Глава четвертая. Слово искупителя

Наутро после похорон Гхош поднялся рано. Для разнообразия его первая мысль при пробуждении была не о Хеме, а о Стоуне. Приведя себя в порядок, Гхош отправился на квартиру к Стоуну, но никаких признаков его возвращения не обнаружил. Расстроенный, он явился в кабинет к матушке. В ответ на ее вопрошающий взгляд Гхош отрицательно покачал головой.

Ему не терпелось осмотреть прооперированного. Это чувство поразило его. Наверное, Стоуна, опытного хирурга, такое предвкушение первого осмотра навещало регулярно.

– Еще пристрастишься, пожалуй, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь.

Полковник Мебрату сидел на краешке кровати, брат помогал ему одеться.

– Доктор Гхош! – воскликнул Мебрату с улыбкой человека, у которого нет на свете никаких забот. Хотя явно побаливало. – Докладываю о своем состоянии здоровья. Вчера ночью отошли газы, сегодня появился стул. Завтра из меня пойдет золото!

Он явно привык очаровывать окружающих и прямо-таки лучился обаянием. Для человека, которому меньше суток назад сделали операцию, он выглядел замечательно. Рана была чистая, без осложнений.

– Доктор, – продолжал полковник, – я должен вернуться в свою часть в Гондар сегодня. Не могу долго отсутствовать. Понимаю, это слишком скоро, но у меня нет выбора. Если я не явлю свой лик, подозрения усугубятся. Вы же не для того спасли мне жизнь, чтобы меня повесили? Внутривенные вливания мне могут сделать дома, все, что вы скажете.

Гхош открыл было рот для протеста, но понял, что не вправе настаивать.

– Ладно. Но есть опасность, что у вас разойдутся швы, если будете напрягаться. Я дам вам морфий. Перевозка в лежачем положении. Внутривенные вливания мы сделаем. Завтра можете пить водичку, потом жидкую пищу. Я все вам напишу. Через десять дней надо будет снять швы.

Полковник кивал в знак согласия.

Бородатый брат хлопнул Гхоша по руке и низко поклонился, бормоча слова благодарности.

– Вы поедете с ним? – спросил Гхош.

– Да, разумеется. За нами приедет фургон. Как только у него все образуется, я отправлюсь в Сибирь на новую должность. В ссылку.

– Вы тоже военный? – спросил Гхош.

– В данный момент нет, доктор. Меня нет. Я никто. Полковник Мебрату положил руку брату на плечо:

– Мой брат – скромный человек. Между прочим, получил в Колумбийском университете степень магистра по социологии. Его императорское величество направил его в Америку. Старик очень огорчился, когда брат присоединился к движению Маркуса Гарви, и не разрешил ослушнику защищать докторскую диссертацию. Вызвал его обратно и назначил на должность провинциального администратора. Лучше бы дал закончить обучение.

– Нет, нет, я вернулся по собственной воле, – возразил брат. – Я желал помочь своему народу. И за это я еду в Сибирь.

Гхош ждал продолжения.

– Скажи ему, за что конкретно, – предложил полковник. – В конце концов, это связано со здравоохранением.

– Министерство здравоохранения построило больницу в нашей бывшей провинции. Его императорское величество прибыл перерезать ленточку. Половину моего бюджета ухлопали на то, чтобы навести лоск по маршруту следования. Покраска, заборы, даже бульдозер, чтобы сровнять с землей хижины. Как только император отбыл, больницу закрыли.

– Почему?

– Денег не хватило. Все потратили.

– И вы не протестовали?

– Конечно, протестовал! Но ответа не получил. Министр здравоохранения клал мои жалобы под сукно. Тогда я открыл медицинский центр вторично. Сам. Потратил на это около десяти тысяч быров. Раз в неделю приезжал доктор-миссионер из города, расположенного в пятидесяти милях. Перевязки делала армейская медсестра на пенсии, появилась акушерка. Поставками занимался я. Люди меня любили, а министр готов был убить. Император вызвал меня в Аддис-Абебу.

– А откуда вы раздобыли деньги? – поинтересовался Гхош.

– Взятки! Люди приносят большую корзину инжеры, а там денег больше, чем инжеры. Стоило мне направить взятки на благую цель, как мне стали давать еще больше: люди испугались разоблачения.

– Вы рассказали об этом его величеству?

– А! Штука сложная. Каждый нашептывает ему на ухо. Ваше величество, сказал я, когда удостоился аудиенции, медицинскому центру нужен бюджет для продолжения работы. И моя просьба не осталась без внимания.

– Он знал, – вставил полковник.

– Он выслушал меня. От этих глаз ничего не ускользает. Я закончил. Его величество шепчет что-то на ухо Аба Ханна, министру финансов. Аба Ханна записывает. А другие министры, вы их видели? Они пребывают в постоянном ужасе. Они ведь не знают, в милости они или уже попали в опалу.

Его величество благодарит меня за службу и т. д. и т. п., а я кланяюсь и пячусь к двери. У выхода меня догоняет министр финансов и вручает триста быров\ Мне нужно тридцать тысяч, если не целых триста. Насколько я знаю, император вел речь о ста тысячах, а Аба Ханна оценил вопрос в триста быров. Или эту сумму ему император подсказал? У кого спросишь? На аудиенции уже другой проситель, и министр финансов рысью мчится на свое место рядом с повелителем. Я хотел закричать во всю глотку: «Ваше величество, министр, наверное, ошибся?» Друзья меня оттащили.

– Иначе бы тебе не довелось рассказать нам об этом, – заметил полковник, – мой безрассудно храбрый брат.

Он помрачнел, перевел взгляд на Гхоша и взял руку врача в обе свои ладони.

– Доктор Гхош. Как хирург вы лучше Стоуна. Один хирург на месте лучше двух, которых нет.

– Нет, мне просто повезло. Лучше Стоуна никого нет.

– Благодарю вас вот еще за что. Всю дорогу из Гондара сюда меня терзала мучительная боль. Обратная дорога будет куда легче. Боль такая… я знал, еще чуть-чуть – и она убьет меня. Но мне было к кому обратиться. И когда вы мне сказали, что если такая беда стрясется с кем-нибудь из моих соотечественников, он просто-напросто умрет…

Лицо у полковника сделалось суровым, и Гхош не знал, гнев это или сдерживаемые слезы.

– Преступление – закрыть медицинский центр моего брата. По пути в Аддис-Абебу на встречу с моими… коллегами я готовился слушать. Но уверенности во мне не было. Можете сказать, что мои мотивы подозрительны. Если я желаю стать частью перемен, чисты ли мои помыслы? Или я просто стремлюсь к власти? То, о чем я говорю, не следует передавать никому, доктор, вы это понимаете?

Гхош кивнул.

– Моя поездка, моя боль, моя операция… – продолжал полковник, – Господь показал мне страдания моего народа. Это был знак. Вот как у нас относятся к простым людям, вот какая судьба постигнет крестьянина, случись у него заворот кишок, вот она, мера нашей страны. Не истребители, не танки, не новый дворец императора. Вас мне послал Бог.

Потом, когда они уехали, Гхош понял, что как ни был предубежден против полковника Мебрату, в каких бы черных красках тот ему ни рисовался, свершилось обратное, и император предстал перед ним в куда менее благостном виде, чем ему, иностранцу, прежде представлялось.

Мистер Эли Харрис был одет неподобающим образом. Это первое, что бросилось матушке в глаза, когда он, прикрыв за собой дверь, подошел к ее письменному столу и представился. У Харриса были веские причины для раздражения: он два дня подряд приезжал в Миссию и так и не встретился с матушкой. А он, напротив, казалось, был рад ее видеть и извинялся, что отнимает время.

– Я понятия не имела, что вы прибудете, – раздельно проговорила матушка. – При любых других обстоятельствах я бы приняла вас с превеликим удовольствием. Но, видите ли, вчера мы похоронили сестру Мэри Джозеф Прейз.

– То есть… – Харрис сглотнул, пошевелил губами. В глазах у матушки была такая печаль, что он смутился, как не заметил этого сразу. – То есть… юную монахиню из Индии?.. Ассистентку Томаса Стоуна?

– Ее самую. Что касается Томаса Стоуна, он пропал. Я очень за него волнуюсь. Он потерял рассудок.

У Харриса было приятное лицо, добрые карие глаза, но слишком длинная верхняя губа и неровные передние зубы не добавляли ему красоты. Он пошевелился на стуле – явно не терпелось спросить подробности, – но промолчал. Матушка сообразила: он из тех людей, кто, даже будучи хозяином положения, не считает возможным настаивать на своем и драться за свои права, и прониклась к нему симпатией.

И она рассказала ему все – поток простых фраз, гнущихся под тяжестью передаваемых событий. А под конец произнесла:

– Вы посетили нас в самую тяжелую годину. – Она высморкалась. – Слишком многое из того, чем мы занимаемся в Миссии, крутилось вокруг Томаса Стоуна. Он был лучшим хирургом в городе и понятия не имел, что нам многое позволяют только потому, что он прооперировал кое-кого из членов царствующего дома и правительства. Правительство заставляет нас платить колоссальный ежегодный сбор за предоставление права оказывать медицинские услуги, можете себе представить? Если захотят, они нас попросту закроют. Даже тем, что вы, мистер Харрис, направляли нам средства, мы обязаны его книге… Наверное, Миссии пришел конец.

Пока матушка говорила, Харрис все сильнее вжимался в свой стул, словно кто-то толкал его ногой в грудь, и нервно теребил вихор у себя на голове.

На свете есть люди, над которыми тяготит проклятие всюду оказываться не вовремя, подумала матушка. Они попадают в аварию по дороге на собственную свадьбу, их отпуск в Брайтоне безнадежно портят непрерывные дожди, день их личного триумфа приходится на день смерти короля Георга VI, и все помнят эту дату только как кончину короля. Они достойны сожаления, ибо помочь им нельзя. Никакой вины Харриса в том, что сестра Мэри умерла, а Стоун исчез, нет. И все-таки эти события совпали с его приездом.

Если Харрис потребует документально подтвердить, что деньги были потрачены на то-то и то-то, матушке нечего ему предъявить. Финансовые отчеты спонсорам она направляла только при крайней необходимости, да и то в них отражались по большей части пожелания филантропов, а не реальные нужды Миссии. Она всегда сознавала, что однажды этот день настанет.

Харрис закашлялся. Теребя носовой платок, исподволь перешел к делу. Но тема оказалась для матушки совершенно неожиданной.

– Вы оказались правы относительно нашего плана открытия миссии в Оромо, матушка, – начал Харрис, и монахиня смутно припомнила какое-то письмо. – Доктор в Волло направил мне телеграмму. Полиция заняла здание. Губернатор пальцем не пошевелит, чтобы выселить их. Имущество распродается. Местная церковь выступает против нас, обзывает дьяволами! Мне пришлось приехать, чтобы расставить все по местам.

– Простите за тупость, мистер Харрис, но как вы могли выделить средства за глаза? – Ее кольнула совесть, ибо в Миссии Харрис также не побывал ни разу. – Насколько я помню, я написала, что это неразумно.

– Это моя вина, – стиснул руки Харрис. – Я убедил руководящий комитет моей церкви… Я их еще не поставил в известность… – Он опять закашлялся. – Мои намерения – надеюсь, комитет это поймет – были самые благие. Мы… Я надеялся донести слово Искупителя до тех, кто его еще не познал.

Матушка раздраженно вздохнула.

– Вы полагаете, что все они – огнепоклонники? Или поклоняются деревьям? Мистер Харрис, они – христиане.

Учение об искуплении грехов им нужно так же, как вам – средство для выпрямления волос.

– Но я чувствую, что это ненастоящее христианство. Язычество какое-то. – Он погладил себя по макушке.

– Язычество! Мистер Харрис, когда наши, предки-язычники в Йоркшире и Саксонии использовали черепа своих врагов в качестве посуды, здешние христиане уже пели псалмы. Они верят, что ковчег Завета покоится в одной из церквей Гондара. Не палец руки святого или ноги Папы, а ковчег! Эфиопские верующие надевают рубахи людей, умерших от чумы. Они видят в чуме верное и ниспосланное Богом средство получить вечную жизнь, спастись. Вот до какой степени, – она постучала по столу, – они жаждут новой жизни. – И не смогла удержаться: – Скажите мне, у вас в Далласе прихожане тоже так истово стремятся обрести спасение?

Харрис побагровел и завертел головой, словно подыскивая, где бы спрятаться. Но не сдался. Люди вроде него стойко отстаивают свои заблуждения, ибо это все, что у них есть.

– Вообще-то в Хьюстоне, а не в Далласе, – произнес он мягко. – Но матушка, духовенство здесь почти неграмотно, Гебре, ваш привратник, не понимает молитв, которые произносит, поскольку они на языке геэз, на котором никто не говорит. Если он придерживается доктрины монофизитов, что в Христе только божественная ипостась, а человеческой нет, то…

– Остановитесь! Прошу вас, мистер Харрис, остановитесь! – воскликнула матушка, закрывая уши. – Как меня это возмущает!

Она поднялась из-за стола, и Харрис отпрянул, словно испугавшись, что она надерет ему уши. Но монахиня всего лишь подошла к окну.

– Когда вы видите, как босые дети в Аддис-Абебе дрожат от холода под проливным дождем, когда вы видите прокаженных, выпрашивающих на пропитание, что значат все эти монофизитские бредни! – Матушка прижалась лбом к стеклу. – Бог рассудит нас по… – тут она вспомнила о сестре Мэри, и голос ее дрогнул, – по делам нашим, по тому, что мы сделали, дабы облегчить страдания человеческие. Полагаю, Богу безразлично, какую доктрину мы исповедуем.

Это некрасивое морщинистое лицо, мокрые щеки, сплетенные пальцы поразили Харриса куда больше, чем слова. Эта женщина переступит через все ограничения своего ордена, если они встанут у нее на пути. Ее устами говорит изначальная правда, которая вследствие своей простоты не в ходу в церкви, представляемой Харрисом, где мелкие междоусобицы, перебранки и показуха составляют чуть ли не главную цель существования комитета. Какое счастье, что океан разделяет созидателей вроде матушки и их начальников, вместе им было бы до чрезвычайности неуютно.

Харрис посмотрел на стопки Библий у стены. Он только сейчас их заметил.

– У нас больше Библий на английском, чем знающих английский в этой стране. – Монахиня повернулась к нему. – Польские Библии, чешские Библии, итальянские, французские, шведские… Некоторые попали к нам, я полагаю, прямиком из ваших воскресных школ. Нам нужны медикаменты и продовольствие. А нам шлют Библии. – Матушка улыбнулась. – Неужели добрые люди полагают, что Писание может избавить от голода и глистов? Наши пациенты – люди неграмотные.

– Я смущен, – пробормотал Харрис.

– Нет, нет, нет. Прошу вас! Здешние люди любят Библии. Священное Писание – самая ценная вещь у них в доме. Знаете, что сделал император Менелик, который правил перед Хайле Селассие, когда заболел? Он съел несколько страниц из Библии. Сомневаюсь, чтобы это помогло. В этой стране бумага – воркету – высоко ценится. Знаете ли вы, как здесь бедняки заключают брак? Их имена записывают на листке бумаге. А чтобы развестись, достаточно бумажку порвать. Священники раздают клочки бумаги со стихами. Клочок тщательно складывают, оборачивают в кожу и носят на шее.

Я бы охотно раздала Библии. Но министр внутренних дел счел бы это прозелитизмом. «Какой может быть прозелитизм, если никто не умеет читать?» – спросила я. Но министр не согласился. Так что Библии собираются в штабеля, мистер Харрис. Размножаются как кролики. Растекаются по кладовым и по моему кабинету. Мы подпираем ими книжные полки. Оклеиваем стены. Словом, стараемся найти применение.

Она подошла к двери и поманила его за Собой:

– Давайте пройдемся.

В коридоре матушка указала на табличку над дверью ОПЕРАЦИОННАЯ 1. Комната оказалась битком набита Библиями. В ОПЕРАЦИОННОЙ 2 стояли ведра и швабры.

– У нас осталась только одна операционная, мы называем ее Третьей. Можете сурово осудить меня, мистер Харрис, но я принимаю все, что посылает Господь, чтобы служить этим людям. И если филантропы настаивают, я принимаю еще одну операционную для нашей знаменитости Томаса Стоуна, тогда как мне нужны катетеры, шприцы, пенициллин и деньги на кислородные баллоны. В итоге номинальных операционных целых три штуки, а работает только одна.

За пышно расцветшей бугенвиллеей не видно было столбов, и казалось, что навес над ступеньками, ведущими в поликлиническое отделение, парит в воздухе.

Подбежал человек в тяжелом белом покрывале поверх поношенной шинели. Белый тюрбан и опахало из обезьяньей гривы у него в руке особенно бросались в глаза.

– Вот это и есть Гебре, о котором мы говорили, – сказала матушка. Гебре поклонился. – Слуга Господень. И сторож. И… один из наших отшельников.

Харриса поразила относительная молодость Гебре. В одном из своих писем матушка упоминала о том, как в Миссию явилась девчонка из Харрара, лет двенадцати-тринадцати, при смерти, с перерезанной пуповиной, свисающей между ног. Несколько дней тому назад она родила, но послед не вышел, плацента застыла на месте. Семейство два дня добиралось до Миссии. Когда Гебре, орудие в руках Господа, помогал бедняжке выйти из повозки, то нечаянно наступил на пуповину, тем самым высвободив плаценту. Девчонка излечилась, даже не переступив порог амбулатории.

В фуфайке без рукавов Харриса пробрала дрожь, он поправил воротничок и нахлобучил на голову тропический шлем, которого матушка поначалу даже не заметила.

Она провела его через детское отделение, обычную палату, разве только выкрашенную лиловой краской. Дети лежали на высоких койках за металлическими прутьями, мамаши расположились на полу рядом. При виде матушки они вскочили на ноги и поклонились.

– У этого столбняк, и он умрет. У этого менингит, если выживет, может ослепнуть или оглохнуть. А его мать, – она нежно обняла оборванку, – днюет и ночует в Миссии и совсем забросила троих остальных детей. Господи, чего у нас только не было. Дети дома падали в колодец, попадали быку на рога, их похищали, пока мать была здесь. По-человечески ее надо бы вместе с ребенком отправить домой.

– Так почему она здесь?

– Посмотрите, какая она анемичная! Мы ее кормим. Мы даем ей ее порцию и порцию ребенка, которую он не в состоянии съесть, и просим давать ей каждый день по яйцу, и колем железо. Через пару дней выпишем ее с ребенком (если будет жив) и оплатим проезд домой. Во всяком случае, со здоровьем у нее станет получше и она сможет вплотную заняться другими детьми… Сейчас ребенок ждет операции…

В мужском отделении, узком и длинном, где лежало сорок человек, она продолжила свой рассказ. Больные, кто мог приподняться, приветствовали ее сидя. Один находился в коматозном состоянии, рот открыт, глаза ничего не видят. Другой сидел, опершись на особую подушку, и изо всех сил старался дышать. У двоих, лежавших рядышком, животы разнесло, как на девятом месяце беременности.

– Ревматическое повреждение сердечного клапана, поделать ничего нельзя… а у этих двоих цирроз, – поясняла матушка.

Харрис поразился, как мало нужно для того, чтобы сохранить жизнь. Большой ломоть хлеба в обшарпанной кювете и громадная жестяная кружка сладкого чая – это был завтрак и обед. Очень часто к трапезе присоединялись родственники, присевшие на корточки у кровати.

Выйдя из отделения, матушка остановилась перевести дыхание.

– А знаете ли вы, что на данный момент средств у нас всего на три дня? Бывает, я засыпаю, не имея представления, на что нам существовать наутро.

– И что вы предпринимаете в этом случае? – спросил Харрис и сразу понял, что уже знает ответ.

Матушка улыбнулась, глаза у нее превратились в щелочки, придав лицу детское выражение.

– Вот именно, мистер Харрис. Я молюсь. А потом беру из фонда на строительство или из любого другого фонда, где есть деньги. Господь знает мое затруднительное положение, говорю я себе, и благословляет перевод денег. Мы боремся не с безбожием – это самая набожная страна на свете. Мы боремся даже не с болезнями. Бедность – вот что страшно. Деньги на продовольствие, лекарства… вот что помогает. Когда мы не можем вылечить или спасти жизнь, наши пациенты хотя бы чувствуют заботу. Вот что должно быть основополагающим правом человека.

Все проблемы руководящего комитета показались Харрису сущей чепухой.

– Признаюсь, мистер Харрис, став старше, я перестала молиться о прощении. Я молюсь о деньгах, чтобы выполнить работу Господа. – Она взяла его руку в обе ладони и погладила. – И знаете ли, дорогой мой, что в самые черные минуты вы часто были ответом на мои молитвы.

Достаточно, подумала матушка. Это как в азартной игре. И правда – моя единственная ставка.