Глава 7
2000 год
1
Пирог с миндалем получился горьким. То ли орехи оказались испорченными, то ли прогоркла мука, но корж оставлял на языке отчетливый привкус полыни.
Раиса квашней расплылась на стуле. Плохой пирог – это больше, чем неудача. Это предупреждение. Одни гадают на кофейной гуще, другие читают будущее по линиям ладони, а она – по еде. Единственное, что всегда выходит таким, как она задумала, это ее стряпня. Идеальное совпадение замысла и результата.
И вот – горький миндаль.
Раиса бы взвыла в голос, если б умела, но громко плакать она боялась и лишь тоненько захныкала. Беда приближается к их дому. Сначала Изольда, теперь пирог… События эти имели для Раисы равное значение. Смерть Дарницкой не взволновала ее сама по себе. Но она была отчетливым предвестником несчастья. Что-то дурное творится в тихом мирке их поселка, если по соседству с тобой убивают людей. И совсем все идет наперекосяк, если из твоих рук вышел горький пирог.
И ведь не расскажешь никому, поднимут на смех.
Думаешь, соль просыпалась – это ерунда? Разбилась тарелка, тесто не поднялось, в варенье попалась косточка – случайности?
Это пророчество. Твой мир, который ты лелеешь и оберегаешь, говорит с тобой на понятном тебе языке. Слушай его, если хочешь жить в этом мире.
Раиса не умела молиться. А если бы умела, обращалась бы не к небесам, а к духовке.
– Рая! Ты что, плакала?
Люда стоит в дверях, таращится недоуменно.
– Да что ты! Просто лук терла!
– А-а-а… Ну ладно. Слушай, Веронику не видела?
Как не видеть, видела. Узкое кухонное окно выходит в сад, из него соседский дом – как на ладони. Живут там двое: отец и сын, иногда к ним наезжает мать. Мальчику восемнадцать, он студент. Отцу, Илье Сергеевичу, чуть за сорок.
Вчера Раиса мыла посуду, подняла глаза и заметила младшую дочь Люды на крыльце рядом со студентом. И не просто рядом…
Щеки опалило жаром стыда. Рая задернула занавеску, отскочила, заморгала, словно надеялась вычистить подсмотренное из глаза, как соринку.
Ночью ворочалась, страдала. С кем поговорить? С Вероникой – бессмысленно. С мальчиком? Еще хуже выйдет! Не объяснять же ему, что она девочка совсем, тринадцать лет, ну куда это годится… Решила, что обратится к Илье Сергеевичу и все расскажет. Пусть сам со своим сыном разбирается и объясняет, что можно, а что нельзя.
А нынче утром вышла в сад нарвать мяты к чаю, рано-рано, когда еще туман поднимался от земли. И возле приоткрытой калитки увидела двоих. Девочка стояла, не сопротивляясь и не двигаясь, точно статуя, а мужчина обнимал ее и пытался целовать. Широкое красное лицо, борода лопатой…
Раиса остолбенела. Господи, да что здесь творится?
Она прислушалась.
– Уходи, – хрипло просил Илья Сергеевич, отец соседа-студента. – И чтобы я тебя больше не видел!
В голосе его звучало страдание. И руки он расцепил с таким усилием, словно их сковали вокруг тонкого белого тела.
Девочка молча отступила и исчезла в тумане, не сказав ни слова.
… – Рая! Ты о чем задумалась?
– А? – Раиса вздрогнула. – Нет, Люда, не видела я Веронику. Ищи сама.
2
Больше всего Лелик любил рисовать птиц. Чем неярче птичка, тем лучше. Вглядываешься в нее, маленькую, неказистую, и вдруг словно второе зрение открывается: начинаешь видеть за этой неброской оболочкой такую красоту, что дух захватывает. Столько оттенков серого! От пыли землистой до речного серебра. А каштановые шапочки, а тончайшей прорисовки ореховые перышки на грудке! А переходы мастерские от акварельной прозрачности до маслянистой черноты!
Лелик не знал, существует ли бог, но был уверен: если он есть, то он – художник.
Когда рисуешь, как будто заново создаешь чудо. Оно не исчезнет больше, останется с тобой, и пока ты способен водить карандашом по бумаге, его у тебя не отнимешь. Может умереть мама. Отец не захочет разговаривать с тобой. Но за грифелем по шершавой поверхности тянется контур перышка – и рождается птица, а с ней целый мир.
Рисовать лучше всего лежа на подоконнике. Напротив окна – слива. Днем ее облюбовали зеленушки, а по утрам прилетают малиновки с огненными грудками. Пара этих сказочных птичек распевается с восходом солнца. На их оливковых спинках взъерошенные перья, серые брюшки пушисты, как у котят. Жаль только, что далеко они, толком не разглядишь.
Лелик нашел у деда атлас птиц, перерисовал малиновку. Бабушка увидела, ахнула, выпросила картинку себе – вставить в рамку и повесить на стену. Прохор тоже одобрил. «Талант!» – сказал.
При всех, между прочим, за завтраком.
Лелик – человек дотошный. Счел необходимым уточнить:
– Не талант, а способности. Но я их развиваю, и, на мой взгляд, вполне успешно.
Вениамин хмыкнул. Тетя Люда замечание сделала:
– Его хвалят, а он возражает! Ну и воспитание!
– Если бы я сам нарисовал малиновку, тогда было бы здорово, – пояснил Лелик. – Но я ведь просто скопировал чужое.
– Почему же не нарисуешь?
– Далеко она, – с сожалением признал Лелик. – Надо, чтобы поближе.
– А с фотографии срисовать?
– Не то!
– Перфекционист! – то ли осудила, то ли похвалила Тамара.
– Самостоятельный! – снова прорезался Прохор, и все почтительно замолчали. – Ни у кого на поводу не идет! Вот я смотрю: ты, Женька, не хочешь купаться, а по моей просьбе все равно в воду лезешь. И Пашка тоже. А Лелик не хочет – и не лезет! Уважаю! Кремень!
«Вот те раз!» – промелькнуло на некоторых лицах. Ай да разворот партийного курса на сто восемьдесят градусов.
Лелик ощутил себя так, будто на голову ему внезапно нахлобучили корону. Во-первых, все смотрят! Во-вторых, на голову давит тяжестью. Ну и уши покраснели, это уж как водится.
Он уткнулся в свою тарелку с кашей и пристального взгляда Пашки не заметил.
Пару часов спустя в дверь осторожно постучали.
– Да-да, – рассеянно отозвался Лелик.
Вошел Пашка в куртке.
– Чего тебе?
– Извиниться хотел. За вчерашнее.
Лелик отложил книгу. Подозрительность сменилась удивлением. Извиниться?
– Ты правильно сказал. – Пашка присел на корточки у двери, как будто не смел пройти дальше. – Нравится мне твой батя. И я к нему, ну, того. Короче, хотел, чтобы он ко мне тоже со всем расположением.
– Подлизывался!
– Есть немного, – с улыбкой согласился Пашка. – Мои-то оба в духовной жизни, как в облаках. Медитируют там, то-се. Не, ты не подумай, они хорошие! Просто скучные. А с твоим батей прикольно.
Лелик по-прежнему смотрел настороженно, ожидая подвоха.
– А тут я прикинул, каково тебе все это видеть, – так же спокойно продолжал Пашка. – Как будто у тебя родного отца отбирают, да? Я б, наверное, вообще убил за такое. Если б кто-нибудь подъехал к моему папаше с такой темой, что, типа, хочу с тобой на коврике кверху задом торчать и мычать по утрам, я бы ему рыльце подрихтовал. И плевать на карму! Так что я тебя понимаю.
Он выпрямился.
– Короче, это. Не держи зла, ага? Я не из вредности, а просто… По глупости, что ли. Ну и нравилось, что меня хоть кто-то принимает в расчет. Для моих-то, честно сказать, я дурак дураком. Учусь паршиво, с йогой у меня не заладилось, талантов никаких нету… Ты вон рисуешь! – Пашка уважительно кивнул на раскрытый альбом. – Круто. Художники большие деньги зарабатывают. А я как кобыле пятая нога. Ни к чему не пригоден.
Лелик хотел сказать, что он рисует не затем, чтобы большие деньги зарабатывать. Но Пашка стоял, ссутулившись, опустив голову, и мальчик внезапно почувствовал жалость. Он отчетливо увидел, насколько Пашка чужой в своей семье, и в эту секунду осознал, до чего все они – чужие своим родителям. И Тишка, и Вероника с Женькой, и его собственный отец… Как будто их нарочно раздали таких, наиболее неподходящих друг другу, и обрекли всех любить и мучиться от непонимания.
Но зачем? И что теперь с этим делать?
Потрясенный своим прозрением, Лелик даже забыл о Пашке. Ему казалось, что он стоит перед чем-то огромным, перед открытием, к которому не готов. Хотелось крикнуть неизвестно кому: «Хватит! Я слишком маленький для этого!» Но внутри чей-то голос, взрослый, умный, сказал ласково и грустно: «Вы все слишком маленькие» – и Лелик увидел не своим, а чьим-то другим зрением несчастного отца: седого, взрослого, тщетно пытающегося разглядеть в единственном сыне черты умершей жены.
Но Лелик – копия бабушки Раисы в детстве.
Даже этого утешения папе не дали.
«Сходи ты с ним на эту глупую рыбалку, – сказал голос. – Он же будет счастлив. Что тебе стоит?»
Дурак я, дурак, сказал себе Лелик. Бедный папа.
– Слушай, я еще чего зашел-то… – Пашка почесал нос.
Лелик вздрогнул и непонимающе посмотрел на него. За прошедшую минуту он пережил столько, что совсем забыл, с кого все началось.
– В знак примирения, типа! Порадовать тебя хотел.
Пашка сунул руку в карман, вытащил что-то… Сделал два шага к мальчику и разжал кулак.
В грязной ладони лежала мертвая малиновка.
Это была одна из тех двух птичек, которых Лелик видел на сливе. Рыжая огненная грудка, пушистые перышки на брюшке. Крошечные лапки скрючены, как старушечьи пальцы. Пленка на глазах.
– Дарю! – с широкой улыбкой сказал Пашка.
Лелик, окаменев, смотрел на существо, которое еще час назад было воплощением красоты. Оно жило, пело, оно было каплей прекрасного мира, и мир отражался в нем.
– Как? – одними губами шепнул Лелик.
Пашка по-своему понял его.
– Да из рогатки. Делов то!
Мальчик перевел взгляд с жалкого окоченевшего тельца на скуластое лицо, расплывшееся в довольной ухмылке.
Когда наверху загрохотало, Раиса вздрогнула и обратила взор к потолку. Опять Прохор что-то затеял?
Пару секунд было тихо. А затем донесся крик, полный боли, и снова что-то громыхнуло, ударилось, закричало и полетело в тартарары.
Когда Раиса подбежала к дверям, там уже толпились остальные.
– Ох ты ж господи! – охала Люда, прижав ладонь к губам. – Мальчики! Алешенька!
Перепуганная Рая заглянула внутрь. Паша сидел у стены, вытирая кровь с перепачканного лица. Вырывающегося Лелика с белыми от ярости глазами едва удерживал отец.
– Да я что… – бормотал ошарашенный Пашка. – Я ничего! Я как лучше хотел!
Лелик ничего не отвечал, но выдирался с такой отчаянной силой, что, казалось, вот-вот вырвет себе руки.
– Ты его избил? – хмуро обратилась Женька к Паше.
– Я его пальцем не тронул! Только птичку ему принес. А он как кинется!
– Да угомонись ты! – рявкнул на сына Юра.
– Как будто взбесился!
– Лелик! Что с тобой?
Юра, кажется, едва удерживался от оплеухи. Он не понимал, что нашло на его тихого болезненного сына, и даже испугался силе этой ярости, непонятно откуда взявшейся в тщедушном тельце.
– Держи его, Юрочка! – кудахтала Люда. – Надо успокоительное! Принесите кто-нибудь валерьянку!
Из угла поднялась маленькая фигурка. Раиса только сейчас заметила Тишку, все это время что-то рассматривавшую на полу.
– Ты ее убил!
Звонкий голос прозвучал как пощечина. Все замолчали.
– Чего? – изумился Пашка.
– Ты убил птицу!
– Ну да… Он же сам сказал утром, что не может ее зарисовать, потому что она далеко! Вот я и постарался…
– Ах вот в чем дело! – Юрий наконец все понял и испытал облегчение. – Паша, ты принес ему птицу, чтобы он мог ее нарисовать с натуры! Да хватит дергаться! – это уже Лелику.
Пашка почти испуганно посмотрел на окровавленную ладонь.
– Рогатку сделал… – бормотал он. – Выслеживал ее. Как лучше хотел, честное слово! А чего случилось-то? Леш, за что ты меня?
Всем стало неловко. Этот большой побитый парень поскуливал, как собака, и был так явно расстроен и испуган происходящим, что молчаливо рвущийся к нему Лелик казался воплощением беспричинной злобы.
– Правда, нехорошо вышло, – подала голос Женька.
– Я как лучше хотел… помириться думал…
– Врешь! – выкрикнула Тишка. – Ты это нарочно!
– Чего-о?!
Девочка сжала кулаки и шагнула к Пашке:
– Нарочно! Эта птичка не нужна была ему мертвая! Он их любит!
Лелик внезапно перестал вырываться.
– Ты знал, что так все получится! – наступала Тишка. Кажется, она сама готова была вот-вот броситься на сына Тамары и Вениамина. – Ты все продумал!
Люда всплеснула руками:
– Яна, Яночка! Да что ж ты такое сочинила!
Пашка обвел всех ошарашенным взглядом.
– Я чего… я извиниться! – бессвязно заговорил он. – Лелик вчера мне велел, чтобы я больше с вами не общался, дядя Юра. Вот я и пришел… прощения попросил!
– Что он тебе велел? – недоверчиво переспросил Юра.
– Ну, это… Я думал, вы знаете. Думал, вы его сами об этом попросили.
– Я попросил?! Лелик, это правда?
Мальчик молчал, закусив губу.
– Лелик! Говори!
Пашка вскочил.
– Ты же сама все слышала! – воззвал он к Тишке.
Взгляды взрослых обратились к девочке.
– Это так? – тихо спросил Юра. – Мой сын потребовал, чтобы Паша со мной не разговаривал? Яна, отвечай!
Тишка беспомощно посмотрела на Лелика. Тот молчал и глядел себе под ноги.
– Да, – шепнула она. – Но все было совсем по-другому!
Юра выпустил руки сына. Секунду всем казалось, что он отшвырнет его. Но Юрий только отряхнул ладони.
– Не ожидал от тебя, – брезгливо сказал он. – Это низость, Алексей.
И вышел.
Остальные понемногу потянулись за ним. Поняв, что развлечений больше не будет, ускользнула Женька. Люда ушла, охая и причитая. Раиса увела Пашку промывать разбитое лицо. Тишка с Леликом остались одни.
– Иди, – попросил мальчик.
– Ну уж нет!
– Иди, – повторил он. Поднял мертвую малиновку, держа ее бережно, как хрустальную. – Я сам справлюсь. Правда.
Тишка чуть не задохнулась.
– Этот урод тебя обвинил! Выставил каким-то мерзавцем… Несправедливо! Я поговорю с твоим отцом! Я ему все объясню… расскажу…
– Ничего ты ему не объяснишь, – устало сказал Лелик. – У него каменная голова. Там все мысли выбиты долотом. Ступай, Тиша. Мне надо птичку похоронить.
От взрослой обреченности в его голосе Тишка ощутила себя жалкой, беспомощной и глупой. Она молча дотронулась до его плеча, повернулась и быстро вышла.
Вечером в комнату Лелика заглянул отец.
Мальчика не было. На столе лежал открытый альбом. Юрий подошел, склонился над рисунком, рассматривая его с недоверием, почти испугом.
Посреди листа с необычайной тщательностью была нарисована мертвая малиновка.
2
С утра Татьяна поссорилась с Раисой.
Повод был пустяковый. Но все в доме были так напряжены, как будто это на их крыльце нашли труп.
Бедная Раиса ни в чем не была виновата. Она просто увидела в окно Тишку и заметила, что девочке нужно гулять в другой одежде.
– В какой? – взвилась Татьяна. – В юбке? В порнографических платьицах, как Женя?
– Танюша, но эти шорты…
– Эти шорты – единственная вещь, которую они купили вместе с отцом, – отрезала Татьяна. – Как видишь, они ей велики. Он никогда не умел выбирать для нее одежду. Однажды я попыталась заменить их на другие. Женственные, удобные… Старые выкинула. Надеялась, что Янка поплачет и успокоится.
– Плакала? – сочувственно спросила Раиса.
Татьяна коротко рассмеялась.
– Полтора часа рылась на помойке. Ни слезинки, ни упрека. Она просто закапывалась в мусор, точно крот, а я бегала вокруг и думала, что если она не найдет эти проклятые шорты, мне придется тащить ее домой силком. Когда она вылезла из груды мусора с этой тряпкой в руках, от нее воняло хуже, чем от привокзального бомжа. Сама выстирала их, высушила на батарее… И что ты думаешь – легла в них спать!
– Почему ты ей не запретила?
– Ты многое могла запретить своим детям?
– Но она… – неуверенно начала Раиса, – она такая маленькая!
– Думаешь, упрямство зависит от размеров?
Раиса беспомощно шевелила губами. Она пыталась и не могла выразить, что неправильно, когда дети не слушаются взрослых, что так не должно быть и что она сама всегда слушалась родителей, а потом слушалась мужа, и теперь временами на нее накатывает липкий страх, что Прохор умрет, и тогда ей некого будет слушаться, а иногда хочется, чтобы это поскорее случилось… Страшно, очень страшно вглядываться в самого себя, хотела сказать Раиса, гораздо страшнее, чем в другого, и еще хотела добавить, что она ведь безумно любит Прошу, но спохватилась, что разговор был совсем не о том.
Татьяна не дождалась ее ответа. Бросила раздраженно полотенце и ушла в сад.
«Господи, бедная моя девочка. Привезла я ее сюда, точно выставочного котенка, и жду, что ей повесят медаль на тощую шейку. Как же невыносимо и любить своего ребенка, и жалеть, и стыдиться, и мучиться от этого проклятого, несправедливого стыда. Перед кем я испытываю неловкость? Перед Прохором!»
Королевские зайцы, думала Татьяна, ожесточенно щелкая секатором в зарослях малины. Мы все здесь королевские зайцы и сбежались на поляну, едва пастух подудел в свою дудочку.
Это все деньги, будь они прокляты. Как подумаешь, какой суммы хватило бы, чтобы избежать всех этих унижений – так смешно становится. Двадцать тысяч долларов – и прощай, дядя Прохор. Развлекайся с кем-нибудь другим.
С другой стороны, у Юрки с деньгами все благополучно. А он все равно приехал, хоть и по другой причине. Тяжело быть заложником любви к матери. Тем более такой, как Раиса.
Надо же так себя поставить, что вся семья вытанцовывает вокруг и не знает, какое еще па изобразить, чтобы оставить Прохора Петровича удовлетворенным. Вот где талант!
Татьяна укололась малиновым шипом. Вскрикнула, слизнула каплю крови и отложила секатор.
Все валится из рук, и нервы ни к черту. Вчера вечером встретила Прохора, спускавшегося из своей лаборатории. Тот вдруг накинулся: «Ты чего здесь ошиваешься? Следишь за мной?!» Татьяна едва оправдалась.
А еще дважды было странное. Сидела в библиотеке и вдруг над головой услышала легкие, но отчетливые шаги. Над библиотекой комната Прохора, посторонним туда вход воспрещен. Татьяна решила, что почудилось. Но на следующий день повторилось: быстрые шаги, затем приглушенный стук, как будто что-то уронили, и все стихло.
Татьяна вышла из дома, обошла сад. Женька обнаружилась возле качелей, Тишка как раз вернулась с прогулки. Паша помогал Юрию что-то строгать в гараже. Вероники не было видно, но тут подвернулся Лелик и сообщил, что девочка только что ушла в магазин за мороженым.
Чертовщина какая-то.
– Завтра Изольду хоронят, – сказал Вениамин. Жена лениво повернула к нему голову.
Они сидели под деревом, прижавшись спинами к стволу. Солнечный свет просачивался сквозь листву, пятна прыгали по траве.
– Хочешь пойти?
– Не хочу, но придется.
– Брось, отбудем свои два часа и сбежим.
– И два часа не хочу! Жуткая баба она была, между прочим!
– Так уж и жуткая? – усомнилась Тамара.
– А ты знаешь историю с ее сыном?
– Расскажи!
Тамара вытянулась на траве, закинула ногу на ногу и закурила, слушая мужа.
Давид был поздним ребенком, и отец его был неизвестен. Поговаривали, что Изольда родила его от одного очень популярного певца. Но певец был уродлив – спасали его талант и харизма, а Давид рос изумительно красивым мальчиком и вырос в прекрасного, библейской красоты юношу.
С детства мать внушала ему, что она пожертвовала ради него своим талантом. Сколько в этом было правды, а сколько лжи, никто не знал. Сама Изольда формулировала так: «Твоя жизнь вытянула из меня мой дар, и я потеряла его. Теперь ты стал моим даром, Давид». После родов у нее действительно испортился голос. Изольда еще некоторое время пела, но лет через пять оставила сцену.
Давид был ее собственностью. Ее любимым хрупким мальчиком. Его красота тоже принадлежала Изольде. Когда однажды он ввязался в драку и вернулся домой с синяком под глазом, Дарницкая устроила чудовищную сцену. «Ты не смеешь! – кричала она, захлебываясь в истерических рыданиях. – Не смеешь портить это! – И широко обводила рукой фигуру сына. – Это не твое, понял ты, подлец? Это мое!»
Та драка была первой и последней в жизни Давида. Тихий, робкий мальчик, он страшно боялся огорчить мать.
В восемнадцать лет Давид влюбился. Изольда была к этому готова. Войска ее давно стояли на заранее отведенных позициях, и орудия были заряжены. Сначала она не препятствовала сыну в его увлечении. «Пусть мальчик наиграется». Но когда юноша заговорил о женитьбе, в ход пошел весь арсенал трагических ухищрений и уловок, от сердечного приступа до слез и заламывания рук.
Свадьба расстроилась.
Жену Изольда нашла сыну сама. Внимательно изучила претенденток, отсеяла красивых, отбраковала умных, бестрепетно вычеркнула чрезмерно самостоятельных. В итоге остановилась на стоматологе по имени Соня. У самой Дарницкой зубы были не слишком хорошие, так что она убивала сразу двух зайцев. Неплохо, конечно, будь Соня еще и эндокринологом, думала Изольда, но нельзя требовать от жизни слишком многого.
Соня была крупная черноволосая женщина с усами и бородавкой над верхней губой. От красоты Давида она немела. По вечерам расчесывала ему волосы, любуясь мужем точно куклой или ангелом. Эта двойственность отношения сохранилась в ней навсегда: благоговейный восторг, приправленный требовательным чувством собственности. Изольда выбрала себе достойную преемницу.
– У них в семье был культ матери, – сказал Вениамин. – Везде ее портреты, фотографии. Изольда то, Изольда се… Вот мамино кресло, вот мамина подставка для ног!
– Откуда ты знаешь?
– Давид и рассказывал. Он, бедный, жил под двумя каблуками.
– Сам виноват.
Вениамин улыбнулся. Помолчал, передвинулся под тень нависающей ветки и спросил:
– Думаешь, Прохор ни о чем не догадывается?
Тамара пристально взглянула на мужа.
– Нет. Пока нет.
Вениамин опустился на траву и обхватил голову руками. Тамара впервые увидела, как он теряет над собой контроль.
– Тихо, тихо… – она присела рядом, гладила его по спине, по плечам. – Все будет хорошо.
– Может, стоит ему рассказать?
Тамара отстранилась.
– Что рассказать?
– Что я болен. Что нужны деньги. Нет, подожди! – глаза его вдохновенно заблестели. – Не ему! Матери! И пусть она его продавит…
Он увидел выражение ее лица и осекся.
– Веничек, ты сбрендил, – ласково сказала Тамара. – Куда она его продавит? Твоя мать ничем не поможет, только навредит.
– Тогда ему в ноги броситься!
– Что-то тебя на литературщину понесло.
– Мне не до шуток, знаешь ли!
Тамара покачала головой.
– Он об тебя подошвы вытрет, мой милый. Стоит ему понять, что ты от него зависишь, и больше уже никуда не денешься. Отыграются на тебе, Веничек, за все годы твоей свободы. Думаешь, я ошибаюсь?
Вениамин молчал.
– А потом, наигравшись, – мягко продолжала она, – выставят тебя пинком под зад без копейки денег. С цитатой «Ты все пела? Это дело! Так пойди же, попляши!».
Крылов добил Вениамина окончательно. Он уткнулся жене в плечо, обмяк.
– Но что же делать, Тома, что же делать?
– Во-первых, молчать. И матери ни слова.
– А вдруг она что-нибудь придумает?
Тамара вздохнула.
– Милый, твоя мама чудесная женщина. Но очень небольшого ума, ты уж меня прости за прямоту.
– Она меня любит!
– Если Прохор заподозрит, что она что-то скрывает, он вскроет ее как протухшую устрицу. Без всякого ножа. Поэтому делаем, как договорились. Не расклеивайся!
– Не могу!
– Можешь! – голос ее стал жестким. – Только не сейчас. Недолго осталось, потерпи.
– С чего ты взяла?
– Ты плохо знаешь своего отца. Он почти наигрался. Еще пару недель и объявит призовую лошадь. Вот тогда все и выложишь.
– А если…
– Что – если?
– Если что-нибудь пойдет не так?
Тамара посмотрела на мужа, он на нее. Оба прекрасно поняли, что скрывается за этим неопределенным «что-нибудь».
– Вдруг он выберет не нашего мальчика… – начал Вениамин, как будто именно это и хотел сказать с самого начала.
Тамара наклонилась к нему, взяла за отворот рубашки и несильно тряхнула.
– Слушай меня внимательно, Веничек… – она улыбнулась одними губами. – Он выберет нашего, поверь. У него просто не будет вариантов.
3
Последние дни Тишке все время казалось, что за ней следят. Не дома, а в лесу. Она чувствовала чужой взгляд как легкое жжение между лопаток, оборачивалась – но видела лишь подрагивающие ветки кустов. Это мог быть и ветер.
Она больше не заговаривала с матерью об отъезде. Ощущение угрозы, нависшей над домом Савельева, никуда не исчезло. После драки Лелика с Пашкой оно притихло на время, а затем дало о себе знать с новой силой – точно ноющий зуб. Но Тишка твердо убедилась, что мать не уедет из дома Прохора. Что-то крепко держало ее здесь.
Оставалось лишь одно: быть настороже. Не ввязываться в новые Женькины проекты. Не огрызаться на Прохора. Вести себя тише воды ниже травы.
– Две недели, – повторяла про себя Тишка. – Две недели!
Ей осталось вытерпеть совсем немного.
Кроме того, у нее была очень веская причина задержаться. Но о ней Тишка не говорила никому, даже Лелику.
Взрослые шептались, что Прохор устал от них. Он столько лет жил один – Раиса не в счет – и вдруг целая компания. Причем часть этой компании – его собственные дети, что, конечно, добавляет невыносимости бытию. Чужих вытерпеть еще можно. Но своих!
И Прохор срывается. Все чаще запирается в своей лаборатории. Накричал на Раису, которая принесла ему туда чай. Дядя Юра попытался вступиться за мать, и его чуть не выгнали из дома.
После драки с Пашкой дед сначала привечал Лелика. Все опасались, что мальчишке достанется, но они плохо знали деда: он расценил его нападение на более сильного брата как проявление характера. Приблизил к себе Юриного сына, захвалил. Однако вскоре Лелик ему наскучил.
И теперь у Прохора новая игрушка.
Тишка.
Дед поет дифирамбы ее самостоятельности, ее любви к высоте, даже ее маленькому росту! То ли провоцирует остальных, то ли и в самом деле доволен Тишкой. Обсудил с ней сборник рассказов Стивена Кинга. Сошлись на том, что страшилки – ерунда, а вот «Короткая дорога миссис Тодд» – отличная вещь.
В общем, мать могла бы быть довольна.
Но и на ее лице Тишка замечала следы плохо скрытой тревоги. Наверное, она думала, что если дед полюбит Тишку, все у них будет хорошо. Наивная мама! Все самое плохое начинается, когда такие люди, как Прохор, выделяют кого-то своей любовью.
Это как черная метка. Если ты получил ее, жди беды.
Из всех, кого Прохор одарял своей милостью, пока везло только Пашке.
– Куда собралась?
Женька выскочила на крыльцо как раз тогда, когда Тишка решила удрать в лес незаметно от остальных.
– Гулять.
– Пойдем вместе?
– В другой раз.
Женька криво улыбается, молчит, не уходит с крыльца, пока Тишка идет к калитке. Может, это ее взгляд сверлит спину? Последнее время Женька ведет себя до того дружелюбно, что ожидаешь подвоха. Женька – взрослая, высокомерная, насмешливая. Зачем ей дружба маленькой сестры?
Тишка на днях случайно подслушала разговор матери и дяди Юры. «Трется возле лидера», – непонятно сказала мать. А дядя Юра подтвердил: «Качественно держать нос по ветру – великое умение». И оба неприятно рассмеялись.
Кое-что стало яснее. Но не все.
Нет, Женьке нечего делать в лесу. Лес – только для Тишки. Там ей никто не нужен.
Была еще одна причина, почему Тишка не желала компании.
У нее был почти завершен проект, который она старательно готовила последние три недели.
Проект носил кличку Дымчик и жил в поленнице.
Мойва бабушки Раисы сотворила чудо. Из маленького дичка, бросавшегося прочь при первом подозрительном звуке, котенок стал человеком. Ну, почти.
– Ах ты мой маленький! Ах ты мой хищненький!
Тишка держала котенка на коленях и ворковала, почесывая его за ухом. Три недели – и такой прогресс! Зверек, которого тщетно пытались поймать Женька с Вероникой, доверился только ей. Совсем ручным он пока не стал. Но у них впереди еще две недели!
– Блох выведем, – говорила Тишка, гладя сытого котенка. Дымчик урчал и топтался по ней растопыренными лапами. – Командам тебя обучим. И покажем маме. Она тогда согласится взять тебя в город, правда?
Вот почему Тишка готова была торчать в Литвиновке еще две недели. Ради котенка она вытерпела бы и дольше.
«Никаких животных в доме!» Мать была категорична.
Но Тишка рассудила так: она хорошо себя вела, нравилась деду и заслужила небольшую награду. Маленькую такую награду на четырех рахитичных лапках.
Впрочем, на мойве котенок окреп и перестал казаться заморышем.
– Пойдем прогуляемся.
Тишка посадила котенка на плечо и прошлась по окрестностям. До чего упоительное чувство – ощущать себя хозяйкой живого существа! Дымчик сначала больно цеплялся когтями, но потом сообразил, что можно растянуться вокруг ее шеи. Он вырастет в огромного кота, в бархатного кота-Баюна, и будет перед сном приходить к ней в постель и мурлыкать сказки.
Если бы не кот, Тишка пешком ушла бы из Литвиновки. Но из-за Дымчика все изменилось.
– Ну все, до вечера! В лес тебе нельзя. Там леший.
Каждому известно, что леший обращает котов в сов. Будет Дымчик ухать и летать, расправив крылья, а Тишка останется без питомца.
Вокруг гнезда, устроенного в развилке старой липы, кружились пчелы. Девочка забралась наверх и проверила свои сокровища. Все здесь, в мешочке, обернутом для надежности пакетом. И рисунок Лелика, на котором смешная птичка с густой челкой, и волшебный лесной кулон, и камешек с дыркой, найденный на берегу реки, и синее перо, и гладкий корень в виде страшной физиономии с округленным ртом.
Послышался шорох. Тишка вскинулась, замерла.
Неужели ее выследили?
Женька, больше некому. Увлеченная мыслями о котенке, Тишка прошляпила слежку. Вот балда!
Девочка сгребла свои сокровища, распихала по карманам. Слетела с дерева как птица и помчалась по тропе в глубь лесной чащи.
Хочешь поиграть? Сперва попробуй догони!
Краем уха сквозь шум ветра она улавливала то шелест листьев, то хруст треснувшей ветки. Тишке внезапно вспомнилась мертвая старуха. Она вздрогнула и впервые подумала, что это может быть вовсе и не Женя.
Но кто тогда мчится за ней?
Резко остановившись, Тишка вгляделась в густую листву.
– Эй!
Тишина.
– Выходи! Я не буду играть!
Чаща молчит, настороженно смотрит на нее. Кажется Тишке, или до нее и впрямь доносится чье-то тяжелое дыхание?
Девочка оказалась в самой густой, тенистой части леса, где тесно переплетались ветви орешника, дрожала осина и кусты волчьей ягоды поднимались вдоль тропы. Здесь мало солнца, проходы между деревьями затянуты паутиной, и от влажной земли пахнет кладбищем.
– Эй!
Никого. То ли и не было никакого преследователя, то ли он хорошо затаился.
Тишка внезапно осознала, как далеко она от поселка. «Случись что, меня даже не найдут».
На секунду перед ее глазами листья сомкнулись в зеленый коридор, пахнуло кошачьей мочой и сладостью гнилых яблок. Накатила слабость. К горлу поднялась тошнота, когда из землистой тени под лещиной соткалась черная фигура в серебристой паутинной шали и начала расти, расти…
Ветка снова хрустнула, совсем близко. Девочка отпрыгнула и стремительно помчалась прочь, не разбирая дороги.
Сердце колотится, губы пересохли от страха. Но лес по-прежнему ее союзник, она знает его ловушки и подсказки, помнит, где нужно обогнуть болото, а где подпрыгнуть над корявым щупальцем соснового корня.
Никогда еще Тишка так не бегала. Мертвая старуха шла за ней гигантскими шагами, а слева мелькала среди стволов приземистая черная фигура без лица. Быстрее, быстрее, быстрее!
Когда под ногами осел пластом песок, Тишка схватилась за ближайшую ветку и едва удержала равновесие. Только сейчас она поняла, что выбежала на берег. Внизу под невысоким обрывом текла река, на другой стороне рыбак загружал резиновую лодку в багажник машины.
Вырвалась, поняла Тишка.
Спаслась.
На ватных ногах она спустилась к самой воде. Сидела, глядя, как неторопливо уезжает машина, пытаясь унять дрожь. Болел низ живота, синие и золотые пятна дрожали, двоились перед глазами.
Понемногу девочка почти успокоилась. Рядом с рекой она в безопасности. Все знают, что мертвецы и оборотни боятся текучей воды.
Когда она подходила к дому, вокруг снова все поплыло. Тишка схватилась за калитку, чтобы не упасть.
– Ты к ужину опоздала.
Вероника. Смотрит без всякого удивления на пошатывающуюся Тишку.
– Не хочу есть, – пробормотала Тишка.
– Тебя мать искала.
Девочка молча кивнула, пошла к дому. На полпути остановилась:
– Женька здесь?
Вероника пожала плечами.
– Без понятия. Я ее с утра не видела.
Живот опять скрутило. Тишка застонала.
– Эй, ты чего? – встревожилась Вероника. – Ну-ка иди сюда. Ложись.
Тишка не в силах была сопротивляться. Она привалилась к яблоне, обхватила коленки и закрыла глаза.
– Тебе нужно мать найти, – странным голосом сказала Вероника, присев рядом.
– Да, ты уже говорила. Она меня искала.
– Нет, не поэтому. Она тебе поможет. – Девочка ткнула в Тишкины шорты, по которым расплывалось темное пятно.
– Это что, каждый месяц так будет? – в ужасе спросила Тишка.
Нет, мать предупреждала ее. Подсовывала книжки, в которых подробно расписывалась физиология процесса. Но одно дело читать о нарисованных женщинах и совсем другое – ощущать, будто ты рыба, у которой в брюхе крючок и его время от времени тянет безжалостный рыбак.
– Держи, – мама протянула таблетку. – Станет полегче.
Боль действительно отпустила. Но в голове поселилась муть и взвесь. Как будто смотришь на мир сквозь илистую воду.
4
Лелик хотел попросить у Тишки дать ему пару уроков искусства лазить по деревьям. Ей можно доверять. К тому же Тишка из всех самая ловкая, хоть и мелюзга. Но девочка последние сутки сама не своя: бледная, замученная, то и дело руку прижимает к животу. Яблок, что ли, переела? Лелик сочувственно понаблюдал за ней и решил отложить обучение.
Тишка сама заглянула к нему:
– Эй! Ты как?
После драки с Пашкой она и ее мать – единственные, кто обращается с Леликом как ни в чем не бывало. Ну, еще Раиса: она как прежде его особо не замечала, так и теперь смотрит мимо.
– Да так себе… – Лелик сунул карандаш за ухо. – У меня мышь пропала. Самая большая, королевская. Она с полторы моих ладони.
– Опять бабушку станешь пугать?
– Да нет же! Говорю тебе, всерьез пропала.
– Помочь искать?
– Я сам, – великодушно отказался Лелик. – Ты слабенькая. Пропадешь еще вслед за мышью!
– Ну смотри. Если что, зови на помощь.
Вообще-то мне нужна твоя помощь, хотел сказать Лелик. Что мне делать с тем, что я узнал? К взрослым идти нельзя. Они ничего не понимают, это ясно показала история с малиновкой.
Он сам толком не представлял, какая сила побудила его однажды, когда Прохор ушел, подняться по лестнице и толкнуть дверь. Ей полагалось быть запертой, но что-то в тот день пошло не так и она беззвучно приоткрылась перед мальчиком.
Лаборатория была овеяна ореолом таинственности. Две другие, нежилые, тоже манили мальчика, но с их замками он разобрался еще пару недель назад. Как и предупреждала бабушка, там оказалась свалка старых вещей. Нагромождение коробок до самого потолка да дряхлые шубы с дубленками, упакованные в прозрачные пакеты.
Лелика вело не простое любопытство. Он составлял план дома.
Пространство – тоже часть истории, которая творится вокруг тебя, а историю мальчик любил. Каждый вечер в его дневнике появлялась новая заметка, зашифрованная на случай кражи ценного документа. Если Тишка чувствовала себя хозяйкой леса, Лелик был летописцем.
В этом заключалась вторая причина, отчего Лелику хотелось попасть в святая святых Прохора. Фотографии! У деда там целый архив. Недавно Прохор снимал их семью, установив камеру на специальную треногу, и больше всего мальчику хотелось раздобыть этот снимок.
Вот это будет Свидетельство Истории! Все их семейство, собранное на одном снимке.
Но дверь поддалась. Лелик был настолько уверен в неосуществимости своего плана, что опешил.
Уходить было глупо, и мальчик с замирающим сердцем шагнул через порог. Пустые книжные полки в дальнем углу, до самого потолка. Огромный, как палуба авианосца, письменный стол. Но в первую минуту ему бросились в глаза необычные зонты на длинных ножках, серебристые внутри, черные снаружи. «Оборудование для съемки!» – догадался Лелик.
Он шмыгнул к столу, перебрал бумаги. Снимка не нашлось. Лелик поискал в шкафу и в нижних ящиках наткнулся на большие конверты.
Мальчик высыпал пачку фотографий на колени и с изумлением уставился на верхнюю.
На лестнице послышались шаги. Лелик заметался. Задвинул ящик, судорожно запихав снимки в конверт, попытался вернуть на свои места разбросанные по столу бумаги.
В двери проскрежетал ключ. Пока Прохор разберется, что замок не заперт, пройдет от силы пять секунд.
Лелик бросился за шкаф, втиснулся в узкую щель между торцом и внешней стеной. Дед хранил здесь металлические трубки непонятного назначения. Лелик в панике прижал их рукой, чтобы не повалились на пол, и в этот момент дверь распахнулась.
Тяжелые шаги. Звук чиркнувшей зажигалки. До мальчика донесся крепкий запах табака. Прохор подошел к окну, но вместо того, чтобы открыть его, плотно задернул шторы. Лелик вжался в стену.
Раздался негромкий стук. Но доносился он не от двери, а как будто с потолка. Что-то проскрежетало, ругнулся Прохор – и в комнате оказался еще один человек. Лелик почувствовал это по молчанию деда, по его участившемуся дыханию.
«Откуда он взялся?»
Заскрипели ступеньки, и тут Лелик понял.
Это были не пустые книжные полки. Это была лестница.
Гость пришел с чердака.
– Что стоишь? Раздевайся!
Защелкало, скрипнуло, послышался шорох сброшенной одежды. Лелик сглотнул и очень осторожно поднял руку, чтобы стереть со лба капли пота. В нем боролись два голоса. Один кричал, что он будет идиотом, если выглянет. Второй шептал: «Я должен посмотреть, что происходит, какой же я летописец, если не узнаю этого». В конце концов, придерживая трубки одной рукой, Лелик очень медленно высунулся из-за шкафа, чувствуя себя жучком, которого вот-вот склюнет дятел.
И тотчас спрятался обратно. Но того, что он увидел, ему хватило, чтобы он пожалел о своем безрассудном решении.
5
– Мам, расскажи мне сказку!
Татьяна отвела взгляд от монитора и потерла воспаленные глаза.
– Что за глупости?
– Маленькую сказочку!
– Яна, мне поработать надо.
– Тишка, – поправила девочка.
Татьяна едва не вспылила. С тех пор как Сергей окончательно ушел, дочь уцепилась за дурацкую кличку. Все, что осталось у нее от отца – драные шорты да фамилия. Татьяна понимала это и жалела девочку. Но иногда ей хотелось встряхнуть ее за шкирку и заорать, что он бросил их, повел себя как законченный урод, хватит делать из него кумира и воображать себя наследницей родового имени!
– Какую сказку? – устало спросила она.
– Про одну девочку. – Тишка с ногами забралась в соседнее кресло.
– Сказка, – послушно повторила Татьяна. – Жила-была одна девочка…
– И была она очень-очень счастлива.
– И была она очень-очень… Подожди. А дальше что будет?
– Дальше ничего не будет, – удивленно отозвалась Тишка. – Это конец.
Татьяна помассировала виски. Опять голова ноет к вечеру…
– Это какая-то неправильная сказка.
– Почему?
– В ней ничего не происходит.
– В ней происходит счастье, – поправила дочь.
– Про такое сказок не сочиняют.
– А мы сочиним! Рассказывай! «Жила-была одна девочка, и была она очень-очень счастлива. Конец!»
Татьяна почувствовала, что окончательно выдохлась. И спор-то был пустяковый! Что тебе стоит – повтори то, что она просит, и дело с концом. Но Татьяна не могла. Все время ее кто-нибудь продавливает: то Прохор, то Венька с Тамарой, а теперь вот собственная дочь.
– Знаешь что… – суховато сказала она. – Я могу рассказать ту сказку, которую сама захочу. А вот так я не умею. Извини, мне работать надо.
Она повернулась к компьютеру.
Тишка некоторое время смотрела ей в спину. Потом тихонько слезла с кресла и на цыпочках вышла из комнаты.
В библиотеке обосновался дядя Вениамин. Тишка через окно столовой перелезла в сад и побрела к качелям.
Вверх-вниз! Вверх-вниз!
Когда качаешься, кажется, будто можно улететь от всего плохого.
– Эй, дурилка!
Девочка вздрогнула и чуть не свалилась. Пашка сидел на черемухе, на той самой ветке, которую облюбовала Женька, и насмешливо смотрел на нее.
– Всем нравятся маленькие девочки, – умильно произнес парень и сложил губы трубочкой.
Тишка спрыгнула и направилась к дому.
– Э! Ты куда? А поговорить?
– Сам с собой разговаривай, – отозвалась она.
– Может, лучше с твоей киской?
Гаденький смешок. Тишка отлично поняла двусмысленность, и ее будто толкнули.
Она остановилась. Медленно обернулась и встретилась с Пашкой глазами.
– Ну давай, спроси, с какой киской! Чего засохла?
Девочка молчала.
– Ты какая-то тупенькая, Яна, – сочувственно сообщил Пашка. – В мать пошла, что ли?
Тишка не отрываясь смотрела на него.
– Ну чего выпучилась? Думала, никто не узнает? – Пашка сел поудобнее. – Слушай, где вас таких дур раздают? В Москве? Я бы съездил, взял парочку. Для личных нужд. – Он усмехнулся, облизал губы.
– Что не узнает? – с трудом выдавила Тишка.
– Про кошечку твою. Мяу-мяу, мяу-мяу!
Он выгнулся, сделал вид, будто точит когти, и озабоченно глянул на свою руку.
– Кусачая оказалась, тварь! Вся в тебя.
Через мгновение Тишка стояла под черемухой.
– Где Дымчик?
– А, так это самэц!
– Что ты с ним сделал?
Пашка перегнулся, навис над девочкой. От этого движения как будто маска сползла с его лица, и под ней открылась злая, умная, торжествующая крысиная морда. Пашка тоненько хихикнул.
– Я дизайнер!
– Что ты с ним сделал?!
– Украсил им твое жилье!
Девочка отшатнулась.
– К-какое жилье?
– «К-к-к-какое ж-ж-жилье?» – передразнил Пашка. – Твое! Где ты яйца несешь!
Ухмылка перешла в торжествующий оскал. Он наслаждался каждым мигом ее унижения.
– Он, конечно, сперва поорал малость, – сокрушенно поведал Пашка. – А потом ничего. Угомонился.
Тишка попятилась и бросилась бежать. Ей вслед несся злорадный хохот.
Все время, пока она мчалась по дороге, и потом, когда свернула на лесную тропу, перед ее глазами стоял мертвая малиновка.
Тишка выскочила к липе и остановилась.
– Дымчик! – срывающимся голосом позвала она. – Кис-кис-кис!
Прошла несколько шагов, озираясь по сторонам. Может быть, котенок испугался и спрятался в кустах?
– Дымчик!
Пашка был здесь. Забирался в ее гнездо, сидел там с котенком на руках. Дымчик стал доверчивый, он вышел к тому, кто подманил его рыбой.
– Кис-кис-кис!
Вот кто наблюдал за ней все это время. Пашка узнал, где ее гнездо, выследил котенка. Что он с ним сделал?
– Кис-кис…
Тишка подняла глаза к своему укрытию на липе и онемела.
Над гнездом, подвешенный на шнурке, болтался какой-то серый комочек. Невнятный, сморщенный. Тонкие лапки свисали безжизненно, словно ниточки.
«Я дизайнер! Украсил им твое жилье».
Человек с извращенной фантазией мог бы сказать, что это лампа.
Налетел ветер, тронул шнурок, раскачал комочек.
Тишка стояла, глядя на него, очень долго. Кажется, много лет.
Сознание раздробилось. Часть ее говорила, что нужно забраться наверх и снять убитого зверька. Другая понимала, что никогда не подойдет к нему, просто не сможет, потому что больше не существует ее гнезда, в котором так уютно было спать, и разбитой липы, под которой живут гномы, и леса, где она была так счастлива.
Ничего этого больше нет.
«Отведи глаза».
Тишка отвернулась и пошла обратно, напролом через лес, не замечая веток и паутины.
В ее жизни не было дороги длиннее.
Мертвый лес, мертвая тропа. Какая разница, что вокруг качаются сосны и пахнет смолой. Ее лето умерло, убито, висит безжизненным комочком на ветке сгоревшего дерева.
– Девочка, ты не подскажешь, где здесь магазин? – спросил какой-то прохожий, когда она вышла к поселку.
Тишка качнула головой. Прохожий открыл рот, чтобы что-то сказать, но увидев ее взгляд, отступил на шаг и промолчал.
Когда она открыла калитку, ветер донес до нее голоса.
Женька раскачивалась на качелях, Пашка стоял рядом и что-то вдохновенно плел. Тишка шла как робот и задержалась только на секунду, чтобы наклониться за камнем.
– А что это у нас с лицом… – начала Женька, заметив ее.
Первый удар, нанесенный со всей силы, попал ему в плечо. Пашка по-женски взвизгнул, шарахнулся в сторону, и тогда Тишка ударила второй раз.
Выбежавший на крики Лелик замер на краю поляны, оторопело моргая. Двое мальчишек катались в траве, вцепившись друг в друга. Лица были перепачканы грязью. Пашка отчаянно пытался сбросить с себя мелкого противника, но тот был изворотлив, как хорек, и дрался с яростным ожесточением.
– Разнимите их! – Женька вопила в полный голос. – Она его убьет!
Она?
И тут Лелик понял, кто Пашкин враг. Лицо Тишки было так страшно искажено, что он не узнал ее. Лелик никогда не думал, что мелкая девчонка может так биться. Пашка был сильнее, старше и втрое тяжелее. Он мог прихлопнуть Тишку одним ударом, как комара. Но девочка стремительно уклонялась, молча кусала его, не обращая внимания на тычки, и в глазах ее горело такое бешенство, что Лелику стало страшно.
Набежали взрослые, вокруг замелькали высокие фигуры. Кто-то, ругаясь, оттаскивал девочку, кто-то помогал Пашке подняться.
– Вы что тут все, озверели?!
– Янина! Ты с ума сошла?
– Господи, они опять дерутся!
– Принесите воды кто-нибудь!
Пашка отошел в сторону, пошатываясь. Он выглядел растерзанным. Кровавые полосы на щеках, следы от укусов на предплечьях… Парень потер лицо, захныкал и превратился в маленького обиженного мальчика.
– Господи, Пашенька!
Тамара выскочила откуда-то из кустов, обняла сына, прижала к себе. Тот схватился за ее руку, как утопающий.
– Мам, клянусь, я ничего не сделал! Она на меня просто так бросилась!
– Правда, без всякого повода, – подтвердила бледная Женька.
Тишка обвела всех безумными глазами. Взгляд остановился на Пашке, и Тамара непроизвольно вскинула руку, словно защищая сына.
– Ты убил моего кота, – хрипло сказала Тишка. Жутковатый контраст между детским личиком и бешенством, звучащим в ее голосе, заставил взрослых переглянуться.
– Что?
– Ты убил моего кота!
– Какого еще кота?! – завопил Пашка. – Люди, да она психованная!
Тишка сделала шаг к нему, и Юра схватил ее за плечо.
– Янина, что здесь…
– Ой. Кто-то снова подрался?
Юра осекся при виде Вероники, вышедшей на поляну со своим обычным отрешенным видом. На руках ее угнездился маленький черный котенок, которого девочка рассеянно гладила по спине.
– Дымчик, – прошептала Тишка.
Котенок крутил головой, живой и невредимый, и таращился желтыми глазами.
Но кто же тогда был на липе?
Осуждающее молчание стало физически ощутимым. Невинно пострадавший от рук бешеной дикарки Пашка сидел, уткнувшись в мать. Жертва, несчастный парень, затравленный мелкими неудачниками – ею и Леликом.
– Ни разу сдачи не дал, – прошелестела тетя Люда. – Пальцем не тронул. Джентльмен!
Если бы Тишка могла, она бы рассмеялась. Но в голове ее царил хаос. Она не в силах была осознать, что произошло. Пашка убил другого котенка? Но черный был в поселке лишь один…
Девочка обвела непонимающим взглядом Женьку, Пашку, тетю Люду, Тамару, прижимавшую к себе сына, и задержалась на Лелике.
«У меня мышь пропала. Бойцовская, любимая».
Вспышка сверкнула перед Тишкой и озарила безжалостным светом ее любовно выстроенное гнездо, над которым болталась игрушка – черно-серая королевская мышь, украденная у Лелика.
Если бы она забралась в гнездо, то увидела бы, что это не котенок.
Но она не забралась. Пашка точно все рассчитал.
И речь подготовил правильную, которая должна была убедить ее, что он расправился со зверьком.
Тишка вскинула голову и увидела мать, бегущую к ним от дома.
С беспощадной ясностью она поняла, что ей никто не поверит. Можно привести взрослых к ее гнезду, но Тишка знала, что мыши там не будет. Кому раскрыл Пашка тайну ее укрытия? Кто бы ни был этот человек, он вскарабкался на дерево, снял мышь и исчез. Никаких следов Пашкиного замысла не осталось.
– А вот это, братцы мои, уже чересчур!
Прохор возвышался над Тишкой, гневно сдвинув брови: Саваоф, карающий сошедшее с ума человечество.
– Ты зачем Пашу обидела?
Тишка разлепила губы. Она больше никогда и никому не станет врать в этом доме. К черту деда. К черту их всех, взрослых лжецов!
– Потому что он мразь, – отчетливо сказала она в тишине.
6
– Мы уезжаем завтра утром, – сухо сообщила мать. – Ты довольна?
Если бы она попыталась расспросить Тишку, девочка все бы рассказала. Но Татьяна слишком устала. Больше месяца кроличьих танцев перед пастухом закончились ничем, потому что у ее дочери сдали нервы. Она не хотела слышать никаких объяснений. Несправедливая, иррациональная обида разбухала в ней, и Татьяне стоило больших трудов удержать ее внутри.
«Я старалась ради нее. А она!»
Тишка спустилась на первый этаж, ведя рукой по нагревшимся перилам. Дом – хороший. Ей будет его не хватать.
Внизу никого не было. Взрослые к вечеру решили жарить шашлык в саду. Все они стали обращаться друг с другом подчеркнуто доброжелательно, словно пытаясь загладить впечатление от ее дикой выходки, но все это отдавало фальшью.
Тишка прошла столовую с насупившимся буфетом, миновала горку, в которой сочувственно поблескивали бокалы. Библиотека с длинными книжными шкафами – темная, уютная, как домик под столом, сделанный из одеяла. Гостиная, где со стены взирает огромный портрет Прохора: пронзительный взгляд, раскрытая книга под грубой ладонью.
Вокруг все заставлено подарками, которые преподносили великому писателю. Статуэтки, кубки, вазы… Самая волшебная, малахитовая, зеленеет на столе. В ней никогда не бывает цветов – наверное, не найти достойных такой красоты. В зеркале над искусственным камином темнеет ее отражение.
На Тишку снова накатила слабость, и она ухватилась за край стола. Эти приступы, во время которых ее бросало в холодный пот, стали повторяться почти каждый час.
И живот опять ноет. Надо попросить у мамы таблетку…
– Выгнали тебя?
Тишка вздрогнула.
Пашка стоял в дверях. За ним сгущался сумрак коридора.
– Пошел вон, – хрипло сказала она. – Иначе опять врежу.
– Да ты уж свое отвоевала, – рассмеялся Пашка.
Один глаз у него заплыл, на щеке остались царапины. Но выглядел он победителем.
– Как же ты мне надоела. Все вы.
– И дед? – не держалась Тишка.
– При чем здесь он? Вы, малолетки. Сытые…!
Он произнес такое слово, что Тишку передернуло – не столько от ругательства, сколько от ненависти в его голосе.
– Дед тебя не выберет! – прошипела она.
Пашка внезапно рассмеялся.
– Да и пускай! Что бы ты понимала, дура. Здесь совсем другая игра идет! И ставки в ней выше. Ты хоть знаешь, что такое ставки?
Тишка промолчала, с ненавистью глядя на парня. Ей было худо, почти так же худо, как в доме Изольды. Стены то и дело шли волнами, перед глазами сгущалась пелена. Надо было уйти, но при мысли о том, что придется протискиваться мимо Пашки, как будто она бежит с поля боя, внутри все бунтовало.
– Противная ты, – задумчиво сказал Пашка. – И везде лезешь! Кто тебя просил про птицу рассказывать?
– Ты ее убил!
– Ну и что? Хотел как лучше.
«Прохору эту лапшу вешай на уши», – собиралась сказать Тишка, но к горлу из желудка поднялся ком.
– Я про тебя все знаю, – выдавила она, преодолев тошноту. – И Лелик знает.
– Тебя завтра уже здесь не будет. Ту-ту! Наденут на тебя смирительную рубашку и повезут в белой карете.
– Чего?
– Ты же психическая. Тебя надо подальше от людей держать. Твоя мамашка тебя в психушке закроет, ты в курсе?
– Что ты врешь!
Но страшное подозрение вдруг кольнуло в сердце: а если правда?
– Заберут тебя и на укольчики посадят, – заверил Пашка. – Матери твоей свободы хочется. Она ж в разводе? Ну точно. Кому она сейчас нужна, с прицепом. А так хоть мужика себе найдет. Потрахается с ним вволю.
– Заткнись!
Тишка, пошатываясь, сделала несколько шагов.
– Ага. Уже заткнулся. – Пашка улыбнулся. – Зря я, что ли, себя подставлял под твои зубы? Получай в ответку правду. Не нравится?
Девочка хотела только одного – уйти. Уже не только стены, но и сам Пашка расплывался перед глазами. Вкрадчивый голос льется в уши и застывает там, как смола.
– Тебя в дурке закроют, – Пашка зашел в комнату и стал ходить вокруг Тишки, приглядываясь. – Мамашка твоя натрахается и выпускать тебя оттуда не захочет.
– Не смей так говорить про маму!
– А чего? Она не такая уж и старая. Может, еще одного родит. Тогда ты ей точно будешь ни к чему.
Тишка отчаянно сопротивлялась этому тягучему голосу. «Неправда! Он лжет!»
– Ты не замечаешь, что она странновато себя ведет? И звонит куда-то все время. Прикидывает, в какую больничку тебя запереть. Ну и жалеет тебя, не без этого.
Господи, но ведь правда же, все так и есть. Мама и в самом деле часто разговаривает по телефону, и на Тишку временами смотрит так странно…
– Замолчи, замолчи, замолчи, – бормотала Тишка, плохо понимая, что говорит.
– А, да! С котиком-то твоим я закончу.
Девочка чуть не задохнулась от ужаса.
– Что ты сказал?!
– Тебе ж его с собой не разрешили взять, – посочувствовал Пашка. – Спасибо, кстати, что приручила. Меньше возни.
– Не смей…
– Если бы ты мне вывеску не попортила, – он дотронулся до синяка и сморщился, – я бы затеваться не стал. А так – извини.
– Не трогай кота! – взмолилась Тишка. – Пожалуйста!
– Сама виновата!
– Я все что хочешь сделаю! – она уже плакала, не скрываясь. – Только не обижай его! Пожалуйста!
Пашка театрально приставил пальцы ко лбу, словно принимая трудное решение. Все взвесил, посмотрел еще раз на похолодевшую от ужаса, зареванную Тишку и сокрушенно покачал головой:
– Не могу. За все надо платить – слышала такие правильные слова?
И вдруг превратился в какого-то чудовищного клоуна, изображающего одному ему понятную пантомиму. Тишка в полной оторопи смотрела, как Пашка медленно обводит пальцем вокруг шеи, словно надевая петлю, дергает вверх сжатый кулак… Голова его повалилась на левое плечо. Глаза закатились, он захрипел и вывалил язык.
И тут девочка поняла, что ей показывают.
Повешение.
Эта омерзительная кривляющаяся харя каким-то образом окончательно заставила девочку поверить в то, что каждое слово, сказанное Пашкой – правда. Все будет так, как он обещает. Мама увезет ее и положит в психбольницу, а он в это время убьет ее Дымчика.
– Хыр-хыр! – прохрипел Пашка и для правдоподобности выпустил изо рта струйку слюны. А затем открыл глаза, не выпрямляя свернутой шеи, отчего выражение его лица стало невыносимо жутким, подмигнул Тишке и осклабился.
При виде этого оскала с Тишкой случилось что-то вроде припадка. Ничего не соображая, она схватила со стола малахитовую вазу, как будто саму прыгнувшую в руку, и с размаху ударила Пашку по голове.
Ваза взорвалась, и вместе с ней взорвался мир. Все рассыпалось: Пашка, портрет деда, зеркало, стол, обои с розами… Нестерпимо блестящие осколки закружились вокруг Тишки, ее подхватило водоворотом и затянуло вглубь черной хохочущей воронки.
