– Ты Яну не видел?

Татьяна пересекла поляну и остановилась перед Юрой, сидящим в гамаке с книгой.

– С девочками играет, – не задумываясь, ответил тот.

– С нашими?

– Ага.

Он был совершенно уверен в своих словах. Девочки действительно всего час назад бегали вокруг, мельтешили, мешали ему сосредоточиться. Их было так много! Двое подростков, по убеждению Юрия, никак не могли создавать столько шума и суеты, так что он безотчетно приписал к двум раздражающим фигуркам третью.

Татьяна немного успокоилась.

– Самостоятельная. – В голосе ее звучала сложная смесь осуждения и гордости. – Все время что-то исследует. – И без перехода спросила: – Юра, зачем ты здесь?

Он отложил книгу, поднялся, внимательно глядя на нее сверху вниз.

– С нами-то все понятно, – добавила Татьяна. – А вот тебя каким ветром занесло?

Он усмехнулся. Танька не меняется. Короткая стрижка, мужская линия подбородка, губы всегда плотно сжаты, словно кто-то может потребовать выдать военную тайну – и тут-то Танька покажет свой стойкий характер. Женщина с лицом военнопленного.

– Сразу к делу переходишь?

– А чего тянуть, Юр? Давай, выкладывай!

Он собирался ответить честно, потому что из всей его родни, пожалуй, только Татьяна заслуживала правды. Юра всегда уважал ее и немного жалел. Уважал – потому что она была из породы атлантов и всю сознательную жизнь удерживала на плечах тяжеловесный мир. Жалел – по той же причине и еще из-за того, что понимал, насколько людям ее характера не дается благословенное умение жить легко. Он и сам был из таких, из трудяг-муравьев, и своих определял с лету.

Вот Венька с Тамарой – легкие. И Людка легкая, хотя внешне и выглядит как баржа в кудряшках. А им с Татьяной не судьба танцевать дивный стрекозиный танец, даже вздумай господь снабдить их парой прозрачных крыльев. Они и с крыльями примутся таскать тяжести и делать запасы на зиму. Потому что первичными для муравья являются два чувства: страх и ответственность.

Вот в чем главное отличие от этих, из племени стрекоз. Стрекозы – они непуганые.

– Все очень просто… – начал он.

И тут из кустов вывалился Вениамин.

Татьяне, смотревшей на Юру, показалось, что на его лицо при виде брата с лязганьем упало железное забрало. Она внутренне поморщилась. Дрянная все-таки вышла тогда история с Гектором…

– О-о, благородное собрание! – широко заулыбался Венька. – Что обсуждаем, кому кости перемываем, какие строим козни? Сознавайтесь!

– Увидимся, Тань, – сухо сказал Юра.

Провожая уходящего брата взглядом, Вениамин поцокал языком:

– Как у него корона на голове держится, объясни мне, Танюха? Ей же нимб мешает!

«Начинается», – подумала Татьяна. Но оно никогда и не заканчивалось. Просто из некоторых воспоминаний потоком времени вымывает насыщенность цвета; краски тускнеют, переживания блекнут и остаются в памяти лишь словами, не чувствами. Как ярлычки на коробках, в которых давно уже нет содержимого: высохло или растворилось.

А потом вдруг эту коробку вытряхивают тебе на голову и оказывается, что она полным-полна грязи и седой собачьей шерсти.

– Веня, вы большие мальчики. Разбирайтесь без меня.

– Боже упаси, никаких разборок! – рассмеялся он. – Шучу я, Танечка, шучу! Или ты от Юрки заразилась невосприимчивостью к смешному?

– Угомонись.

Вениамин перестал улыбаться.

– Ты тоже считаешь, что тогда с Гектором была моя вина?

Удивительно, как ему это удается: неприятным голосом говорить до того проникновенно, что и не хочешь отвечать, а все равно ввязываешься в разговор. Видимо, сказывается опыт общения с паствой или кто там у него.

– Какая разница, что я считаю! – Татьяна все-таки разозлилась. – Не нужно впутывать посторонних в вашу историю!

– Посторонних?

От веселого удивления в его голосе ей стало не по себе.

– Ну что за глупости, – пожурил Вениамин. – Посторонние, Танюша, в этом королевском забеге не участвуют.

– Почему в королевском?

– Норвежский писатель Асбьёрнсен. Написал сказку про кроликов. – Вениамин прикрыл глаза и продекламировал: – «Пастух свистнул разок в дудочку, и все зайцы сбежались на лужайку, да еще и выстроились рядами, как солдаты на параде».

Он открыл глаза и глянул на нее с насмешливой проницательностью.

– Если ты шагаешь строем и бьешь в барабан, не притворяйся зевакой. Или решила сменить амплуа и записаться в идиотки? Так это место занято Людой. Не сбрасывай ее с пьедестала. У тебя-то выбор есть, а ей больше некуда податься.

Подмигнул и пошел, виляя тощим задом.

Татьяна опустилась в кресло, которое занимал Юра. Настроение было испорчено безвозвратно.

– Говорит, сказка про кроликов, а сбежались-то зайцы, – вслух сказала она.

Но мысль об ошибке Вениамина не принесла утешения.

«В любой момент я могу уехать». Собственно, прямо сейчас и стоит это сделать, не откладывая в долгий ящик. Дождаться дочь, сообщить Прохору, что срочно вызывают на работу, – и бегом на электричку.

Он, конечно, после такого демарша вычеркнет ее из списка живых, но зато…

– Татьяна!

Она вскинула голову, глядя, как он идет по тропе: подпоясанная белая рубаха, в руке коса. Не будь Татьяне так тошно, она бы рассмеялась. Косит, значит. И даже ясно под кого. Под Льва Толстого косит Прохор Савельев, причем под Толстого времен Ясной Поляны. Мало ему нынешней славы Тульского Зодчего! Хочется масштабных ассоциаций и таких параллелей, чтобы дух захватывало. И дом себе поставил – не дом, а декорации к бытию великого писателя земли русской. И жену выбрал – кроткую, бессловесную, глупую, зато красивую и с русой косой до пояса (уж не по косе ли выбирал? фотогенично, и потомки будут ахать и восхищаться). И всячески утверждает себя в памяти свидетелей как могучего старика, эдакий столп современной литературы, мастодонта, силищи необыкновенной и проницательности нечеловеческой.

«И ведь верят, вот что страшно».

Татьяна смотрела исподлобья, как Прохор идет к ней, и думала, что помри он сегодня – и завтра соседи начнут рассказывать о нем легенды. Да что там, он уже сейчас воплощенный миф.

Но ведь и в самом деле могуч. Даже на расстоянии чувствуется, какая от него исходит сила. «Мы рядом с ним кажемся безжизненными сопляками, – подумала она. – Все, кроме детей. У них энергия по другой шкале измеряется, не в его единицах».

– А что это ты от всех спряталась? – мягко пожурил Прохор.

– Разве спряталась? – через силу улыбнулась она. – Просто тихо здесь. Хорошо.

«Сказать про отъезд, сказать сейчас же!» Она открыла рот, чтобы соврать о работе…

– Скучно тебе у нас, Танюша? – неожиданно спросил старик. – Маешься, котенька моя?

Татьяне показалось, что ее ударили под дых.

Вот так вот. Умом все понимаешь, а все равно к горлу подступает ком. Как будто тебе снова пять лет, и мама наказала, а ты бежишь к дяде Прохору, который хватает, подкидывает в воздух, целует в нос, обещает пряники и карусель, а пока тихонечко от мамы возьми-ка «Школьную» в клетчатой синей обертке, да спрячь, дурочка, спрячь! съешь за баней, вот и умница… ну беги, котенька, беги…

Десять лет спустя: кладбище, снег, от могильщиков разит перегаром, и на всю жизнь у Татьяны этот запах станет ассоциироваться со смертью. За спиной шепоток вьется поземкой: «– …двух девок… – …а вторая где? – Вон, с Раей… – …никого не щадит… – …и не говорите, ох, какое горе… – …поздно нашли, а я всегда повторяла, что…»

Грузная фигура проступает из снеговой завесы. Одним взглядом Прохор изгоняет глупых жалельщиц и наклоняется к ней. «Ничего, котенька, ничего». Тяжелая рука на ее плече – как якорь, не позволяющий шторму вырвать корабль из порта и утопить в ледяном море.

Вот так: одно слово, и в тебе снова оживает то, что казалось давно отмершим.

Татьяну охватила жалость. Старый ведь он, Прохор. Ей впервые пришло в голову, что он наверняка болеет, в его возрасте и без болезней – это фантастика. Только никому не признается. Может, потому и собрал всех своих, потому и детей упросил привезти. Все хорохорится. С косой расхаживает!

Сколько он уже не писал? Последняя книга вышла пять лет назад. С тех пор занимается только чужими рукописями, привечает каких-то неряшливых юнцов, пристраивает странные их повестушки на публикацию.

Целыми днями расхаживает по саду с реквизитом в руках, притворяется, что занят делом. Играет в хозяина земли, если не в бога – с него ведь станется, с замахом и амбициями у него всегда все было хорошо! Глава семейства, патер фамилиас. Но и это ведь ложь. Никогда вокруг него не было многочисленного клана родни. Всех разогнал, включая собственных сыновей. Веньке-то хоть бы хны, он сам для себя солнце и звезды. А Юрка до сих пор искалечен этой отцовской нелюбовью. Впрочем, старшему сыну Прохора Савельева ударов судьбы хватало и без отца.

– Вовсе я не маюсь, – бодро сказала Татьяна. – Работается мне здесь хорошо. Янка счастлива, поправилась на два кило. Не выдумывай!

Призрак электрички помахал длинным хвостом и растворился вдалеке.

Она, размякнув, встала, поцеловала Прохора в лоб и сама почувствовала, каким правильным был этот внезапный и несвойственный для нее порыв.

– Про Яну я и хотел с тобой поговорить. Слушай, она у тебя плавать умеет?

– Умеет…

– Вот и славно! – кивнул Прохор. – На реку пойдем завтра. Хочу ребятишек развлечь, а то от вас с Юркой и Веником проку, как от ишаков на скачках. Так что готовься, мамаша: дитятко твое узреет великого Нептуна!

Ответно с громким чмоканьем поцеловал ее в лоб и размашисто перекрестил, явно издеваясь.

– Хорошо, что ты задержишься! Повеселимся, а, Танька?

Глядя ему вслед, Татьяна подумала, что она, кажется, временно спятила. На нее напал темный морок, искажающий образы и стирающий из памяти числа. Какая еще старость? О чем она думала, упиваясь собственной сердобольностью? Ему шестьдесят пять лет! И коса у него – не реквизит, а самый что ни на есть рабочий инструмент. Достаточно вспомнить свежескошенное поле за баней.

Повеселимся, значит…

– Мам, давай уедем.

Татьяна удивленно обернулась к дочери. Тишка стояла на пороге и ковыряла пальцем трещину в косяке.

– Почему? Тебе здесь не нравится?

Девочка помолчала.

В Литвиновке хорошо. Дом по ночам поет и рассказывает сказки. Лес шумит, радуясь ей.

– Нравится, – выдавила она.

– Тогда в чем дело?

Дочь не отвечала.

– Тебя кто-то обидел?

Тишка удивленно подняла глаза. Кто ее может обидеть?

– Тогда я не понимаю, что за капризы, – резче, чем следовало, сказала Татьяна.

Господи, сколько можно! Она из кожи вон лезет, старается, и не ради себя, а ради ребенка. Но этот ребенок сам не знает чего хочет.

А ведь Прохор определенно симпатизирует Янке. За завтраком похвалил ее наблюдательность. Вчера лично выбрал для нее книгу из своей библиотеки и подсунул со словами: «Прочитай, потом обсудим». Никому из внуков он такого не предлагал.

– Это из-за смерти Изольды Андреевны?

– Нет.

– Черт возьми, Янина! Или объяснись, или перестань трепать мне нервы!

Тишка молча шагнула назад и исчезла.

Как объяснить предчувствие, что готовится что-то плохое?

Сначала она тоже думала, что все дело в Изольде. Что делала Женя, пока Тишка оставалась в комнате с мертвой лисой и живыми котами? И почему старуха оказалась дома, хотя должна была уйти?

Но вскоре стало ясно, что причина совсем в другом.

Девочка взбежала по лестнице в мансарду. Под крышей было огромное пространство, разбитое на четыре комнаты. Теперь-то она знала, что в самую первую ночь стучалась в дверь, которая вела в кабинет Прохора. Эту комнату называли лабораторией. Дед изредка брал фотокамеру и уходил бродить по поселку. Вернувшись, запирался наверху: проявлял, печатал, сушил снимки. Доступа туда никому не было. Там же он изредка работал, хотя компьютер стоял в гостиной, на видном месте, в окружении исписанных листов, которые, кажется, много лет никто не трогал.

Еще две верхних комнаты заперты. Бабушка говорит, там хранятся старые вещи. Ключ от них есть только у Прохора.

А одна стоит пустая. Из нее собирались сделать бильярдную, но дед передумал, и теперь она открыта: хочешь – танцуй, хочешь – спи. Привлекала Тишку не сама комната, а скат крыши, на который можно было выбраться из окна. Внизу малинник, сверху солнце: лежи себе и грейся как ящерица.

Тишка перелезла через подоконник и растянулась на теплом ребристом шифере.

Нет, дело, определенно, не в Изольде. С ее смерти прошла уже неделя, и каждый новый день смывал волной страшные воспоминания.

Дело в Пашке.

Девочка сама не могла бы объяснить, откуда в ней эта убежденность. Но она многое бы отдала за то, чтобы сын Вениамина и Тамары не появлялся в Литвиновке.

Взрослые его любят. Пашка умеет нравиться. Перед Прохором крутится на турнике и бесстрашно прыгает с обрыва в реку. Дед ценит силу и радуется: «Настоящий мужик растет».

Дяде Юре предан, как сеттер хозяину. Каждый день на рыбалку с ним ходит с раннего утра. И вечером ошивается возле Леликового отца, забыв про собственных родителей.

Тете Люде и Тишкиной матери ненавязчиво помогает. Тут стул перенесет, там поможет землю в малиннике рыхлить. Милый, улыбчивый, скромный. Трудяга, но при этом не дурак.

Славный парень.

Ох, как же этот славный парень не нравился Тишке!

Время от времени она ловила на себе изучающий взгляд темных глаз. Пашка к ней присматривался. Оценивал. Прикидывал, каковы ее шансы понравиться деду.

Женька тоже все прекрасно понимала. Но она сама из победителей, ее Пашкины игры только забавляют.

Вероника, кажется, вовсе его не замечала. Скользнет по нему сонным взглядом – и плывет себе дальше.

А вот с Леликом дела обстоят паршиво.

– …Не лезь к моему отцу!

– А то что?

– А то врежу.

Тишка, лежавшая на крыше, тихонько ахнула.

– Ушами нахлопаешь? – засмеялся Пашка. – Вали отсюда! Воин…

Девочка подползла к краю и осторожно высунула голову. Стоят возле малинника друг напротив друга: тщедушный светлоголовый Лелик и коренастый Пашка в своей кепке.

– Думаешь, я не понимаю? – голос Лелика дрожит, но не от страха, а от злости.

– Чего?

– Ты подлизываешься. Ко всем! К папе моему!

– Я твоего батю исключительно уважаю! – протянул Пашка. Издевательские интонации в его голосе сменились почтительностью. Переход был такой резкий, что сама почтительность эта прозвучала еще большей издевкой. – Хороший он человек! Побольше бы нам таких, глядишь, и все в стране пошло бы на лад…

Ерничает, поняла Тишка.

– Я скажу отцу, кто ты такой, – осипшим от волнения голосом пообещал Лелик.

Пашка почесал затылок.

– А кто я такой? – простодушно осведомился он. – Расскажи и мне, что ли.

– Врун ты, вот кто!

– Да брось! Кому я соврал?

– Всем врешь! Отцу – что тебе рыбалка нравится!

– Очень нравится. Как приехал сюда, полюбил ее всей душой. И отца твоего полюбил.

– У тебя свои родители есть! Их и люби.

Пашка помолчал.

– Я бы рад, – доверительно сказал он. – Только душа у меня уж больно широкая. Все в нее помещаются. А ты папку не жалей, не жалей. Его на всех хватит. И на меня, и на тебя… Хотя тебе-то, конечно, немного достается, но тут уж ты сам виноват…

Лелик сжал кулаки и пошел на противника. Тишка перевернулась, съехала на животе, уцепилась за водосток и спрыгнула вниз.

– Ого! – Пашка от неожиданности даже попятился. – Телки с неба падают!

Девочка схватила Лелика за руку.

– Не дерись с ним! Он тебя же выставит виноватым!

– Плевать!

– Да пусть дерется, – посоветовал Пашка. – Лишь бы не обосрался. Вони будет…

Тишка оттащила Лелика, который набычился и рванул вперед.

– Стой!

– Отпусти! Я ему врежу!

– Ты что, не видишь – он этого и добивается!

Лелик немного пришел в себя. Заморгал, словно очнувшись, и перевел на Тишку недоумевающий взгляд.

– А я ведусь, да?

– Ведешься! – кивнула Тишка. – Как дурак!

– Скучно с вами, детки, – огорчился Пашка. – Ладно. Бывайте.

Подмигнул и вразвалочку почесал к калитке.

– Он знает, что папа собирается взять на воспитание ребенка.

До Тишки не сразу дошло, что сказал Лелик.

– Что?!

Мальчик устало потер переносицу.

– Они с мамой всегда хотели двоих детей.

Он запнулся и с сожалением посмотрел на Тишку.

Вот как ей объяснить? Нет, она хорошая. И смешная! Мышам разноцветные ленточки повязала – говорит, чтобы различать их. Но она и представить не может, каково это – жить с отцом, который вознамерился совершить добрый поступок. Последние три месяца только об этом и твердит. «Алексей, ты взрослый! Алексей, ты поймешь!» Сначала искал в детских домах маленьких детей, а потом уцепился за идею взять уже подросшего пацана. Осчастливить его, значит. Дать ему все. Лелик с ужасом ждал того дня, когда отец приведет в дом чужого парня, от которого будет пахнуть казенным бельем, и скажет: «Вот тебе братик, Алексей! Люби его и уважай».

«Тебя на одного-то не хватает! – мысленно орал на отца Лелик. – Вечно пытаешься заставить меня участвовать в том, что тебе нравится! Рыбалка эта! Походы байдарочные! Хоть бы раз в жизни сделал то, что хочется мне, а не тебе!»

Хотелось простого: чтобы отец принадлежал ему одному. Нет, если женщину соберется завести – пусть. Про такое Лелик знал и не то чтобы одобрял, но не противился. Только не другого мальчишку! «Он ведь памятью о маме только прикрывается. А сам ищет мне замену. Потому что я неудачный. Бракованный».

И тут – Пашка! Идеальный сын.

– Чего ты несешь?! – прошипела Тишка и от злости даже толкнула Лелика в плечо. – Совсем спятил? У Пашки мать с отцом есть! Он же не сирота!

– Пока нет.

Тишка поперхнулась на полуслове.

– Что?

– Пока не сирота, – отчетливо повторил Лелик.

Девочка хватанула воздух ртом.

– Пашка, он ведь расчетливый, – задумчиво сказал мальчик. – Вдруг с его родителями что-нибудь случится! А тут готовая замена.

– Что? Что с ними может случиться?

– Мало ли. Смертельная болезнь. Или тормоза у машины откажут.

– Какой машины? – крикнула Тишка. – У них нет машины!

– Вот именно. А у папы есть. «Ауди». И Пашка это отлично сечет.

Тишка хотела сказать, что Лелик совсем свихнулся, надо ему больше на свежем воздухе бывать… Но мальчик уже ушел.

Прохор запер дверь на два оборота ключа. Дети шныряют повсюду! Что поделать, издержки его развлечения. Пару раз ему казалось, что кто-то подсматривает, и он шел проверить. Но всякий раз темнота не скрывала в себе ничего, кроме пустоты.

Но что еще хуже – кажется, кто-то рылся в его вещах. Книги на полках стоят не в том порядке. Бумаги, грудой лежавшие на столе, сдвинуты.

– Или старею, паранойя догоняет? – вслух спросил он себя.

Нет, не стареет. Фору даст обоим сыновьям. Во всем.

С одной стороны, обидно. Слабовато его семя.

С другой, он все-таки нашел выход. Не в детях обретет продолжение, так во внуках.

Это Райка испортила его кровь, развела ее своей жиденькой трусливой водицей. Юрка получился болезненный, его Прохор и за мужчину не держал. Что это за Савельев, который от цветов кашляет, от березы чихает! Порченый.

А второй сын уродился хоть и веселым, но безвольным. На все ему плевать. Ни честолюбия, ни амбиций, а мужик должен хотеть весь свет завоевать! Все города сжечь, всех баб перетрахать! Вот тогда он – настоящий, а не пальцем деланный.

В дверь поскреблись.

– Заходи, – сказал Прохор.

Потом вспомнил, что сам же запер ее на ключ.

Он впустил человека, стоявшего снаружи, и внимательно оглядел лестницу.

– Тебя никто не видел?

Гость покачал головой.

– Раздевайся.

Шорты, рубашка, носки, трусы… Прохор скользнул взглядом по обнаженной фигуре, задержался на плоском животе…

– Ложись.

Подготавливая все к предстоящему действу, он снова чуть не забыл про дверь. Ключ щелкнул дважды. В последний момент Прохор едва удержался от желания еще раз выглянуть наружу и проверить, не стоит ли кто на лестнице.

Все-таки старый стал. Мнительный.

– Кто-нибудь догадывается, что ты здесь?

Человек, лежащий нагишом на кровати, отрицательно качнул головой.

– Скажешь кому, убью, – спокойно пообещал Прохор. – Ты меня знаешь. И кстати, больше по лестнице не приходи. Только через чердак.

Он все приготовил и включил лампы.

Мысль о собственном дряхлении засела в голове.

– А я ведь баб всегда любил, – доверительно сказал он. – И бабы всегда меня любили. Умные, красивые – всякие. А живу с дурой Райкой. Знаешь почему? Она под меня создана, как вот дом этот или сад. Знает, когда водочки подлить, когда помолчать, когда сказать. Все привычки мои помнит до муравьиной мелочи. Я себе ерундой голову не забиваю, для ерунды у меня Рая есть. А с другой бабой что? Ну, любовь. Любовь молодым хороша, им все равно больше делать нечего, да они ничего и не умеют. А тем, кто умеет, нужно другое.

Он подошел, сел на край дивана. Загрубевшим пальцем провел по атласной щеке.

– Боишься? Правильно! Меня и нужно бояться.

Он удовлетворенно погладил узкое плечо.

– Я ведь с тобой что хочу сделаю. Захочу – раздавлю. Захочу – возвышу. Главное, слушайся меня. И молчи.

Лежащий на кровати человек покорно кивнул. Он и без того не проронил ни слова, но Прохор, казалось, этого даже не заметил.

– Вот и молодец, – он потрепал гостя по щеке. – А теперь потерпи. Это будет долго.