Любовь, Дело и «Братство»

После окончания гимназии Владимир отказался поступать в элитный Александровский лицей, который готовил государственных управленцев. Даже несмотя на то, что Иван Васильевич как бывший профессор мог поспособствовать в поступлении. В итоге Вернадский поступил на естественное отделение физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Тогда там преподавали выдающиеся представители естественных наук: Менделеев, Сеченов, Бекетов и т. д. Вернадский и его новые друзья-однокурсники страстно и энергично окунулись в научную работу, к которой гимназия их не подготовила. В зрелом возрасте Вернадский считал восемь лет гимназической жизни напрасно потерянным временем. С особым восхищением Вернадский отзывался о лекциях Менделеева. Он говорил, что во время них студенты словно входили в новый чудный мир, что Дмитрий Иванович умел возбуждать в человеческой личности порывы к познанию и к претворению знания в реальность.

После сдачи экзамена Д. И. Менделееву. Слева направо: А. Краснов, В. Вернадский, Е. Ремизов.

Вернадскому было сложно сконцентрироваться на одной области науки. Его интересовало все и сразу. Первые два курса он учился на двух отделениях своего факультета – естественном и математическом. Не везде, правда, сдавая экзамены. При этом он продолжал увлекаться историей, политэкономией, изучать философию и филологию.

В мае 1884 года Вернадский проанализировал в дневнике все, чего он достиг в жизни. Ему казалось, что он не соответствовал ожиданиям своей семьи. Он считал, что не был достоин высоких оценок, ругал себя за расслабленность мысли, за непоследовательность характера и внутреннюю пустоту, которые он в себе видел и яростно пытался искоренить.

Вернадский продолжал зачитываться научной литературой, но этого ему было катастрофически мало. Он страстно желал лично повидать страны и моря, природу и людей, о которых читал. Он был практиком по жизни. Даже атмосферу он мечтал понять, поднявшись высоко над землей.

Его интересовала не только наука и изучение мира. Будучи студентом, Вернадский вступил в народнический кружок в Петербурге, где познакомился со своей будущей женой – Натальей Егоровной Старицкой.

В 1882 году образовалось Научно-литературное общество (НЛО). Его инициатором был профессор литературы Орест Фёдорович Миллер. НЛО просуществовало до 1887 года. Во главе общества стоял научный отдел, в котором Вернадский вел минералогию, а Краснов – ботанику. Именно тут Владимир впервые публично изложил два своих первых научных доклада.

Еще на первом курсе университета Вернадский нашел себе научного наставника на всю жизнь – Василия Васильевича Докучаева. Он заразил молодого ученого нестандартным подходом к геологии.

Вернадский не любил тратить время без пользы, то есть не изучать, не исследовать и не познавать. Даже когда он просто ехал навестить, к примеру, свою сестру, то предварительно интересовался у Докучаева, какие образцы почв нужно привезти.

Докучаев пригласил Вернадского в Нижегородскую почвоведческую экспедицию, продолжавшуюся с 1882 по 1887 год. В этой экспедиции он был помощником молодого кандидата наук Левинсона-Лессинга, в будущем тоже академика и соседа Вернадского по дому на Васильевском острове. Это его первое серьезное путешествие по России, он узнает свою страну совсем с другой стороны. Ему интересно то, как живут люди вне Петербурга.

Осенью 1882 года Вернадский настолько подружился с некоторыми студентами, близкими ему по духу, образу мысли, что возник некий союз, а точнее, «Братство». Их всех объединяла жажда кардинального преобразования общества с помощью конституции и, конечно же, моральных изменений на личностном уровне каждого человека в России. А «Братство» должно было в этом поспособствовать. Кроме Вернадского, туда входили генеральские сыновья Сергей и Фёдор Ольденбурги, с детства воспитанные на ручном труде; князь Дмитрий Шаховской, который презирал аристократию; ярый сторонник конституционного движения Александр Корнилов и Иван Гревс, который преподавал в Петербургском университете и на Высших женских курсах. Сначала друзья собирались у Александра Корнилова, но там роскошная обстановка дома слишком сильно контрастировала с разговорами о бедном и угнетенном народе, поэтому они перекочевали в дом к братьям Ольденбургам. Их дружеский кружок ставил перед собой высокие цели служения народу, при этом не отдаляясь от него. Члены «Братства» лежали на тигровых шкурах перед камином и говорили о судьбе России.

Академик-востоковед Сергей Фёдорович (1863–1934) и Фёдор Фёдорович (1861–1914) Ольденбурги.

Шаховской, Вернадский и Фёдор Ольденбург вскоре стали шутливо называться Шахвербургом – от каждого имени центральных фигур кружка по части. Эти трое были примером добродетели: они не пили вина, не участвовали в студенческих попойках и не вступали в интимную связь с женщинами до свадьбы.

Вскоре они начали мечтать о том, как было бы здорово им жить всем вместе одной большой коммуной в имении, вместе воспитывать детей. Эту творческую, научную и духовную коммуну они назвали Приютино, а себя – приютинцами. Нравственные ориентиры друзьям указала «Исповедь» Льва Николаевича Толстого, вышедшая в то время самиздатом. Шаховской определил три простых правила «Братства». 1. Работай как можно больше. 2. Потребляй (на себя) как можно меньше. 3. На чужие беды смотри как на свои. Никакого конкретного устава в братстве не было, только лишь общие стремления.

В «Братстве» говорили не только о коммуне, но и о ручном труде. Вернадский не всегда соглашался с новыми веяниями. Он полагал, что ни к чему усиливать рознь между людьми, акцентируя внешние различия. Ведь их кружок стремился к всеобщему духовному единению. Да и зачем конкретно им нужен ручной труд, ведь они столько лет обучались в университете, чтобы постигать что-то совершенно новое в природе именно через науку.

В 1884 году умер его отец Иван Васильевич, и Вернадский потерял духовную нить, связывающую его с семьей. Сестер интересовало только замужество, а мать не смогла стать для него другом.

После смерти брата Николая Вернадский унаследовал хутор Шигаев в Тамбовской губернии. Из этой земли часть была использована для строительства железнодорожной станции Вернадовка; вскоре так стало называться и имение. Теперь и сама Вернадовка перешла к Владимиру по наследству.

Вернадский часто тогда мечтал продать родовое имение и на вырученные деньги уехать из России от ее полицейского режима куда-нибудь в южные страны, чтобы жить и заниматься наукой. Но он не оставляет мать и в 1884 году принимает предложение Докучаева стать сотрудником минералогического кабинета.

В 1885 году он защитился и окончил университет кандидатом наук по минералогии и геогнозии – так тогда называлось землеведение. Покинул стены университета только Дмитрий Шаховской. Остальные члены «Братства», как и Владимир, избрали для себя путь науки.

Владимир Вернадский с сестрами Ольгой и Екатериной в годы обучения в Петербургском университете. 1881 год.

Все друзья были в естественной оппозиции по отношению к существующему полицейскому режиму, но решили, что мир нужно менять не революционно, а культурно. Они считали, что самое важное – повышать умственный, а вместе с тем и нравственный облик народа. Самого Вернадского захватила идея о народной библиотеке и литературе для народа, высказанная его университетским товарищем Красновым.

Они выделили для себя несколько пунктов деятельности, которым их «Братство» должно было следовать. В первую очередь им следовало ознакомиться с народной литературой. Затем узнать, как устроено народное образование и библиотеки в Европе. В конце концов, их кружок должен был самостоятельно начать обустраивать такие бесплатные читальни и постоянно пополнять их литературой. В итоге тем самым великим делом, которым братство могло бы служить народу, они избрали народное просвещение.

Работа закипела. Сергей Ольденбург вместе с Иваном Гревсом вошли в Петербургский комитет грамотности. Первым результатом их деятельности стало открытие двух бесплатных народных библиотек – имени Пушкина и имени Тургенева.

Вернадский начал плотно изучать все связанное со структурой, историей университетов, позже применяя эти знания на деле.

Вскоре в их кружок влились и девушки, многие из которых искали «реальное дело». Одной из них была Наталья Старицкая, будущая жена и лучший друг Вернадского. Она была старше его на два года.

На Троицком мосту через Неву Владимир признался девушке в любви. Наталья отказала юноше, но разрешила писать письма. После признания они оба разъехались. Старицкие – на дачу, Вернадский – в Финляндию для исследований.

Вернадский беззастенчиво пользовался возможностью писать Наталье Егоровне письма. Это было его первое серьезное чувство. И, как любой неопытный в любви человек, он сначала отрицал свои чувства. Он планировал полностью посвятить себя науке и великому делу «Братства». Куда уж тут любви вмешиваться в его планы. «Вспомнился мне один разговор, который велся ровно год [назад] на палубе по Ладоге, разговор шел о любви, мое отношение к любви и ее силе было до тех пор скептическое, я насмешливо улыбался, когда выставлялась сила этого великого чувства, когда говорилось о его значении; мне кажется даже, я и высказал это. В гордости своей я думал: нет того чувства, какого нельзя бы перебороть, нет ничего, нет никого, кто бы мог свернуть меня с дороги, ясно и резко поставленной; всякое чувство сломлю я своей волей, не преклонюсь ни пред одним человеком, что решил я, то и сделаю – хорошо ли, дурно ли мое дело, никто мне не будет судьей, ни на кого не обращу я внимания при поступках своих. Теперь мне странны и дики эти мысли, чем-то далеким веет от них. И все произвело чувство, да, понятно, и то было чувство – чувство гордости, чувство чувством и вышибается».

Вернадскому казалось, будто в нем борются две противоположные ипостаси: «Один говорил, что я должен это бросить все, если хочу познать истину, если хочу сделать что-нибудь, хочу пережить возможно больше; другой говорил, что я не могу познать истину, не испытав этого чувства, что странно и смешно и нехорошо жить одним умом и ему все приносить в жертву, что, наконец, тут я рассуждать не могу, что иначе это чувство, так долго во мне дремавшее, меня сломит».

Он с упоением анализировал нового себя. Он изучал свои эмоции, исследовал глубину своих чувств. И с удивлением приходил к выводу, что, оказывается, любовь не наука. Ее нельзя просчитать, и нет величин, которыми ее можно измерить. Ей можно только покориться. Что Вернадский и сделал. «Как тяжело это время было для меня, Вы не можете и представить себе. Наконец, после одного разговора с Вами я почувствовал, что все точно порвалось во мне, что исчезли, побледнели все прежние мечты, все прежние желания. Как в лихорадке, не помню где, бродил я несколько часов по городу, и, возвратившись домой, я несколько часов пролежал в беспамятстве. Тогда я понял, что все кончено и что переворот во мне совершился».

Перестав бороться с внезапно нахлынувшим чувством, Вернадский сделал для себя великое открытие, о котором пишут все поэты на всех языках мира, но которое каждый делает для себя лично, притом неожиданно. Он понял, что любовь все делает возвышеннее и величественнее, всему дарит смысл. И его Дело, и общественная деятельность, и научные изыскания на благо народа – все это было тусклым без любви. Зато с любовью засияло новыми красками, с любовью стало реальным, возможным и исполнимым. «Представляется мне время иное, время будущее. Поймет человек, что не может любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнению или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности – невольного зла – в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и силы свои направить на борьбу за идею, за тот идеал, какой носится в уме у него».

Вернадский, человек разума, воплощение рациональности, ученый, ставящий во главу угла одну лишь логику, признал свое поражение перед всеобъятным чувством любви. Он склонил голову, покорно и радостно, понимая, что нельзя иначе делать что-то полезное в этом мире. «Разве можно работать на пользу человеческую сухой, заснувшей душой, разве можно сонному работать среди бодрствующих, и не только машинально, летаргически делать данное дело, а понимать, в чем беда и несчастье этих бодрствующих людей, как помочь им из этой беды выпутаться? Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых фантазий. Говорят, одним разумом можно все постигнуть. Не верьте, не верьте!»

Вернадский, как неопытный в любовных делах подросток, стеснялся подойти к своей возлюбленной без повода. «Задали вы мне работу – найти предлог попасть к Гревсам, так как без предлога я все еще не решусь и по сноровке моей, и по застенчивости, все еще у меня оставшейся, и по привычке скрытничать. Предлог нашелся, но потом я разобрал, в чем дело, и отчасти успокоился, отчасти и неприятно. Хотелось вас повидать, если не поговорить с Вами, а то в эти дни уж больно много пришлось перечувствовать от незнания, что с вами, от полной невозможности хоть чем-нибудь помочь, хоть так или иначе узнать, в чем дело. Приходилось пускаться на всякие выдумки, чтобы получить хоть какое-нибудь известие, принимать на себя холодный и важный вид, скромно и индифферентно спрашивать о том, что в данную минуту не давало покоя ни голове, ни сердцу, что захватывало всего, сглатывало и уничтожало все другие мысли и помыслы».

Его страсть к Наталье Егоровне была похожа на зависимость. Он боялся сделать шаг вперед, боялся промахнуться, боялся отступить назад. «Я не могу не писать Вам, не могу не видеть Вас, не слышать Вас. Мне хотелось сейчас же написать Вам, как только возвратился от Вас, все эти дни я никак не мог успокоиться, мне хотелось видеть Вас. И только боязнь сделать Вам неприятность сдерживала меня; могли возникнуть те иль иные неприятности для Вас, расспросы да разговоры, подвергать Вас которым я никак не хочу, да и не имею права. Я прекрасно понимаю, что из одной Вашей глубокой доброты Вы дозволяете мне писать Вам и относитесь ко мне хорошо, и неужели мне за эту доброту подвергать Вас разным мелким, правда, но тем более сильным уколам, разным неприятностям. Я, впрочем, не знаю, может быть, их не может быть? Мне вспомнились здесь несколько фраз, Вами сказанных в субботу, про Териоки, когда Вы заметили мне: «Вы боитесь приехать», и я вам ответил утвердительно. Потом я сообразил, что мы друг друга не поняли, а для меня теперь кажется невозможною пыткою, чтобы Вы неверно думали или понимали то или другое из моих мнений, тот иль другой из моих поступков. Не то, чтобы я не решился приехать вследствие боязни разных светских стеснений и т. п., их всегда можно обойти или примириться с ними. Никогда конфузливость моя не доходила до того, чтобы я из-за нее отказывался от какого-нибудь нужного для меня или для других дела. Не доходила уже потому, что я никогда не обращал особого внимания на мнение окружающих, никогда не сообразовывал свои поступки с их мнениями. Вы теперь одна, мнение которой, действительное или предполагаемое, может удерживать, удерживает меня от тех иль иных поступков; да и это случилось со мной после страшной, мучительной борьбы, доводившей меня иной раз чуть не до исступления. Я боюсь приехать потому, что не могу полагаться на свою сдержанность, на ту силу выдержки, какой еще недавно владел вполне, боюсь, что какое-нибудь слово, фраза доставят Вам неприятность, боюсь еще потому, что положение мое будет очень тяжелое, и после каждого такого свидания я долго не могу успокоиться, а это для меня невыносимо тяжело. Лучше ждать, пока определится для Вас Ваше отношение ко мне, тогда будет легко и не будет стоить говорить обо всех этих «боязнях». А покуда нет определенности, я буду «бояться».

Наталья Егоровна Вернадская (урожд. Старицкая). 1886 год.

Покорившись любви, Вернадский вступил в новую битву – с женским упрямством. Наталья Егоровна не верила в то, что у Владимира к ней самые серьезные чувства. Ее сильно смущала разница в возрасте, притом что старшей в паре была она. «Но я никак не могу понять, при чем тут 2 года разницы и как они могут так скверно повлиять на мою жизнь, как Вы это пишете. Неужели Вы думаете, что я могу увлечься, полюбить кого-нибудь другого? Не думаю, чтобы кто-нибудь мог. Любовь – чувство цельное, оно не допускает никаких сделок, никаких разделений. Я не понимаю, как, каким образом можно разлюбить человека, которого раз полюбишь, а мне кажется, что те, которые потом разлюбили, – никогда не любили: они увлеклись красотой или молодостью, может быть, иной раз, находились под впечатлением минуты, под влиянием целого ряда случайно сложившихся обстоятельств. Но они не любили так, как мне это чувство представляется: когда оно составляет все, перед ним исчезает все, оно обновляет, возрождает человека. И я на себе чувствую это возрождение, я уверен, что не может оно пройти, так как слишком большую долю моей души оно заняло».

Наконец Наталья Егоровна убедилась в силе его чувств к ней. «С первого взгляда меня сильно повлекло к Вам, – писала она. – Какая-то ужасная вера сразу явилась к Вам; вера в Вашу честность, искренность, отзывчивость, я могла сразу говорить с Вами как со старым другом, который все поймет и всему будет горячо сочувствовать».

Вернадский, получив это признание, помчался на дачу Старицких. Они гуляли, разговаривали несколько часов. 20 июня 1886 года Вернадский получил согласие на брак, и уже 3 сентября 1886 года они поженились.

Хотя Вернадский с друзьями в своем «Братстве» и не одобряли ношения фраков на увеселительные мероприятия и прочих расточительств, на свою свадьбу Владимир фрак надел. Теперь Вернадский уже не думал о продаже имения. Он поехал в Тамбов и продлил аренду.

Несмотря на то что все мысли Вернадского были поглощены Натальей Егоровной, он принимал участие в общественной жизни. Часто Вернадский устраивал у себя на квартире заседания Совета объединенных землячеств, председателем которого был. На этих заседаниях присутствовал Александр Ульянов, старший брат Владимира Ильича Ульянова, в будущем известного как Ленин. В 1886 году он не только организовал «Террористическую фракцию» партии «Народная воля», но также активно занимался научной деятельностью, а именно получил золотую медаль за научную работу по зоологии беспозвоночных, вступил в студенческое Научно-литературное общество и был единогласно избран его главным секретарем.

Однако все заседания, происходившие в квартире Вернадского, интересовали молодого Ульянова отнюдь не в научных целях. Он использовал эти встречи, чтобы под видом землячества собрать единомышленников и обсуждать свои радикальные способы расправы с царем.

Однако Ульянов все же беспокоился о репутации и безопасности своей научной компании. На какое-то время, чтобы отвести от Вернадского и остальных малейшие подозрения в том, что студенты – члены НЛО или Совета объединенных землячеств могли быть причастными к его революционным делам, Ульянов оставил должность секретаря НЛО. Но тем не менее скандала не удалось избежать.

1 марта 1887 года охрана царя задержала Ульянова с его компанией революционеров и обнаружила у них бомбы. Министр народного просвещения приказал ректору закрыть Научно-литературное общество как «рассадник вольномыслия». Но на этом все не закончилось. Перед арестом Ульянов оставил у Сергея Ольденбурга ящик сырья для взрывчатки. Не дожидаясь обыска, Ольденбург с Вернадским вывезли ящик на лодке по Неве и утопили.

Вдруг на имя Вернадского поступил донос, и, хотя полицейские ничего не нашли, их подозрения относительно Владимира только усилились.

Министр народного просвещения И. Д. Делянов неофициально предложил Вернадскому подать в отставку, что могло означать конец университетской карьеры, если бы не влиятельный тесть-сенатор. Он поехал домой к министру и все уладил.

Карьера была спасена, но все же Вернадскому стоило на какое-то время уехать из столицы. Докучаев предложил Вернадскому летом поехать на средства Вольного экономического общества исследовать фосфориты Смоленской губернии.