Зайцев приложил ладони к глазам, надавил. Убрал ладони. Снова посмотрел на фотографии.

Чем больше свидетелей опрашивали они с Нефедовым, чем больше своих выходных и вечеров на это тратили, тем больше он узнавал об убитых – и тем менее знакомыми казались ему фотографии из их дел.

Жизнь убитых никак не приводила к их смерти. Так бы Зайцев выразил свою основную претензию.

Вот фотографии – все перед ним.

Одинаково вздымающиеся жесты рук – по крайней мере, на двух. Красный занавес – на двух. Странно пышные одеяния – на всех. Странно затейливые прически – у всех. Предметы. Позы. Ему казалось, фотографии силятся ему что-то сказать. Во всех был виден несомненный умысел: вот так усадить, вот так одетыми, вот так причесанными, с вот именно такими предметами в руках.

Переодеть, причесать, усадить – чтобы сказать что?

За стенкой у соседей заорало, забренчало радио. Передавали концерт народной музыки. Зайцев издал стон, как от зубной боли, прижал краем ладони виски. Как будто мог выдавить ответ из непослушной, неповоротливой, усталой головы.

Из-за стены теперь неслись, хлопая, словно бичом поверх музыки, посвистывания и повизгивания. Молодеческая участь и девичий задор, так сказать.

Зайцев вскочил со стула. Невозможно! Он рывком сгреб фотографии со стола. Нашел в ящике буфета пластырь.

«Ты, падла, знаешь, не уймешься?» – послышалось через комнату. Видно, не все в квартире были поклонниками фольклорных ансамблей. Балалайки ответили ураганной волной – сосед, видно, вывернул рычаг громкости до упора. Поддал, похоже, с получки. Обычно в квартире не шумели. «Пора вмешаться советской милиции», – раздраженно подумал Зайцев. Но не успел. Послышались несколько яростных ударов кулаком в дверь. «Башкой своей дурной постучи», – огрызнулся осажденный. Но сдался. Радио заткнулось на полувзвизге. Соседи в квартире старались не переходить огневой черты в ссорах.

Это было мудро.

Зайцев сходил на кухню и одолжил у соседки ножницы. От застоялого запаха еды вспомнил, что давно не ел. И тут же забыл.

В комнате, клацая ножницами и держа кусочек пластыря на пальце, он принялся развешивать фотографии на стене. Согласно дате убийства. Самое раннее. Позже, еще позже. Самое позднее. Отошел. Теперь стена напоминала иконостас с карточками артистов, какой заводили себе фабричные девчонки. Иногда, когда за деревьями не видно леса, лучше всего посмотреть издалека.

Сейчас был ровно тот случай. Он чувствовал, что бродит около – совсем рядом. И никак не может увидеть то главное, что лежит перед самым его носом.

Зайцев отошел. Посмотрел на снимки издалека.

В который раз поразился естественности, с какой располагались трупы. Издалека, не вглядываясь, их можно было принять за живых.

Подвинул обшарпанный венский стул на середину комнаты и сел. Чувство, что перед ним снимки живых, не покидало.

«Товарищ Зайцев», – позвал голос соседки из коридора. Вот принесло как назло.

– Что?

«Вас к телефону».

– Иду! – крикнул Зайцев. Он выскользнул так, чтобы соседка не успела сунуть в его комнату любопытный нос.

– В лотерею, что ли, выиграли? – спросила она.

– С чего ты взяла, Нюша?

– Да вон, запираться стал. Не иначе как добра привалило. Богато зажил.

– Так привалило, Нюша, что не продохнуть. А то заходи – проведу экскурсию, коли любопытно.

– На что? На клопов да тараканов твоих смотреть, што ль? – усмехнулась она, проплывая на кухню.

Зайцев взял трубку.

– Алло?

Алла.

– Что поделываешь?

Этот простой вопрос очень его затруднил. Зайцев не любил врать без надобности. Врать Алле теперь приходилось постоянно.

– Занят немного.

Он спохватился:

– Читаю.

– Интересно?

– Очень. А ты из театра звонишь?

– Ага. Так, значит, свидание сегодня отменяется?

О, черт.

– Алла, да нет. Просто сегодня…

– Просто сегодня немного не подходит, верно? Видишь, я уже выучила.

Он слышал на том конце провода улыбку, но ни она, ни ласковая интонация его не обманули: Алла обиделась.

– Алла, что?

Алла помолчала.

– Реже мы встречаться стали, вот что.

Зайцев знал, что это правда: с Нефедовым он встречался теперь гораздо чаще, чем с Аллой. Его вечера, его выходные всасывало это вот расследование.

– Давай я придумаю, как это исправить? – спросил Зайцев.

– Хорошо.

И гудки. Алла повесила трубку. Зайцеву стало досадно. На себя самого прежде всего. Как назло, встречаться реже они стали именно после истории со злополучным макинтошем. Теперь он уже не сомневался, что Алле видится все именно так: слабак и трус, узнал, что девушка классово порочного происхождения, да еще под чужими документами – и в кусты.

Идя по коридору, Зайцев пообещал себе все исправить.

А войдя в комнату, где фотографии убитых глянули на него прямоугольными окошками, сразу обо всем забыл.

Зайцев откинулся на шаткую, тотчас крякнувшую спинку стула. Глаза закрываются. Желтый свет лампочки. Песок под веками. Зайцев раскрыл глаза шире. Вперил в фотографии. Все вместе они содержали какой-то смысл. Эх, раздобыть бы те, с Елагина острова. Еще один фрагмент головоломки. Может, стало бы яснее?

Он смотрел. Ход времени стал постепенно замедляться. И скоро остановился совсем. В чернильно-черном окне стояла сырая ленинградская ночь. И тускло освещенная комната с сидящим в подтяжках Зайцевым отражалась в ней до мельчайшей детали. Зайцев глянул на отражение – ему стало жутко: он сам на своем стуле походил на тщательно сымитированный портрет живого человека.

Память растянула перед ним занавес. Покрывало, перекинутое через шнур. Катя ухватывается обеими руками. Покрывало идет складками, сжимается гармошкой.

На детях веревочные петли. Другим концом веревки привязаны к перевернутому столу, четыре его ноги беспомощно задраны вверх.

– Все живые картины дети готовили втайне. Сами по себе, – шепчет мама по-русски. – Мисс Джонс только…

– Мой первый слог! – выкрикивает Катя, сердито обернувшись. Родители, крестная, тетя с дядей, гувернантка мисс Джонс, бабушка, бабушка-тетушка, папин брат, его жена, остальные лица… Память наводит на резкость, но ничего не получается: будто с колесика бинокля сорвало резьбу.

Дети затягивают какую-то унылую песню. Делают несколько шагов. Стол тяжко едет за ними.

– А Катя у них вроде режиссера, – быстрым шепотом вставляет мама. Получает от Кати негодующий взгляд, прикладывает палец к губам: молчу, молчу. У мамы прическа валиком.

Алеша не со взрослыми. И не с теми, кто представляет картины за «занавесом». В специально сооруженных костюмах, найденных на антресолях шляпах и даже париках. Сестра, брат, кузины, кузены, не разобрать, кто где. Они рычат или пищат гадкими голосами и изображают, что это не они вовсе. А его с собой не взяли. Он силится понять правила этой игры. Что за живые картины? А шарады при чем? Как их полагается загадывать? А разгадывать? Он ясно видит свою руку, белую и пухленькую. Рука прижимает лист бумаги, рядом цветные стволы карандашей и фарфоровые формочки с акварелью. Он должен смирно сидеть за столиком поодаль и заниматься своим. Рисовать, например. Он – «маленький». Маленьких в шарады к «большим» не берут.

– Wonderful! – шепчет мама, с улыбкой перегнувшись к мисс Джонс. Мисс Джонс, прямая как палка, краснеет, но не сводит глаз со «сцены». Живая картина замирает. Катя дергает занавес. За ним клубится какая-то жизнь.

Взрослые кидают слоги, как мячики.

Угадывает дядя; его розоватая лысина блестит.

– Мой второй слог! – объявляет Катя и снова берется за край покрывала.

Алеша не понимает ничего. Он рисует красивую тетю Алису в синем бархатном платье. Вода в стаканчике сразу становится голубой. Он так увлечен, что не замечает: живые картины кончились. Папа закуривает сигару.

– Ах, что это, осьминог? – насмешливо спрашивает Катя. – А почему синий? Дай.

Он тянет лист на себя, толкает локтем.

– Ах!

Стаканчик лежит на боку. Голубая вода забрызгала Катино платье, вытекает на стол. Расползается цветными пятнами рисунок. Алеша собирается зареветь. Вода наливается красным. Взрослые кричат, роняет сигару папа. На столе, где только что была вода, расползается красное пятно. Алеша чувствует железистый сладковатый запах – запах крови.

Зайцев вздрогнул, стул громко скрипнул. И проснулся.

В окне было темно, но слышалось, как на набережной скребет лопата. Паша уже за работой: утро. Тело занемело. Он встал.

На голубой в сумерках стене темными окошками глядели фотографии.

И наконец Зайцев по-настоящему их увидел.