Книга: Архипелаг Грез (сборник)
Назад: Под колпаком
На главную: Предисловие

Дезертир

Я помню себя примерно с двадцати лет.
Я был солдатом и служил в армии. Меня только что выпустили из учебки. Мы маршировали в Джетру, во временный лагерь в порту. Нас сопровождали «черные береты», военная полиция. Война приближалась к своему трехтысячелетнему юбилею.
Я механически шагал и смотрел на шлем идущего впереди меня. Небо было темно-серым и облачным. С моря дул резкий ветер. Я кое-что знал о своей жизни. Я знал свое имя. Я знал, куда нам приказано идти. Я догадывался, что с нами будет, когда мы дойдем. Я имел навыки, присущие солдату.
При строевой ходьбе мыслительная энергия не расходуется – можно думать о чем захочешь, если у тебя, конечно, есть чем думать. Я записываю эти слова несколько лет спустя, вспоминая и пытаясь понять, что же тогда произошло. В то время, в момент моего ментального рождения, я мог только выполнять строевые команды и маршировать в ногу со всеми.
Детство мое будто стерто. Я сложил два плюс два и придумал правдоподобную историю своей жизни. Скорее всего, я родился в Джетре – университетском городе и бывшей столице на южном побережье. Были ли у меня родители, братья и сестры? Понятия не имею. Мне неизвестно, ходил ли я в институт, болел ли ветрянкой, имел ли друзей, гонял ли по улицам или был домоседом. Наверняка я знаю только, что как-то дожил до двадцати лет.
И еще одно, совершенно бесполезное для солдата: почему-то я знал, что неплохо рисую.
Как такое может понять про себя человек в стальной каске и тяжелых сапогах, топая на холодном ветру в колонне из серых шинелей, когда чавкает грязь, ветер бьет в лицо и в такт шагам стучат котелки?
Я просто понял, что где-то там, в глубине моего окутанного мраком сознания, таится любовь к рисунку, краскам, форме и цвету. Откуда взялась во мне эта страсть? А кстати, как меня занесло в армию? Почему-то моя неприемлемая кандидатура прошла тесты и медкомиссию и была признана годной. Я получил повестку, попал в казарму, и старшина вбил в меня то, что полагалось солдату.
И вот я в строю и иду на войну.

 

Мы погрузились на корабль, который должен доставить нас к южному континенту, самому большому в мире ломтю ничейной территории. Там без малого три тысячи лет шла война. Бесконечная тундра и вечная мерзлота. Совершенно необитаемая земля, если не считать аванпосты на побережье и войска противоборствующих стран.
Нас разместили на судне ниже ватерлинии. Трюм был душным и зловонным, а когда мы в него погрузились, стал шумным и переполненным.
Я углубился в себя и попробовал разобраться в нахлынувших со всех сторон ощущениях. Кто я такой? Как здесь оказался? И почему я не помню, чем занимался хотя бы вчера?
Я как-то функционировал, имел представление о мире, обладал должными навыками и умел обходиться в быту. Знал своих сослуживцев по части и имел представление о причинах и ходе войны. Я забыл лишь себя. В первый день моего сознательного существования мы стояли на верхней палубе – ждали, пока разместятся прочие воинские части. Я жадно ловил отрывки чужих разговоров, надеясь, что меня посетит озарение и что-нибудь вспомнится. Озарение не пришло, и я решил удовольствоваться малым, решив, что отныне насущным для меня будет то, что насущно для моих однополчан.
Как все солдаты мира, они были недовольны своим бытом и постоянно жаловались. Правда, в нашем случае недовольство дополнялось вполне реальным опасением по поводу приближающейся трехтысячной годовщины начала войны. Все как один были убеждены, что к этой дате командование развяжет мощную наступательную операцию, чтобы добиться, наконец, хоть какого-то перевеса. Будет бойня, и мы в нее, конечно же, попадем. Некоторые верили, что за три года, оставшихся до юбилея, война закончится. Другие настаивали, что в первые недели нового тысячелетия наш четырехлетний призыв еще не закончится и нас не отпустят домой, если в это время будет вестись серьезное наступление.
Как и они, я был слишком молод для фатализма. Зерно сомнений пало в благодатную почву, и я решил при первой же возможности найти способ дезертировать.
Той ночью я почти не спал. Меня беспокоило прошлое и тревожило будущее.

 

Отчалив от пристани, корабль взял курс на юг, оставляя за собой Сивл, невзрачный остров, покрытый голыми утесами и пустынными холмами, что закрывали вид на море для большей части Джетры. Следом за Сивлом шла целая группа Серкских островов, более плоских и очень зеленых, с милыми маленькими городами, уютно затаившимися в бухтах.
Наш корабль, ловко маневрируя между клочками суши, миновал эти воды. Я стоял на верхней палубе, держался за поручни и зачарованно глядел на проплывающие за кормой острова.
Нескончаемо долго тянулись дни, и я снова и снова выбирался на верхнюю палубу, где, пристроившись в уголке, одиноко любовался раскинувшимся за бортом пейзажем. До Джетры все еще было рукой подать, но ее очертания уже скрыл Сивл. А мимо проплывали острова, бодрящие буйством красок и россыпями городов, – далекие и недостижимые, окутанные зыбким маревом. Корабль монотонно рассекал водную гладь, неся в трюме шумную солдатскую братию, но мало кому из них приходило в голову выйти наверх и посмотреть на проплывающий мимо мир.
Шло время, с каждым днем становилось теплее. На островах стали появляться белые пляжи, увенчанные рядами высоких пальм, в тени которых ютились крохотные домишки. Судно гнало волну, и та пенно билась о разноцветные острые рифы, облепленные морскими раковинами. Мимо нас проплывали чудные гавани и прибрежные города на живописных холмах; сопящие вулканы и головокружительные горные пастбища, усеянные крупными валунами; лагуны, заливы, дельты рек и длинные песчаные косы, сбегающие в синее море.
Всем, конечно, известно, что причиной войны стали именно жители Архипелага. Вот только, когда плывешь по Срединному морю мимо солнечных островов и видишь их тихую, мирную жизнь, начинаешь в этом сомневаться. Возможно, тишина и покой – лишь иллюзия, навязанная расстоянием между кораблем и островами. Чтобы личный состав не терял бдительности, нам постоянно читали лекции. Некоторые из них пересказывали историю борьбы за вооруженный нейтралитет – состояние, в котором островитяне пребывали уже три тысячи лет.
Обе враждующих стороны признали эти воды нейтральными. Ввиду своего географического положения острова будут веками терпеть чужое присутствие – так уж вышло, что Срединное море огибает весь мир, отделяя северян от южного полюса, текущего места сражений.
Меня все это мало интересовало. При любой возможности я бежал на верхнюю палубу и затаив дыхание любовался проплывающими за бортом видами. Я отслеживал курс судна по истрепанной и, вероятно, устаревшей карте, которую нашел в рундуке, и названия островов отзывались в моем сознании, как звон колокольчиков. Панерон, Салай, Теммил, Местерлин, Прачос, Мьюриси, Деммер, Пикай, Обракские острова, Торкильские, Серкские, Ривские отмели, Побережье Хельвардовой Зазнобы…
Необычная бухта или мыс, поднимающиеся прямо из моря отвесные скалы – у каждого острова были свои особенности, и я с легкостью угадывал, где именно мы проплываем. Я видел название острова на карте, и мне казалось, что он мне знаком. Словно Архипелаг изначально был заложен в моем сознании, словно здесь мое место и мои корни, и он – мечта всей моей жизни. Я любовался им, и во мне пробуждалось давно забытое чувство прекрасного.
При виде названий на карте на меня накатывало сладостное предвкушение, какая-то чувственная теплота, совсем не вязавшаяся с грубым и тяжким солдатским существованием. Я глядел на полоски воды, отделявшие нас от суши, тихонько перечислял в уме острова, призывая на помощь духов, что подняли бы меня над морем и отнесли к этим дальним, омытым прибоями берегам.
Некоторые из островов были настолько велики, что корабль плыл мимо целый день, другие настолько малы, что напоминали скорее полузатопленные рифы, угрожающие пропороть днище нашего дряхлого судна.
Независимо от размера, у всех были имена. Проплывая, я находил на карте название и обводил карандашом, а после вносил в свой блокнот, постепенно пополняя список. Я записывал их и подсчитывал, составляя подобие собственной карты, – как знать, вдруг в один прекрасный день мне посчастливится ехать обратным путем и на каждом из них побывать? Вид с моря манил к себе и притягивал.
Лишь одна остановка случилась за все время нашего долгого пути на юг.
Я понял, что в нашем плавании предвидится перерыв, когда стало ясно, что мы держим курс на крупный порт. Ближайшие к морю постройки были белесыми от цементной пыли. На берегу дружно дымили трубы огромной фабрики. Позади обжитой промышленной зоны длинной полосой простирались дикие джунгли, застилая вид на цивилизацию, которая, как выяснилось, скрывалась дальше. Когда мы обогнули холмистый мыс и прошли мимо высокой дамбы, взгляду внезапно открылся обширный город, выстроенный на пологой гряде. Он простирался во всех направлениях и дрожал в мглистой дымке, застилающей сушу и оживленные воды порта. Нам, конечно, не полагалось знать, в какой точке пути мы сделали остановку, но у меня под рукой была карта, и я все быстро понял.
Мьюриси. Один из самых важных и самый большой остров Архипелага.
Открытие поразило меня в самое сердце. Слово «Мьюриси» синим китом поднялось из глубин памяти.
Сначала я прочел его на карте. Оно было отпечатано крупно, крупнее остальных. Почему это незнакомое и иностранное название что-то значит для меня? Ведь ни один из других островов не вызвал у меня столь сильного трепета и ощущения близкой связи.
Но вот мы приблизились к суше, и корабль двинулся вдоль береговой линии. Я смотрел, как в удалении проплывает земля, и меня все сильнее охватывало неясное томление.
Мы вошли в бухту, подплыли к пристани. От города над тихой водой дохнуло жаром, и мне наконец кое-что стало понятно.
Когда-то я хорошо знал этот город… И воспоминание пришло ко мне из того места, где не было воспоминаний.
Мьюриси… Нечто, что я знал раньше. Или когда-то сделал. Или испытал в детстве. А еще там жил художник Раскар Асиццоне.
Кто он такой? Почему его имя послышалось мне из пустой раковины собственной амнезии?
Самокопание пришлось прекратить. Объявили построение, и я, вместе с другими солдатами на верхней палубе, вынужден был вернуться в трюм. Весь вечер, и ночь, и весь следующий день мы просидели на нижнем ярусе, взаперти.
Находясь в жарком, душном и людном помещении, я, тем не менее, получил время для размышлений. Отгородился от всех и молча стал прокручивать в голове фрагмент пока еще неясного воспоминания.
На фоне большого темного провала, что являла собой моя память, единственное всплывшее впечатление приобрело особый контраст. Все сильнее и ярче проступали чувства, связанные с этим островом. Постепенно я начал вспоминать свой интерес к Мьюриси.
Я был подростком, а значит, в моей короткой жизни это случилось не так давно. Мне стало известно о колонии художников, живших в прошлом веке именно здесь. Где-то я даже видел репродукции их картин – может, в книгах? Я начал поиски и выяснил, что в местной художественной галерее хранится несколько подлинников. И конечно, отправился туда, чтобы увидеть их собственными глазами. Ведущим художником в группе считался Раскар Асиццоне.
Его работы меня потрясли.
Постепенно в памяти стали проявляться детали, и, наконец, из сумрака прошлого всплыла целостная картина событий.
Раскар Асиццоне придумал собственную технику живописи – тактилизм. При письме использовался особый пигмент, открытый учеными при разработке ультразвуковых микросхем. В какой-то момент патентные права на изобретение истекли, и в широком доступе появился целый спектр неимоверных оттенков, чем не преминули воспользоваться художники. Написанные ультразвуковыми красками картины быстро обрели небывалую, хотя и недолгую, популярность.
Полотна воздействовали на зрителя через тактильные ощущения, косвенно влияя на все прочие органы чувств. Совокупность цветов повергала в шок, вызывала у зрителя совершенно неожиданные ощущения. Сам Асиццоне пришел к этой технике живописи не сразу, а лишь тогда, когда остальные художники, охладев к странному новшеству, стали возвращаться к более традиционному стилю, впоследствии названному «претактилизмом».
Асиццоне же дошел до воистину нетривиальных глубин. Его светящиеся абстракции так и дышали жаром страсти. Рисовал он на крупных досках или холстах, выкрашенных в один-два основных цвета, на которых лишь слабо угадывались какие-то формы и образы. На полотне, вблизи или на расстоянии, а также на репродукциях зритель видел лишь нагромождение цвета. При ближайшем же рассмотрении, а лучше, касании красок оригинала в сознании проступали яркие эротические сцены, шокирующие своей откровенностью. Они были представлены в мельчайших деталях и с невиданной силой резонировали в мозгу, пробуждая у человека недвусмысленные желания.
В архивных подвалах художественной галереи Джетры я обнаружил целую серию давно позабытых абстракций. Я жадно касался полотен, открывая для себя мир чувственных удовольствий. Женщины, запечатленные на полотнах, были невыразимо прекрасны – таких я не видел, не знал и не сумел бы вообразить. Каждая из картин провоцировала свой чувственный образ. Все эти образы раз за разом воспроизводились в предельной точности, но были меж тем уникальны. Они зависели от личного восприятия, от потребностей и желаний смотрящего.
О творчестве Асиццоне осталось мало критических отзывов. Немногочисленные источники сходились в одном: каждый, кому довелось контактировать с его картинами, переживал эту встречу по-своему.
Творческий путь художника закончился очень печально. Доведенный до нищеты, он с позором был изгнан из художественных кругов – все ополчились против бунтарского духа мастера: воротилы от живописи, общественные деятели, стражи морали. Его преследовали и проклинали; он вынужден был отбыть в изгнание на остров Чеонер, где и окончил дни в нищете. Большинство его картин спрятаны где-то на Мьюриси, и лишь немногие попали в галереи или архивы. Асиццоне больше не брал в руки кисть и умер в забвении.
Меня в те годы не сильно заботила скандальная репутация художника. Я знал одно: несколько его картин, которые хранились в подвалах Джетрийской художественной галереи, вызвали столь сильный всплеск похотливых образов, что оставили меня обессилевшим, дезориентированным и полным любовного томления.
Вот и все, что всплыло с ясностью из глубин моей сильно подпорченной памяти. Мьюриси, Асиццоне, шедевры тактилизма и запретная сексуальность скрытых картин.
Кем я был и откуда все знаю? Тот подросток исчез и стал солдатом. Где это происходило? Наверное, когда-то я жил полной жизнью, но ничего о тех временах не помню.
Когда-то я был эстетом, теперь – пехотинец.
Мы бросили якорь у Мьюриси-Тауна, почти в самой гавани. На корабле царила напряженная атмосфера: всем не терпелось скорее покинуть тесные душные помещения.
Объявили об увольнении на берег!
Новость разнеслась быстрее ветра. Следовало торопиться – корабль вскоре отойдет от причала и встанет где-нибудь в бухте. Каждому из солдат было отпущено полтора дня на суше. Я ликовал вместе со всеми. Меня ждал Мьюриси – место, где я найду прошлое и потеряю свою невинность.
Четыре тысячи человек устремились на берег. Большинство отправились в Мьюриси-Таун на поиски шлюх.
Я бросился на поиски Асиццоне.

 

Но вместо этого тоже нарвался на шлюх.
После долгого бессмысленного шатания по улицам в поисках прекрасных асиццонских женщин я опять очутился в гавани, у дверей ночного клуба. Усилия мои оказались тщетны, я был совершенно не подготовлен и действовал без плана. Просто слонялся по городу, теряясь в путаных лабиринтах проулков и распугивая горожан. А они считали меня обычным солдафоном. Натерев ноги и лишившись иллюзий в отношении этого чуждого для меня города, я вздохнул с облегчением, когда вышел к причалу.
Наше судно, залитое светом прожекторов, неумолимой громадиной высилось над залитыми бетоном берегами.
У входа в клуб столпились десятки военных с нашего корабля, благодаря чему я и заметил само заведение. Недоумевая, что могло привлечь сюда столько народу, я протиснулся сквозь толпу… и попал в большое помещение, набитое людьми, где царили жара и полумрак. В ушах грохотали басы синтезаторной музыки, глаза слепили лучи прожекторов и цветные лазеры под потолком. Никто не танцевал. Вокруг стен в нескольких местах поблескивали в лучах небольшие металлические платформы, немного возвышавшиеся над толпой. На платформах стояли обнаженные девушки. Лучи света выхватывали из темноты то одну, то другую. У каждой было по микрофону, в которые они что-то бубнили без всякого воодушевления и, вылавливая время от времени мужчин из толпы, подзывали их пальчиком.
Меня выследили, когда я протискивался через зал. Я по неопытности решил, что поприветствовали. Сказались усталость и разочарование от долгих поисков, я машинально поднял руку и помахал в ответ. Без особого, впрочем, энтузиазма. И тут началось. На ближайшей от меня платформе находилась совсем юная девушка с пышными формами. Она стояла, широко раздвинув ноги и выставив вперед свое женское естество. Между ног ей заглядывал бессовестный луч. Когда я вскинул руку, она оживилась и подалась вперед, качнув огромными грудями над головами теснящихся на танцполе мужчин. Моментально сместился источник света: сзади появился еще один мощный луч, осветив ее крупные ягодицы и отбросив контрастную тень на потолок. Девушка что-то затараторила в микрофон, явно указывая на меня.
Смутившись от такого внимания, я пробовал затеряться в толпе, но ко мне с разных концов зала двинулись, протягивая руки, несколько женщин. Меня окружили, схватили и повели в сторону. У каждой на голове была гарнитура, а у самых губ висело по крохотной пуговке микрофона.
Когда дамы стеснились вокруг меня, одна потерла палец о палец – на что-то намекая.
Обескураженный и напуганный, я покачал головой.
– Деньги! – внятно произнесла женщина.
– Сколько?
Оставалась надежда, что я смогу от них откупиться.
– Отгульные. – Она снова потерла пальцами у меня перед носом.
Я достал тонкую пачку военных банкнот, которую получил от «черных беретов» при сходе на берег. Женщина выхватила ее и с завидным проворством передала в руки подруге. Оказалось, что в конце зала была неприметная ниша с длинным столом. За ним сидели несколько женщин с амбарными книгами, куда вносились все принятые суммы. Деньги мгновенно исчезли из виду.
Поначалу из-за общего переполоха я не сразу понял, чего от меня добиваются. Теперь, судя по их недвусмысленным позам, практически не оставалось сомнений, какого рода услуги мне столь настойчиво предлагают и даже навязывают. Шлюхи были немолоды и совсем не в моем вкусе. Я потратил несколько часов в поисках сирен Асиццоне и был охвачен смятением, столкнувшись с агрессивными и некрасивыми женщинами.
– Хочешь? – спросила одна их них, оттянув край растянутого воротника и приоткрыв на миг тощую грудь. В глаза мне бросился большой темный сосок.
– А как тебе это? – Та дама, что взяла у меня деньги, задрала подол юбки, намереваясь что-то мне показать. Но все потонуло в кромешной тени, отбрасываемой навязчивым светом прожекторов.
Шлюхи смеялись надо мной.
– Вы получили деньги? – вспылил я. – А теперь отвалите!
– А ты знаешь, где оказался и зачем сюда ходят мужчины?
– Конечно.
Я вырвался и устремился к дверям, злой и униженный. Последние несколько часов я мечтал посмотреть на распутных красавиц великого мастера, а вместо этого меня мучили шлюхи с увядшими и натруженными телами.
Пока все это происходило, в помещение вклинилось четверо «черных беретов» – тех самых, что стояли попарно возле входа. Они шли, помахивая синаптическими дубинками. На борту корабля мне довелось видеть, что случается с теми, кто столкнулся с военной полицией. Чтобы избежать встречи с ними, я немного замешкался.
В это время сквозь толпу пробралась проститутка и схватила меня за руку. Больше всего в тот момент я боялся «беретов» и даже толком не успел ее рассмотреть.
Она, на удивление, оказалась моложе других. Ее облачение напоминало скорее неглиже, чем одежду: коротко обрезанные шорты, оттянутая на горловине футболка, обнажавшая бугорки грудей, тонкие руки – и никакой гарнитуры. Она стояла и улыбалась, а когда я взглянул на нее, заговорила.
– Не уходи, пока не попробуешь, на что мы годимся, – крикнула она, запрокинув голову, чтоб дотянуться до моего уха.
– Я ничего не хочу, – прокричал я в ответ.
– Ты ведь находишься в храме мечты.
– Что-что?
– Это – храм твоей мечты. Здесь ты найдешь, что искал.
– Да сыт я по горло вашими поисками!
– А ты попробуй, – сказала она, коснувшись локонами моей щеки. – Ведь все ради вас. Когда-нибудь ты обратишься за помощью к шлюхам.
– Ну уж нет, ни за что.
«Черные береты» загородили проход. За их спинами сквозь открытый дверной проем было видно, как подтягивается подкрепление. Что произошло? До отплытия оставалось еще несколько часов. Может быть, какое-то чрезвычайное происшествие и всем нужно экстренно возвращаться на корабль? Или нам запрещено посещать этот клуб? Это было бы странно, ведь он расположен вблизи от того места, где встал наш корабль. Я был испуган и терялся в догадках.
А с другой стороны, вокруг было полным-полно народу и никто из сошедших на берег не проявлял ни малейшего беспокойства. Гремела музыка, впиваясь в мозг точно сверло.
– Пойдем, я покажу другой выход, – сказала девушка, тронув меня за руку, и указала куда-то в темный проем под самой сценой напротив главного входа.
«Черные береты» врезались в толпу, с беззастенчивой грубостью расталкивая людей. Заходили ходуном синаптические дубинки. Юная шлюха сбежала по ступеням и придержала для меня дверь. Я догнал ее, шагнул внутрь, дверь захлопнулась.
В помещении было мрачно и сыро. Я запнулся о вспученные половицы. Здесь висел терпкий запах, царили странные звуки, хорошо уловимые сквозь настойчивую пульсацию доносящихся сверху басов. Где-то рядом разгорелись нешуточные страсти: кто-то кого-то ругал, уговаривал, восторгался. Временами у дальней стены что-то глухо билось о стену.
Вокруг царил хаос, ситуация вышла из-под контроля.
Мы подошли к одной из ближайших дверей, моя спутница отворила ее и провела меня внутрь. Там не было ни кровати, ни диванчика, ни подушек. Комната вообще не напоминала будуар. Лишь три деревянных стула скромно выстроились у стены.
– Жди здесь.
– Чего именно? Сколько ждать?
– А сколько не жалко за мечту?
– Да нисколько, мне некогда!
– Какой ты нетерпеливый. Остынь. Минутку побудь здесь, потом заходи.
Моя спутница указала на дверь, которую я ранее не заметил. Она была окрашена в тон выцветших стен. Одинокая тусклая лампочка под потолком лишь усиливала впечатление запустения. Девушка направилась к двери и исчезла за ней. Напоследок я успел уловить ее жест – подняв руки над головой, она стянула с себя футболку.
Мне представился плавный изгиб ее спины, круглые шишечки позвонков – и все скрылось.
Оставшись в одиночестве, я принялся шагать из угла в угол. Что она имела в виду? Одна минута, это сколько? Нужно засечь по часам или сосчитать до шестидесяти? Я был в состоянии нервного возбуждения. Почему она там так долго возится?
Я нетерпеливо толкнул дверь и, превозмогая сопротивление пружины, открыл ее. Внутри оказалось темно. Из комнаты, где я только что был, лился тусклый свет, но это мало что меняло, и мне практически ничего не удалось рассмотреть. Вроде бы внутри находилось что-то крупное, неопределенной формы. Выставив вперед руки и порядком нервничая, я попытался сориентироваться в пространстве. Здорово отвлекали приторный запах духов и громыхающая музыка – сюда она доносилась приглушенно. Судя по всему, здесь повсюду глухие стены, а значит, это комната, а не коридор.
Я осторожно, на ощупь, прошел внутрь. С шумом захлопнулась пружинная дверь, и в тот же миг помещение озарилось светом – в углах под потолком были вмонтированы яркие лампы.
Это уже был будуар. Посреди комнаты, занимая собой ее большую часть, стояла богато украшеная кровать с массивной резной спинкой, сработанной из какого-то дерева. На ней – безразмерные пышные подушки и куча лоснящихся атласных простыней. На постели в непринужденно-расслабленной позе лежала женщина – не та, молоденькая, что меня сюда привела, а совершенно другая. И конечно же, она тоже была шлюхой.
Она лежала совершенно голая, подогнув под голову руку. Рот приоткрыт, губы влажные, веки опущены. По сторонам свисают большие груди с расслабленными сосками. Приподнятое колено обнажает промежность, в которой утопают кончики пальцев. Женщина была залита ярким светом и, вместе с кроватью, казалась центром инсценировки.
У меня чуть не подкосились ноги. Того, что предстало моим глазам, просто не могло быть в реальности. Я смотрел на нее, не в силах отвести взгляда.
Шлюха словно позировала для полотна, которое мне много раз представлялось в мечтах. И это было не просто сходство, реальность была идентична картине!
Затерянный образ из глубин моей памяти. Я вспомнил тот день, когда впервые оказался в прохладном полумраке архива художественной галереи Джетры. Дрожащими пальцами я касался заветного полотна, прижимался ладонями, потным лбом, ненасытно и жадно, с горячечным жаром юнца. Это была она, «Покинутая Августина», наиболее обсуждаемое и осуждаемое полотно.
О, я вспомнил название картины! Но как?
Передо мной возлежала та самая Августина. Безупречная репродукция! Не сказать, чтобы модель была точной копией, зато как разложены простыни и подушки! Капелька пота скатилась меж обнаженных грудей, оставив там влажную полосу, – о, как часто сходил я с ума, воспроизводя в своей памяти этот сладостный образ!
От удивления и неожиданности я даже на миг растерялся. Наверняка было ясно: передо мной не та тощая девица, что снимала футболку, и не одна из тех увядших шлюх с наушниками, которые перехватили меня на танцполе. От худышки в футболке ее отличали куда более сочные формы, от других – несомненная красота. Но что странно, она как будто специально приняла эту позу, распростерлась на простынях, как будто копировала образ, ведомый мне одному. Тот образ, что всплыл из пустот моей памяти! Что это, совпадение? Или она как-то прочла мои мысли?
Как там сказала девчонка? «Храм мечты»? Это невозможно!
Действительно невозможно?
Нелепо думать, что все подстроено. Необыкновенно сходство с полотном! И все нюансы, до мельчайших деталей, живы в моей памяти. Тем не менее дама с постели преследовала весьма прозаичную цель. В конце концов, она просто шлюха.
Я молча смотрел на нее и никак не мог понять, что же мне обо всем этом думать.
Тут она заговорила, по-прежнему не открывая глаз:
– Если и дальше собрался стоять и пялиться, то лучше сваливай.
– Я… я тут кое-кого искал, – промямлил я. Она не ответила, и я добавил: – Одну молодую особу.
– Бери меня или уходи. Я здесь не для просмотра. Ты должен наброситься на меня и получить удовольствие.
Во время нашего разговора она ни разу не изменила положение тела, и даже губы ее еле двигались.
Я еще постоял и полюбовался, понимая, что вот оно, место и время, когда мечты мои могли воплотиться в жизнь. А потом шагнул назад. По правде сказать, мне было страшно. Я не успел еще повзрослеть и не имел никакого опыта в сексе. К тому же все оказалось чересчур неожиданно: столкнуться с искусительницей Асиццоне во плоти.
Неловко шаркая и спотыкаясь, я сделал то, что мне было велено. Свалил.
Выбирать направление особенно не пришлось. В комнате имелось всего две двери: та, в которую я вошел, и другая с противоположной стороны. Я обогнул кровать и направился к дальней двери. «Покинутая Августина» не шелохнулась и не посмотрела мне вслед. Да она, кажется, на всем протяжении разговора не удостоила меня даже взглядом. От стыда я потупил взгляд, не хотелось, чтобы она наблюдала мое позорное бегство.
Я прошел во второй узенький коридор. Здесь оказалось темно, хотя в дальнем конце мерцала тусклая лампочка. Эта встреча все-таки произвела на меня должный эффект – несмотря на испуг, я дрожал от сладостного предвкушения. Желание нарастало, буквально захлестывая меня. Я вышел на свет, где-то сзади захлопнулась дверь. Пока я шел по коридору, по пути не попалось ни одной двери, и я решил, что в этом алькове находится выход. Я пригнул голову, чтобы пройти под аркой, и запнулся о чьи-то ноги. Мужчина и женщина барахтались на полу и, по всей видимости, занимались любовью. Во мраке я их толком не рассмотрел. Я пробормотал на ходу невнятные извинения и поспешил дальше, однако уперся в тупик. Было темно, и я стал шарить руками в поисках двери, но стена оказалась глухой; оставалось лишь пробираться назад.
Парочка на полу не прерывала своих занятий. Голые тела ритмично бились друг о друга.
Я хотел их как-нибудь обойти, в тесноте опять чуть не рухнул, споткнувшись о чью-то ногу, и снова начал извиняться, но женщина вдруг на удивление резво вскочила, высвободившись из-под мужчины. Волосы растрепались, и пряди падали на лицо. Она встряхнула головой, откинула их назад. Пот струился с лица и стекал по груди. Мужчина быстро перевернулся на спину. Он был наг, и я, к своему удивлению, отметил, что он не на взводе. Энергичная суета оказалась лишь симуляцией.
– Подожди! Я лучше пойду с тобой, – сказала незадачливая любовница.
Она с улыбкой коснулась моей руки. У нее была теплая ладонь. Она прерывисто, возбужденно дышала, груди взмокли от пота, соски торчали. От прикосновения ее пальцев меня будто пронзил заряд тока, и мне тут же ее захотелось. Мужчина, распростертый у моих ног, только смотрел на меня.
Я смутился, попятился, нырнул в проем и опять оказался в длинном неосвещенном коридоре. Обнаженная шлюха увязалась за мной, подхватив меня под руку. Как выяснилось, в конце коридора, если пройти мимо комнаты «Покинутой Августины», была еще одна дверь, которую я из-за поспешности пропустил. Я потянул за ручку и, навалившись всем телом, открыл ее. Здесь музыка слышалась куда отчетливее. Навязчивое синтетическое пульсирование не умолкало ни на миг. В комнате висел терпкий мускусный запах, усиливший чувственное желание, и я бы с готовностью ответил на призыв девушки, которая привязалась ко мне, но был чересчур напуган и сбит с толку.
Она так и стояла, вцепившись в мою руку. Дверь захлопнулась с таким лязгом, что заложило уши. Я сглотнул, чтобы избавиться от неприятного ощущения. Обернулся, хотел заговорить со шлюхой, но тут, словно из ниоткуда, возникли еще две молодые женщины. Они будто вышли из тени, отделившись от противоположной стены.
Я остался с ними наедине. Все трое были обнажены. Меня, конечно, терзала нервозность, ведь я был совсем неопытен, однако возбуждение на тот момент достигло такого предела, что я едва сдерживался, готовый взорваться в любой момент. Нога моя уперлась во что-то твердое. Обернувшись, я увидел кровать. Просторное ложе с голым матрасом, упругое раздолье, готовое к использованию.
Три обнаженные женщины в облаке похотливых ароматов… Меня подтолкнули, и под нежным касанием пальцев я сел на кровать, а затем, без малейшего сопротивления, опустился на спину. Матрас, набитый соломой или чем-то еще, мягко подался под моим весом. Одна проститутка склонилась ко мне и, приподняв мои ноги, закинула их на кровать.
Чьи-то проворные пальчики стали расстегивать пуговицы мундира, легонько постукивая ноготками. Все было просчитано, ни одного нечаянного движения – они намеренно меня провоцировали и дразнили, добиваясь отдачи. Я был на грани исступления и еле сдерживался; казалось, меня сейчас разорвет. Та, что была ближе к моей голове, стянула с меня рубашку. Каждый раз, когда она наклонялась ко мне или тянулась, чтобы освободить руку из рукава, ее матовый затвердевший сосок рассчитанно касался моих губ.
В мгновение ока я был совершенно наг, в состоянии полнейшего и мучительного напряжения. Женщины вытащили из-под меня одежду и бросили в кучу на дальнем конце кровати. Та, что устроилась у моего лица, прижалась ладонью к моей груди и подалась вперед.
– Выбирай, – шепнула она мне на ушко.
– Что выбирать?
– Кто тебе больше нравится, я или мои подруги.
– Все! – ответил я без малейших раздумий. – Хочу всех и сразу!
А дальше они, не сговариваясь и не подавая друг другу сигналов, слаженно сменили позиции. Чувствовалось, что они часто такое проделывали.
Меня прижали к кровати. Одна обхватила мою ногу, что лежала у самого края, и, приподняв колено, легла на спину поперек матраса, просунув голову в промежуток между моими ногами. Обратив лицо к ягодицам, она обдавала горячим дыханием анус и, обхватив рукой крепкий пенис, удерживала его в вертикальной позиции. Тем временем меня оседлывала ее подружка. Широко расставив ноги и упираясь коленями в матрас на уровне моих ребер, она легонько касалась вагиной головки, не усаживаясь до конца.
Третья в это время тоже уселась сверху, расположив промежность на уровне моего лица. Она чуть-чуть подалась вперед, легонько касаясь своим естеством моих губ.
Вдыхая аромат пленительных женских тел, я вдруг вспомнил полотно, запрятанное в хранилищах галереи. Называлось оно (и вновь на ум пришло название, откуда?) «Услады лентенского пастушка» и было написано на деревянной доске жирными мазками без полутонов.
На репродукциях, равно как и на расстоянии, полотно казалось ровным слоем пунцовой краски, без каких-либо переходов. Интригующая простота и минимализм. Но стоило только коснуться доски рукой, или пальцем, или лбом, как я тоже пробовал, в воображении пробуждался насыщенный образ плотской любви. Предполагалось, что каждый воспринимает картину по-своему. Лично я наблюдал полигамную сцену и активнейшим образом вовлекался в процесс. Молодой человек на постели. Он лежит обнаженный, и его услаждают сразу три голых женщины редкостной красоты. Одна нависла над его лицом, другая седлает пенис, а третья находится снизу, между ягодиц. И все залито тягучим и сладострастным малиновым светом.
И теперь я сам – лентенский пастушок и предаюсь божественным усладам.
Я поддался. Уступил бурной страсти, управляемой умелыми шлюхами. Вожделение достигло немыслимого предела, я торопился навстречу неминуемой развязке, а все тайны, загадочные полотна и странные совпадения сами собой отошли на задний план.
И тут все закончилось. С той же натренированной легкостью, с какой они за меня взялись, девушки вдруг поднялись и ушли, оставив меня ни с чем. Я пытался позвать их, но дыханье сбилось, и я только захрипел. Они спрыгнули с кровати и выскользнули из комнаты. Дверь захлопнулась.
Подавленный и разочарованный, я излил свою страсть наедине с собой, как делает это одинокий мужчина. Сладкие запахи напоминали об их недавнем присутствии, и в этом смысле они все еще были со мной. Фактически же я остался один в полутемной каморке, терзаемой пульсирующими звуками, что доносились из танцевального зала.
Я немного полежал, пытаясь успокоиться. Мускулы сводила судорога, все чувства были обострены. Я медленно сел и спустил на пол дрожащие ноги.
Мне удалось быстро одеться, не перепутав пуговиц и придав себе более-менее опрятный вид. Хотелось выглядеть так, как будто ничего не случилось, и уйти, сохраняя хотя бы внешнюю невозмутимость.
Заправляя в брюки подол рубашки, я вляпался в липкую сперму на животе.
Я кое-как выбрался из комнаты и, все еще немного нервничая, двинулся в сторону цокольного этажа. Звучала музыка, над головой раздавались шаги. Отблеск неоновых фонарей плясал на неплотно прикрытых дверях. Помучившись с ржавой ручкой, я кое-как отворил дверь и вышел на мощеную улочку меж двух крупных зданий. Стояла божественная тропическая ночь. Пахло стряпней, потом, специями, горячей жаровней, бензином, экзотическими цветами. «Черных беретов» поблизости не было, шлюх тоже, равно как и солдат с моего корабля.
К счастью, клуб находился близко к гавани. Я вскоре взошел на корабль, отметился у полицейских, нырнул на нижнюю палубу и благополучно затерялся в безликой массе себе подобных. Мне не хотелось ни с кем общаться, я не искал компании – улегся в гамак и притворился, что сплю.
На следующее утро корабль отчалил из Мьюриси-Тауна, взяв курс на юг – туда, где война.

 

После высадки на Мьюриси острова начали видеться мне в ином свете – без надуманного поверхностного очарования. Побывав на берегу, потолкавшись среди людей в городке, я словно вкусил сути острова. Вдохнул его воздух, испробовал ароматы, звуки и даже познал его грязь. Как ни странно, это ничуть не ослабило моей к нему тяги. Острова манили к себе с новой силой, и с тех пор я старался лишний раз их не видеть и не вспоминать. И еще, кажется, я наконец возмужал.
С каждым днем армия все острее нуждалась в свежем подкреплении, и это заметно меняло ритм нашей жизни на корабле. Еще несколько дней мы зигзагами курсировали меж тропических островов, все дальше углубляясь на юг. Погода становилась более умеренной и переменчивой, три бесконечных дня нас мучил жестокий южный шторм. Когда буря наконец улеглась, мы оказались в безлюдных широтах. Большая часть островов южной части Срединного моря были скалистыми и безлесыми, некоторые едва возвышались над уровнем моря, да и располагались они на большем удалении друг от друга, чем в районе экватора.
Я все еще тосковал по островам – конечно, не по таким. Невыносимый тропический зной – вот чего просила душа. И с каждым днем, удалявшим нас от теплого климата, я понимал, что пора выбрасывать их из головы. Я избегал верхней палубы, откуда открывался вид на море и дальние берега, равнодушные и молчаливые.
Ближе к концу пути всех вывели на верхнюю палубу вместе с вещами. Нас обыскали. Обнаружили мою карту – ту самую, которую я когда-то нашел на корабле и хранил в своей сумке. Два дня ничего не происходило, а потом меня вызвали к адъютанту и сказали, что карта моя конфискована и сожжена. С меня удержали оплату за семь дней, сделали пометку в личном деле и пригрозили оповестить о моем проступке управление военной полиции.
Впрочем, все оказалось не столь уж катастрофично. Или они плохо искали, или не придали тому значения, но у меня оставался блокнот, куда я вносил названия встреченных по пути островов.
После потери карты я принялся с фанатичным упорством возрождать в памяти все острова, что мы когда-нибудь проплывали. Последние дни на корабле я постоянно просиживал со своим блокнотом и, листая страницы, заучивал наизусть долгий перечень, стараясь увязать название острова с его отличительными чертами. Я даже проложил в голове предпочтительный маршрут, по которому собирался вернуться домой, если повезет дослужить отведенное мне время. Буду двигаться медленно, как и планировал, путешествуя меж островами, и, может быть, проведу в пути многие годы.
Но мое волшебное путешествие не сможет начаться, пока я не попаду на войну, а до нее еще нужно доплыть. Я устроился в гамаке и стал ждать.
После высадки меня распределили в пехотную часть, на вооружении которой находились какие-то особенные гранатометы. Целый месяц нас продержали в портовой зоне, где мы проходили специальную подготовку. Когда подготовка закончилась, все мои товарищи по кораблю получили новые назначения. Я тоже получил свое и отправился к месту службы через бесконечную блеклую пустошь.
За три дня изнурительной поездки на поезде, а после на грузовике я не увидел никаких признаков войны: ни столкновений, ни их последствий. Мы тащились по заброшенной местности, не знавшей следов обитания человека. Каждый день я получал приказы, пребывая в мучительном томлении одинокого путника, чей маршрут расписан до мелочей и строго контролируется. Со мной ехали и другие солдаты, но никто не задерживался в вагоне надолго. Каждому предстояло попасть в свою точку и выполнить приказ. Когда бы ни останавливался поезд, нас ждали грузовики, либо мы ждали их пару часов, а они к нам подъезжали. На остановках мы заправлялись топливом и провиантом, мои недавние спутники сходили с поезда, и кто-то непременно садился вместо них. Затем настал и мой черед.
Целый день, голодный и холодный, я корчился под брезентовым пологом грузовика. Снаружи расстилался жутковатый пейзаж: безжизненная блеклая трава и колючий кустарник, исхлестанный ледяными ветрами. Я сроднился с ними, я был им под стать. Холод просачивался во все поры и тянул из меня остатки сил, волю к жизни. Я ехал и просто терпел, погрузившись в себя.
Окрестности, гнетущие и мрачные, пугали меня. Бескрайние унылые пространства, отвратительные серые линии, каменистая почва, обезвоженные долины. Невыразительное небо, земля, утыканная валунами и осколками кварца. Нигде ничего не выращивается, нет ни животных, ни зданий. Но больше всего я возненавидел здешние ветра – колючие, неуемные, пробирающие насквозь. Без конца сыпал дождь со снегом, мела метель. Оставалось лишь съежиться в уголке ветхого кузова и ждать конца этого беспощадного пути.
Наконец остановка. Мы прибыли в часть на стратегическом рубеже у подножия крутой, усыпанной острыми камнями горы. Я тут же заметил позиции гранатометчиков. Они были расположены и обустроены по всем правилам, замаскированные и оснащенные, как нас учили. Натерпевшись лишений и мук по пути, я вдруг ощутил приятную отрешенность и нежданный покой при мысли, что наконец-то свершится то неприятное дело, ради которого меня так долго сюда везли.

 

Со временем я понял, что война – не мой удел. После того как я поступил в свою часть и провел там несколько дней, стали проявляться первые пугающие признаки военной жизни. У нас были гранатометы, но не было гранат. И никого это, похоже, не волновало. Я тоже старался не париться. Я уже прослужил в армии достаточно, чтобы привыкнуть к одной простой мысли: приказы не обсуждаются – будь то приказ идти в бой или только готовиться к бою.
Нам сказали, что нужно отступить, чтобы перевооружиться и пополнить запасы, а потом занять новую позицию, с которой мы и пойдем в атаку на врага.
Мы разобрали орудия, посреди ночи покинули окопы и долгим маршем выступили на восток, где объединились с колонной грузовиков и дальше двинулись вместе, пока не достигли большого складского депо. Там выяснилось, что наши гранатометы уже устарели, и нас обещали вооружить по новейшему слову техники, как только мы всей частью пройдем переподготовку.
В общем, пришлось отправиться в другой лагерь, где мы прошли переподготовку и получили наконец современнейшее оружие, и даже с боеприпасами. И теперь, подготовившись к сражениям, снова выдвинулись на войну.
Впрочем, до новых позиций, где мы могли бы вплотную схватиться с противником, дойти так и не удалось. Нас перебросили на подкрепление колонне, которая находилась в пяти днях пути. Мы долго брели по серой пустоши, заваленной поблескивающими «стекляшками» и кремнем, лишенной всякой растительности и жизни.
Только теперь стало до меня доходить, что мое впечатление о войне, видимо, будет заключаться в бесконечных и бесцельных передислокациях.
Я вел аккуратный счет месяцам и годам. Трехтысячная годовщина войны была не за горами, и я воспринимал ее как смутную угрозу. Мы переходили с места на место; заночуем в поле – и опять марш-бросок. Нас размещали в деревянных избах без отопления, там шмыгали крысы, а крыши текли от неустанных дождей. Потом снимали с места и отправляли на переподготовку. Обязательно появлялись какие-то новые типы оружия, которые необходимо было изучить. Мы беспрестанно куда-то перемещались, разбивали стоянку, занимали позиции, рыли окопы; двигались с юга на север и с запада на восток. Нас сажали на поезда, снимали с них, перевозили на самолетах, бывало, без еды и питья – и чаще всего без предупреждения и объяснений причин.
Как-то раз мы сидели в окопах, и над нами с ревом пронеслись истребители, целая эскадрилья. Мы закричали, замахали руками, хотя понимали, что нас не услышат. В другой раз пролетали уже другие самолеты, и нам приказано было залечь в укрытие. Град снарядов на нас не сыпался, но мы все время были настороже. Случалось, мы выходили на побережье, и тогда, в зависимости от времени года, я то поджаривался на солнце, то шел по пояс в грязи. Нас заедали летучие насекомые и заливало талыми водами. Я страдал от ожогов, ушибов, язв, обморожений, запоров, кровавых мозолей и постоянного унижения. Бывало, нас поднимали в полной боеготовности с заряженными гранатометами и заставляли ждать атаки.
Но нам так и не довелось ни разу выстрелить.
Такова была эта война. Война, которой не было конца.

 

Я потерял чувство времени, прошлое с будущим перестали для меня что-то значить. Все, что я знал, – неумолимое тиканье стрелок, полет галочек в календаре, что с неумолимой фатальностью приближали нас к четвертому тысячелетию войны. И все это время, шагая в строю и копая окопы, бесконечно проходя очередную ненужную подготовку, стуча зубами от холода, – все это время я мечтал о свободе, о том, как мучения закончатся и я снова увижу свои острова.
Однажды, при очередной передислокации, а может быть, на обучении, или пока я долбил ломом мерзлую землю – не знаю, когда и как, – я потерял свой блокнот с названиями островов. Поначалу потеря показалась мне настоящей катастрофой, худшим событием за все время службы в армии. Чуть позже я понял, что память моя по-прежнему бережно хранит все названия и при желании я в состоянии прочесть наизусть драгоценный речитатив, а подключив воображение, даже нанести контуры на мысленную карту.
Погоревав поначалу, я пришел к выводу, что утрата карты, а за ней и блокнота на самом деле изменили ситуацию к лучшему. Теперь я свободен. Настоящее бессмысленно, прошлое забыто, а будущее – острова. Они всегда оставались в моем сознании, бесконечно изменяясь и подстраиваясь под мои ожидания.
И чем больше испытаний выпадало мне на южном материке, тем больше я зависел от навязчивых образов прекрасного тропического Архипелага.
Но пока я принадлежал армии, и нужно было соответствовать ее бесконечным требованиям. Еще дальше на юг раскинулись горы, покрытые льдом. Столетия назад там окопался враг. За долгие годы никому и ни разу не удавалось пробить брешь в его обороне. Здравый смысл подсказывал, что и сейчас это не получится, даже если при штурме поляжет сто тысяч – да хоть миллион – наших солдат. Очень скоро стало известно, что моя рота не только попадет в первую волну атаки, но и окажется в самом центре боя.
Таковы были предвестники приближающегося четвертого тысячелетия.
На месте битвы уже находились и готовились к атаке многие наши дивизии. Мы вскоре должны были отправиться туда же для усиления.
Как и следовало ожидать, два дня спустя, в глубокую ночь, нас рассадили по грузовикам и повезли на юг, в мерзлые горы. Мы заняли позиции, окопались в вечной мерзлоте, замаскировали окопы и настроили гранатометы. Мне было уже все равно, что ждет меня в будущем, я был раздавлен физически и морально, я просто боялся и ждал, как и все остальные. И, замерзая в окопах, я мечтал о далеких теплых островах.
При ясном небе на горизонте виднелись пики ледяных гор, но отчего-то не было видно никаких следов вражеского присутствия.
Двадцать дней просидели мы в замороженной тундре, а затем неожиданно получили приказ отступать. До начала тысячелетия оставалась неполная дюжина дней.
Мы отходили, спеша прийти на помощь войскам на побережье. Говорили, что там ведутся кровопролитные бои с чудовищными потерями. По прибытии оказалось, что все тихо и никаких сражений нет. Мы заняли оборонительные линии вдоль скал. Все было до боли знакомо – бессмысленные переброски, бесконечные маневры. Я отвернулся от моря – не хотелось стоять лицом к северу, где находятся мои недостижимые острова.
До пугающей годовщины осталось всего восемь дней. Мы активно пополняли запасы. Никогда раньше мы не получали такого количества боеприпасов, амуниции, гранат. Напряжение в наших рядах достигло предела. Я не сомневался, что на этот раз военачальники не блефуют и от реального столкновения нас отделяют дни, а может быть, даже часы.
Я знал, что до моря подать рукой – просто чувствовал это. И если бежать, то сейчас или никогда.
Ночью я выбрался из палатки и, повалившись на бок, съехал с крутого обрыва, усыпанного мелкой галькой и гравием. Так я достиг самого берега. В заднем кармане лежали мои армейские сбережения, и, хотя мы частенько шутили, что деньги солдату без надобности, я решил, что для такого дела они мне как раз пригодятся.
По ночам я пробирался вперед, с рассветом прятался в густом кустарнике, в изобилии росшем в прибрежных холмах. Отдыхал, когда мог, а в часы бдения бесконечно твердил про себя, как молитву, перечень островов.
Как-то ночью я обнаружил широкую дорогу, накатанную автомобильными шинами. Здесь явно проехали грузовики, причем армейские. Соблюдая предельную осторожность, я двинулся дальше, а едва заслышав рев моторов, бросался в укрытие. К военному порту я вышел в плачевном состоянии. Если попить в пути мне как-то еще удавалось, то еды я не видел четыре дня кряду. Я истощился во всех смыслах слова и был готов сдаться.
Добравшись до гавани, я забрел в переулки и через несколько часов рискованных поисков нашел, наконец, нужное здание. В бордель я вошел перед рассветом, в это время бизнес шел вяло и шлюхи в большинстве своем отсыпались. Меня без промедлений впустили, мгновенно оценив тяжесть моей ситуации. И в одночасье лишили денег.

 

Три дня я отсиживался в публичном доме, набираясь сил. Меня переодели в гражданскую одежду, довольно безвкусную, на мой взгляд, но я ведь не помнил своей довоенной жизни, так откуда мне знать? Я старался не думать, где женщины раздобыли эту одежду и кому она раньше принадлежала. Долгими одинокими часами в крошечной комнате я с разных ракурсов разглядывал себя в крохотный эллипс зеркальца. То, что я избавился от громоздкой грубой униформы с ребрами жесткости и бронированными накладками, уже было частью свободы.
Шлюхи навещали меня каждый день, меняясь между собой.
На четвертую ночь – ночь нового тысячелетия с начала войны – едва село солнце, за мной зашли четверо девушек в сопровождении сутенера и отвели в гавань. Мы отплыли на шлюпке в открытое море к большому моторному судну, что тихо покачивалось на темных водах под прикрытием мыса. Двигались без фонарей, благо от города исходило довольно света. На баркасе уже были люди в такой же вульгарной одежде: рубашки с оборками, ковбойские шляпы, вельветовые пиджаки, на руках – золотые браслеты. Никто никого не разглядывал, не посмотрели и на меня. Нас встретили молчаливо, ни имен, ни приветствий. Деньги перешли из рук в руки, шлюхи расплатились с парнями в неприметной одежде, и меня пропустили на борт.
Я протиснулся в толпу и занял место среди других, с благодарностью впитывая в себя человеческое тепло. Качнулись весла, шлюпка отчалила в темноту. Я долго смотрел на берег, с грустью признавая, что при всем желании не смогу остаться с дорогими моими шлюхами. Вспоминались их гибкие, тренированные тела, аппетитные рты и подвижные скользкие языки, их беззаботная страстная прыть.
Остаток ночи наше судно стояло на якоре. Время от времени на борт принимали мужчин, те протискивались вперед и передавали деньги. Все молча глядели на палубу и ждали отплытия. Я временами проваливался в сон, но каждый раз новенькие создавали давку, и приходилось слегка потесниться.
Едва забрезжил рассвет, подняли якорь. Баркас взял курс в море. Мы были сильно нагружены и глубоко сидели в воде. Однажды, вдали от берега, мы попали в суровый шторм. Волна накатывала за волной. Нос судна громоздко врезался в валы, на палубу хлестала вода. Я вымок насквозь, оголодал и натерпелся страха; но, главное, истосковался по земной тверди.
Так двигались мы на север, отирая с глаз соленую воду. Названия островов речитативом звучали в моей голове. Они звали меня, и я хотел к ним вернуться.
Я сбежал с баркаса на первом же обитаемом острове. Похоже, никто не знал, как он называется. И вот я, в своем шутовском облачении, сошел на берег. За время пути нас бессчетное количество раз окачивало водой, и стильный наряд превратился в линялую тряпку. Одно висело мешком, другое, напротив, село, в зависимости от материала. За душой у меня не было ни гроша. Я не знал своего имени, не помнил прошлого, не думал о будущем – в общем и целом спустился на берег полнейшим нулем.
– Как называется ваш остров? – спросил я престарелую женщину, подметавшую мусор на пристани. Она взглянула на меня как на идиота.
– Солдафон.
Такое название я слышал впервые.
– Простите, пожалуйста, как вы сказали?
– Солдафон, солдафон, – пробормотала она. – Ты – дезертир? – Я промолчал, и старуха довольно осклабилась, получив подтверждение своей догадке. – Солдафон!
– Это вы про меня, или остров так называется?
– Солдафон! – гаркнула она и окончательно отвернулась.
Я рассеянно поблагодарил ее и побрел в сторону города, не имея ни малейшего представления о том, куда меня занесло.
Я засыпал где придется, воровал еду, просил милостыню, а потом повстречался со шлюхой, которая подсказала мне, что на острове есть гостиница для бездомных и там помогают найти работу. Через день я уже подметал мусор на улице. Этот остров, под названием Пунктик, был отправной точкой для множества дезертиров.
Наступила зима. Когда я дезертировал, то даже представления не имел, что на дворе осень. Я сумел устроиться палубным матросом на грузовой корабль, который направлялся с припасами к южному континенту, но, как мне сказали, должен был делать остановки на северных островах. Так я прибыл на Фелленстел, большой остров с продольным горным хребтом, укрывающим его населенную сторону от беспощадного южного ветра. Так что зиму я провел в умеренном климате.
С наступлением весны я снова тронулся в путь, держа направление на север и по пути побывав на Мэнлейле, Мекуа, Эммерете и Сентьере. Мимо этих островов мы определенно не проходили, и я внес их в свой мысленный список.
Дела шли на лад. Ночевки под открытым небом остались в прошлом, и я уже снимал комнату на время своего пребывания. Выяснилось, что на каждом острове есть публичный дом и они связаны в единую цепь по всему Архипелагу. Там дезертиру предоставят помощь и утешение, помогут выйти на нужных людей. Я наловчился находить подработку и жить в режиме жесткой экономии. Я потихоньку учил островные наречия и очень быстро осваивался, перебираясь с одного острова на другой.
О войне со мной никто не заговаривал, разве только намеками. Мне и самому нередко попадались дезертиры, отчего-то я сразу их узнавал. Впрочем, чем дальше на север я продвигался и чем теплей становился климат, тем меньше страшили меня эти встречи.
В какой-то момент я стал вхож на черный рынок и сумел раздобыть себе карту. Из всего печатного материала именно карты представляли собой самый редкостный дефицит, их нигде не осталось. Моя карта выцвела и порвалась, а названия островов были написаны шрифтом, который я даже не сразу сумел понять, но главное – на ней была запечатлена та часть Архипелага, где я теперь находился.
С самого края, рядом с оторванной половиной, очень тускло пропечаталось название одного крохотного острова; не сразу я понял, что это Местерлин. А Местерлин, подсказывала моя ненадежная память, был среди островов, которые мы проплывали, направляясь на юг.
Салай, Теммил, Местерлин, Прачос… Он был в этой части речитатива, а значит, таким путем я доберусь до Мьюриси.

 

Еще целый год меня кидало от острова к острову, пока наконец я не достиг Местерлина. Не успел я сойти на берег, как без памяти влюбился в эти места. Теплый климат, невысокие холмы, просторные долины, полноводные реки и пляжи, усыпанные желтым песком, повсюду цветы. Дома из беленого кирпича с терракотовыми крышами венчали холмы и сбегали по склонам.
Это был остров дождей. Почти каждый день пополудни свежий ветер с запада приносил ливень, и все вокруг наполнялось влагой: и села, и города. Вода бурлящими потоками мчалась по улочкам. Местерлиняне обожали свои дожди. Они высыпали на улицы и подставляли ливню лица и руки, чтоб промокнуть насквозь, до кончиков волос, чтоб не осталось на них сухой нитки. А потом вновь выглядывало солнце, затвердевала в канавах глина, и жизнь возвращалась в привычное русло. После такого дневного душа люди становились радостнее и сразу же начинали готовиться к вечернему отдыху в барах и ресторанах под открытым небом.
Здесь впервые в жизни (если можно доверять моей неверной памяти), а может, впервые за много лет (что куда правдоподобнее) я вновь ощутил желание запечатлеть увиденное на холсте. Все тут поражало красками и гармонией: и люди, и растения, и пейзажи.
В дневные часы я слонялся где придется, любуясь пестрыми коврами из полей и цветов, мерцанием речек, густой тенью крон, сине-желтым сиянием берегов и золотистым загаром местерян. Образы, возникающие в воображении, требовали переноса на холст.
Я начал с эскизов, зная, что пока не готов к краскам и пигментам.
К тому времени мне уже хватало денег, чтобы снять себе угол. Я работал на кухне портового бара, сытно ел, мягко спал и потихоньку уже стал смиряться с душевной пустотой, которую оставила мне война. Я понимал, что четыре года под ружьем стали пустой тратой времени, очередным отрезком напрасно промчавшихся лет. На Местерлине я ощутил всю полноту жизни, начал познавать себя, узнал, что прошлое восстанавливается, а о будущем можно мечтать.
Я накупил бумаги и карандашей, одолжил табурет и взял себе за привычку сидеть в тени одной из стен гавани, зарисовывая всех, кто попадался мне на глаза. Выяснилось, что местерлиняне – большие любители выставлять себя напоказ. Поняв, что я делаю, они охотно позировали. Кто-то – ради смеха, кто-то готов был вернуться, чтобы я смог дорисовать, а некоторые, в основном молодые красотки, предлагали мне встречу в приватной обстановке, чтобы я мог запечатлеть их в интимных подробностях. Местные девушки были необыкновенно хороши собой. Их свежая прелесть в сочетании с томной ленцой, характерной для Местерлина, возбуждала в воображении ярчайшие образы, которые мне хотелось отобразить. Жизнь заиграла новыми красками, и с каждым днем я все больше познавал ее полноту. Я был счастлив. Мне снились цветные сны.
Но в один непрекрасный день к берегам Местерлина пристал военный корабль, направлявшийся на войну и битком набитый новобранцами.
Судно встало на якорь, не заходя в гавань. Одна за другой к берегу причаливали шлюпки; военные меняли деньги на пищу и прочие материалы, пополняли запасы пресной воды. Пока шла торговля, улицы прочесывали «черные береты» с синаптическими дубинками, присматриваясь к мужчинам призывного возраста. Я был парализован страхом и затаился на чердаке единственного в городе борделя. Забившись в угол, я с ужасом представлял, что будет, если меня вдруг найдут.
И хотя корабль в конце концов отплыл, я бродил по городу в тревоге и страхе.
Когда-то я мечтал навсегда остаться на Местерлине, но внезапное появление военного транспорта свело на нет мои планы. Когда я вновь уселся у стены и попробовал рисовать, то ничего не смог сделать – казалось, что за мной кто-то неодобрительно наблюдает. Рука не слушалась, подводил глазомер. Я рвал бумагу, карандаши ломались, моя раздражительность отталкивала людей. Началось мое обратное перерождение в «солдафона».
В день, когда я покидал остров, проводить меня пришла самая юная из шлюх. Она вручила мне список имен – не островов, а друзей, которые жили в других частях Архипелага. Когда мы отчалили, я выучил этот список наизусть и выбросил его за борт.
Через пятнадцать дней я высадился на Пикае. Приятный остров, но слишком уж сильно он походил на Местерлин, слишком был наполнен воспоминаниями, выращенными на скудной почве моей памяти. С Пикая я сразу двинулся на Панерон, миновав Побережье Хельвардовой Зазнобы.
К тому моменту я достиг края своей карты и теперь руководствовался лишь всплывавшими в памяти названиями, с радостным нетерпением предвкушая появление каждого нового острова.
Поначалу Панерон показался мне неприветливым: значительная часть его территории была покрыта черной вулканической породой. Но на западе острова простиралась обширная зона плодородной земли, утопавшая в тропических лесах, а песчаные пляжи обрамляли аккуратные пальмы. Я решил сделать недолгую передышку в Панерон-Тауне.
Впереди лежал Свирл, за цепью рифов и шхер находились Обракские острова, а дальше меня ждал остров, к которому я так рвался, – Мьюриси, место самых ярких моих впечатлений, родина Раскара Асиццоне.
Еще один год путешествий. Тридцать пять островов Обракской цепи меня измучили. Что жилье, что работу на этих малонаселенных клочках суши найти было почти невозможно. Приходилось перемещаться между островами медленно, работая ради пропитания, изнемогая под тропическим солнцем. Зато в долгом пути ко мне вернулась страсть к живописи. Я ставил свой мольберт где-нибудь в порту и рисовал за жилье, за сантимы и су.
Наконец на Антиобраке, что лежал практически в самом центре всей группы, удалось купить пигменты, масляные краски и кисти. Обракские острова – на редкость тусклое место. Иссушенная солнцем равнина, покрытая песком да выцветшей галькой, постоянные ветра, пустынные города, блеклое мелководье – куда ни кинь взгляд, все серо. Не на что смотреть, и незачем рисовать.
Военных кораблей я больше не встречал, однако был неизменно настороже, ведь я следовал их маршрутом. Когда я наводил справки у островитян, они сразу понимали, к чему я клоню, и безошибочно меня вычисляли. В военное время трудно получить надежную информацию о перемещении военных. Одни говорили, что корабли вообще перестали ходить на юг, другие – что просто сменили маршрут, а третьи – что плавают, но по ночам.
Я беспрестанно перемещался, подгоняемый страхом попасть в лапы «черных беретов».
Наконец я сделал последнюю пересадку и однажды ночью на угольной барже прибыл в Мьюриси-Таун. Мы медленно шли по проливу, направляясь ко входу в бухту, а я с верхней палубы рассматривал город. Меня охватили сладкие предчувствия. Здесь можно начать жизнь с чистого листа; все, что когда-то случилось со мной в коротком увольнении, не имеет никакого значения. Облокотившись о перила, я смотрел на темную водную гладь, на пляшущие в ней отраженья цветных огней города. Слышался рокот машин и шум голосов, обрывки музыки; с асфальта волнами накатывал жар.
Швартовка затянулась, и я сошел на берег уже за полночь. Денег, чтобы снять комнату, у меня не было. Конечно, я не в первый раз сталкивался с такой проблемой и ночевал на улице чаще, чем под крышей, но слишком уж я устал от этого.
Расталкивая толпу, я стал пробираться на задворки города – туда, где располагались бордели. Чувства оглушали: удушающий жар экваториальных широт, ароматы тропических цветов и благовоний, бесконечное тарахтенье машин, мотоциклов, повозок, запахи пряного мяса на передвижных лотках, неоновый свет реклам, звуки музыки, что лилась из окон и дверей придорожных столовых. Я остановился на перекрестке, поставил чемодан и свой художественный инвентарь на тротуар и, подобно местерлинянину в разгар благословенного дождя, простер ладони к полночному небу, окрашенному рыжими огнями города.
Затем, исполненный радости, подхватил багаж и с новыми силами отправился на поиск борделей.
Один из них обнаружился в паре кварталов от пристани в небольшом здании с боковым входом со стороны тенистой аллеи. Я зашел туда без гроша в кармане и отдался на милость дорогих моему сердцу тружениц. В поисках ночного прибежища я оказался в единственной церкви, что когда-либо знал: в Храме Моей Мечты.

 

Отчасти благодаря своей богатой истории, отчасти – красивой пристани, обилию магазинов и солнечных пляжей, Мьюриси-Таун приобрел репутацию курортного города, куда съезжались толстосумы со всего Архипелага. Вскоре я выяснил, что могу обеспечить себя, если буду писать пейзажи и выставлять их у большого кафе на Парамондур-авеню, славящейся модными бутиками и шикарными клубами.
В межсезонье, или когда мне просто надоедало работать за деньги, я запирался в своей студии на десятом этаже с видом на город и пытался освоить жанр, придуманный Асиццоне. Я наконец поселился в том городе, где великий художник написал свои лучшие картины, где можно было изучать его жизнь и осваивать его приемы.
К тому времени тактилизм успел выйти из моды, что было для меня очень кстати – экспериментируй сколько душе угодно, не опасаясь критики и придирчивого интереса. Ультразвуковая микроэлектроника вышла из широкого обращения и использовалась теперь разве что в игрушках, а потому пигменты продавались дешево и в изобилии, хотя я с трудом нашел магазин, где держали приличный запас.
Я принялся за работу: раздобыл загрунтованные доски и слой за слоем наносил на них пигменты. Техника оказалась очень сложной и требовала большой точности. Немало картин, некоторые из которых были близки к завершению, я испортил одним лишь неловким движением мастихина. Мне предстояло многому научиться.
Я регулярно наведывался в закрытую часть городского музея, где в архивах хранились оригиналы мастера. Поначалу куратор удивлялась столь нетипичному интересу с моей стороны. Она считала Асиццоне заурядным эксцентриком, занимавшимся непристойной мазней. Впрочем, вскоре она свыклась и принимала мои визиты как данность. Ее не удивляло даже то, что я готов часами простаивать у ярких полотен, прижимаясь к ним лицом, руками, ногами и всем, чем придется. Меня же охватывал экстаз, я буквально впитывал в себя умопомрачительные образы.
Пигменты, которыми пишут тактильную живопись, при касании издают ультразвук, и тот действует на гипоталамус. Это вызывает в мозгу выбросы серотонина, и в результате человек видит определенные образы. Контакты с тактильными досками были чреваты еще одним эффектом, поначалу не столь очевидным: человек со временем терял память и впадал в длительную депрессию. Прикоснувшись к картинам Асиццоне, я был сокрушен, буквально раздавлен. Помимо живейших образов эротического свойства, что еще долго преследовали меня после выхода из музея, накатывали неясные страхи, я испытывал ужас, смятение, боль.
После первого раза я шаткой походкой кое-как добрел до дома и проспал два дня кряду. А проснувшись, сполна пожал плоды своих откровений – тактильная живопись жутко травмирует психику. Меня окружила знакомая темнота, вновь стала подводить память: я не смог вспомнить тех островов, что недавно успел посетить. Заученный список сохранился частично. Амнезия прокатилась размытой волной – я помнил названия, но забыл сами острова. Случалось ли мне высаживаться на Виньо? На Деммере? Никаких воспоминаний о них не осталось: знаю лишь то, что они встречались мне на пути.
На две-три недели я погрузился в традиционную живопись – немного подзаработать и передохнуть. И все хорошенько обдумать. Мои детские воспоминания были начисто стерты, и теперь я прекрасно отдавал себе отчет, что причиной тому картины Асиццоне.
А меж тем я писал, нарабатывая собственный стиль.
Отточить технические навыки оказалось достаточно несложным делом. Сложнее было передать на холсте свои эмоции, свою боль, свою страсть. Когда это удавалось, картины шли одна за другой. Я складывал их в студии, прислонив к стене в дальнем углу.
Стоя у окна своей студии и глядя на беззаботный город, я чувствовал за спиной жуткие кошмары, спрятанные в слоях пигмента. Целый арсенал мощного психологического оружия, созданный художником-террористом. Впрочем, мои картины будут непоняты и отвергнуты так же, как в свое время шедевры Асиццоне. А ведь на этих холстах отразилась вся моя жизнь!
Асиццоне, распутник и повеса, изображал сцены чудовищной эротической силы. Мои образы черпались из другого источника. Я выражал на полотнах душевное опустошение, запечатлевал свою жизнь, полную бессмысленных скитаний. Мое творчество стало обратной стороной художественного метода Асиццоне.
Я писал, чтоб сохранить здравомыслие, в красках консервируя воспоминания. После первого контакта с полотнами Асиццоне я понял, что единственное спасение для меня – погрузиться в работу. Только так удастся воссоздать в себе утраченное. Созерцание тактильных полотен ведет человека к потере памяти, но когда пишешь сам, начинаешь вспоминать.
Я почерпнул вдохновение у творца, утратив часть своей личности. Теперь я сам себя возвращал.
С каждой картиной из небытия памяти восставала какая-то новая область. Мазок мастихина, касание кисти – и подробности жизни всплывали с необычайной четкостью. Когда я отходил от полотна, изображение сливалось в нагромождение пятен, так же как у Асиццоне, только защитного цвета. Подходя ближе, работая с красками или прижимаясь к подсохшим мазкам, я возрождался как личность и испытывал небывалый покой.
Какого рода «лечение» ждет случайного зрителя – не хотелось и думать. Каждая вещь разила наповал, и никто не сказал бы наверняка, каким станет ее потенциал, пока она не взорвется. Так противопехотная мина лежит до поры, пока на нее не наступишь.

 

В первый год я набивал руку. Картины буквально заполонили мое жилое пространство. Пришлось перенести самые крупные полотна в заколоченный ночной клуб на набережной; здание было давно заброшено, но для моих целей вполне подходило. Там имелся просторный подвал с хитросплетением коридоров и комнатушек, а при входе – огромный холл.
Маленькие картины я оставил в студии, а те, от которых ломало душу, кричащие одиночеством, исполненные лишений, отвез на хранение в город. Крупные полотна я расставил в холле, а помельче – отправил в подвал. Дом изобиловал комнатками и коридорами, там царил полумрак, и я с легкостью обнаружил дюжину мест, чтобы запрятать свои творения.
Я без конца менял их местами. Дни напролет, по ночам, без перерыва и отдыха трудился я в сумрачной затхлости, как одержимый переставляя картины из угла в угол, из комнаты в комнату.
Все здание представляло собой подобие кроличьей норы. Дешевые стройматериалы, легкие перегородки – в моем распоряжении оказался лабиринт, состоящий из непредсказуемых изгибов и поворотов. Я поставил картины, как часовых, в самых путаных и неприметных частях лабиринта, за дверными проемами, пряча от глаз в закоулках и темных нишах.
Покидая свое импровизированное хранилище, я возвращался к нормальной жизни. Задумывал новые полотна, бродил по улочкам с мольбертом и табуретом, пополнял запасы пейзажей для продажи – я остро нуждался в деньгах.
Летел месяц за месяцем, а я наслаждался жизнью под жарким солнцем Мьюриси. После долгих скитаний и поисков я наконец-то нашел себя и свое место. Меня не тяготило даже монотонное однообразие туристической живописи. Я понимал, что такие картины требуют точности линий, дисциплинируют руку и глаз, а значит, я лучше буду работать с пигментами, пусть этих произведений никто и не увидит. Меня стали узнавать на улицах, и в Мьюриси-Тауне я приобрел репутацию странствующего живописца.
Так пролетело пять лет. Быт мой наладился, и всем в жизни я был доволен.

 

Но пять лет – недостаточный срок для покоя. Однажды ночью по мою душу явились «черные береты».
Я вел уединенную созерцательную жизнь. Ушел в живопись, пытался добраться до сути, разработать свой уникальный стиль в духе пост-Асиццоне – может быть, зря, но пытался.
В тот день я нанял повозку, чтобы переправить на склад пять последних работ, и разносил их по новым местам, расставлял, как мне было нужно.
Я и не заметил, как «черные береты» проникли в дом. Я стоял, поглощенный картиной, которую закончил писать лишь неделю назад. Держал пальцами за раму, легонько касаясь пигментов краем ладони. На картине был запечатлен один эпизод, случившийся со мной на войне. Наступила ночь, я был в патруле без напарника, потерял ориентиры и не знал, как вернуться на наши позиции. Целый час бродил во мраке и чувствовал, что умираю от холода. Наконец мне попался какой-то незнакомец, который и вывел к своим. Все в конечном итоге закончилось хорошо, но пока я блуждал в темноте, мной владел страх смерти.
Я перенес на полотно предельный ужас тех минут: полнейшая темнота, жалящий ветер и мороз, пробирающий до костей. Колдобины под ногами – не пройдешь, не споткнувшись, и за каждым ухабом таится враг. Ты его не видишь, но он здесь, рядом. Одиночество, тишина, паника, и на фоне всего этого кошмара – далекие взрывы.
Сейчас в этой картине я черпал покой.
Я оторвался от полотна и увидел четырех полицейских. Они внимательно смотрели на меня, но дубинки пока держали в кобуре. Ужас поразил меня, как удар под дых. Из горла вырвался всхлип, словно у зверя, попавшего в капкан. Я хотел заговорить с ними, но издал лишь придушенный писк.
Заметив мой испуг, «черные береты» выхватили дубинки и двинулись ко мне. Лениво, не торопясь, ведь бежать было некуда. Я попятился, коснулся доски, та рухнула на пол.
Их лица были прикрыты забралами шлемов. Тонированные козырьки защищали глаза, щитки снизу – губы и челюсть.
Четыре щелчка – синаптические дубинки в полной боеготовности.
– Рядовой, приказываю сдаться! – крикнул один и швырнул в меня какой-то бумажкой. Листок медленно спланировал на пол и приземлился у его сапога. – Ты арестован за дезертирство!
Я снова не смог вымолвить ни слова – горло будто свело.
В здании был потайной ход по подвальному лабиринту, известный только мне. Но лестницу, что вела вниз, перекрыл мощным корпусом один из полицейских. Я пошел на хитрость: наклонился, словно желая поднять лист бумаги, а сам развернулся и нырнул в сторону, но запнулся о выставленную ногу. Взмах, толчок, меня будто ударило током. Я пролетел несколько метров и рухнул на пол.
Ногу парализовало. Я попытался встать, упал на бок, перекатился, попробовал снова.
Видя, что я обездвижен, «черные береты» неспешно направились к полотну, которым я только что был поглощен. Один из них тронул его электрической дубинкой.
Я оперся о здоровую ногу и кое-как сумел сесть.
Дубинка, коснувшись пигмента, высекла искру. С потрескиванием вспыхнуло пламя, заструился дымок, но огонь быстро погас. Довольно осклабившись, полицейский повторил свою выходку.
Приблизились и другие, с интересом поглядывая на приятеля. Радостно щерясь, они принялись высекать искры из полотна.
Один из них сел на корточки и склонился к доске, чтобы присмотреться к картине. Он провел пальцами по пигменту, там, где краска была не обуглена, и…
Его словно ударило. Все мои ужасы, страхи и потрясения передались ему. Прикованный ультразвуком к доске, он не мог оторваться.
Полицейский замер. Четыре пальца – четыре точки контакта. Какое-то время он оставался в неподвижности – как будто присел у картины на корточки, протянул ладонь и задумался – и вдруг начал медленно заваливаться вперед. Машинально взмахнул свободной рукой, пытаясь удержать равновесие, и задел ею доску. «Черный берет» привалился к полотну и стал биться в судорогах. Обе руки его были замкнуты на картине. Дубинка давно откатилась, из горелых рубцов на доске потянуло дымком.
Подтянулись приятели. Не выпуская меня из поля зрения, они решили выяснить, что с ним происходит. Я же тем временем не прекращал попыток подняться и перенести вес на ногу, которая еще как-то действовала. Чувствительность возвращалась, а вместе с нею – адская боль.
Я с опаской посматривал на полицейских, понимая, что те непременно исполнят все, что задумали, это лишь вопрос времени.
Мне удалось сделать шаг. «Черным беретам» было не до меня: они тщетно пытались оттащить пострадавшего от картины. Сквозь выщерблины в доске струился дымок.
Один обратился ко мне, словно рассчитывая на помощь:
– Что за дрянь его намагнитила?
Меж тем их напарник принялся кричать – тлеющая полоса уже жалила пальцы, а он все никак не мог оторваться. Он бился в агонии, его сотрясали конвульсии.
– Его желания! – дерзнул крикнуть я. – Он в плену своих грязных желаний!
Сделал шаг, второй, третий. И хотя каждый из них давался чуть легче предыдущего, боль в ноге была невыносимой. Я доковылял до лестницы, шагнул на ступеньку, чуть не упал, переступил на следующую…
Мои действия заметили, когда я был возле двери за сценой. Преследователи бросили пострадавшего, схватили дубинки и упругой рысью двинулись наперерез, стремительно сокращая и без того небольшую дистанцию. Подволакивая ногу, я нырнул за дверь.
Дверь, коридор, комнатка, снова дверь. Я миновал первые этапы маршрута. Сзади слышались голоса: «черные береты» кричали мне вслед, приказывая остановиться. Кто-то гулко ударился о тонкую перегородку, стал ломать ее, раздался треск.
Я торопился, как мог. Предстояло пройти извилистый коридор, где хранились не самые крупные из моих работ, потом миновать три отсека с распахнутыми дверьми, и в каждом из них – мои верные стражи.
Нога снова слушалась, хотя болела невыносимо. Вот еще один коридор с нишей в конце, где я поставил свое творение. Я толкнул дверь, что вела в просторную комнату, и подпер ее одной из досок, чтобы дверь не захлопнулась на пружинах. Зашел внутрь. Впереди тянулся еще один коридор, шире предыдущих; здесь хранилось с десяток картин, грудой приваленных у стены. Я с силой поддал их ногой, и они с грохотом повалились, частично загородив проход. Преследователи настигали, я слышал за спиной их крики «стоять!».
Что-то грохнулось сзади, кто-то выругался.
В следующем коридоре хранились картины с самым мощным зарядом. Я подтащил их ко входу и установил шалашом на высоте колена. Устроил подпорку так, чтобы при малейшем касании все они рухнули.
И опять грохот и крики. Меня настигали – голоса были совсем рядом, нас разделяла зыбкая перегородка. Кто-то гулко упал на пол, как будто споткнувшись. Россыпь проклятий, крики. Под ударом выгнулась стенка, будто в нее влетели всем телом. Загрохотали картины, со щелканьем вспыхнуло пламя – синаптические дубинки коснулись пигментов.
Потянуло дымком.
Сил у меня прибавилось, а вот страх не отпускал. В очередном коридоре было гораздо светлее, и стены не доходили до потолка. Едкий дым стал просачиваться и сюда.
Я замер на выходе, отдышался. Сзади все стихло, из лабиринта не доносилось ни звука. Дым сгущался. Не хотелось и думать, что случится, если хотя бы один полицейский проберется мимо моих часовых.
Тишина. Все померкло на фоне душевных потрясений и утрат, что впитали картины, которые терзали теперь моих преследователей. От этих страданий не оторваться.
Огня не было видно, зато дым становился все гуще. Он повис под потолком мрачным асфальтовым облаком, в нем витала удушливая гарь жженых красок.
Стало ясно, что пора уходить, пока пламя не отрезало пути к отступлению. Я спешно пересек полуподвальный этаж, с трудом раздвинул старые двери с ржавыми ручками и вывалился в темноту. Мощеная аллея в обход здания вывела меня на пестрые рыночные улицы Мьюриси, где толпился народ, горели огни, звучала музыка и вопили горластые зазывалы; туда, где кипела жизнь и ездили автомобили.
Остаток ночи я бродил по городу, касаясь пальцами шершавых оштукатуренных стен, и грустил о полотнах, что горят теперь вместе со злополучным складом. Да, огонь прибрал к рукам мои муки, зато я освободился от гнета прошлого.
В предрассветный час я вышел к порту. Скорее всего, картины занялись не сразу – какое-то время тлели, потом от них загорелись деревянные перегородки. Теперь все здание было объято огнем. Дверные проемы и окна, что я запечатал когда-то из соображений приватности, вновь зияли пустыми глазницами, напоминая порталы в ад. Внутри, порывисто ухая, бушевали белые и желтые языки пламени. Сквозь щели в крыше били клубы черного дыма. Вокруг суетились пожарные, обрушивая каскады воды на хлипкие стены из крошащегося кирпича. Тщетно. Я стоял на пристани и наблюдал за их бессмысленной суетой. В ногах у меня лежал небольшой вещмешок со всем моим скарбом. На востоке светлело. Клубы пара рассеивались облаками в предрассветном небе, отражая свет солнца, пока еще скрытого за горизонтом. Занималась заря.
Когда пожарные одолели огонь, я стоял на палубе первого утреннего парома, направлявшегося в дальние дали.
В голове моей колокольными переливами звучали названия островов, подгоняя вперед. В добрый путь!
Назад: Под колпаком
На главную: Предисловие