Следующим утром Хусейн стоял у входа в дом Учителя с самого рассвета. И был вознагражден, когда пиалу с чаем с собою вместе предложил испить ему Омар Хайям.

И вскоре Учитель продолжил свою исповедь.

– Период овладением науками в моей жизни был одним из самых трагических и одновременно радостных, словно Аллах восполнял мне одно другим. Но давай по порядку…. Во время сельджукского завоевания Центральной Азии в огне тогда погибло множество людей, и в том числе значительная часть ученых. В особенности тяжело я переживал из-за погибших на моих глазах последних светочей мысли от рук религиозных фанатиков при погроме нишапурского медресе. Именно тогда я и задумался о суровости судьбы и задался очередным вопросом к Творцу: почему погибли те, кто олицетворял собою цвет науки, а в живых остались тех, кто лишь имеют вид ученых, одевают истину ложью, не выходя в науке за пределы подделки и лицемерия… А, впрочем, слушай мой незатейливый стих:

Хусейн понимающе улыбнулся.

– И если такие учителя встречают человека, отличающегося от них тем, что он ищет истину и любит правду, старается отвергнуть ложь и лицемерие, более того, отказывается от хвастовства и обмана, то они делают его предметом всеобщего презрения и грубых насмешек.

– Учитель, я своим скудным умишком могу предположить, что и вы лично столкнулись с таким к себе отношением.

– Ты прав, мой друг. Правда, к этому времени уже стремительно выросла и утвердилась огромная империя Великих Сельджуков – выходцев из кочевого туркменского племени огузов. Когда в 1055 году сельджукский полководец Тугулбек завоевал Багдад, то объявил себя султаном, владыкою новой империи, что одновременно с трагизмом завоевательной войны имело большое значение для раскрытия сил, ознаменовавших собою эпоху замечательного культурного расцвета, которую называют у нас восточным Возрождением, предтечей западного Ренессанса. Многие псевдоучителя тогда присмирели, но и сам я к этому времени немного изменил свое отношение к наукам…

Лишь потому, что вместо Божественных лекал кроили все по разуменьям собственным, пытаясь первыми быть, а потому:

Да я и сам не без греха, уж если честным быть, то до конца. Ты спросишь, в чем я ошибался? Отвечу так:

– Не многие, я думаю, могли вот так, как вы, пройти почти весь путь и вновь к безвестности вернуться.

– Тут все зависит от цели, от осознания того, для чего ученый начинает путь: до истины дойти или наград добиться. Я понял правило простое, которое касается всего: кому судьба дает вино познанья пить, тот, кроме Истины, обязан все забыть…

– Какая все же удивительная у вас была жизнь…

– Не жизнь, мой друг, пока лишь черновик… Правда, к тому времени я уже пережил и первую личную в своей жизни утрату: во время эпидемии умер мой отец, а потом и мать. Это было тяжелым потрясением для того, кто ранее жизнь лишь на развороте книжном видел. Я продал тогда отцовский дом и мастерскую, а затем отправился Самарканд, где снова стал учиться в медресе. Но как человека, обладающего феноменальной памятью и необычайно широкой научной эрудицией, меня в наставники подвигли там. И все бы хорошо, но мой язык, а более слова, что сами с губ порой срывались… Что за слова? О том, что лепет там за Истину сочли. Или о том, что их планида в том лишь, чтобы черстветь и замерзать, коли они в плену у книг и ложных толкований веры… После этих слов в медресе терпеть вашего покорного слугу уже не захотели. И я тогда отправился в Бухару, где стал работать в книжном хранилище.

Тут Учитель неожиданно прервался, что-то, очевидно, вспоминая, его лик неожиданно преобразился, и взгляд стал ясен.

Хусейн на какое-то мгновение увидел его молодым и дерзким… И затем зазвучали слова еще одного рубаи:

Затем Учитель продолжил начатый им монолог.

– Какие же удивительные это были годы, наполненные возможностью для постижения творений умнейших философов и научных трудов величайших ученых всего мира. Тогда-то понял я – мы рябь на Времени. Но, правда, я сам тогда сделал свои первые открытия в точных науках. Названия работ и их количество уже не имеют для меня, да и для тебя особого значения. А далее, работая над трактатами по философии, я имел уникальную возможность переписываться, обмениваясь мнениями с выдающимися мыслителями Востока… Их имена не стану называть, чтобы себя гордынею не тешить. Какие же это были прекрасные годы моей жизни…

– Учитель, и вы более не возвращались к преподаванию в медресе?

– Нет! Там, к сожалению, надо идти либо путем нечестного приспособления, либо путем всеобщего поругания. Но если хочешь, чтоб в медресе тебе лизали пятки, прославься чем-нибудь. Они – рабы молвы. Мы просто разошлись по предначертанным от Господа дорогам. К тому же в те годы лишь об одном я грезил и мечтал…

И потом… В преподавании точных наук мне все было ясно и понятно – там нет места для откровенной лжи, а вот с религией сложнее. Она под оболочкой чистой и доверчивой веры в Аллаха гнездо страстей сама взрастила, они ее и поглотили. И если выберешь ты путь туда, то с этими страстями уже тебе бороться будет нужно, хотя это и сложно, и опасно. Там голову одну отрубишь, как тут же вырастают две, а то и три другие, греховною порукой породненных.

– А как же Истина? О ней упомянули вы…

– Истина? – и тут Омар Хайям произнес свое очередное четверостишье:

А потому об Истине могу сказать лишь, что она… непостижима! Однако будет на сегодня. Воспоминания меня немного утомили. Ты завтра приходи, и мы наш разговор продолжим.