Который нынче час, господин Дайер, душа моя? Я своих часов не завела.

К шести близится, отвечал я, а сам тем временем снимаю свой темный шерстяной плащ и вешаю на колышек у дверей. Госпожа Бест на это как ахнет, да все смотрит на меня с верхушки лесницы, как я с улицы вхожу, и руку на грудь положила. У меня же в голове мгновение крутилась такая мысль: ах ты, шлюха проклятая, дурною болезнию траченная.

Время так и летит, говорит она, ах, мне бы хоть частичку его возвернуть, господин Дайер, ведь причин у меня на то великое множество.

Времени, госпожа Бест, не вернуть, разве что лишь в воображении.

Ах уж эти мне поэты, господин Дайер! Тут она опять на меня глядит и говорит, вздыхаючи: мне бы и ни к чему былое воспоминать, будь то, что нынче происходит, душе приятственнее. С этими словами положила она руку на перила, да как закричит: опять пыль, да я же тут только намедни чистила!

В сей момент мне захотелось быть с нею любезным, ибо кому во всем громадном мире, кроме нее, мог я довериться? Вы не больны ли, спрашиваю я у нее.

Больна, да сама не ведаю, чем, отвечает она, спускаючись ко мне по леснице, однакожь чахну я от нехватки общества: всех развлечений у меня — собачка да кошечка мои, сама я бедная вдова, как Вам, господин Дайер, известно, дом же этот старинный, в нем шум то и дело подымается, от чего мне лишь расстройство. Тут она засмеялась, а сама меня подталкивает, и я почуял винный дух, шедший из ея рта.

Что ж, госпожа Бест, говорят, будто в сих старых домах призраков обитает, что в ином мавзолее, так что в болтовщине Вам недостатку не будет.

Мне не слов, а деяний потребно, отвечала она, знаете, господин Дайер, что плоть моя отнюдь не монашенская.

На сем я отступил от нее, не зная, что говорить, но тут как раз и Нат Элиот пришел из моей комнатушки, и я его окликнул: Нат, ах ты, разбойник эдакой, сейчас иди в кухню да займись моим ужином. Тогда и госпожа Бест ему говорит: расскажи, Нат, господину Дайеру про того господина.

Какого господина? спросил я.

Имени он своего не назвал, верно я говорю, Нат?

И послания, добавил Нат, тожде никакого не оставил.

И в голове у меня появился такой образ: господин Гейес, разбойник эдакой, которого голова, что куча помойная, никудышной Инспектор, автор писем, мне угрожающих, пришел к дверям моего жилища, осведомленный о том, что меня дома нету, пришел с целью меня расстроить, сбить с толку, ввести в смятение. Я наблюдал за ним семь дней, прошедшие с тех пор, как оставил для него записку, и полагаю, что он следует за мною повсюду, где возможно.

Госпожа Бест говорила, перебивая мои мысли, и последния ея восклицанья донеслись до меня, будто колокольный звон: ничего, говорит, не слыхать, кроме разве споров по части выборов, верно я говорю, господин Дайер? (Верно, пылко добавил Нат.) На улице видала я госпожу Ванлей — у ней дом на углу (знаю я этот дом, вскричал Нат), — и разговоры ея меня несколько удивили, ибо политика эта, как лихорадка, коею теперь и женщины, кажется, заразились. (Что ж теперь делать? спрашивает Нат, придя в смятенье от сих новостей.) А она, смеючись над Натом, усевшимся на нижнюю ступеньку лесницы, продолжает, как же, немного оперы, и болезнь эту как рукой сымет, верно я опять же говорю, господин Дайер? Да как запоет:

Пойду-ка я ужинать, говорю я, напуская на себя веселый вид, в согласьи с ея песенкою, а то естьли лечь спать голодным, то среди ночи проснусь.

Ах, говорит она, Вы уж не забудьте ночную рубаху надеть, сделайте мне такое одолжение.

Нат входит в кухню, я же подымаюсь по леснице Вечности к себе в спальню, в ожидании мига, когда небольшого удара достанет, чтобы швырнуть меня в яму. Господин Гейес, ах, господин Гейес, что вы можете знать, что я могу поделать? До конца работы моей столь далеко, что и надежды никакой на конец не питаю; войдя к себе в спальню, я тотчас направился к стулу и изверг из себя целый ливень, что причинило мне страдания.

На завтрашний день постиг меня другой удар. Я умел скрывать свои мысли, будучи в конторе; с Вальтером Пайном, и с тем вел себя сдержаннее обыкновенного, ибо не знал, под чьим он пребывал влиянием.

Гейес, злодей эдакой, по-прежнему за мною следил, в то же утро случилось ему изучать некие чертежи в моей комнате, когда мы с Вальтером там работали. Верно ли я понимаю, говорит он, что в новой церкви Св. Марии Вулнот Вы желаете деревянный карниз пустить по кругу, потолок сделать простой, без панелей, а ступени в башне — из Портландского камня?

Так я и задумал, господин Гейес.

И шпица не будет?

В шпице надобности нету; указанные в первых чертежах оказались куда как тонки.

Ну что ж, говорит он, Архитектор-то Вы. А после продолжает: а что, известно ли о сем сэру Христ., а также и о сильном промедленьи?

Что принадлежит до шпица, отчет я ему уж давно предоставил, отвечал я, стараясь удержать желчь, касательно же до промедленья, сэру Христ. известно о том, что работе нашей воспрепятствовала смерть каменщика. Известно ему также и то, продолжал я, что церковь свою я закончу в срок, мне данный, не взирая на то, что первоначальная постройка пребывала в столь плачевном состоянии. (На сей счет возможно добавить вот еще что: смерть сына, Томаса, каковую повлекло падение с колокольни Спиттль-фильдской церкви, произвела странное влияние на каменщика, господина Гилла. Он умер у себя в спальне внезапным образом: пораженный апоплектическим припадком, он упал на очаг, где лежали горящие уголья, и спина его вместе с боком были обожжены столь тяжко, что не оставили ему никакой надежды.)

Что ж, господин Дайер, снова говорит Гейес, змий эдакой, все в Ваших руках, извольте хоть строить, хоть ломать. И с этими словами он ушел из моей комнаты, улыбнувшись Вальтеру.

Улыбка сия меня привела в ярость, и более сдерживаться я не мог. Провидение, сказал я Вальтеру, позаботилось о том, чтобы большинству людей не способну быть предрекать свою судьбу, истина же такова: одному из тех, кто был в сей комнате, непременно должно умереть.

Всем нам должно умереть, пробормотал Вальтер, кинувши на меня странный взгляд.

Да, отвечал я, однакожь трудно установить, кто болен, а кто здоров.

Ушел я из конторы в шесть, когда же Гейес, разбойник эдакой, прощался со мною в передней, то я ответил на его поклон, хотя и холодно. Стоял вечерний туман, однакожь не столь непроницаемый, чтобы сия птичка с своим ястребиным взором не могла за мною последовать. Словом, я пошел со всею возможною скоростию по Вайтгаллу и повернул на Стренд, и на всем протяжении пути слышал звук каблуков, следовавших за мною. Однажды я обернулся, но злодей от меня спрятался; что ж, говорю я сам себе, ты у меня попляшешь, недаром же тебе в один прекрасный день среди обезьян в Аду заводилою плясать. Ускорив шаг, я направился к Севен-дайелс, не трудясь поворачивать головы, ибо знал, что упускать меня ему не захочется; однако, дойдя до Св. Джильса, я перешел дорогу на всей скорости, а он, верно, остался на той стороне, задержанный движением карет. За тем я поспешно миновал Грап-каурт и завернул в Красныя ворота, куда вела полузамощенная дорожка. Тут я стряхнул с себя туман, постоявши у двери. Вошел-то я храбро, ничего не скажешь, но, увидавши у стойки письмо, едва ли не рухнул на пол. Надписано оно было: господину Дайеру, оставить в Красных воротах, что в Грап-каурте; обращаться с осторожностию. Какой же пророк способен был предвидеть, где я окажусь, и рассчитать, что приду в этот день? Дрожащими руками раскрыл я письмо и прочел вещи невыносимые: настоящем сообщаю Вам, что о Вас будут разговаревать, так что к тому понедельнеку уберайтесь поздорову из конторы, а не то хуже будет как пить дать.

Сие наполнило меня ужасными предчувствиями, и я неверным шагом направился в угол, дабы сокрушаться над ними там; мальчишка за стойкой спросил меня, чего мне угодно, я же не давал ответа, покуда он не подошел ко мне и не тронул меня за руку, от чего я страшно вздрогнул. Чего изволите, сэр, сказал он со смехом, и я спросил пинту крепкого элю. Пока я пил, размышленья мои текли следующим образом: Гейеса, собаку эдакую, видно по тому дерму, что он мне послал. Вынюхать его было несложно, когда он всюду гадил. Да и в том, что он письмо свое положил тут, странного не было — разве не сам же он меня сюда и загнал? Сие меня порадовало, ибо, хоть он и полагал себя, быть может, моим преследователем, на деле это я за ним следил. Мы вращались вокруг единой точки, и, хоть поначалу и двигались путями противоположными, нам непременно предстояло повстречаться на окружности, в том или же ином месте. Стало быть, избежать меня у него было не более возможности, как у вора избежать виселицы. Ежели ветер мне будет попутный, он сам же в дураках останется за то, что вздумал меня дурачить. Тут я подумал вот о чем: злодей мне делает намеки, пишет чепуху, однако много ли ему на деле удалось разузнать о моей работе? Известно ли ему о Мирабилисе или о том человеке по имени Джозеф? О жертвоприношениях он знать ничего не мог, сие не вызывало сомнения, ибо кровь была пролита во тьме и тайно, однако я не мог притти к заключению касательно до того, не выследил ли он меня на Блек-степ-лене прежде, как дом перерыла толпа бездельников.

На меня начинали оказывать воздействие шум и дух питейного заведения, и мысли мои вскоре до того запутались и сбились в одну кучу, что под их бременем мой бедный разум пошел ко дну. Мне послышалось, будто бы затворилась дверь, за тем раздался звук шагов на пороге; дальше до меня словно бы донесся голос женщины, выкрикивавшей: это вы опять? И прозвучал ответ, подобный эху: он еще не вернулся? Тут в ушах у меня поднялся такой рев, что я очнулся, будто сомнамбула, и огляделся, пораженный. И все-таки я остановил себя; что же, сказал, так и будешь терять время на то, чтобы отражать в себе, будто в зеркале, вещи наружныя? Работа твоя не ждет, нечего тебе сидеть тут, у печурки в заведении, а стало быть, иди и размышляй о господине Гейесе и судьбе его у себя в спальне. Шум в таверне стих, посетители сидели, клюя носами, приваливаясь друг к дружке, подобно вонючему свешному нагару, когда тот вот-вот потухнет в перегретой выемке. Кто сей почтенный комок глины, сей предмет, развалившийся в кресле у печурки? Предметом сим был я; поднявшись на ноги, я закачался, но с шагу не сбился. Так и побрел я по Св. Джильсу, а после за его пределы, и хоть и был пиян, но не в такой степени, чтобы не суметь удержать разбегающиеся мысли. Добравшись до своих комнат, я, весь в поту, отправился в постелю, в жару, с колотящимся сердцем. После того спал я не особливо хорошо, но то и дело погружался в спутанную дрему.

Назавтра проснулся я с легкою головою, в кою лезли причудливыя мысли; будь моя воля, я бы весь день провел в халате, никого до себя не допуская, но тут новый замысел придал мне решительности подняться, как ни в чем не бывало. Я оделся, вынул лучший свой парик из коробочки, и тут явился Нат будить меня. Что же, сэр, сказал я ему, когда он вошел (он же в смущении остановился, услышав подобное к себе обращение), мне только что пришла в голову мысль, какую я и на пятьдесят гиней не променяю.

Он настойчиво упрашивал меня открыться, однако я не желал, и вскоре рассеянный ум его пустился другою дорогою. Госпожа Бест, говорит, давеча посылала спросить, не желаете ли Вы сыграть в кадриль, однако Вы еще не возвратились, я же за Вас отвечать не мог, ждал-ждал, устал сильно, а тут уж и полночь, как вдруг услыхал я шум…

Угомонись, Нат, отвечал я, оставь ты меня нынче утром в покое, до твоей ли мне болтовни, когда у меня поважнее дело имеется. Тут я крепко себя обхватил.

В контору я взошел в состоянии крайнего возбуждения и, поздоровавшись с Вальтером (тот, бледный, словно человек, увидавший свой собственный призрак, сидел, уставившись в окно), направился в комнатушку господина Гейеса. Так и видно было, что тот думает: о Господи, вот он! идет! однако я приближился к нему со всею возможною учтивостию и спросил его, не окажет ли он мне одной услуги. Поклонившись, он уговаривал меня продолжать со словами, что весь он к моим услугам. Тогда завел я с ним такой разговор: о том, что каменщик, оплакивая смерть сына, перед тем как самому погибнуть, не уделял большого внимания наружным стенам Св. Марии Вулнот, обращенным на Ломбард-стрит, и что, следственно, стенам этим не достает семи или восьми футов в вышину. Когда их закончат, то можно будет полностью сломать и увезти леса; более промедленья не будет, добавил я, а коли Вы работали сообща с каменщиком, то Вы меня весьма обяжете, естьли сделаете инспекцию его работе и определите, что необходимо для ее завершения. Злодей уверял меня, что, будь сие в его власти, он полностью удовольствует мою просьбу, ибо и сам понимает, что означает промедленье; тогда я снова поблагодарил его, он же поблагодарил меня за то, что пришел к нему, не чинясь. Такими приятными речами я заставил его забыться. Что Вы, все от головокруженья страдаете? спросил я. Несколько подвержен, отвечал он к великой моей радости.

Конец тебе, шут гороховый, подумал я и, вернувшись к себе в комнатушку, принялся смеяться, да так, что у меня потроха сотрясались, подобно болоту под ногами. Вальтер озадачен был моею внезапною радостию и спросил меня, что, как? Я же отвечал, превосходно.

Вот тут, чтобы Вам еще веселее сделалось, говорит он, письмо от викария Св. Марии Вулнот.

От Приддона?

От него самого. Он надеется, что Вы сообщите ему, когда будете знать точный срок, в каковой будет убран сей мусор безбожный; так он сам излагает своим языком — таким только проповедь читать.

Дурак он, сказал я, что о мусоре говорит; будь моя воля, я бы его самого в тележку сунул, как услышу дребезжанье мусорщиков.

Ибо, по правде говоря, викарий Приддон есть обращик лицемерной святости, что носит старомодный плащ и чулки, на ногах болтающиеся; однакожь лицо его красно и пухло, а глаза сверкают. С кафедры своей проповедует он о Боге, сам же знает о Нем не более, чем муха-однодневка о воде, над коей жужжит, или бездельники в толпе — о Солнце, когда чуют жар его на своих потных лицах. Ни один церковник столь тщательно не соблюдал Акт Единообразия: кто еще во времена Карла Второго с большим, нежели он, рвением, приводил в исполнение Законы о Наказаниях; при короле Якове кто сильнее протчих ратовал за их отмену; при короле Вильгельме Оранском кто более яростно сражался за то, чтобы выслать на родину Голландских синих мундиров, бывших на английской службе; теперь же, при королеве Анне, кто более протчих лебезит перед нашими Голландскими союзниками? Вальтер вышел из комнаты, помочиться, а по возвращении говорит: так что, уберете Вы эти жалкие обломки, как Приддон их величает?

Вернемся несколько в прошлое: церковь Св. Марии Вулнот страшно пострадала в роковом 1666 году, приделам ее, крыше и отчасти фасаду с задником был причинен ущерб от огня, и посему властью Комиссионеров решено было, что церковь сия подлежит восстановлению. Построена она была по большей части из камня тесаного и булыжника, однако то, что разрушено было, в роде фасада, выходящего на Ломбард-стрит, я возвел по новой из песчаника. Но в начале мне следовало сделать инспекцию и закрепить основание, и тогда-то рабочие, копая у боковой стены, обнаружили в дресве несколько человеческих костей. Они продолжали копать, дабы отыскать тела, что были там похоронены, но, покуда находились за этим занятием, часть старинной часовни обвалилась и накрыла их. Говоря кратко, здесь они обнаружили древнейшую церковь с полукруглою олтарною частью, иначе — сопрестолией, по форме походившей на крест; основание же было не из обломков, но из Кентского битыша, искусно сработанного и скрепленного чрезвычайно твердым раствором на Римской манер. За сим обнаружены были надписи, гласившия DEO MOGONTI CAD и DEO MOUNO CAD; когда я рассматривал их, то был обрадован до крайности, ибо обычай, о коем сообщает господин Камбден, свидетельствует о том, что бог Магон, иначе — Идол Солнца, и у этой части города в долгу не остался.

Викарий Приддон, наблюдавший за моими работниками, укрывшись у себя в доме рядом с церковью, выбежал на улицу, когда я приехал делать инспекцию развалинам. За тем он с опаскою вгляделся в яму, где найдена была часовня, со словами: ежели дозволите, сэр, я бы желал осмотреть сии бесполезные обломки. Я дал ему совет надеть кожаную шапку, дабы избежать ранения от падающего кирпича или же дерева, и на сем он отступил в сторону. Что за счастливое стечение обстоятельств, говорит, когда высшее существо наполнило наши умы миром и покоем и спасло нас от подобного идолопоклонства! Однако он прервал свои ханжеския речи, когда кто-то из рабочих принес мне другой камень, на коем я, соскребши коросту, обнаружил надпись DUJ.

Что сие означает, спросил викарий, поди, новыя глупости?

Сие не представляет собою определенного имени Бога, отвечал я, однако DU на Бритском наречии означает тьму, и возможно, что тут было место, где некогда исполнялись ночные жертвоприношения.

На сем он несколько подтянулся и говорит: я не могу согласиться с восторгами духовного толка; тьма сия вся в прошлом, господин Дайер, перед нами открылась истина о том, что Господь наш рационален. Мы немного отошли от ямы, ибо на платье наше сыпалась пыль, я же хранил молчание. Тогда он продолжал: что есть сие DU, как не язык младенцев, господин Дайер? Я сказал ему, что в этом я с ним согласен, однако он уж оседлал своего конька, словно на кафедру взобрался, и говорит: что есть сие DU, когда мы лицезреем, как Господь все, что Им сотворено, направляет по привычному пути, где главенствуют причины и следствия, доказать же сие возможно путем рассмотрения первозданной простоты Природы. На сем преподобный Приддон воздел руки, указывая окрест себя, да только я ничего не увидал, кроме дворов и переулков Чип-сайда. Не стану спорить, поспешно добавил он, ибо улицы служат плохим прологом к моей теме, однако взгляните на небеса (тут он возвысил голос, поднявши глаза к небу) и Вы преисполнитесь приятственного удивления, сумей Вы различить с помощью телескопа столь многие миры, висящие один над другим, движущиеся мирно и тихо вокруг своих осей, и при том обнаруживающие в себе столь поразительное великолепие и серьезность. Естьли обратиться к разуму, а также к любознанию, господин Дайер, то нам останется сочувствовать бедным язычникам и сожалеть о том, что они сюда добрались.

Однако до пожара в стенах двора церкви Прощения, отвечал я, к северу от Св. Павла…

Мне она неизвестна.

…во дворе той церкви был изображен рукою искусного художника танец тьмы, иначе — танец смерти. Разве это не похоже на наше DU?

Сие, сэр, сделано было весьма некстати, отвечал добрый викарий, и стоит задержаться на сем мыслию, как погрузишься в меланхолию. Кроме того, все наши обряды вполне можно разъяснить, пользуясь доводами обычного разума.

Но что же чудеса?

А, чудеса, произнес он, взявши меня за руку, когда мы зашагали к Грас-черч-стриту, чудеса суть всего лишь божественные эксперименты.

Но разве Христос не восстал из мертвых?

Истинная правда, господин Дайер, однако позвольте мне напомнить Вам другую истину, коя изъяснит, каким образом возможно разрешить все сии противуречия. Известно, что Христос пролежал в могиле три дни и три ночи, не так ли? Я весьма охотно согласился, что так. Однакожь, продолжал он, в Священном Писании сказано, что погребен он был ночью в пятницу, восстал же до зари в воскресенье.

Верно.

И каким же образом, господин Дайер, предлагаете Вы распутать сию загадку?

Поистине, сэр, она неразрешима.

Тут он засмеялся и дальше говорит: что ж, единственно, кто нам потребен, так это Астроном: ведь день и две ночи в полушарии, где располагается Иудея, в противоположном полушарии суть два дни и ночь; так и выходит в сумме то, что упоминается в Писании. Ибо, как Вам известно, весело продолжал он, Христос страдал за весь мир.

Идя со мною вперед, он бросил на меня взор, полный мудрости неизмеримой, как вдруг внезапно остановился и поднес перст к уху. Послушайте, говорит, как вера изливается из детских губ, да, так и есть — устами младенцев. Мы повернули за угол, вошли в Клементе-лен, и навстречу нам показались трое или четверо детей, поющих:

Песенка сия пробудила во мне такое множество воспоминаний, что я едва ли не разрыдался, однако сдержал себя и улыбнулся им. В то мгновение викарий Приддон завидел девочку, ни дать ни взять, сводню в зачатке; будучи в добром расположении духа, он погладил ее по голове и велел ей вести себя хорошо и книжки читать усердно. На сем помянутое существо самым варварским образом ухватило его за ту часть тела, какую не принято называть, и, сжавши, едва ли не раздавило сии жизненные органы насмерть, а после убежало вместе с протчими. Убивают, убивают, кричит Приддон, я же не удержался от того, чтобы не рассмеяться в голос, так что он косо взглянул на меня. Однако вскоре он, оправившись, произнес тоном более мрачным: мне пора обедать. Понедельник — день, назначенный для дичи, и без мяса мне не обойтись! Обедать, обедать!

Итак, он без промедленья возвратился к себе домой, куда я его охотно проводил, поелику у меня были другия дела в церкви; не успели мы взойти в двери, как он уж закричал слугам в кухне, чтобы зажарили парочку гусей, да не позднее, чем к часу пополудни. За сим, когда раздался крик: сэр, обед на столе! он в одно мгновенье вскочил с кресел и, не мешкая, набросился на своего гуся, обложенного горами капусты, моркови и репы. Переваривши свой обед и дважды громко рыгнувши, он успокоился и в манере самой что ни на есть утомленной поведал мне, что сие дитя сделается темою для его следующей проповеди: ибо разве не доказало поведение этого сущего младенца, что все мы суть лишь несовершенныя и неясныя копии всеобщей картины мирозданья? Жена, сказал он, есть канава бездонная, дом ее ожидает гибель, пути же ведут к Диаволу.

Та девчонка на панель пойдет, не успеешь оглянуться, добавил я.

Что поделаешь, сэр, такова участь сих женщин, что растут на улице; сие делается на потребу черни — те ведь несомненно уж совершили над нею не одно насилье в своем пылком воображеньи. Сам я никогда не женился, говорит он, погружаясь меж тем в дрему. Но тут ему снова пришел на мысль предмет его разговора: всем известно, сэр, продолжал он, потянувшись за новым стаканом Французского вина, что толпа нынче повсюду бунтует, да так ужасно вопит и завывает, что я в собственном своем доме себя едва слышу. Видали Вы, что я укрепил на окнах двойныя железныя решетки — тут он махнул в их сторону гусиною косточкой, — а то они взяли привычку на жилища в округе нападать, стражники же и в ус не дуют, только знай зады почесывают.

Вино начинало разогревать мою кровь, и я отвечал: возможно ли в таком случае говорить о благе человечества и общественной пользе, когда на улицах видим одни лишь свирепыя выходки? Тут викарий снова рыгнул. Люди суть созданья нерациональныя, продолжал я, они погрязли в плоти, ослеплены страстью, одержимы выходками и закоснели в пороке.

Пудинга не желаете ли, господин Дайер?

Они подобны насекомым, кои, будучи рождены в испражнениях, оным же обязаны цветом своим и запахом своим.

Покуда я говорил, викарий Приддон дул на свою миску с похлебкою. Да, говорит, толпа сия мерзопакостна, а потому нам должно благодарить Господа за достойное Правительство; ибо, хотя могила всех уравняет и преимущества рождения и доброго характера, возможно, не станут учитываться в будущем, но для вселенского порядку и экономии необходимо иметь различия в происхождении и достоинстве. Не соизволите ли передать мне тот ящичек с зубочистками?

Тогда я, положивши нож, снова заговорил: чернь готова дразнить калек, словно медведей, они дикого быка на улицы готовы выпустить для потехи. Когда палач в Тибурне отпускает нещастного, бьющегося в воздухе, женщины и дети дерутся за то, чтобы дергать его за ноги. После же берут кусок его платья, целуют и плюют на него.

Да, времена нынче печальныя настали. Дайте-ка мне, господин Дайер, тот ящичек с зубочистками.

И все-таки нам должно радоваться, продолжал я, настроившись на иной лад, ибо они суть зеркало нашего века, в коем все мы способны видеть самих себя.

Как же, как же, господин Дайер, все пребывает в движеньи, и все мы способны мало-помалу изменяться. Он-было собрался далее распространяться о сущности времени, но я, не обладая сим товаром в изобилии, откланялся, оставивши его тянуться за ящичком с зубочистками.

И вот теперь Вальтер вручает мне письмо от Приддона; ничего не разберу без очков, говорю, я их разбил, уронивши наземь возле Св. Марии Вулнот. Однако Вы, Вальтер, сделайте мне одолжение, напишите к доброму викарию, что ему не следует опасаться заразы, идущей от сих языческих олтарей, да скажите ему, что мы строим превосходный обращик Христианства, равного коему ему в Лондоне не найти. Вальтер взял свое перо и стал ждать, ибо знал, что это еще не конец. Сообщили ли Вы помощнику каменщика о том, прибавил я, что табличку мою должно сделать из твердого камня и грубой на ощупь?

Все сделано, отвечал он со вздохом.

Когда же табличка будет завершена, то растолкуйте всем пояснее, Вальтер, чтобы к ней никто не смел притрогиваться; я желаю сам ею заниматься, быть сам себе резчиком. Надпись будет моя собственная. Вальтер повернулся к окну, дабы скрыть от меня лицо, но я-то знал, что за мысли роятся у него в голове. Боится, как бы не стать предметом насмешек и подозрений за то, что выполняет мои приказания и выглядит черезчур близким со мною. Что это Вы так угрюмы? спросил я у него.

Я? Я не угрюм.

Я, Вальтер, это и по осанке Вашей вижу, да только в мрачности нету никакой нужды. За сим я прибавил: нынче они мне хвалы не поют, однако работы моей им не забыть вовеки.

На этом он внезапно обернулся: ох, совершенно запамятовал, говорит, сэр Христофор передал, что ему надобно без промедленья видеть Ваши чертежи, подотвесные и отвесные; завтра он идет в Комиссию и должен их подробно изучить.

Кто Вам это сказал?

Мастер Гейес сообщил, отвечал он, слегка покрасневши.

А где сейчас, по-Вашему, сэр Христ.?

Ушел в Кран-каурт, лекцию читать. Сообщить господину Гейесу, чтобы планы туда отнес? Тут он осекся, увидавши мое лицо. Или же мне самому отнести?

Нет, отвечал я, я скоро пойду с ними сам, у меня другие дела до сэра Христ. имеются. Однако не удержался, чтобы не добавить: о господине Гейесе я Вам говорить запрещаю; разве не велел я Вам никому, кроме себя самого, не доверять?

Итак, пребывая в некоем душевном расстройстве, отправился я в карете в Кран-каурт, туда, где Грешемиты, иначе — члены Королевской Академии Наук, иначе — знатоки, иначе — шарлатаны, иначе — пройдохи, режут невидимых глазу существ, что в сыре заводятся, и рассуждают по части атомов — мошенники, на каких помочиться тянет. Я скорее останусь сидеть у себя в углу, нежели подвергну себя этому мучению — посещению их собраний, где они трещат о своих наблюдениях и мыслях, о своих догадках и мнениях, о своих вероятностях и понятиях, о своих порождениях и разложениях, о своих увеличениях и уменьшениях, о своих инструментах и количествах. И все-таки я отправился туда повидать сэра Христ. по необходимости: естьли показать ему чертежи, то он их без промедленья одобрит, естьли же оставить это дело на произвол судьбы, то позднее он станет изучать их с великим тщанием и обнаружит по своему вкусу всяческие изъяны.

Сэр Христофор Рен тут ли? спросил я у гнусного лицом привратника, подойдя к двери.

Он занят с персонами высочайшей важности, говорит тот, и допустить Вас к нему ни в коем случае не возможно. А после добавляет с надменным видом: там иностранцы присутствуют.

У меня бумаги высочайшей важности, отвечал я и, сделавши строгое лицо (для чего прикусил губу), протиснулся мимо него.

В зале было огромное число народу, кое-кого я узнал и направился к верхушке лесницы, дабы они меня не заметили; а не то скажут: поглядите, это же мастер Дайер, презренный Архитектор, человек, недостойный того, чтобы слушать наши речи. Я услыхал голос сэра Христ., который вдруг наполнил меня страхом, да таким, что я не мог к нему приближиться и вместо того направился в хранилище с библиотекою (под кои отданы три комнаты, соединенныя в одну). Там я уселся на стул и, чтобы успокоиться, принялся разглядывать книги, что меня окружали: Рассуждения о дымовых заслонках прислонены были к Гипотезе о землетрясениях, а та готова была рухнуть на Рассуждения об огне и пламени. Я чуть было не расхохотался в голос при виде сих разумников, занятых своими учеными спорами. Снявши с полки Новое устройство мира Д-ра Бернета, я заметил, что на обложке некой Философ-мудрец написал в опровержение Моисея; дай им волю, так они бы и умельца по мышеловкам пустили состязаться с инженером.

В хранилище пахло сыростию и угольною пылью, когда же я быстро поднялся, чтобы избавиться от внезапной судороги в правой ноге, то стукнулся головою обо что-то живое, находившееся надо мною; я едва не закричал, но, в ужасе воздевши глаза, увидал, что это незнакомого вида птица, окаменевшая и подвешенная на проволоке. А, Вы обнаружили одну из наших редкостей, произнес, обращаясь ко мне, голос в углу, и я, щурясь в полумраке, разглядел старика, уродливого фигурою и печального лицом, указывавшего на висящую птицу. Это белогрудый Египетской гусь, сказал он, нынче полагают, что они совершенно перевелись в мире. И все-таки, добавил он, подходя ко мне, помните ли слова поэта:

Вечна — да, это правда, сказал он, поглаживая перстом обвисшее птичье крыло, истинная правда, что вечна; однакожь, добавил он поспешно, это представляет собою большую пользу для нынешней Воздушной Механики. Я тоже коснулся до крыла птицы, не придумавши, что сказать. Вокруг Вас, продолжал он, находятся явления Природы, относящиеся ко множеству ея царств: в этой бутыли Вы можете созерцать змея, найденного во внутренностях живого человека, а там, вон в том ящике, — насекомых, что заводятся в зубах и теле человека; в деревянном сундуке, что рядом, Вы найдете всевозможные мхи и грибы, а вон там, на той полке, некоторые окаменевшие растительные организмы. Там, в том углу, продолжал он, обходя помещение кругом, находится обезьяна с Вест-Индских островов, ростом с человека, а вот в этом шкапу — несколько морских сокровищ с Барбадосских островов. Тайны Природы вскоре перестанут быть тайнами; на этих словах он слегка шмыгнул носом. Однакожь я забываюсь, прибавил он, видали ли Вы плод, помещенный в уксус, что только недавно доставили? Нет? Тогда Вам следует осмотреть этого гомункулюса. На сем он повел меня за руку к стеклянной банке, установленной на столе, в которой содержался во взвешенном состоянии сей предмет. Естьли все пойдет хорошо, говорит он, завтра будем резать; мне самому интересно взглянуть на его математическия пропорции.

И тут я подумал: у зародыша нету глаз, а он словно бы глядит на меня. Однако, желая скрыть смятение, вслух произнес: что это за инструменты, сэр?

Перед Вами, сэр, отвечал он, орудия нашего ремесла: вот гигроскоп, изобретенье практическое, показывающее влажность или сухость воздуха; на этих словах он слегка кашлянул. За сим он перешел к основной части своей речи и принялся говорить о селеноскопах, слюдяных пластинах, философских весах, измерителях окружности, гидростатических противувесах и протчем, мои же мысли убрели в следующем направлении: сколь тщетны их исследования, сколь бесплодны усилия, ведь они всерьез полагают, будто способны отыскать начала и измерить глубину вещей. Однакожь таинств Природы не раскрыть; уж лучше взять на себя труд распутывать нить в лабиринте, нежели пытаться разгадать мировое устройство.

Знакома ли Вам оптическая Наука? спросил он, приближивши свое лицо к моему.

Вы хотите сказать, сэр, посещают ли меня виденья? Ответ мой заставил его осечься, и он ничего не сказал, ибо тех, кто не занят Наукой, как они ее называют, практической и полезной, нынче с презрением записывают в вербалисты да в последователи темных учений. Однакожь, коли принцип их есть полезность, то я не вижу, от чего пекарь или же умелый коновал не могут с ними тягаться. Да, отвечал я, увидав, что он собирается меня покинуть, у меня и вправду имеются некие собственныя наблюденья, каковыя я со временем опубликую.

Вот как, сэр, говорит он, навострив уши, и какия же это наблюденья?

А я ему: речь идет о моих наблюденьях касательно до того, как поджарить сыр на свече, не обжегши пальцев. Старик посмотрел на меня в изумленьи, я же вышел из хранилища и тихонько зашагал вниз по леснице.

Сэр Христ. еще не начинал своей речи перед собранием, но, когда я вошел в задния двери комнаты, показывал эксперимент с воздушным насосом: в стеклянную камеру помещен был черный кот, полный бодрости; через несколько мгновений, оставшись благодаря стараниям сэра Христ. без воздуху, он забился в конвульсиях и кончился бы, не будь воздух впущен в камеру снова. Сэр Христ. не стал кланяться собранию, бурно ему рукоплескавшему, лишь вынул из кармана какие-то бумажки, кот же тем временем с визгом прошмыгнул у меня меж ног и выскочил за дверь.

Собравшиеся гудели, подобно мухам над навозною кучею, но после вновь успокоились, и сэр Христ. начал так: у истоков сего блестящего общества, именуемого Королевской Академией Наук, стояли господа Бекон, Бойль и Локк. Ради их одних нам стоило собраться нынче здесь, ибо именно их пример научил нас, что Экспериментальная Философия есть инструмент, с помощью коего человечество возьмет верх над тьмою и суеверием (я же на сии слова воскликнул про себя: взгляни, что у тебя за спиной), и что посредством Наук, сиречь: Механики, Оптики, Гидростатики, Пнюматики, а также Химии, Анатомии и математических умений, начали мы понимать устройство Природы (однакожь не собственную свою бренность). В сем участвовало не одно поколение просвещенных людей. Взять воздух: лорд Бекон, Де Карт, господин Бойль и протчие преуспели в точнейшем описаньи ветров и атмосферных явлений. Что же до суши, тут новыя земли, открытыя Колумбусом, Магелланом и другими путешественниками, а также весь подземной мир описаны были Кирхером, обладающим широчайшими познаниями (послушал бы, что за вздохи доносятся из Ада). В Истории растительного мира немало продвинулись Баухинус и Герхард, не считая недавнего труда о растительности Англии, опубликованного Д-ром Мерретом, еще одним превосходным знатоком сей Академии (еще одним шлюхиным сыном-вертопрахом). Естествознание обогатилось кучею матерьялов, относящихся до особенностей Venae Lacteae, Vasa Lymphatica, нескольких новых проходов и желез, как и до происхождения нервов и циркуляции крови (нечистый пусть еще сквернится). Мы движемся вперед путем рациональных экспериментов и изучения причин и следствий; Древние всего лишь ковырялись в наружном слое вещей, тогда как оставить след в разуме человеческом способно единственно то, что зиждется на непоколебимых основаниях Геометрии и Арифметики, остальное же суть горы и лабиринты, не поддающиеся осмыслению (ложь, неприкрытая ложь). Итак, существует множество потайных истин, мимо которых прошли Древние, предоставляя открыть их нам: мы созерцали пятна на Солнце и его обращение вокруг собственной оси; мы видели стражей Сатурна и Юпитера, различныя состояния Марса, рога Венеры и Меркурия (неужли сердце твое не замирает при мысли о том, сколь огромна пустота, что их окружает?). Наконец, господа, Астрономия нашла себе нового помощника — Магнетику, и тем самым подлинная Наука наконец-то позволила открыть секреты притяжений моря и магнитного направления Земли (о, ужас волн, о, ночь). Лишь слабые разумом поддаются страху, однакожь досужим рассуждениям случалось порождать всяческия бредни, что преобладали по большей части в давния времена, когда процветали старыя методы познания (тебе ли, не понимающему значения Времени, говорить о давних временах). Люди начинали страшиться с колыбели, и страх этот сопровождал их до самой могилы. Однакожь с тех пор, как появилась настоящая Философия, от подобных ужасов не осталось почти и следа (и все-таки для большинства людей жизнь по-прежнему есть сущее проклятье), и людей нынче не испугать теми россказнями, от каких дрожали их предки; все в мире преспокойно развивается, протекая по своему собственному подлинному руслу, в согласьи с причинами и следствиями. Этим мы обязаны экспериментам: ведь не смотря на то, что новая Наука еще не завершила открытия истинного мира, ей уже удалось повергнуть к своим ногам диких обитателей миров ложных. И тут я подхожу ко второй великой задаче Королевской Академии Наук (собравшиеся ерзают туда-сюда на стульях: им не терпится уйти, у них уж яйца чешутся, до того охота к шлюхам), коя состоит в том, чтобы выносить сужденья по части всего насущного: происходит ли костер от деревьев, растут ли рога из корней, возможно ли превратить дерево в камень, растут ли камушки в воде, какова Природа окаменевающих родников — эти и им подобные вопросы представляются нам занимательными (сказки для школьников, да и только). Мы пристально взираем на повторение всего хода эксперимента, наблюдаем все случайности и закономерности происходящего, и таким образом способны подвергать критическому и повторному исследованию те вещи, что открыты нашему взору (я, Николас Дайер, покажу им кой-какие вещи). Век наш, господа, есть просвещенный и проникнутый любознанием, век пытливый и трудолюбивый, век действия; он станет маяком для грядущих поколений, кои, изучивши наши работы, скажут: так вот когда мир родился заново. Благодарю вас.

Сэр Христ., как всегда, стоял неподвижно, будто статуя, покуда ему хлопали, однако тех, кто подходили к нему после того, как общество разошлось кто куда, он принимал со всею возможною любезностию. Я стоял на готове в конце комнаты, между тем как он, казалось, вовсе не обращал на меня внимания; за сим, весь дрожа, я приближился к нему, держа в руке наброски. А, Ник, говорит он, не могу я, Ник, теперь ими заниматься; да пойдем-ка сюда, я тебе покажу кое-что забавное. Лишившись дара речи (после того, как столько усилий потратил, чтобы доставить отвесные планы), я, однако, последовал за ним в другую комнату в обществе весьма немногочисленных других. Вот любопытное произведение Искусства, продолжал он, которое я не отметил в своей речи; и указывает на пейзаж, висящий перед занавесом. Как вы убедитесь, вещь эта заводная, говорит, а посему называется передвижною картиною. Тут он хлопнул а ладоши, а мы принялись смотреть: по сути, сие походило на обыкновенную картину, но тут корабли двинулись и, поплывши по морю, в скором времени скрылись из виду; из города выехала карета — лошади и колеса двигались совершенно отчетливо, сидящий же в карете господин словно приветствовал собравшихся. Я поднялся и сказал громким голосом, обращаясь к сэру Христ.: сие я уже видал в другом месте, только не знаю, в каком. После на глазах у изумленных собравшихся я вышел из комнаты на улицу и, очутившись в Кран-каурте, тяжко вздохнул. За сим я отправился к себе в комнаты и погрузился в крепкой сон.

В конце дня разбудил меня Нат. Извольте, сэр, говорит, просунувши голову в дверь, тут внизу какой-то господин желает с Вами беседовать.

Я соскочил с постели, решив, что это Гейес, змий эдакой, пришел ко мне домой, чтобы заставить меня сознаться во всем. Возвысивши голос, насколько хватило духу, я велел, чтобы тот подымался, а сам между тем, не мешкая, отер со лба пот льняною тряпицею. Тут я, однакожь, быстро пришел в себя, ибо шаги на леснице были мне куда как хорошо знакомы: не так скоры, как некогда, но все столь же полны решимости. И вот уже входит, кланяясь, сэр Христ. и говорит: пришел тебя проведать, Ник, в добром ли ты здравии, ты ведь нас до того поспешно покинул. И кинул на меня осторожный взгляд, а в след за тем улыбнулся мне. Я опасался, как бы ты не заболел, продолжал он, или же не лишился чувств от нехватки воздуху, а то в Коллеже, бывает, стоит вонь от спирту и химических опытов.

Я стоял перед ним, не зная, как отвечать. Нет, сэр, я не заболел, но вспомнил про другое дело, вот и пошел себе своей дорогой.

Я был зол на себя за то, что не изучил твоих набросков Св. Марии Вулнот, продолжал сэр Христ., улыбаясь и голосом до того тихим, словно я и вправду болен был, они не при тебе ли случаем?

Они у меня тут, отвечал я и вынул из комода планы отвесные и подотвесные.

Никак, новая бумага чертежная? спросил он, забравши их у меня, у нее поверхность грубее.

Сею бумагою я обыкновенно пользуюсь, сказал я, он же словно бы и не слыхал.

Он исследовал чертежи, хоть и быстро: башенка, обозначенная литерой А, говорит, есть работа отменная, что до карнизов, то они, полагаю, лепные?

Да, таков мой замысел.

Хорошо, хорошо. А что ступени? Ступеней я не вижу.

Они не обозначены, но имеются, числом восемь, каждая шириною в четырнадцать дюймов, а высотою в пять.

Хорошо; стало быть, решено. Чертежи, Ник, выполнены отлично, творенье сие сможет выдержать ураган, в этом я не сомневаюсь. Помедлив, он начал снова: не будь Пожара, остались бы мы со старою, негодною церковью. У него, как говорится, времени было не занимать, и он, усевшись в мое кресло с подлокотниками, пустился в рассужденья: я, говорит, давно придерживаюсь того мнения, что Пожар был благословением, равно как и Чума, — так нам предоставился случай осмыслить секреты Природы, кои иначе могли бы ввести нас в недоуменье. (Я же был занят тем, что раскладывал чертежи по порядку, и ничего не сказал.) С какою силою разума, продолжал сэр Христ., взирали люди на то, как пламя пожирает их город, да я и теперь помню, как после Чумы и после Пожара к ним незамедлительно вернулась бодрость духа; забывчивость есть великая тайна времени.

Я помню, начал я, садясь в кресло напротив него, как чернь рукоплескала при виде пламени. Помню, как они пели и плясали у трупов в то время, когда свирепствовала зараза: то не бодрость духа была, но безумие. Помню я и бещинства, и то, как умирающих…

…То были случайныя превратности Фортуны, Ник, столь многому научившия нас в сей век.

Говорили, сэр, что Чума и Пожар были не случайны, но исполнены истинного смысла, что они являли собою признаки звериной Природы человеческой. На это сэр Христ. рассмеялся.

В тот же миг в комнату просунул голову Нат: вы звали? Не угодно ли чашку чаю или вина испить?

Чаю, чаю, воскликнул сэр Христ., а то от пожара со мною страшная жажда приключается. Нет же, нет, продолжал он, когда Нат вышел из комнаты, причин Чумы или Пожара невозможно приписать греху. Нещастия сии были вызваны человеческою небрежностию, а от небрежности имеется противоядие; помехою тут один лишь ужас.

Ужас, произнес я тихо, есть магнит, без коего не существовало бы нашего Искусства. Однако он слишком занят был своими мыслями, чтобы меня расслышать.

Мы, Ник, способны научиться управлять огнем. Так как он представляет собою распространение нагретых серных частиц, то ему, чтобы угаснуть без следа, потребен насыщенный воздух. Однако сие есть задача для будущих поколений. Что же до заразы, то в те времена я вел дневник, куда заносил ветер, погоду и протчия состояния воздуха, такие, как теплоту, холод и вес его; все это, вместе взятое, дало мне подлинную картину эпидемических заболеваний.

Что ж Вы не поведали сего тем, кто умирал от Напасти, отвечал я, вот было бы им облегченье. Тут вошел Нат с чаем, я же продолжал: были, сэр, такие, кого напугали две великия Кометы, появившиеся в конце 1664 года и в начале 1665-го.

Я их помню, говорит он, а сам берет чашку чаю, ни слова не сказавши моему мальчишке, да что с того?

Говорили еще, будто они издавали сильнейший глухой звук, что знаменовал грядущия нещастия.

Все это, Ник, детская болтовня, да и только. Мы уже научились предсказывать положение Комет среди неподвижных Звезд: для сего потребны лишь прямая, расстояние, движение и угол наклона к плоскости эклиптики.

Довольный, что лицо мое находится в тени, я продолжал: но что же те, которые говорят, что 1666 содержит в себе Число Зверя, а потому есть провозвестник дел зловещих и страшных?

Одно из величайших проклятий, насланных на человечество, сказал он мне, состоит в том, что люди станут бояться и тогда, когда бояться нечего; сии астрологическия настроенья и предрассудки обезоруживают человеческое сердце, ломают дух, способствуют тому, чтобы люди сами накликали на себя всяческия невзгоды. Тут он осекся и взглянул на меня, однакожь мое терпение еще не лопнуло, и я просил его: дальше, дальше. Он продолжал: начать с того, что им мнится, будто подобныя происшествия суть необходимое зло, и таким образом они сами делаются им подвержены; позором для разума и чести человеческой является то, что любой из настроенных на мистической лад способен, по его мнению, читать небесныя знамения (тут ему сделалось жарко, и он поставил чашку), изъяснять и время, и смену погоды, и судьбы империй, приписывая причины Чумы и Пожара либо человеческим грехам, либо Божьему суду. От этого направленность человеческих действий ослабевает, люди же становятся жертвами страхов, сомнений, колебаний и ужасов.

Я испугался Вашей передвижной картины, потому и ушел, сказал я, не давши себе труда подумать.

Заводная игрушка, Ник, только и всего.

Но что же тот неохватный механизм, правящий миром, где люди машинально движутся по кругу, тогда как повсюду их подстерегает опасность?

Природа отступает пред тем, кто решителен и смел.

Не отступает, но пожирает его; покорить Природу или управлять ею невозможно.

Однако век наш способен, самое малое, расчистить мусор и заложить основание: потому-то нам и должно изучать законы Природы, что они суть лучшие наши чертежи.

Нет, сэр, изучать должно людские настроения и Природу: человек — создание бренное, а потому представляет собою лучшее средство для изучения бренности. То, что есть на Земле, должно понимать посредством органов чувств, но не через понимание как таковое.

Мы замолчали, и наконец сэр Христ. говорит: мальчишка твой в кухне? Я голоден до смерти.

Он может сходить к поварам, отвечал я, принести нам какого-нибудь мяса.

Вот это, Ник, разрешит все наши затруднения.

Он заерзал на своем сиденьи, и до меня, покуда я звал Ната и давал ему поручение, долетел дурной воздух. А Нат говорит, низко кланяясь сэру Христ.: какого же мяса Вам, сэр, принести, может, говядины, а не то баранины, телятины, свинины или ягнятины?

От баранины я бы отнюдь не отказался.

Какой же Вам, жирной или постной?

Жирной.

Сваренной покруче или послабей?

Покруче.

Прекрасно, сэр; а что, не угодно ли Вам немного соли с горчицею в придачу, чтобы пир на славу удался?

Иди-ка ты, Нат, пробормотал я, покуда сей господин тебя не анатомировал. Услыхавши это, Нат с выражением страха на лице стремглав выбежал из комнаты. Мальчишка он простой, сказал я, Вы уж на него не серчайте.

У него когда-то оспа была, так ведь, Ник?

Верно.

Сэр Христ. откинулся назад, довольный, и говорит: это по его лицу видно. К тому же, коли я не ослышался, у него остался след от заикания.

Некогда он им страдал, но я его излечил.

Каким способом, сэр?

Магическим Искусством, сэр.

Вам бы на этот счет выступить в академии, говорит он со смехом, да только Вас туда надолго не заманишь.

Вскоре Нат принес мясо и собрался-было встать в углу и смотреть, как мы едим, однако я махнул ему, чтобы уходил. Вернемся несколько назад, говорит сэр Христ., закончивши свой ужин. Покуда не наступил нынешний просвещенный век, нам среди всех народов привычнее других было управлять своими делами с помощью знамений да предсказаний. Лучшей поры, нежели теперь, для экспериментов не придумать, и нынче нам предстоит познать новую Науку, что проистекает из наблюдения, демонстрации, разума и методы, предстоит отринуть тени и рассеять туман, что наполняют умы людей бесполезным страхом. На сем он прервал свое красноречие.

Пошел дождь, да такой, что я поднялся со стула закрыть ставни, от чего в комнате моей сделалось чрезвычайно темно. Однакожь нужды в свече я не видел и, собравшись с духом, дал сэру Христ. следующий ответ: Вы говорите, что пора отринуть туман, но ведь человечество веками блуждает в тумане; сей разум, про каковой Вы кричите, будто наш век им славится, есть вещь многоликая, хамелеон, что меняет свое обличье едва ли не в каждом человеке; на всякую причуду возможно отыскать тысячу разумных причин, дабы возвысить ее до разряда мудрости. Самый разум есть туман. Тут сэр Христ. поднял руку ладонью вперед, но я продолжал: сии Философы или же экспериментаторы, что имеют смелость доверять разуму в своих изобретениях и открытиях, подобны котам, что пытаются спрятать свои испражнения в угольях, ибо в прахе своих лабораторий скрывают они истинное состоянье Природы. В пример напомню Вам о таком: им невдомек, как образуется плод в утробе матери, как выходит, что материнские прихоти способны нанести зародышу вред, а ведь так оно…

…Все это, Ник, сущие басни. На этом сэр Христ. крикнул, чтобы зажгли свет, и Нат мигом принес свечу, торопясь поставить ее в лампу, да в спешке обронил фитиль, и комната наполнилась дымом. На подобныя истории я не полагаюсь, продолжал сэр Христ., полагаюсь же на свои наблюдения, когда желаю проверить, что то-то и то-то верно, — я верю в опыт.

Вы говорите об опыте, отвечал я, и ставите его в один ряд с разумом? На это он с умудренным видом кивнул. Однако разве не допускаете Вы, что опыт может расходиться с разумом: пропасть, в коей находится истина, бездонна и, что в нее ни брось, все смоет.

Он покачал головою, а пламя свечи меж тем заколебалось, потом вспыхнуло: это, Ник, всего-навсего болтовня, происходящая от зазнайства, лабиринт слов, в котором тебе и заблудиться не мудрено.

Покуда он вел свои речи, Нат, присевши на пол, взирал на нас во все глаза. Я знаю, что теперь век метод, сказал я наконец, однакожь в тех истинах, кои мы узнаем через веру и ужас, методы никакой нету: можно иметь намеренье изъяснить магнетическое воздействие, морские приливы и отливы, движение планет, однакожь сие не приведет нас к истинам, известным тем, кто заглянул в бездну или узрел священные видения. Или же тем, добавил я прерывающимся голосом, кто утверждает, что Демоны вызывают в людях восторги и просветление. Я наблюдал за тенью Ната на стене и видел, как он дрожит.

Духов не существует, тихо сказал сэр Христ. и, вставши, подошел к окну, взглянуть на улицу внизу.

Я посмотрел на него испытующе, однако лицо его было от меня скрыто. Но что же тот одержимый, запертый в Бедламе, вскричал я, тот, кто говорил со мною словами, исполненными истины, тот, кто сказал… но тут я остановил себя, едва не выболтавши всего. За сим в комнате внезапно наступила тишина — дождь на улице прекратился. По сути же, продолжал я, оправившись, я лишь простой строитель церквей.

Сэр Христ. бросил взгляд на Ната, сжавшегося в углу, и я заметил, как они наблюдали друг за дружкой в сумраке, покуда он снова не заговорил: ах, Ник, каким же темным страстям или печалям под силу затмить сознанье человека, которое, подобно твоему, всегда переполнено всевозможными произведениями Искусства?

Не нужно меня улещать, сказал я, поднявшись и снова севши.

Слишком одинокую ты жизнь ведешь, Ник.

Я в своей комнатушке одинок не более, нежели Вы в своей лаборатории; страсти мои, как Вам угодно их называть, непонятныя и причудливыя, ничем не отличаются от гипотез, что Вы строите в воздухе, когда описываете вымышленный мир атомов и частиц, кои, все до последнего, Вами самими и порождены. Ваш мир и Ваша вселенная суть не более, чем философския выдумки; как же Вы можете звать меня безумцем?

Твой разум находится в расстройстве, отвечал он, от какого я способен тебя излечить; мне известно многое о составе крови, а потому я скорее могу понять разницу между безумными идеями и вдохновеньем.

Тут я увидал, как тень Натовой головы медленно повернулась ко мне. Да, сказал я, да, но что же Ваши микроскопическия стекла? Разве не ужасающия фигуры и образы дозволяют они нам разглядеть? Когда на стекле оседают частички дыхания, разве не показывает Ваш микроскоп змиев и драконов в нутри его? Здесь нету ни математической красоты, ни геометрического порядка — ничего, одни лишь погибель и зараза, коими охвачена сия навозная куча, то бишь Земля.

Сэр Христофор подошел и встал напротив меня, а после положил мне руки на плечи. Это, Ник, путаница словесная, да и только, тебе должно привести ее в порядок ради собственного здоровья. Не существует истины столь глубокой или же возвышенной, чтобы ее не постичь было человеческому разуму; что человек понимает, то ему подвластно. Держись этой истины, Ник, и все пойдет хорошо.

Я заговорил тише: но когда разум уходит на покой, что же тогда, сэр?

Что ж меня об этом спрашивать?

Тогда я опять на него разозлился: Ваше рвение, сказал я, касается до экспериментов более, нежели до истины, и для того эксперименты Вы обращаете в истину, Вами же и придуманную.

Довод этот, Ник, и двух пенсов не стоит.

Однако, продолжал я, снова глядючи на Ната, покуда Вы занимаетесь своею рациональною Философией, опыт всей жизни доказывает, что мы не властны в своих делах, подобно людям, во весь опор несущимся по льду: все они соскальзывают прямиком в самую ту прорубь, в коей только что на их глазах утонули их товарищи. Тут я услыхал, как Нат на это засмеялся.

Это сужденье излишне причудливо, чтобы ему быть состоятельным, отвечал сэр Христ.

Существует Ад, существуют и Боги, и Демоны, и предзнаменования; против подобных ужасов разум Ваш, сэр, есть всего лишь игрушка, храбрость же — сущее безумие.

Он посмотрел на меня спокойно, словно и не был разбит наголову, и говорит: ты в плену у многих недобрых страстей, и я мог бы пожелать тебе быть поучтивее. Однако изъявленьям твоей меланхоличной Природы не перечеркнуть многих лет нашего знакомства.

Признаюсь, отвечал я тихо, я по духу склонен к меланхолии, однако усугубляют ее невзгоды, о коих Вам ничего не известно.

Теперь известно, Ник. Только часы пробили десять, он подошел к окну посмотреть, совершенно ли перестал дождь, и поднял взор на Луну над домами. Постоявши минуту, он сказал: поздно, засиделся я, день выдался ненастный, не приведи Господь, зато теперь прояснилось, ночь погожая будет. За сим он пожал мне руку в манере самой что ни на есть приятельской, Нат же выбрался из угла и проводил его на лесницу.

Я уселся на постелю и опустил глаза на пол. Услыхав, как за сэром Христ. затворилась дверь, я позвал: Нат! Нат! Когда он снова вбежал ко мне в спальню, я, понизивши голос, шепнул ему: Нат, я лишнего наговорил, я все разболтал.

Он подошел ко мне поближе и положил голову мне на плечо: ничего, говорит, он господин добрый, никакого зла Вам не причинит.

И все равно, слушая его, я повторял про себя: что мне делать? Что мне делать? Но после вызвал в памяти высказывание Витрувиуса, о жалкой род людской, сколь преходящ ты в сравненьи с камнем, и припомнил, что сие печальное расположение мое вскоре переменится, как оно всегда бывает: одно расположение уступает дорогу другому, а как пройдет, то о нем и думать забудешь. Когда имя мое обратится в прах, когда страсти мои, что нынче накаляют эту комнатушку, остынут навеки, когда наш век, и тот пролетит, как сон, и на смену ему грядут новые поколенья, то останутся жить мои церкви, темнее и весомее, нежели подступающая ночь.

Нат же все не унимался: история Ваша, хозяин, о бедных созданиях, что по льду скользят, меня рассмешила, от нее мне на мысль пришла одна песня, какую я выучил маленьким, сам не знаю, как; дайте-ка я Вам ее спою, глядишь, и развеселю Вас. С этими словами он внезапно встал перед окном и завел:

А как она кончается, хозяин, сие я запамятовал, говорит Нат с озадаченным видом. И тут, глядя, как он стоит передо мною, я наконец-то заплакал.

Продолжу свое повествованье: когда печаль моя рассеялась (а сэр Христ., как оказалось, не замышлял против меня ничего дурного), я держал себя с Гейесом, змием эдаким, как нельзя просто, покуда не пришло время осуществить мою цель. Наконец, спустя три недели после только что изложенных событий, часов около шести вечера я подошел к нему в его комнатушке и в манере самой что ни на есть вежливой спросил, не угодно ли ему выпить со мною по стакану? Он отвечал, что должен завершить множество дел, но, когда я дал ему понять, что церковь Св. Марии Вулнот в его вниманьи не нуждается, он с готовностью согласился. Ага, подумал я, пойдешь теперь, как медведь к шесту. Поперву отвел я злодея к Иполиту, что в Бридж-стрите, близь Королевского Театра, где мы раскупорили первую бутыль Французского кларета. Гейес оказался нрава алчного и охоч до выпивки — вино, за которое я заплатил, лишь усиливало его жажду. За сим пошли мы к Петуху с пирогом, что в Друри-лене, где на столе одна за другою возникли вторая и третья бутыли; после завернули в Диавольскую Таверну, напротив Кэтрин-стрита, и все это время я не спускал глаз с его стакана. Потом мы сели в карету и отправились в Логово Черной Марии, что у двора церкви Св. Павла (ибо он был уже до того пиян, что не мог итти). Место сие было известного пошиба, стены в нем украшало множество неприглядных отметин: где пальцами намазано, где нарисовано неумелою рукою с помощью свешного пламени и угля. Пол был разворочен, будто в старой конюшне, окна затянуты темною обертошною бумагою, в углах же полно пыли и паутины. На полочке над камином выстроилось полдюжины бутылей с настоем росянки, а рядом висело обещание быстрого излеченья от гонореи. За ржавою каминного решеткою едва тлел огонь, у дымохода в углу стоял ночной горшок; смесь запахов, встретившая нас, лишь только мы взошли, была такова: табак, нечистоты, грязныя рубахи и немытыя тела, однако Гейес был до того пиян, что даже и не заметил ничего. Местечко мне по нраву, говорит, входя в двери шатающейся походкою, хоть и не припомню, чтоб я сам сюда приходил.

Я отвел его к столу и, когда к нам подошел мальчишка, спросил коньяку. Скажите Вы мне, говорит Гейес, как оно так выходит, что от выпивки у человека в глазах двоится? Видали Вы вот это вот (а сам в руки трубку берет)? У меня в глазах их две штуки. Загадка, да и только.

Вам следует носить на теле растение, что зовется Fuga Demonum, сказал я ему, дабы предотвратить появление видений.

Чего? говорит он, на меня прищурившись. А после продолжает: однакожь в мире сем столько всяких вещей, верно я говорю, мастер? Взять хоть бы меня, я вот как говорю: проголодался я, молока бы испить; а человек с севера, тот скажет вот как (тут он перекосил рот на сторону, разинувши по-рыбьи): прагаладался я, малака бы испить; а ежели кто из западных краев, то вот как (тут он опустил голову, так что она с шеей срослась): проглыдался я, млока бы спить. Глаза его были оживленны и блестели; еще коньяку, подумал я про себя, покуда весь дух не вышел. А он опять: но ведь правила необходимы, господин Дайер, неужто Вы не согласны? Куда ж без правил? Нет, сэр, правила необходимы. Закончивши, он обмяк на стуле, и глаза его из ярких сделались тусклыми.

Я письма получал, сказал я, дабы испытать его, в какой мере он ослаб.

Я тоже письма получал.

В тех, однакожь, содержались угрозы, продолжал я.

Содержались угрозы? И он взглянул на меня без всякого выраженья; хитер, подлец, даже в подпитии, подумалось мне. Тут он повесил свой парик на стул и наклонился, чтобы блевнуть, я же все улыбался ему; потом он огляделся вокруг, словно внезапно пробудившись, и, увидавши, как какие-то пропойцы мочатся у стены, пошел к ним за тем же. Однако ходить он уж не мог, способен был только крутиться на месте, а потому вытащил свои причиндалы и помочился под стол, за которым мы сидели. Я наполнил его стакан, он же говорит: нет, нет, хватит, хватит, у меня живот схватило. Снова поднявшись и глядючи прямо перед собою, он направился к двери, а я пошел с ним и спросил, куда он путь держит. Домой, отвечал он. Вам, полагаю, по Ломбард-стриту итти? Он ответил утвердительно, и я сказал: так я Вам помогу.

Ночь была поздняя; когда мы оказались на улице, часы пробили одиннадцать. Не желая, чтобы нас видел кто-либо из кучеров, я взял его за руку и повел переулками в церковь. Он, как говорится, до того нагрузился, что пошел со мною, совершенно не противясь, и готов был даже запеть во весь голос, когда мы шли темными, пустыми улочками. Спрашивает: эту Вы знаете, небось?

И прибавил, взявши меня под руку: остальное я позабыл. После, когда мы добрались до Ломбард-стрита, он поднял на меня глаза и спрашивает: куда мы идем, Ник?

Домой идем, говорю я, указывая на церквь Св. Марии Вулнот, покрытую лесами.

Какой же это дом, Ник, для живого-то человека?

Он хотел-было рассмеяться в голос, однако я прикрыл ему рот рукою: тихо, говорю, а то, не ровен час, сторож нас услышит!

На это он отвечает: нету здесь никакого сторожа, сторож отсюда ушел, да Вы разве не знаете? Сами же так и писали. И опять за свое: пустите меня на леса взобраться, хочу взобраться, на Луну посмотреть.

Нет, нет, отвечал я тихонько, давайте лучше поглядим на новую работу. Итак, мы стали пробираться к месту, где прокладывали трубы, а сами смеемся оба. Он нагнулся, чтобы посмотреть на работу, хоть разглядеть там едва ли что возможно было, и тут я ударил его и обхватил руками его горло. За мною должок, прошептал я, сейчас получишь свое. Он не издал крика, хотя возможно, что закричал я сам; не знаю. Некогда я читал об одном англичанине в Париже, что поднялся во сне, отпер дверь, взял свою шпагу и спустился к Сене, а повстречавши там мальчика, убил его и возвратился в постелю, продолжая спать; так было и со мною, ибо, когда я пришел в себя, Гейес лежал под трубами, и тело его было сверху прикрыто досками. При виде свершенного меня охватил трепет, и я поднял взор на новую каменную кладку церкви, дабы вид ее помог отогнать страх. Так я и провел довольно долгое время в тени ея стен, покуда меня не пробрало холодом, а после быстрым шагом направился назад, к Ломбард-стриту.

Не успел я повернуть в Грас-черч-стрит, как мне повстречался караульщик, спросивший меня, не надобно ли мне фонаря в столь темную ночь? Я сказал ему, что прекрасно знаю дорогу и ни свету, ни стражника мне не надобно, а сам все время, покуда говорил, готов был вот-вот превратить свои панталоны в горшок для испражнений. К Вашим услугам, сэр, сказал он наконец, и покойной Вам ночи. Я со страхом оборачивался ему в след, покуда он не скрылся в Грет-ист-чипе, а потом, будучи хорошо знаком с этими улицами, пустился от него подальше прочь. Возле Криппльгата я вскочил в карету и велел кучеру поезжать, да так, словно за мною Диавол гнался; но только я откинулся назад на сиденьи, как обнаружил, что в руке у меня по-прежнему зажат мертвецов льняной платок. Я выбросил его через каретное окошко, что открывается прямо за спиною у кучера. Таким образом доехал я до самого Друри-лена, где тут же направился в пивную, да только после всей этой беготни и жутких переживаний я был мокр от пота, ни дать ни взять, будто в Темзу окунулся. Поначалу я прислонился к прогнившей стене таверны, а как только перевел дух, меня охватило необычное веселие; тогда я спросил стакан чего покрепче и не успел оглянуться, как напился пиян.

Не знаю, который час был, когда к моему столу подошла особа с прикрытым маскою лицом и невесть с чего давай передо мною вертеться. Капитан, говорит, дружочек мой, не желаете ли, Капитан, со мною пройтись? Да как махнет мне в лицо своим веером, а сама томною прикидывается и стакан мой к своим губам подносит.

Стыда у тебя нет, что ты такими делами занимаешься? спросил я ее, когда она устроилась рядом со мною.

Не извольте беспокоиться, Капитан, отвечала она, стыд и все протчее — детския бредни, и не более. Ремеслом своим я занимаюсь не хуже любой честной женщины, надежна, что твой евнух, а чего еще требуется? Поцелуй, Капитан, сам увидишь.

Разве ты Бога не боишься?

Она слегка отодвинулась от меня. Фу, говорит, ненавижу я эти штучки.

Тут я взял ея запястье и шепнул ей на ухо: а прутья у тебя имеются?

Взглянувши мне в глаза, она улыбнулась: а, стало быть, ты, Капитан, до порки охоч. Вижу, вижу. Что ж, в этой игре я дока. Итак, за сим последовали еще веселыя речи, а после шлюха отвела меня в Собачью Таверну, где у ней имелась комната. Входи, говорит, когда я вскарабкался в след за нею по леснице, от чего несколько устал, входи, не стесняйся, а я покуда умоюсь. И тут же, у меня на глазах, моет свои титьки да под мышками сладким мажет. Дух от нее, стоило ей снять платье, пошел затхлый, будто от старой козы, я же отвернул лицо к стене и даже пальцем не шевельнул, когда она принялась надо мною трудиться. Новичок ты в этой игре, говорит, я-то вижу, тело еще не тронутое.

Хоксмуру сдирали кожу со спины, он дергался, попавшись в ловушку, пока не закричал во сне, и крик превратился в звонок телефона рядом. Он застыл в скрюченной позе, потом снял трубку и услышал сообщение: «У церкви найден мальчик. Тело не тронуто. Выслана машина». Мгновение он не мог понять, в каком доме, в каком месте, в каком году проснулся. Как бы то ни было, выбираясь из постели, он ощутил неприятный вкус во рту.

Оказавшись в теплой машине, он стал обдумывать, какие служебные обязанности ему предстоит выполнить; проезжая мимо Св. Георгия, Блумсбери, он размышлял насчет фотоснимков, которые потребуется сделать, — нужно зафиксировать и положение тела, и каждую складку одежды, а также все, что зажато в руках, и то, что вытекло изо рта; когда он ехал по Хай-Холборну, пересекая Холборнский виадук, мимо статуи Кристофера Рена, из полицейского радиопередатчика раздался неразборчивый шум — три всплеска, будто осветивших на миг лицо водителя; когда машина двигалась по Ньюгейт-стрит, он выбирал масштаб изображения и подробных зарисовок, которые ему понадобятся, но, пока смотрел на спину водителя, в голову ему опять пришли обрывочные фразы из недавнего сна, и он беспокойно заерзал на сиденье; когда они проезжали по Энджел-стрит, вспыхнули стекла какой-то фирмы, успев поймать утреннее солнце, прежде чем оно скрылось за облаком, и в их поверхности он увидел отражения других зданий, а оказавшись на Сент-Мартинз-ле-гранд, вспомнил некие слова, но без сопровождающей их мелодии: «Охраняет по ночам, по ночам, по ночам…»

И вот теперь, когда машина въехала на Чипсайд, а затем на Паултри, наполняя улицы эхом сирены, Хоксмуру удалось сосредоточиться на тех предметах, которые ему скоро предстояло отыскивать: волокна, волосы, пепел, горелая бумага, возможно, и оружие (хотя ему было известно, что на самом деле никакого оружия он не найдет). В таких случаях, как этот, ему нравилось считать себя исследователем, даже ученым, поскольку настоящее понимание каждого дела приходило к нему именно так: в результате подробного изучения, за которым следовали логические выводы. Он гордился своим знанием химии, анатомии и даже математики — эти дисциплины помогали ему находить решение в ситуациях, перед которыми пасовали другие. Ведь, как ему было известно, даже во время экстраординарных событий действуют причинно-следственные связи, и он мог, например, разгадать мысли убийцы, подробно изучив оставленные им отпечатки ног, — не то чтобы вживаясь в его образ, но руководствуясь принципами разума и методичной работы. Исходя из того, что длина обычного мужского шага равна двадцати восьми дюймам, Хоксмур установил, что шаг поспешный составляет около тридцати шести дюймов, а при беге достигает сорока. Основываясь на этих объективных данных, он способен был сделать выводы о том, что владело человеком: паника, желание убежать, ужас или стыд; стоило это понять, и люди становились ему подвластны. Все эти соображения занимали его по пути к Св. Мэри Вулнот, позволяя справиться с нарастающим возбуждением при мысли о том, как он будет осматривать тело и впервые окажется внутри этого преступления.

Но, подойдя к углу Ломбард-стрит и Кинг-Уильям-стрит, он первым делом увидел полицейского, державшего белое полотнище, пока фотограф готовил свой аппарат.

— Не надо! — крикнул он, быстро выскочив из машины. — Не надо пока ничего делать! Сейчас же уберите свет! — И жестами отогнал их со ступеней церкви.

Однако на тело он даже не взглянул, а вместо этого остановился на тротуаре перед железными воротами и поднял глаза на церковь: он увидел закругленное окно с кусочками стекла, толстыми и темными, как камушки, а дальше, над ним, — три квадратных окошка поменьше, поблескивающих в осеннем свете. Кирпичи вокруг них потрескались и выцвели, словно облизанные пламенем; взгляд Хоксмура пополз вверх, и шесть обломанных колонн превратились в две толстые башни, которые, подобно зубцам вилки, пригвоздили церковь к земле. Лишь теперь он перевел глаза на мертвого мальчика, распростертого на четвертой ступени из восьми; пока он открывал ворота и приближался к нему, спокойствие его смутили некие запутанные мысли. Несмотря на предрассветный дождик, он снял свой темный плащ и положил его на полиэтиленовую пленку, которую уже успели расстелить.

Мальчик выглядел так, словно он в притворном ужасе широко распахнул глаза, чтобы напугать кого-то из детей, игравших здесь, и в то же время у него был широко раскрыт рот — казалось, он зевает. Глаза еще не потеряли яркости, мускулы не успели расслабиться и превратить их в мутный, застывший символ вечного покоя. Под неотрывным взглядом этих глаз Хоксмуру стало не по себе. Он велел принести рулон липкой ленты, которой пользуются при сборе улик, и наложил кусок ленты на шею мальчика. Наклонившись над телом, он ощутил его запах и потрогал пальцами через ленту. И все же, ощупывая шею, он заставил себя отвернуться и перевел взгляд вверх на каменную табличку с надписью: «Заложена в саксонскую эпоху, последний раз перестроена Николасом Дайером, 1714». Буквы отчасти стерлись от времени, да Хоксмур и не попытался их разобрать. Он быстро поднялся; наверное, капли пота у меня на лице можно принять за дождь, подумал он, отдавая липкую ленту полицейскому.

— На шее ничего нет, — сказал он ему.

Потом он одолел последние четыре ступени и вошел в охваченную безмолвием церковь; там все еще царила темнота, и он сообразил, что окна лишь отражают свет, подобно зеркалу. Кинув взгляд за спину и убедившись, что его никто не видит, он приблизился к купели для крещения в углу, окунул ладони в застоявшуюся воду и потер ими лицо.

У выхода из церкви к нему подошел молодой сотрудник и прошептал:

— Это она его нашла. Так и осталась тут сидеть, пока полицейского не увидела.

Он кивал в сторону рыжеволосой женщины, сидевшей на старом камне во дворике, прямо за воротами. Хоксмур, будто не обратив на нее внимания, поднял глаза на боковую стену церкви, выходившую на Кинг-Уильям-стрит.

— Что тут эти леса делают?

— Раскопки, сэр. Тут раскопки ведутся.

Хоксмур ничего не сказал. Потом он снова повернулся лицом к коллеге.

— Вы погодные условия записали?

— Дождь идет, сэр.

— Я понимаю, что дождь идет. Но мне нужна точная температура. Нужно установить, как остывает тело.

Он поднял глаза к небу и почувствовал, как на него, на щеки и открытые глаза, уставившиеся вверх, падает дождь.

По его указаниям место уже отгородили; у ворот церкви и по бокам поставили большие брезентовые ширмы, чтобы скрыть действия полиции от взглядов людей, которые, разумеется, не преминули собраться там, где было совершено преступление. Теперь, удостоверившись, что нужная территория, в центре которой находится тело, в его полном распоряжении, Хоксмур взял на себя руководство операцией во всех деталях. Брюки, носки, свитер и рубашку жертвы тоже обработали липкой лентой; с ботинок соскребли землю, а также взяли образцы почвы поблизости для анализа, после чего ботинки положили в полиэтиленовый пакет. Тело раздели, и теперь, в свете дуговых ламп, оно приобрело яркий оттенок; каждый предмет одежды поместили в отдельный пакет, и Хоксмур сам их маркировал, не доверив этого никому, а после передал ответственному за вещественные доказательства. Взяли пробу из-под ногтей, руки положили в пакеты и запечатали их липкой лентой. Тем временем землю вокруг места преступления прочесывали в поисках волокон, отпечатков ног и пятен; все, что могло представлять даже отдаленный интерес для следствия, заносили в журнал под отдельным серийным номером, а после помещали в обшитый изнутри ящик для перевозки. Пока шла эта работа, Хоксмур, по-прежнему без плаща, несмотря на непрекращающийся дождик, все время что-то негромко шептал; не сведущему в полицейских делах могло показаться, будто этот человек, совершенно обезумев, разговаривает сам с собой в двух футах от трупа — на самом деле Хоксмур наговаривал свои собственные наблюдения на маленький диктофон.

Последней его фразой перед тем, как приехал патологоанатом, было «Больше тут ничего». Врач был человек в теле, невысокий, и все-таки, когда он медленно поднимался по ступеням Св. Мэри Вулнот, от него исходила некая величавость. Он кивнул Хоксмуру и, пробормотав «Да, вижу, вижу», опустился на колени рядом с трупом и раскрыл коричневый чемоданчик. Секунду он медлил, пальцы его подрагивали.

— Извините, что так рано вас поднял, — начал было Хоксмур, но тот уже вытащил нож и одним быстрым движением вскрыл брюшную полость; затем приложил к печени мертвого ребенка термометр и откинулся назад посмотреть на свою работу. Потом, едва слышно насвистывая, поднялся на ноги, чтобы поговорить с Хоксмуром.

— Вам, наверное, и без моих разъяснений все понятно?

— Да, сэр, спасибо. Но в конце мне от вас все-таки понадобится время.

— Время, как известно, не ждет. — Он отступил назад и посмотрел на обломанные колонны. — Красивая церковь, правда? Нынешние так строить не умеют… — Голос его затих, он снова переключил свое внимание на тело.

— Не знаю, сэр, кого вы понимаете под «нынешними».

Но тот уже снова стоял на коленях, моргая, — это внезапно отключили дуговые лампы. Им почему-то было неловко друг с другом, и Хоксмур, пока патологоанатом ждал, когда можно будет повторно измерить температуру, отправился за брезентовые ширмы, на ту сторону улицы, к Паултри. Оттуда, с угла, фасад церкви был виден ему полностью. Хоксмур и прежде проходил здесь, но ни разу не рассматривал фасад, и теперь он поражал своей несообразностью в этом окружении, несмотря на то, что был зажат другими зданиями, которые чуть ли не скрывали его целиком. Хоксмуру пришло в голову, что мало кто из проходивших мимо этих стен принимал их за церковные, и в результате здание при всех своих размерах ухитрилось исчезнуть из виду. И для него, лишь теперь, после этой смерти, церковь выступила на первый план ясно и четко, такой, какой ее, должно быть, видели впервые после появления. Хоксмур не раз замечал, что в первые мгновения, когда он обнаруживал труп, все предметы вокруг него, секунду поколыхавшись, становились нереальными: деревья, поднимающиеся над телом, спрятанным в лесу, течение реки, выбросившей тело на берег, машины или кусты на пригородной улице, где убийца бросил жертву, — в таких случаях обычно казалось, будто все эти вещи внезапно лишились своего значения, словно галлюцинация. Но церковь перед лицом смерти сделалась больше, отчетливее.

Он зашагал обратно к ступеням, и патологоанатом на минуту отвел его в сторону; затем он подозвал остальных сотрудников.

— Ситуация следующая, — тихо объяснял он, глядя, как над домами встает солнце, — тело можно отвезти в морг, где профессор произведет вскрытие. А сейчас хотелось бы получить информацию о любых обнаруженных здесь фактах, которые могут представлять интерес для профессора.

Он взглянул туда, на труп: к каждому запястью и лодыжке были привязаны бирки, тело поместили в полиэтиленовый пакет, который запечатали со всех сторон, а потом, завернув в непрозрачную простыню, отнесли сперва к носилкам, а после к полицейскому грузовичку, припаркованному на углу Ломбард-стрит. Когда тело проносили через небольшую толпу, собравшуюся тут, несколько женщин заплакали, то ли от жалости, то ли от страха; какая-то девочка попыталась коснуться края простыни, но один из полицейских, шедших с носилками, грубо оттолкнул ее руку. Хоксмур смотрел на все это и улыбался, а потом обернулся к рыжеволосой женщине, которая нашла тело.

Теперь он наблюдал за ней с некоторым интересом: она сидела у изгороди старой церкви; думая, что среди всей этой суеты на нее никто не обращает внимания, она вытащила из сумочки карманное зеркальце и стала приглаживать волосы, слегка поворачиваясь то так, то эдак. Потом она поднялась, и он заметил, что от сырого камня на ее платье сзади осталось большое пятно. Интерес Хоксмура к ней объяснялся тем, что он всегда изучал реакцию тех, кто натыкался на труп человека, погибшего насильственной смертью; правда, большинство в таких случаях просто убегали, словно желая защитить себя от агонии и разложения, которые исходят от тела убитого. Он полагал, что даже тот, кто просто наткнулся на тело, способен сыграть роль в его судьбе, а кроме того, может испытывать чувство вины — ведь именно эта находка довела дело до конца. Но эта женщина осталась. Он подошел к сотруднику, который ее допрашивал.

— Удалось вам от нее добиться чего-нибудь?

— Кое-чего удалось, но немного. Она ничего не знает, сэр.

— И я ничего не знаю. Что насчет времени?

— Про время, сэр, она помнит только, что дождь шел.

Хоксмур снова взглянул на женщину; теперь, стоя ближе к ней, он заметил, что челюсть у нее несколько отвисает и что она неотрывно, пристально смотрит на две церковные башни с недоуменным выражением. Тут он понял, почему она не убежала, а осталась стеречь тело убитого мальчика, пока не пришел кто-то другой.

— Она вообще не понимает, сколько времени, сэр, — добавил сотрудник, когда Хоксмур направился к женщине.

Он приблизился к ней медленно, чтобы не напугать.

— Ну что, — произнес он, подойдя к ней. — Значит, когда вы его нашли, дождь шел?

— Дождь? И шел, и не шел. — Она пристально посмотрела ему в лицо, и он отпрянул.

— А сколько времени было? — спросил он мягко.

— Времени? Времени не было, при чем тут это.

— Понятно.

И тут она рассмеялась, словно он рассказывал ей какую-то неимоверно веселую шутку.

— Я тебя вижу, — сказала она и подтолкнула его рукой.

— А его вы видели?

— Он был рыжий, вот как я.

— Да, у вас красивые волосы, рыжие. Мне очень нравятся. Не разговаривал он с вами?

— Он-то? Он мало говорил. Не знаю, чего.

На мгновение Хоксмур подумал: а что, если она имеет в виду мальчика?

— И что же он делал?

— Он вроде бы как шевелился, ну, понимаете, нет? А потом не шевелился. Как эта церковь называется?

Он не мог вспомнить и в панике крутнулся, чтобы посмотреть; когда он снова обернулся, она копалась в сумочке.

— Ну что, Мэри, — сказал он. — Скоро, надеюсь, еще увидимся?

На этом она заплакала, и он, смущенный, зашагал от нее прочь, к Чипсайду.

Инстинкт обычно подсказывал ему, сколько времени может уйти на расследование, но в этот раз было не так. С трудом переводя дыхание, он внезапно увидел себя таким, каким его, должно быть, видели другие, и поразился невыполнимости стоящей перед ним задачи. Это событие, смерть мальчика, не было простым, потому что не было единственным, и если двинуться назад, медленно прокручивая время в обратном направлении (но есть ли у него направление?), яснее оно не становилось. Что, если причинно-следственная цепочка простирается далеко в прошлое, к самому рождению мальчика, в определенном месте и в определенный день, а то и дальше, во тьму позади? И как быть с убийцей, какая последовательность событий заставила его бродить у этой старой церкви? Все эти события были случайными и в то же время связанными, часть картины до того огромной, что объяснить ее было невозможно. Значит, можно выдумать прошлое на основании имеющихся доказательств — но в таком случае разве не станет выдумкой и будущее? Он словно глядел не отрываясь на рисунок-головоломку, из тех, где передний и задний планы образуют совершенно разные картины; на такие вещи нельзя смотреть подолгу.

Он снова вернулся к церкви, где, к своему неудовольствию, увидел поджидающего его Уолтера. Рыжеволосую женщину уводили, и он сказал — громко, так, чтобы она услышала:

— И сколько, интересно, сейчас времени?

— Не знаю, сколько времени, сэр. Мне велели за вами заехать. — В раннем утреннем свете Уолтер выглядел очень бледным. — Мне сказали, вы в оперативный отдел собираетесь.

— Спасибо, что сообщили.

Когда они поехали в сторону Спиталфилдса, Уолтер переключил радио на волну, которую обычно слушала полиция, но Хоксмур нагнулся вперед и крутнул рычажок.

— Слишком много новостей, — сказал он.

— Опять он, сэр? Тот же самый?

— Тот же самый м.о. — Хоксмур сделал ударение на последние две буквы, и Уолтер засмеялся. — Только не хочу пока об этом говорить. Мне нужно время.

Из приемника донеслась мелодия популярной песни, а Хоксмур принялся смотреть в окно: он увидел закрывающуюся дверь, мальчика, роняющего монету на улице, женщину, поворачивающую голову, мужчину, кого-то окликающего. На миг он задумался, почему это происходит сейчас; возможно ли, что мир возникает вокруг него только тогда, когда он его выдумывает, секунда за секундой, а после, стоит ему двинуться дальше, растворяется во тьме, из которой появился, будто во сне? Но тут он понял, что эти вещи существуют на самом деле; они никогда не перестанут происходить и всегда останутся неизменными, такими же знакомыми и постоянно возобновляющимися, как слезы, которые он только что видел на лице женщины.

Уолтера занимал уже другой вопрос.

— Вы в привидения верите, сэр? — говорил он, пока Хоксмур мрачно глядел в окно.

— В привидения?

— Ну да, знаете, в привидения, в духов. — Помолчав, он продолжал: — Я что спрашиваю — просто эти старые церкви. Они такие, ну, старые, в общем.

— Привидений не бывает, Уолтер. — Он нагнулся вперед, выключить звучавшую по радио песню, и со вздохом добавил: — Мы живем в рациональный век.

Уолтер бросил на него взгляд.

— Вы, сэр, не обижайтесь, но у вас голос какой-то слабый.

Хоксмур удивился, поскольку не думал, что его голос можно хоть как-то охарактеризовать.

— Просто устал, — сказал он.

К тому времени, когда они добрались до оперативного отдела в Спиталфилдсе, по-прежнему координировавшего всю следственную деятельность по этим убийствам, там непрерывно звонили телефоны, по комнате расхаживали, перекидываясь фразами и шутками друг с другом, несколько полицейских в форме и в штатском. Присутствие их раздражало Хоксмура: он хотел, чтобы все события происходили не раньше, чем ему станут ясны причины, по которым они должны происходить, и понимал, что ему придется как можно быстрее взять это расследование в свои руки, пока оно не вышло из-под контроля. В одном углу комнаты устанавливали видеосистему; Хоксмур встал перед ней, чтобы произнести речь.

— Леди и джентльмены, — сказал он очень громко. Поднятый ими шум стих, и он, почувствовав на себе их взгляды, совершенно успокоился. — Леди и джентльмены, работать вам предстоит в три смены, во главе каждой смены будет поставлен оперативный сотрудник. Ежедневные совещания… — Свет мигнул, и он на мгновение прервался. — Часто говорят: чем убийство необычнее, тем проще его раскрыть, но я в эту теорию не верю. Тут нет ничего простого, ничего тривиального. Вам, следователям, нужно воспринимать свою работу как сложный эксперимент: смотрите, что остается постоянным, смотрите, что изменяется, задавайте правильные вопросы и не бойтесь неправильных ответов, а главное — полагайтесь на наблюдения и на опыт. Сдвинуть наше расследование с места способны лишь обоснованные выводы.

Одна из сотрудников начала проверять оборудование, которое устанавливали в комнате, и, пока Хоксмур говорил, на экране позади него появлялись разные сцены преступления: Спиталфилдс, Лаймхаус, Уоппинг, а теперь еще и Ломбард-стрит; короткое время его силуэт вырисовывался на фоне изображений церквей.

— Видите ли, — продолжал он, — предрасположенность к убийству существует почти в каждом человеке. Об убийце можно узнать многое по тому, какую смерть он выбирает для своих жертв: человек нетерпеливый убивает поспешно, нерешительный — более медленно; врач использует лекарства, рабочий — разводной ключ или лопату. В данном случае необходимо задаться вопросом: что за человек станет убивать быстро, голыми руками? При этом необходимо помнить о том, что происходит после убийства, какова последовательность событий. Большинство убийц находятся в шоке от своих действий. Они потеют; иногда их охватывает сильный голод или жажда; многие из них в момент смерти испытывают непроизвольные сокращения кишечника, совсем как их жертвы. С нашим убийцей ничего подобного не произошло: он не оставил после себя ни пота, ни испражнений, ни отпечатков. Но во всех случаях верно одно. Убийцы всегда пытаются вспомнить последовательность событий: что в точности они делали непосредственно перед тем, непосредственно после…

И в этом Хоксмур им всегда содействовал — ему нравилось, когда ему поверяли свои секреты те, кто открыл дверь и переступил порог. Он разговаривал с ними мягко, даже застенчиво, чтобы дать понять: он их не судит. Ему хотелось, чтобы во время исповеди они не запинались, но медленно шли по направлению к нему; тогда он, связанный с ними общим знанием, сможет принять их в свои объятия, а приняв, передать в руки судьбы. Когда же они, оставив позади все проявления страха или стыда, сознавались, он испытывал к ним зависть. Он завидовал тому, что они могут уйти от него с легким сердцем.

— …Но сам момент убийства они никогда не помнят. Это убийца всегда забывает; именно поэтому он всегда оставляет улики. Их-то мы с вами, леди и джентльмены, и пытаемся отыскать. Некоторые говорят, что преступление, которое невозможно раскрыть, еще не изобретено. Но кто знает? Возможно, это станет первым. Благодарю вас.

И он остался неподвижно стоять на месте, пока оперативник, отвечавший за утреннюю смену, распределял мужчин и женщин по разным группам. В это время кому-то под ноги попался кот, взятый сюда по принципу «на счастье». Он с визгом выскочил из комнаты, при этом задев правую ногу Хоксмура; тот как раз подходил к Уолтеру, сидевшему за компьютером, не отрывая глаз от клавиатуры.

Уолтер почувствовал его появление у себя за плечом.

— И как вы только без них обходились, сэр, — сказал он, не оборачиваясь. — В смысле, раньше. — Раздался шум, слабый, как биение человеческого сердца, но для Хоксмура не менее тревожный, и по маленькому экрану побежали какие-то буквы и цифры. Уолтер поднял на него глаза в порыве энтузиазма: — Видите, как тут все организовано? Все очень просто!

— По-моему, где-то я это уже слышал, — ответил Хоксмур, подавшись вперед, чтобы посмотреть на имена и адреса тех, кто был осужден или подозревался в сходных преступлениях, а также тех, кто использовал сходный modus operandi — удушение с помощью рук, убийца сидит на теле жертвы или стоит на коленях.

— Но это же гораздо эффективнее, сэр. Представляете, сколько бы нам пришлось мучиться, если бы не это!

Он ввел новую команду, хотя руки его с виду едва шевельнулись над клавиатурой. И все-таки, несмотря на радостное возбуждение, Уолтеру казалось, что сам по себе компьютер лишь отчасти отражает порядок и ясность, к которой он стремился; что совокупность этих зеленых цифирек, слегка посвечивающих даже в утреннем солнце, — не более чем отдаленный намек на бесконечные возможности, которые порождает исчислимый мир за окном. Но каким же ярким выглядел теперь в его глазах этот мир — совсем как лицо, образовавшееся в окошке «фоторобота»: оно помигивало на экране, тени были заштрихованы зеленым, придавая ему сходство с детским рисунком.

— Ага, — произнес Хоксмур, — тут виноваты зеленые человечки.

Потом вся эта информация ему надоела, и он решил, что пора вернуться к Св. Мэри Вулнот и возобновить расследование там. Они добрались туда ближе к полудню, когда осеннее солнце успело изменить структуру церкви, так что она снова показалась ему совершенно незнакомой. Они с Уолтером обходили церковь, направляясь к стене, выходившей на Кинг-Уильям-стрит, и тут он впервые заметил, что позади, между ней и соседним зданием, имеется зазор — пустой участок земли, частично прикрытый каким-то прозрачным материалом. Хоксмур опустил глаза на обнаженную землю, потом отвел взгляд.

— Это, наверное, и есть раскопки? — сказал он.

— По-моему, просто мусор.

Уолтер рассматривал глубокие канавы, небольшие ямы, прикрытые сверху досками, желтую глину, обломки кирпича и камня, которые, судя по всему, беспорядочно зашвырнули на край участка.

— Да, но откуда он взялся? Помните, Уолтер: ибо прах ты, и в прах возвратишься…

Голос его прервался — он обнаружил, что за ними наблюдают. В дальнем углу раскопанного участка стояла женщина, на ней были резиновые сапоги и свитер яркой расцветки.

— Эй, девушка! — крикнул ей Уолтер. — Мы из полиции. Вы что тут делаете? — Его голос, разносясь над свежеразрытой землей, отдавался эхом.

— Идите сюда, сами увидите! — откликнулась она. — Только тут ничего нет! С вечера ничего не трогали! — В подтверждение своих слов она пнула кусок пластикового покрытия, который не сдвинулся с места. — Идите, я вам покажу!

Хоксмур как будто мешкал, но тут на улице из-за угла появилась группа детей, и он внезапно двинулся вниз по металлической лестнице, ведущей на участок. Он нерешительно обходил с краю открытые ямы, вдыхая промозглый земляной запах. Тут, ниже уровня тротуара, было тише, и он, приблизившись к археологу, понизил голос:

— Что вам здесь удалось найти?

— Да так, кремневые обломки, куски кладки. Видите, вот тут канава — это фундамент. — Говоря, она расцарапывала себе ладонь, с которой слезала кожа. — А вот что вам удалось найти?

Этот вопрос Хоксмур решил пропустить мимо ушей.

— Глубоко вы забрались? — спросил он, вглядываясь в темную яму у своих ног.

— Знаете, тут все очень сложно, но вообще-то мы уже до шестого века дошли. Это настоящая сокровищница. По-моему, тут хоть до бесконечности копай.

Опустив глаза на то, что казалось ему свежераскопанной землей, Хоксмур увидел собственное лицо, глядящее на него из пластикового покрытия.

— Вы хотите сказать, вот это — шестой век? — спросил он, указывая на свое отражение.

— Да, именно. Но, знаете, ничего особенно удивительного в этом нет. Тут всегда церковь стояла. Всегда. И найти можно еще много чего.

В этом она была уверена — время виделось ей отвесной скалой, по которой она иногда спускалась во сне.

Хоксмур опустился на колени рядом с ямой; взяв кусок земли и потерев его между пальцами, он представил себе, как проваливается сквозь столетия, чтобы в конце обратиться в прах или глину.

— Не опасно это? — сказал он наконец. — Так близко к церкви копать?

— Почему опасно?

— Ну, упасть может.

— На нас? Нет, в наши дни такое произойти не может.

К ним присоединился Уолтер, перед тем изучавший деревянные опоры, на которых держалась церковь.

— В каком смысле — в наши дни? — спросил он у нее.

— А, это мы тут недавно скелет нашли. Вас он вряд ли заинтересует.

Но Уолтер заинтересовался.

— Где вы его нашли?

— Вот там, рядом с церковью, где трубы проложены. Они, кстати, тоже довольно новые оказались.

Хоксмур взглянул в направлении, куда она указывала, и увидел землю цвета ржавчины. Он отвернулся.

— Новые — это как? — не отставал от нее Уолтер.

— Лет двести-триста; мы еще не закончили анализировать. Наверно, рабочий какой-нибудь погиб, когда церковь перестраивали.

— Ну да, — сказал Хоксмур. — Тоже версия, а лишняя версия еще никому не мешала.

На этом он предложил Уолтеру идти — время поджимало, — и они поднялись на улицу, где снова услышали шум движения. Он поднял глаза на здание какой-то фирмы на другой стороне и увидел людей, перемещавшихся туда-сюда в комнатках, где горел свет.

Уолтер задержался поговорить с полицейскими, которые все еще методически прочесывали место, где произошло само убийство; пока он с ними беседовал, Хоксмур заметил бродягу, стоявшего на коленях на углу Поупс-хэд-элли, напротив северной стены Св. Мэри Вулнот. Поначалу ему показалось, будто тот молится на церковь, но потом Хоксмур понял, что, хотя тротуар еще не просох после утреннего дождя, человек заканчивает что-то рисовать на нем белым мелом. Он медленно перешел дорогу и остановился рядом со стоящим на коленях; секунду он с ужасом глядел на его волосы, до того спутанные, что напоминали плитку табака. Бродяга нарисовал фигуру человека, приложившего к правому глазу цилиндрический предмет, в который тот смотрел, словно в подзорную трубу, хотя это вполне могло оказаться куском пластмассы или просфорой. Сперва он не обратил внимания на Хоксмура, а затем поднял глаза, и они уставились друг на друга. Хоксмур собирался что-то сказать, но тут его окликнул Уолтер, подзывая к машине.

— Надо обратно ехать, — говорил он, когда Хоксмур подошел к нему. — Они кого-то нашли. Кто-то сознался.

Хоксмур трижды провел рукой по лицу.

— Не может быть, — пробормотал он. — Не может быть. Еще рано.

Молодой человек сидел, опустив голову, в тесной приемной; стоило Хоксмуру увидеть его руки, маленькие, с обкусанными до мяса ногтями, как он понял: это не тот.

— Моя фамилия Хоксмур, — сказал он, — я расследую это дело. Вы внутрь не пройдете? — Он открыл дверь в комнату для свидетелей. — Проходите. Садитесь вот сюда. Как вы тут, мистер Уилсон? Хорошо вас тут встретили?

Раздался неразборчивый ответ, который Хоксмур даже не попытался расслышать; человек сел на деревянный стульчик и начал покачиваться, словно пытаясь успокоиться. В этот момент Хоксмуру расхотелось продолжать — ему не хотелось входить в эту камеру пыток и осматриваться внутри.

— Я должен задать вам несколько вопросов, — произнес он очень тихо, — по поводу убийства Мэттью Хэйса, тело которого было найдено у церкви Св. Мэри Вулнот около пяти тридцати утра в субботу двадцать четвертого октября. Последний раз мальчика видели живым в пятницу двадцать третьего октября. Вы явились с повинной. Что вам известно про его смерть?

Пока двое мужчин смотрели друг на друга через стол, вошел Уолтер с записной книжкой.

— Что мне говорить? Я им уже рассказал.

— Ну, а теперь мне расскажите. Не торопитесь. Времени у нас много.

— Времени на это не потребуется. Я его убил.

— Кого вы убили?

— Мальчика. Не спрашивайте почему.

И он снова опустил голову, но в наступившей тишине взглянул на Хоксмура, словно умоляя, чтобы тот заставил его продолжать, заставил сказать еще что-нибудь. Он сидел, сгорбившись, наклонившись вперед, потирая руки о колени, и в это мгновение Хоксмуру открылись мысли этого человека: ему представился рой мошкары, запертый в пустой комнате, дергающийся то в одну сторону, то в другую, безуспешно пытаясь вырваться.

— Но я все-таки хочу спросить вас: почему? — мягко произнес он. — Мне надо знать, почему, Брайан.

Он никак не прореагировал на то, что Хоксмуру известно его имя.

— А что я могу поделать? Как есть, так и есть. Ничего не поделаешь. Как есть, так и есть.

Хоксмур изучал его: увидел, что его пальцы, сжатые в кулаки, пожелтели от никотина; увидел, что его одежда ему мала; увидел сонную артерию, пульсирующую на шее, и подавил желание ее коснуться. Потом спросил без тени интереса:

— И как же вы обычно действуете в подобных случаях, когда появляется такая возможность?

— Просто ловлю их, убиваю, и все. Так надо.

— Так надо? Довольно категоричное утверждение, не находите?

— Не знаю, почему. Вам виднее…

Он собирался было что-то добавить, но тут впервые заметил, что за спиной у него стоит Уолтер, и осекся.

— Продолжайте, Брайан. Может, вам воды принести? — Хоксмур резким жестом велел Уолтеру выйти. — Продолжайте, я слушаю. Тут никого нет, только мы вдвоем.

Но момент был упущен.

— Это вам решать, что дальше делать. — Молодой человек сосредоточил взгляд на небольшой трещине на полу. — Я вам сообщил, а уж дальше это не моя ответственность.

— Ничего нового вы мне не сообщили.

— Значит, вы и так все знаете.

Это явно не был убийца, которого разыскивал Хоксмур; обычная история — сознавались, как правило, те, кто ни в чем не виновен. В ходе множества расследований Хоксмуру попадались такие, что обвиняли себя в преступлениях, ими не совершенных, и требовали, чтобы их забрали, пока они не причинили нового вреда. Подобные люди были ему знакомы, он узнавал их сразу же, хотя выдавали их, пожалуй, лишь легкое подергивание глаза или неловкий шаг, каким они перемещались по миру. Обитали они в комнатках, куда Хоксмура порой вызывали: комнатки, где стоят кровать и стул, и больше ничего, комнатки, где закрывают дверь и начинают разговаривать вслух, комнатки, где сидят целыми вечерами и ждут ночи, комнатки, где пристально смотрят на свою жизнь в приступах слепой паники, а за ней — ярости. И порой, встречая таких людей, Хоксмур думал: вот что меня ждет, я стану как они, потому что заслуживаю этого — быть как они; сейчас мне в этом мешает лишь незначительное стечение обстоятельств. Он заметил, что щека молодого человека быстро дергается, и этот нервный тик напомнил ему угольки, которые то затухают, то снова вспыхивают, когда на них подуешь.

— Но ведь вы мне ничего не сообщили, — услышал он собственный голос. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне, что произошло.

— Как же я могу сознаться, если вы мне не верите?

— Нет, я вам верю. Продолжайте. Давайте-давайте. Что же вы остановились?

— Я шел за ним следом, пока не убедился, что он один. Это было рядом с той улицей, в общем, которая в газете. Он знал, что я за ним пришел, только что он мог сказать? Просто посмотрел на меня, и все. Кто ему вообще дал право жить? Я бы ничего не имел против такой смерти, если бы кто-нибудь взял и вот так, сразу — понимаете, о чем я?

— Да, я понимаю, о чем вы. Сколько человек вы убили, Брайан?

И человек улыбнулся; в этот момент вошел Уолтер со стаканом воды.

— Столько, что вам и не догадаться. Много, вот сколько. Я это даже во сне умею.

— А что церкви? О них вам известно что-нибудь?

— Какие церкви? Нет никаких церквей. Во сне их нет.

Хоксмур начинал злиться на него.

— Чушь какая-то, — сказал он. — Полная чушь. Вы сами разве не понимаете, какую чушь несете? — Человек повернулся к Уолтеру, протянув руку за стаканом воды, и тут Хоксмур заметил у него на шее несколько багровых рубцов — дело его собственных рук. — Можете идти, — сказал он ему.

— Как так — идти? Вы что, разве не хотите меня задержать?

— Нет, мистер Уилсон, в этом нет необходимости.

Смотреть в глаза человеку он не мог, поэтому встал, чтобы выйти из комнаты; Уолтер последовал за ним, улыбаясь.

— Домой его отправьте, — сказал Хоксмур констеблю у входа. — Или оштрафуйте за то, что полицию от дел отрывает. Делайте с ним, что хотите. Мне он не нужен.

Все еще злой, он вошел в оперативный отдел и обратился к одному из сотрудников:

— Что-нибудь новое есть у вас?

— Есть кое-какие показания, сэр.

— Вы хотите сказать, что нашлись свидетели?

— Ну, в общем, сэр, скажем так…

— Нет, с вашего позволения, давайте так говорить не будем.

— Я хочу сказать, поступили заявления, которые мы сейчас проверяем.

— Так давайте сюда, я посмотрю.

Ему дали пачку фотокопий, Хоксмур быстро проглядел каждую: «Около полуночи свидетель увидел высокого человека с седыми волосами, шедшего по Ломбард-стрит… свидетельница заявляет, что в три часа ночи слышала спор — один голос низкий, один высокий, — доносившийся из района церкви. Один человек был, судя по голосу, пьян… Затем, спустя приблизительно тридцать минут, он увидел невысокого, полного человека, поспешно идущего по направлению к Грейсчерч-стрит… Она слышала, как около одиннадцати вечера на Чипсайде пел какой-то мальчик… Он увидел человека среднего роста, одетого в темное пальто, который пытался открыть ворота Св. Мэри Вулнот… потом она услышала слова „Пошли домой“. Времени свидетельница не знает». Ни одно из этих так называемых показаний Хоксмура не заинтересовало. Люди из толпы довольно часто приходили с подобными заявлениями и описывали нереальных персонажей, приобретавших в их рассказах дополнительные черты в стиле газетных заметок. Бывали даже случаи, когда несколько человек сообщали о том, что заметили одну и ту же личность; могло показаться, будто набор галлюцинаций способен породить собственный объект и выпустить его на улицы Лондона, чтобы он там покружил. Хоксмур знал: если устроить реконструкцию преступления у церкви, появятся новые люди с собственными версиями относительно времени и происшествия; тогда само убийство потеряет очертания и вообще всякое отношение к делу, превратившись в плоское поле, на котором остальные изображают свои собственные фантазии об убийце и жертве.

К нему подошел тот же оперативник, на этот раз несколько смущаясь:

— Тут еще обычная почта, сэр. Ее тоже посмотрите?

Хоксмур кивнул, вернул пачку свидетельских заявлений и склонился над новой кипой бумаг. Там тоже были признания, письма от людей, объяснявших в мельчайших подробностях, что бы они хотели сделать с убийцей, когда его поймают (по какой-то случайности некоторые из них заимствовали меры из его собственного репертуара). Хоксмур привык к подобным посланиям, ему даже нравилось их читать — в конце концов, чужое воображение, выставляемое напоказ, способно производить забавный эффект. Но были и другие письма, менее прочувствованные, которые не переставали его злить: так, один из пишущих требовал более развернутой информации, а другой предлагал советы. Известно ли полиции, читал он, что дети часто убивают других детей; не кажется ли им, что неплохо было бы допросить школьных приятелей бедного мальчика? Будьте с ними построже, дети постоянно врут! Еще один из пишущих спрашивал, не было ли тело искалечено, и если да, то каким образом? Он положил лист и уставился на стену перед собой, покусывая при этом ноготь большого пальца. Когда он снова взглянул на свой стол, внимание его привлекло другое письмо. На разлинованном листе сверху была напечатана фраза «не забыть», вызывая предположение, что его вырвали из блокнота для заметок. Там были нарисованы четыре крестика: три из них образовывали вместе треугольник, а четвертый помещался немного в стороне, так что все сооружение напоминало стрелу:

Фигура была Хоксмуру знакома; внезапно он сообразил, что если принять каждый крестик за условный значок, обозначающий церковь, то перед ним схема местоположения преступлений: Спиталфилдс — вершина треугольника, Св. Георгий-на-Востоке и Св. Анна — концы основания, а к западу — Св. Мэри Вулнот. Под этим было нацарапано карандашом: «Знайте, что обо мне заговорят». А затем шла еще строчка, выведенная так слабо, что Хоксмур едва разобрал ее: «Дай умереть малым сим». Затем он перевернул лист и вздрогнул, увидев картинку: человек, стоящий на коленях, к правому глазу приложен белый диск — это был рисунок, который на его глазах выходил из-под руки бродяги поблизости от Св. Мэри Вулнот. Под ним было написано печатными буквами: «ВСЕЛЕНСКИЙ АРХИТЕКТОР». Размышляя об этом, он потихоньку сунул письмо в карман.

— Ну, и что вы об этом думаете? — Такой вопрос задал он Уолтеру позже, когда они сидели вместе в кабинете Хоксмура, разглядывая знак в форме стрелы, лежавший теперь на столе между ними.

— Да ничего не думаю, вообще-то. Если компьютер…

— А бродяга?

Это Уолтера озадачило.

— Может, это один и тот же человек рисовал. А это его знак, этого бродяги: «Надежды нет» или что-нибудь такое. Давайте я на экспертизу отдам?

— А одного бродягу убили. Тут может быть какая-то связь.

Хоксмур видел, как образуется некая схема, но ее неясность раздражала его.

— Насколько я понимаю, сэр…

— Насколько вы понимаете, Уолтер, расскажите мне, что же вы понимаете.

Это его обескуражило.

— Я просто хотел сказать, сэр, что тут необходимо рассуждать логически.

— Ну да, разумеется, логически. В таком случае расскажите мне логически. Откуда ему известно про церкви?

— Может, эти крестики вовсе не церкви.

Хоксмур не обратил на его слова никакого внимания.

— Я ни разу не говорил про церкви. Никому из посторонних. Конечно, это церкви — что же еще.

Это последнее замечание было снова обращено к Уолтеру. Тот неловко заерзал под взглядом Хоксмура, пытаясь придумать какую-нибудь конструктивную реплику.

— А тот бродяга там правда был?

— Да, Уолтер, был, это я точно знаю. Это меня и беспокоит.

Когда Хоксмур уходил с работы, стоял туманный вечер, и вокруг почти полной луны образовался круг розоватого света. Он пошел вверх по Уайтхоллу, потом свернул вправо, на Стрэнд, заметив в тот самый момент, как его дыхание смешивается с туманом. Позади него раздалось: «Я лишнего наговорил!», но, повернув голову, он увидел только двоих детей, идущих в его сторону по вечернему холоду. Они пели:

Но это ему, видимо, почудилось, потому что вслед за тем он услышал: «Подайте старому Гаю!» Заглянув в коляску, которую двое детей везли перед собой, он увидел соломенное чучело с раскрашенным лицом.

— Что вы с этим делать собираетесь? — спросил он, бросив три мелкие монеты в протянутую руку одного из детей.

— Жечь его будем.

— Лучше погодите, пока не надо. Погодите.

И он пошел дальше. Свернув на Кэтрин-стрит, он решил, что слышит за спиной звук шагов, принадлежащих кому-то одному. Он быстро обернулся со вздохом, но увидел лишь толчею вечерних прохожих; шли они, наклонившись вперед. Потом, пройдя немного дальше, он опять услышал те же шаги, громче отдававшиеся эхом в тумане. «Ты у меня попляшешь», — прошептал он и зашагал быстрее, резко свернул на Лонг-эйкр, перешел улицу среди множества машин, выезжавших с Сент-Мартинз-лейн, и рванул дальше по окрестным переулкам. Обернувшись в следующий раз, он улыбнулся — больше его никто не преследовал.

На самом деле за ним ходил Уолтер. Поведение начальника начинало его тревожить, в немалой степени потому, что он был связан с Хоксмуром, и его собственные взлеты и падения несомненно зависели от репутации последнего. На работе были люди, считавшие Хоксмура «несовременным», даже «безнадежно отставшим от жизни»; именно для того, чтобы заткнуть рот тем, кто так говорил, Уолтер и пытался заинтересовать его компьютерной техникой. Но странность поведения Хоксмура в последние дни: его неожиданные приступы ярости и не менее внезапные погружения в молчание, его привычка уходить куда-нибудь в одиночку, словно совсем отстраняясь от дела, — все это, в сочетании с явной неспособностью хоть как-то продвинуться в расследовании убийств, вызывало у Уолтера определенное беспокойство. Он полагал, что Хоксмура мучают личные проблемы и что тот, вероятно, пьет. Предприимчивости Уолтеру было не занимать; пристальное наблюдение за Хоксмуром представлялось ему единственным способом удовлетворить свое любопытство по поводу этих вещей и в конечном счете обезопасить собственную карьеру. И Хоксмуру не удалось, как он полагал, уйти от преследователя. Он вернулся в свою квартиру на Грейп-стрит и там, стоя перед окном, вспомнил песенку, которую только что слышал. Уолтер все это время смотрел на него снизу, с любопытством изучая его бледное лицо.

Я выглянул на улицу под окном; над доходными домами вставало Солнце, однакожь я его не замечал, ибо все мысли мои крутились вокруг давешней расправы с господином Гейесом и моей горячешной схватки со шлюхою. Меня переполнял угрожающий вихрь образов, но тут чей-то взгляд, остановившийся на мне, вывел меня из этого забытья. Я мигом обернулся, но то был всего лишь Нат, прокравшийся в комнату. Вид у Вас, хозяин, самый что ни на есть бледный, говорит он.

Оставь меня, прошептал я, я болен и хочу побыть в одиночестве.

У Вас кровь на халате, хозяин, дозвольте мне…

Оставь меня! И в сие мгновение воспомнились мне писания, что я у себя держал, которыя по-прежнему могли сделаться мне приговором, не взирая на кончину господина Гейеса. Нат! Нат! вскричал я, когда он уж собирался выскользнуть из комнаты. Знаешь ли ящичек под кроватью?

Видал я его сегодня, да и каждый день с тех пор, как в услужение к Вам поступил, а с тех пор уж сколько времени прошло, и ни разу его с места не сдвигали…

Хватит тебе, Нат, разболтался, возьми-ка этот ключ и отопри его. Там в нутри имеется записная книжица, каковую я тебе велю отыскать. Залезь под белье поглубже, Нат, ты ее распознаешь по воску, что ее покрывает. А как услышишь, что мусорщики кричат, отдай ее им. Да сперва обмажь чем-нибудь вонючим, чтобы им не вздумалось в нутрь заглядывать. А Нат между тем роется в ящике, приговаривая: нет, не видать, да в этом углу нету, да и тут не найти, и наконец встает с мрачным видом и объявляет: пропала.

Пропала?

Нету ее ни тут, ни там — нигде нету. Пропала.

Припавши лицом к стеклу, я стонал, размышляючи о новом повороте событий, покуда не подскочил, что твоя вошь: пускай мне нечем спину прикрыть, пускай ящик мой изблевал свои тайны, куда, не знаю, но в такой день, как нынче, негоже мне отсутствовать в конторе. Стало быть, я, страдая неимоверно, натянул на себя платье и, нашедши карету, отправился в Скотленд-ярд. Однако поспешность моя оказалась излишнею, ибо господина Гейеса поначалу не хватились: он то и дело отправлялся наблюдать за тем, как движется дело, давать наказы своим рабочим, то в одно место пойдет, то в другое, как сочтет необходимым (будучи холостяком, семьи, что могла бы поднять тревогу, он не имел), так что народ в конторе лишь спрашивал: что, господин Гейес весточки не оставил либо записки какой в двери, чтобы сообщить нам, где его искать? Кто-то сказал: надеюсь, не убил он никого? И кто, как не я, на сии слова громче всех рассмеялся?

Было за полдень, когда под трубами, недавно положенными под Св. Марией Вулнот, обнаружили труп, о каковом событии мне доложили следующим манером: господин Ванбрюгге, великой охотник до провозглашения новостей, влетел ко мне в комнатушку, что сухой листок, несомый ураганом. Стаскивает передо мною свою шляпу и кричит, дескать, мое почтение (а сам, мошенник, только и думает: поцелуй меня в муде). Как мне ни печально, говорит, но должен сообщить Вам дурныя новости. За сим устроился на подлокотнике кресел, а вид принял торжественный, ни дать ни взять, викарий в праздничный день: господин Гейес мертв, убит самым что ни на есть подлым образом, сэр.

Мертв?

Мертвее некуда. Где Вальтер?

Я и глазом не моргнул: господин Гейес мертв? Коли так, то мне о сем ничего не известно. И поднялся из кресел, изображая недоверие.

Как странно, отвечал он, ведь это Вальтер тело обнаружил. Да где он? Мне с ним говорить необходимо.

Я разом сел и, дрожа, говорю ему: он мне на глаза не показывался, сэр, но непременно покажется.

Мне до того не терпится услыхать про приключения сего мошенника — умоляю, позвольте мне самому его расспрашивать.

Как умер Гейес?

Умер он, будучи на службе у Вашей церкви. Какой-то негодяй, должно быть, накинулся на него, покуда он осматривал основанье Св. Марии Вулнот.

На Ломбард-стрите?

Полагаю, что там, господин Дайер.

На сем он взглянул на меня удивленно; оно и верно, я сам едва понимал, что несу, ибо в голове у меня стояла одна лишь картина: Вальтер, глядящий на труп господина Гейеса.

Как, Вы говорите, он умер?

Удавлен насмерть.

Удавлен?

Задушен, словно медведь на привязи. А сам все не унимается: что за народ нынче — церкви, и те свято чтить забыли! До того ли еще доживем!

Тут он посмотрел на меня, улыбнувшись в полсилы, мне же, подумавши, что смерть порождает веселие, пришло на мысль его срезать (так сказать), и я отвечал: а покойник прибавил: до всего доживем.

На сем он весьма жеманно покрутил узел своего галстуха: как вижу, говорит, Вы решились не выражать печали притворною миною; да я и сам, признаться, не очень-то его любил.

Я его любил, сколько он того заслуживал, и никакого вреда ему не желал, заявил я. И снова попытался подняться из кресел со словами: мне должно итти, необходимо разузнать все как есть. Однако тут голова моя внезапно пошла кругом: по комнате распространился запах цветочной воды; нагнувшись и вперившись в пыль на полу, я видел, как Ванбрюгге шевелит своими губенками, слышал же одну лишь несуразицу.

Когда я пришел в себя, он показывал в улыбке зубы. Смертью этой, говорит, подкосило Ваш дух, да ведь тут ничего не поделаешь: всем нам суждено умереть, хотя, признаюсь (ибо он никогда не мог удержаться от возвышенного оборота), я в жизни не испытывал столь малого желания ни к чему протчему. Я кинул на него взгляд, и он, увидавши сие, ускользнул за дверь или же прошмыгнул, как выражаются повесы, получивши сполна по заслугам: ведь естьли для спины разбойника ничего нету лучше прута, то с дураком лучше всего пускать в ход пренебреженье. К Вашим услугам, сэр, кричит, поворачивая в переднюю. Да, любит он меня, что твой плющ дерево: не отпустит, покуда не задушит насмерть своими объятьями.

Когда шаги его стихли, я бросился к столику, за которым Вальтер обыкновенно переписывает набело бумаги, однакожь там только и было, что записка, сообщавшая мне, где он уже побывал и где пребывает теперь. Сундучок его был заперт, но мне случалось за Вальтером наблюдать, и я знал, что ключ он держит под половицею, где нету гвоздя; я ее снял чрезвычайно легко и бесшумно, однако, отперевши ящик, увидал лишь стопу счетов и измерений. Но тут наземь упала бумажонка, и, нагнувшись, чтобы поднять ее, я без труда увидел, что на ней рукою Вальтера написано: дай умереть малым сим. На миг я задумался над этим, однакожь по всей конторе стоял такой шум, такие пересуды, что оставаться один я не мог и, опасаясь хулы, вышел в переднюю, где собралась толпа. Там, занятые беседою, стояли господа Ли, Стронг и Ванбрюгге; покуда я к ним приближался, они выкрикивали: где Вальтер? что с ним сталось? он в конторе? и тому подобные вопросы.

Его, несомненно, допрашивают, отвечал я, и скоро он возвратится. Когда я говорил, Ванбрюгге не глядел на меня, но ожидал, покуда я окончу, с видом безразличным, а за тем пустился в рассужденья о господине Гейесе и внезапной его кончине, о том, кого он полагал его убийцею, и о протчих пустяках. Мои же мысли текли другим чередом: разве не справедливо, сказал я по прошествии некоторого времени, ему быть погребену там, где пал? Все скопище сошлось на том, что правильно будет поступить так с тем, кто столь предан был общему делу. За сим я вышел во двор и стал далее гадать о значении Вальтеровых слов, ибо они меня странным образом уязвили. И как могло выйти, что Вальтер столь внезапно обнаружил труп? Я все кружил и кружил по двору, не зная, уйти мне или остаться, ветер же препятствовал моим размышлениям, дул мне в лицо, принося с собою речные запахи; одним словом, под конец я вошел к себе в комнатушку и закрыл дверь, и в тот момент меня вдруг посетило видение: Вальтер, бегущий в страхе по Ломбард-стрит.

Я написал его слова на бумажке — дай умереть малым сим, — однако по-прежнему не мог найти никакого ключа к их смыслу. Несколько времени спустя мне пришло в голову взять первыя буквы этих слов и составить из оных что-нибудь сходное; итак, к ужасу моему вышло: Дайер убил меня сегодня. Пораженный, взирал я на свои труды: возможно ли, чтобы злодей предсказал собственную судьбу, когда он веселился за кружкою всего за несколько минут до гибели? При всем том, естьли эти слова суть Вальтеровы собственныя, то как ему возможно было снестись с мертвецом, разве что дух того каким-то образом в него вселился? И когда он сочинил сие тревожное посланье? Вокруг меня вихрем кружились страхи, я произнес вслух: Вальтер, Вальтер, не сошел ли я с ума? В сей же миг раздался стук в дверь, и я подскочил, будто пес, который боится плетки. Но там оказался всего лишь этот хлыщ Ванбрюгге, опять явившийся с поклоном: господин Гейес, говорит, был великой охотник до пиес, а потому, когда обрядим его в саван и передадим приходскому служке, нам должно самим отправиться в Театр, дабы почтить его память. Согласны ли Вы, господин Дайер?

Я-было собирался высказаться, однако мозоль тщеславия у сего человека такова, что делает его неуязвимым, и все, что ему ни скажешь, он принимает за добрые вести. Уговорились, отвечал я.

Вернемся, однакожь, к моему рассказу: был созван суд присяжных, собравшихся для того, чтобы расследовать, как была убита сторона (так они его называли); допрошены были все очевидцы, какие имелись, кроме Вальтера, однако, по подозрению большинства присутствовавших, свидетельства их были черезчур путанны. Одни на допросе подтвердили, что видели человека большого росту в темном плаще, ожидавшего около полуночи в конце Попс-хед-аллея, тогда как другие заявляли, что заметили у новой церкви пияницу; еще кое-кто полагал, будто слышал бурное пение в вечерних сумерках. Все они имели лишь туманное представление о времени, и вскоре сделалось понятно, что ничего определенного тут заключить нельзя. Так оно и происходит, что мир создает собственных Демонов, какие потом являются людям.

Меж тем злодея Гейеса обмыли, выбрили и обрядили в саван; его оставили лежать в гробу всего на один день, поместивши тряпицу на лицо и шею, дабы скрыть признаки смерти, после чего, пронеся тело по Чипсайду и Поултри, его погребли у восточной стены Св. Марии Вулнот. Сэр Христ., испытывавший великую неприязнь к похоронам, смотрел, вздыхаючи, на недавно построенные стены вместо того, чтобы опустить взор в могилу. Господин Ванбрюгге оглядывал собравшихся с видом меланхоличным, когда же мы бросали на гроб веточки розмарина, то он оживленным тоном все повторял слова, прозвучавшия во время службы: ибо прах ты, и в прах возвратишься, говорит, ибо прах ты, и в прах возвратишься. После он перегнулся ко мне и шепнул, прикрыв рот рукою: Вы, господин Дайер, сколько я вижу, не ревностный почитатель.

Вера моя — вот истинная религия, отвечал я, не подумавши.

Что ж, говорит он, а сам улыбается, господин Гейес теперь в сих науках у нас мастер.

За сим мы возвратились на Чипсайд тем же порядком, что пришли; Вальтер все еще отсутствовал — как полагали, страдал от душевного недуга, проистекавшего от нежданной встречи с ужасным трупом. Однакожь все мы (не считая сэра Христ.) веселились, воодушевляемые известною песенкою, а я все жив!; в пять часов пополудни того же дня мы, пройдя через Нев-инн и пересекши Рассел-каурт, направили свои стопы к Театру. Господин Ванбрюгге, ревностный поклонник искусства брадобрея, после визита к оному явился разукрашенным: весь вымытый, в пудре и духах, благоухает, что твой тропической бриз или же кулек сластей; вот вам щенок самовлюбленный, который родился мальчишкою и всю жизнь проживет, так и не ставши мужем. Пожаловавши слишком рано до начала пиесы, мы прошлись по передней зале, представлявшей собою не что иное, как место свиданий на любой прихотливой вкус, иначе говоря, базар, среди коего молодые и старые выставляют себя на продажу. Бок о бок с гуляками, кои прохаживаются, сунувши руки в карманы, попадаются дамы из домов терпимости: все подмазанныя да раскрашенныя, а меж тем, загляни поглубже, так они стары да желты, с души воротит, да и только. После, кинувши случайно взгляд, я заметил шлюху, что повстречалась мне в ту роковую ночь; я тут же отворотился от нее и занялся чтением объявлений, наклеенных на колонны.

Ах, говорит она, приближаясь и обращая свои слова к какому-то черному Диаволу в маске, видали Вы, как на нас Капитан воззрился, аж зубами заскрежетал, словно съесть нас готов за то, что смотрим на него. И опять, подошедши ко мне совсем близко, молвит: Капитан, Вы ко мне спиною поворачиваетесь, как прежде, бывало. И засмеялась, я же задрожал и вспыхнул. А она говорит, взявши мои руки, взмокшия от пота, в собственныя: вот они, руки эти, сильныя, чего только не способны натворить. Не успел я и рта раскрыть, как швейцар стал ходить меж собравшихся со словами: пиеса начнется ровно в шесть часов без промедленья, прошу покорно заходить, прошу покорно заходить. Стало быть, в другой день, Капитан, говорит она, или же пускай будет другая ночь. И пошла прочь с улыбкою.

Помедливши, чтобы перевести дух, я взошел в партер, где протчие уже сидели на скамьях; и то сказать, места были не лучшие, ибо господа впереди нас до того напудрили свои парики, что, стоило им обернуться, дабы поглядеть на общество, как моим глазам беда пришла. Будучи в дурном расположеньи духа после разговора со шлюхою, я поперву решил, что они уставились главным образом на меня, но вскоре мое волненье улеглось, когда я понял, что взгляды их ничего не означают ни для их самих, ни для протчих. Итак, несколько успокоившись, я устроился на месте и принялся наблюдать за сборищем: амурныя перемигиванья, усмешки в духе времени, старомодные поклоны — не мир, но маскерад, представление на театре, да такое, где персонажи не знают своих ролей и вынуждены приходить в Театр, чтобы их разучить. Поболее неприличия, чтобы сидящие в партере увидали самих себя; пускай со сцены не сходит порок, сопровождаемый ругательствами, богохульством и неприкрытою похотью. Чем грубее черта, тем правдивее.

Наконец занавес открылся, и за ним обнаружилась темная комната, где кто-то играл с колодою карт; над его головою висело с дюжину облаков, окаймленных черным, да молодой Месяц, несколько подпорченный. И тут я на мгновение очутился в окруженьи сих раскрашенных картин, зажил их жизнью, хоть и оставался сидеть на месте: вот лорд Всегордейший уводит Простушку Долли прочь, на сцену вытаскивают декорацию, изображающую камеру пыток, где он произносит: как Вам нравится эта лента (указывая на кнут), этот отрез (указывая на нож), этот чулок (указывая на висящую веревку)? Я снова превратился в дитя, наблюдающее за прекрасным миром. Однакожь волшебство рассеялось, когда в промежутке какие-то щеголи выскочили из партера на сцену и принялись паясничать средь актеров, от чего все смешалось в кучу. Я и сам смеялся в след за ними, ибо мне нравится веселиться в обществе падших, я нахожу некое удовольствие в созерцаньи мирового уродства. Итак, когда беспорядки улеглись и пиеса возобновилась, мне лишь сильнее захотелось насмехаться над ее раскрашенными выдумками, злобным лицемерием и порочными обычаями, для изображенья коих в ход пущено было словесное лукавство, пустой звон да разнузданное веселье, призванные отогнать скуку и добавить разнообразия. Смотреть на это радости не было ни малейшей, после же в голове ничего не осталось: подобно импровизации перед уроком, пиеса забылась совершенно, так что нечего было ни вспомнить, ни повторить.

Когда сей маскерад завершился, Ванбрюгге, пустомеля эдакой, повел нас в Таверну Серого медведя, куда приходят те, которые головою пусты, умом хилы, а мозгами мелки, чтобы попивать там свой коньяк да предаваться болтовне о только что виданном. Что, сэр, воскликнул он, покуда мы ожидали подавалу, как Вам понравилась пиеса?

Я ее позабыл, сэр.

Так скоро?

Я попросил его повторить то, что он сказал, ибо вокруг нас стояла такая неразбериха разговоров, что я его едва понимал. У завсегдатаев таверн сердца створожены, а души в молоке размочены, однако глотки у них, что твои пушки, из коих так и несет табаком и собственным их зловонным дыханием, когда они выкрикивают: что за новости? который час? холодно нынче, я погляжу! Итак, извольте: Гошпиталь для дураков.