля 1887 года ознаменовалось рождением дочери Ниночки, а уже через несколько дней, 1 мая, Вернадский защитил докторскую диссертацию. Он написал ее буквально за пару месяцев.

31 января 1898 года он стал экстраординарным профессором Московского университета. Ему выделили квартиру с телефоном и пишущей машинкой. Последней пользовалась в основном Наталья Егоровна: она вела переписку мужа, перепечатывала его статьи и переводила их на английский или французский язык.

Появление в жизни Вернадского дочери внесло свои коррективы во взгляды его на жизнь. «Что делает моя дорогая детка? – спрашивал он в письмах к жене. – Я так часто и постоянно вспоминаю про нее. Боюсь, что слишком сильно полюбил ее, а между тем, может быть, в этом и есть настоящая жизнь, т. е. в чувстве, которым вносится в жизнь многое, что не подвергается безжалостному разрушению анализом. Мне как-то рисуется Нинуся на полу, протягивающая мне свои ручонки и обернувшая ко мне свою дорогую мордочку. <…> Любовь к такому маленькому нежному существу, как Нинуся, вносит неизбежную заботу, помимо всяких общих интересов, и этим дает временную, но конкретную цель в жизни».

Анна Петровна не долго смогла побыть с внучкой – 7 ноября она умерла. Вернадский поехал в Петербург, чтобы побыть рядом с матерью в ее последние дни.

В 1902 году Вернадский организовал изучение нефтяных промыслов Грозного, Баку и в Закавказье. Через год – экскурсию в Домбровский угольный бассейн. Кроме множества своих ассистентов и учеников, Вернадский взял с собой сына. Но Георгий не пошел по минералогическим стопам отца, по окончании гимназии он начал заниматься историей.

Вернадскому тоже в свое время всерьез предлагали заняться историческими науками. В 1900 году он написал работу «О значении трудов Ломоносова в минералогии и геологии», который был высоко оценен историками. Он считал, что такие идеи и законы науки, как сила, эволюция, энергия, эфир, волнообразные движения атома и т. д., плохо понимаются из-за недостаточной исторической оценки в критическом ключе. «Иначе они основаны на предрассудках». Он решил написать курс лекций, который учитывал бы историческое движения. Введение к этому курсу во многом стало описанием всей дальнейшей работы ученого.

Вскоре во Франции должна была состояться очередная сессия Международного геологического конгресса. Перед ней он заезжал в Голландию. Он полностью погрузился в древнюю культуру, посещал университеты в Амстердаме. Сам жил недалеко от Гааги. Вернадский увлекся тогда чтением старинных фолиантов, для чего ему пришлось выучить голландский язык.