В котором часу я открыл глаза, почувствовав, что поблизости – некто или нечто? Был ли тот час нечетным? Всю комнату затянуло паутиной полумрака. Я вытянул ноги, прищурился, постепенно сосредоточился на знакомом объекте. Уайлдер. Он стоял в двух шагах от кровати, вглядываясь в мое лицо. Мы долго не сводили глаз друг с друга. Его большая круглая голова на несоразмерно приземистом теле с маленькими ручками и ножками придавала ему сходство с примитивистской глиняной статуэткой, неким домашним идолом неведомого культового происхождения. У меня возникло ощущение, будто он хочет мне что-то показать. Пока я потихоньку вставал с кровати, он потопал в своих стеганых башмачках за дверь. Я последовал за ним в коридор и к окну, то выходит в наш задний двор. Выйдя босиком и без халата, я почувствовал, как холод проникает сквозь гонконгский полиэфир моей пижамы. Уайлдер стоял и смотрел в окно – подоконник был чуть ниже его подбородка. Казалось, я всю жизнь ходил в пижаме, застегнутой наперекосяк, с расстегнутой и провисшей ширинкой. Уже светает? Это что – вороны каркают на деревьях?

Во дворе кто-то сидел. В старом плетеном кресле сидел выпрямившись седовласый человек – неподвижная мрачная фигура, от которой веяло жутковатым спокойствием. Поначалу, заспанный и ошеломленный, я понятия не имел, как расценить это зрелище. Казалось, ему требуется более подробное толкование, чем то, на которое я сейчас способен. Лишь одна мысль пришла мне в голову – он появился здесь не случайно, его прислали с какой-то целью. Потом в душу мне стал закрадываться страх, гнетущий и неодолимый: кулак, то и дело сжимавшийся у меня в груди. Кто этот человек, что здесь происходит? Я осознал, что Уайлдера рядом нет. Добравшись до двери его комнаты, я увидел, как он зарывается головой в подушку. Когда я подошел к кровати, он уже крепко спал. Я не знал, что делать. Мне было холодно, я совсем ослаб. Медленно, хватаясь за дверные ручки и перила, словно желая напомнить себе о свойствах реальных вещей, я вернулся к окну. Человек по-прежнему сидел во дворе, уставившись на кусты живой изгороди. В неверном блеклом свете он, недвижный и прозорливый, был виден мне в профиль. Так ли он стар, как мне показалось сначала, или седые волосы – всего лишь символ, часть его аллегорической силы? Ну конечно, все кончено. Наверное, это Смерть – или посыльный Смерти, мастер своего дела с ввалившимися глазами, явившийся из чумной эпохи, из эпохи инквизиции и бесконечных войн, бедламов и лепрозориев. Наверняка сей автор афористических напутствий бросит на меня лишь мимолетный взгляд – умный, иронический, – когда произнесет свою изящную, отточенную фразу о моем уходе в мир иной. Я долго смотрел и ждал, когда он шевельнет рукой. Неподвижность его была властной. Я чувствовал, что с каждой секундой становлюсь бледнее. О чем свидетельствует бледность? Каково это – видеть, как Смерть собственной персоной приходит за тобой? Меня проняло ужасом до костей. Меня бросало то в жар, то в холод, я весь пересыхал и обливался потом, я был сам не свой. Кулак сжимался у меня в груди. Я подошел к лестнице, сел на верхнюю ступеньку и вгляделся в свою ладонь. Сколько еще не сделано. Каждое слово, каждый поступок – бисерина в великолепном орнаменте мироздания. Даже моя собственная, ничем не примечательная ладонь, испещренная перекрестными изгибами и штрихами выразительных линий, карта всей моей жизни – и та могла бы на долгие годы стать объектом чьего-нибудь изучения и удивления, смешанного с восторгом. Космология против пустоты.

Я встал и вернулся к окну. Он никуда не делся. Я ушел и спрятался в ванной. Опустил крышку унитаза и немного посидел, раздумывая, что делать дальше. Пускать его в дом не хотелось.

Некоторое время я ходил взад и вперед. Потом открыл кран, подставил руки под струю холодной воды и плеснул в лицо. Мне было легко и тяжело, я чувствовал себя бестолковым и догадливым. С полки у двери я взял пресс-папье с картинкой. В пластмассовом диске плавало объемное изображение Большого Каньона. Когда я поворачивал вещицу на свету, цветная картинка приближалась и удалялась. Флуктуирующие плоскости. Мне нравился этот термин. Он звучал музыкой бытия. Если бы только можно было представить себе, что смерть – всего лишь новая поверхность, где можно еще немного пожить. Другая грань космического разума. Стремительный спуск по трассе Светлого Ангела.

Я обратился к вещам первоочередным. Если я не хочу пускать его в дом, остается одно: выйти во двор. Но сначала – заглянуть к младшим детям. Тихо ступая босыми бледными ногами, я прошелся по комнатам. Надеялся, что где-то нужно подоткнуть одеяло, где-то – забрать игрушку из теплых рук ребенка, – точно забрел на минуту в телевизионную мелодраму. Все было тихо и спокойно. Неужели смерть одного из родителей они сочтут лишь новой формой развода?

Я заглянул к Генриху. Он лежал, свернувшись калачиком в левом углу кровати, у самого изголовья, весь напряженный, словно пружина игрушки-сюрприза. Я постоял в дверях, кивая.

Я заглянул к Бабетте. Она спустилась на много уровней, снова став девчонкой, бегущей во сне фигуркой. Я поцеловал ее в макушку, вдохнув тепло сна, отдающее затхлостью. В стопке книжек и журналов отыскал свой «Майн Кампф». Включился приемник. Я поспешил из комнаты, боясь, как бы чей-нибудь жалобный голос, позвонивший на радио, крик чужой души, не стал последним, что я услышу в земной жизни.

Я спустился на кухню. Выглянул в окно. Он все еще сидел в плетеном кресле, на мокром газоне. Я открыл внутреннюю дверь, потом вторую, наружную, и вышел из дома, прижимая к животу «Майн Кампф». Когда вторая дверь с шумом захлопнулась, человек дернул головой и расставил пошире ноги. Потом поднялся с кресла и повернулся ко мне. Развеялась магическая атмосфера мрачного, властного спокойствия, аура прозорливости, стерлась печать вековой и страшной тайны. Сквозь непостижимым образом исчезающую первую фигуру стала вырисовываться вторая – обретать реальный облик, проявляться в бодрящем свете зари как совокупность движений, свойств и очертаний, силуэт живого человека, и черты его, пока я удивленно наблюдал за их возникновением, казались все более знакомыми.

То была не Смерть – передо мной стоял лишь Верной Дики, мой тесть.

– Я что, заснул? – спросил он.

– Почему вы сидите во дворе?

– Не хотел будить вас, родственнички.

– Мы разве знали о вашем приезде?

– До вчерашнего дня я и сам о нем не знал. Сел в машину и поехал прямиком, без остановок. Четырнадцать часов.

– Бабетта будет рада вас видеть.

– Это уж как пить дать.

Мы вошли в дом. Я поставил на плиту кофейник. Верной сел за стол в своей потрепанной джинсовой куртке и принялся играть крышкой старой зажигалки «Зиппо». Он был похож на дамского угодника, переживающего крушение своей карьеры. Его серебристые волосы немного потускнели, приобретя желтоватый оттенок, и он стал зачесывать их назад, в «утиный хвостик». Щеки покрывала примерно четырехдневная щетина. Хронический кашель сделался резким и трескучим – свидетельство некоторой безответственности. Бабетту беспокоило не столько его состояние, сколько тот факт, что собственные приступы кашля доставляли ему такое злобное наслаждение, словно нечто зловеще притягивало его к этим ужасным звукам. Он по-прежнему носил армейский ремень с ковбойской пряжкой.

– Ну и что, черт возьми? Взял да и приехал. Подумаешь.

– Чем вы сейчас занимаетесь?

– Где крышу гонтом покрою, где трубу засуричу. Левачу помаленьку, вот только левачить мне не с чего. Только халтура и осталась.

Я обратил внимание на его руки. Загрубелые, в рубцах, исцарапанные, постоянно грязные и жирные от густой смазки. Он поглядывал вокруг, пытаясь выяснить, не нужно ли что-нибудь заменить или починить. Неисправные вещи частенько служили поводом для произнесения целых речей. Только благодаря им Вернон мог поговорить о прокладках и шайбах, о заливке раствором, конопачении, грунтовке. Временами он, казалось, нарочно засыпал меня такими терминами, как коловорот или лучковая пила. Мою слабую осведомленность в подобных вопросах он считал признаком некоей более серьезной некомпетентности – а может, и тупости. На таких вещах весь мир держится. Ничего не знать о них и не интересоваться ими – значит, поступаться фундаментальными принципами, изменять своему полу, всему роду людскому. Что может быть никчемнее мужчины, который не может починить текущий кран, – никчемного по сути своей, глухого к голосу истории, к тому, что заложено в его генах? Я не был уверен, что придерживаюсь иного мнения.

– Я тут на днях сказал Бабетте: «Меньше всего твой отец похож на вдовца».

– А она что?

– Она считает вас угрозой самому себе. «Он заснет с сигаретой. Заживо сгорит в постели с пропавшей без вести женщиной под боком. Официально пропавшей без вести. С какой-нибудь неопознанной заблудшей, многократно разведенной бедняжкой».

В знак того, что он высоко ценит интуицию Бабетты, Вернон закашлялся. Легочный кашель, затрудненное дыхание. Слышно было, как у него в груди булькает вязкая слизь. Я налил ему кофе и подождал.

– Я еще хоть куда, Джек, не сомневайся. Одна бабенка даже хочет замуж за меня выскочить. Она ходит в церковь, а та – в обычном трейлере. Только Бабетте не говори.

– Ни за что.

– А то расстроится. От звонков покою не будет.

– Она считает, что для брака вы стали чересчур необузданным.

– Нынче самое главное в браке что? Если хочешь получить мелкие дополнительные услуги, даже не надо из дома выходить. В укромных уголках американского семейного гнездышка можно получить все что душе угодно. В такое уж время мы живем, на радость и горе. Чего только жены не делают. Причем всё – охотно. Даже просить ни о чем не надо. Раньше в американской семье знали только простой дедовский способ. А теперь получаешь все тридцать три удовольствия. Ты и не представляешь, что нынче в койке вытворяют. Но вот что в наше время самое поразительное: чем больше у тебя выбор дома, тем больше проституток видишь на улицах. Как это понимать, Джек? Ты же профессор. Что это значит?

– Не знаю.

– Жены носят съедобные трусики. Знают все слова и правильно их употребляют. А между тем, проститутки стоят на улицах круглые сутки, в любую погоду. Кого ждут? Туристов? Коммерсантов? Неудовлетворенных охотников за женским полом? Все будто с цепи сорвались. Кажется, я где-то читал, как японцы в Сингапур летают. Самолеты битком набиты мужиками. Удивительный народ.

– Вы серьезно собираетесь жениться?

– Надо быть полным психом, чтоб жениться на бабе, которая ходит молиться в дом на колесах.

Лукавил Вернон: под маской простачка в ожидании подходящего момента скрывались живой, пытливый ум и природная проницательность. Бабетте это действовало на нервы. Она не раз видела, как он бочком подходит к женщинам в общественных местах, чтобы невозмутимо, с непроницаемой физиономией задать какой-нибудь каверзный вопрос. Бабетта отказывалась ходить с ним в рестораны, опасаясь его экспромтов перед официантками – замечаний интимного свойства, выверенных до последнего слова реплик в сторону и комментариев: так говорил бы какой-нибудь ветеран радиопрограмм для полуночников. В такие минуты он не раз приводил ее в ярость и смущение, и она сидела как на иголках в обитых искусственной кожей кабинках.

И вот Бабетта вошла – в спортивном костюме перед своим утренним забегом вверх по ступенькам стадиона. Она увидела за столом отца, и тело ее, казалось, лишилось движущей силы. Ноги подкосились, и она остановилась на полусогнутых. В ней сохранилась лишь одна способность – в изумлении разинуть рот. Она будто пародировала разинувшую рот женщину. Она была воплощением разинутости рта, недостижимым идеалом – не менее смущенным и встревоженным, чем я в тот миг, когда увидел Вернона во дворе, неподвижного, в мертвой тишине. И сейчас я наблюдал, как ее лицо заливает беспомощное изумление.

– Мы разве знали, что ты приедешь? – спросила она. – Почему ты не позвонил? Ты никогда не звонишь.

– Ну, приехал. Подумаешь. Би-бип.

Бабетта по-прежнему стояла на полусогнутых, пытаясь свыкнуться с его грубоватым появлением, жилистой фигурой и потасканным видом. Какой эпической силой, должно быть, показался он ей, воплотившись у нее на кухне, родитель, отец, задубевший от прожитых лет, ходячая история многочисленных связей и отношений, приехавший напомнить ей, кто она такая, сорвать с нее личину, цапнуть ее невнятную жизнь, – без предупреждения.

– Я могла бы все подготовить. Ты ужасно выглядишь. Где ты будешь спать?

– А где я спал в прошлый раз?

Пытаясь вспомнить, оба посмотрели на меня.

Мы готовили завтрак и ели, дети спускались вниз и подходили к Вернону, тот целовал их и ерошил им волосы, время шло, и Бабетта привыкала к ленивой личности в залатанных джинсах, а я начал замечать, с каким удовольствием она вертится поблизости, хлопочет вокруг него, внимательно слушает. Наслаждение сквозило в привычных жестах и машинальных ритмичных движениях. Иной раз приходилось напоминать Вернону, какие продукты он больше всего любит, каким образом приготовленными и приправленными их предпочитает, какие анекдоты рассказывает лучше всего, какие фигуры былых времен – просто дураки, а какие – шуты гороховые. Из Бабетты рекой текли обрывки воспоминаний об иной жизни. Изменился ритм ее речи, она заговорила, как в деревне. Стали другими слова, их значения. Передо мной была девчонка, которая когда-то помогала отцу шлифовать и отделывать старый дуб, поднимать с половиц батареи отопления. Годы, когда он плотничал, его увлечение мотоциклами, татуировка у него на бицепсе.

– Ты скоро станешь похож на жердь, папа. Доешь картошку. На плите есть еще.

А Верной говорил мне:

– Такой невкусной жареной картошки, какая получалась у ее матери, уже вряд ли где поешь. Разве что в государственном парке. – Тут он поворачивался к Бабетте: – Джек знает, за что я терпеть не могу эти парки. Сердце не трогают.

Мы переселили Генриха вниз, на диван, и предоставили Вернону отдельную комнату. Нас нервировало, когда мы заставали его на кухне и в семь утра, и в шесть, да и в любой неурочный час, когда я или Бабетта спускались вниз сварить кофе. Складывалось впечатление, будто Вернон полон решимости перехитрить нас, вызвать у нас чувство вины, доказать, что как бы мало мы ни спали, он спит еще меньше.

– Я тебе так скажу, Джек. Вот стареешь и начинаешь понимать, что к чему-то готов, – только не знаешь, к чему. Все время готовишься. Причесываешься, стоишь у окна и смотришь на улицу. У меня такое чувство, будто где-то рядом постоянно шныряет какой-то суетливый человечек. Вот почему я вскочил в машину и сразу к вам.

– Рассеять чары, – сказал я. – Удрать от рутины. Рутина, доведенная до крайности, Верн, может быть смертельно опасной. У меня один друг утверждает, что именно поэтому люди и берут отпуск. Не чтобы отдохнуть, пережить волнующие приключения или побывать в незнакомых местах, а чтобы спастись от смерти, которая таится в рутине.

– Он что, еврей?

– Какое это имеет отношение к делу?

– У вас кровельный желоб покосился, – сказал он. – Ты же знаешь, как его починить, да?

Вернон любил слоняться по двору, поджидая мусорщиков, телефонных мастеров, почтальона, разносчика вечерних газет. Человека, с которым можно поболтать о технических приемах и операциях. О специальных методах. О маршрутах, интервалах, снаряжении. Сведения о занятиях не по его части развивали его цепкость ума.

Он любил поддразнивать наших детей, прикидываясь простачком. Дети неохотно возражали на его безобидные колкости. Ко всем родственникам они относились с недоверием. Родственники для них были щекотливой проблемой, частью темного, запутанного прошлого, поделенных надвое жизней, воспоминаний, разбуженных одним именем или словом.

Он любил сидеть и курить в своем видавшем виды фургончике.

Бабетта наблюдала из окна, ухитряясь выражать любовь, беспокойство, раздражение и отчаяние, надежду и уныние почти одновременно. Лишь Вернон шевельнется, в ней сквозил целый ряд смешанных чувств.

Он любил общаться с покупателями в торговом центре.

– Может, хоть ты объяснишь мне, Джек?

– Что объяснить?

– Из всех моих знакомых только ты человек образованный. Ответь мне.

– Спрашивайте.

– Неужели люди были такими же тупыми до появления телевидения?

Однажды ночью я услышал чей-то голос и решил, что это Верной стонет во сне. Надев халат, я вышел в коридор и понял, что это работает телевизор в Денизиной комнате. Я вошел и выключил его. Дениза спала в куче одеял, одежды и книжек. Уступив порыву, я тихонько подошел к открытому чулану, дернул за шнурок лампочки и заглянул внутрь: нет ли здесь дилара. Не заходя внутрь, я наклонился и насколько смог прикрыл дверь. Я увидел целую гору обуви, тряпок, игрушек, игр и прочего. Роясь в вещах, я то и дело улавливал некий едва заметный аромат детства. Пластилин, тапочки, карандашная стружка. Пузырек мог лежать в старом ботинке, в кармане какой-нибудь поношенной рубашки, скомканной и брошенной в угол. Дениза пошевелилась, и я замер, затаив дыхание.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Не бойся, это я.

– Я знаю, кто это.

Я снова принялся рыться в чулане, решив, что при этом у меня будет не такой виноватый вид.

– И знаю, что ты ищешь.

– Дениза, недавно я здорово перепугался. Мне показалось, должно случиться нечто ужасное. Слава богу, выяснилось, что я ошибся. Но последствия оказались затяжными. Мне нужен дилар. Он поможет мне решить одну проблему.

Я продолжал поиски.

– Что за проблема?

– Неужели тебе мало того, что проблема существует? Иначе я бы не пришел. Мы же с тобой друзья?

– Друзья. Просто не хочу, чтобы меня обманывали.

– Никакого обмана. Мне очень нужно попробовать это лекарство. Осталось четыре таблетки. Я приму их, и дело с концом.

Чем небрежнее тон, тем больше шансов ее пронять.

– Не будешь ты их принимать. Ты отдашь их маме.

– Прежде всего следует уяснить себе одну вещь, – сказал я тоном высокопоставленного правительственного чиновника. – Твоя мама не наркоманка. Дилар – не такой препарат.

– А какой? Скажи наконец, что это такое.

Что-то в ее голосе или же у меня внутри, то и в абсурдности всей ситуации позволило мне обдумать возможности ответа. Большой шаг вперед. Почему бы в самом деле не рассказать? Она достойна доверия, способна правильно толковать смысл серьезных вещей. Я понял, что, скрывая от нее правду, мыс Бабеттой все это время поступали глупо. Девочка нормально воспримет правду, лучше узнает нас и еще больше полюбит – за слабость и страх.

Я подошел и сел на край кровати. Дениза внимательно посмотрела на меня. Я рассказал ей самое главное, опустив слезы, взрывы чувств, отвращение, ужас, воздействие ниодина «Д» на меня, договоренность Бабетты с мистером Греем о сексе, спор, кто из нас больше боится смерти. Ограничившись самим препаратом, я рассказал ей все, что знал о его поведении в желудочно-кишечном тракте и мозге.

Дениза сразу же заговорила о побочных эффектах. Все лекарства имеют побочные эффекты. Лекарство, способное устранять страх смерти, наверняка имеет ужасные побочные эффекты, особенно если оно еще проходит испытания. Безусловно, она права. Бабетта говорила о скоропостижной смерти, прекращении мозговой деятельности, отмирании левого полушария мозга, частичном параличе, о других мучительных и странных состояниях тела и разума.

Я сказал Денизе, что сила внушения может оказаться важнее побочных эффектов.

– Помнишь, как ты услышала по радио, что из-за вздымающегося облака потеют ладони? У тебя же ладони стали потными, правда? Под воздействием силы внушения одни люди заболевают, другие выздоравливают. Может, и не важно, насколько сильно или слабо действует дилар. Если я считаю, что он мне поможет, значит, он поможет.

– До поры до времени.

– Речь идет о смерти, – прошептал я. – В сущности не важно, что именно содержится в этих таблетках. Пусть там будет хоть сахар, хоть перец. Я жду не дождусь, чтобы меня ублажили, одурачили.

– Разве это не глупо?

– Вот что, Дениза, происходит с людьми, доведенными до отчаяния.

Повисло молчание. Я ожидал, что она спросит: неизбежно ли это отчаяние, не придется ли ей когда-нибудь изведать тот же страх, пройти сквозь такое же тяжкое испытание.

Вместо этого она сказала:

– Сильно или слабо он действует – не важно. Я выбросила пузырек.

– Не может быть. Куда?

– Сунула в пресс для мусора.

– Я тебе не верю. Когда это было?

– Неделю назад. Я подумала, что Баб может тайком обшарить мою комнату и найти пузырек. Вот и решила от него избавиться. Никто ведь не хотел рассказывать мне, что это такое, правда? Поэтому я бросила его туда вместе с банками, бутылками и прочим хламом. Потом спрессовала.

– Как старый автомобиль.

– Никто мне ничего не говорил. А сказать было проще простого. Я все время была здесь.

– Ничего страшного. Не волнуйся. Ты сделала мне одолжение.

– Надо было сказать примерно восемь слов, только и всего.

– Обойдусь я без этого пузырька.

– У меня уже не в первый раз пытаются что-то выманить.

– Все равно мы друзья, – сказал я.

Я поцеловал ее в лоб и направился к двери. Вдруг до меня дошло, что я страшно проголодался. Я спустился вниз поискать еды. Свет на кухне горел. Верной сидел за столом, полностью одетый, курил и кашлял. Его сигарета уже наполовину истлела, и дюйм пепла держался на честном слове. Была у него такая привычка – подолгу не стряхивать пепел. По мнению Бабетты, тем самым он пытался внушить людям тревогу, держал их в напряженном ожидании. То же безрассудство, что ему вообще свойственно.

– Ты-то мне и нужен.

– Верн, уже глубокая ночь. Вы когда-нибудь спите?

– Идем в машину, – сказал он.

– Вы что, шутите?

– Тут такая история, что лучше решать все с глазу на глаз. В доме полно женщин. Или я ошибаюсь?

– Мы здесь одни. О чем вы хотели поговорить?

– Они спят и подслушивают, – сказал он.

Чтобы не разбудить Генриха, мы вышли через черный ход. Следом за Верноном я прошел вдоль боковой стены дома и спустился по ступенькам к подъездной дорожке. В темноте стояла его маленькая машина. Он сел за руль, а я втиснулся рядом, подобрав полы халата. Такое чувство, будто попался в какую-то тесную ловушку. В машине держался стойкий запах, напоминавший какие-нибудь вредные пары в недрах автомастерской – смесь запахов усталого металла, огнеопасной ветоши и пригоревшей резины. Обивка была порвана. В свете уличного фонаря с приборного щитка и верхней лампочки свисали провода.

– Я хочу отдать его тебе, Джек.

– Что отдать?

– Много лет он был моим. Теперь я хочу отдать его тебе. Как знать, может, мы больше не увидимся с вами, родственнички. И черт с ним. Наплевать. Подумаешь.

– Вы отдаете мне машину? Не нужна мне ваша машина. Жуткий драндулет.

– Ты – мужчина, живешь в современном мире. У тебя когда-нибудь было огнестрельное оружие?

– Нет, – сказал я.

– Так я и думал. Я сказал себе: вот последний мужчина в Америке, которому даже нечем себя защитить.

Вернон порылся в драном заднем сиденье, достал из дырки маленький темный предмет и правой рукой протянул мне.

– Возьми его, Джек.

– Что это?

– Взвесь-ка на ладони. Попробуй на ощупь. Он заряжен.

Он протянул предмет мне. Я тупо повторил:

– Что это?

Даже не верилось, что я держу в руке пистолет. Я не отрывал от него взгляда, пытаясь понять, из каких побуждений действует Вернон. Неужто он и вправду тайный курьер Смерти? Заряженное оружие. Как быстро оно произвело во мне перемену – даже рука онемела, пока я таращился на эту штуку, отказываясь как-либо ее называть. Может, Вернон хочет, чтобы я задумался, хочет привнести в мою жизнь новую цель, некий замысел, стройность? Мне захотелось вернуть штуковину ему.

– Вещица игрушечная, но стреляет настоящими пулями, а в твоем положении большего и не требуется. Не волнуйся, Джек. Вычислить его никто не сможет.

– С какой это стати кому-то вдруг захочется его вычислять?

– Сдается мне, если даришь кому-то заряженный пистолет, следует дать подробный отчет. Это автоматический пистолет «Цумвальт» двадцать пятого калибра немецкого производства. Он не обладает убойной силой крупнокалиберного оружия, но ведь ты не собираешься охотиться с ним на носорога, правда?

– В том-то и дело. На кого мне с ним охотиться? Зачем мне эта штуковина?

– Не называй его штуковиной. Отнесись к нему со всем уважением, Джек. Это отличное оружие. Удобное, легкое, его можно спрятать где угодно. Познакомься с ним получше. А когда тебе захочется его применить, дело десятое.

– И когда же мне захочется его применить?

– Ты что, с луны свалился? Какой нынче век? Вспомни, как легко я проник к тебе во двор. Стоило открыть окно – и я в доме. На моем месте мог бы оказаться профессиональный взломщик, сбежавший заключенный, какой-нибудь бродяга с жидкой бороденкой. Бродячий убийца, которых сейчас повсюду развелось. Серийный маньяк, который по будням служит в конторе. Выбирай любого.

– Может, там, где вы живете, и нужен пистолет. Забирайте. Нам он ни к чему.

– Себе я раздобыл боевой «магнум», и он всегда лежит у меня в изголовье. Я тебе даже рассказать не могу, что при виде его с лицом человека делается.

Он многозначительно посмотрел на меня. Я снова уставился на пистолет. Мне пришло в голову, что это лучший прибор для измерения людской приспособленности к миру. Я подбросил его на ладони, понюхал стальное дуло. Что человеку дает – помимо ощущения компетентности, благополучия и собственной важности – обладание смертоносным оружием, умение с ним обращаться, готовность в любую минуту его применить? Припрятанное смертоносное оружие. Тайна, другая жизнь, второе «я», мечта, колдовская сила, заговор, бред.

Немецкого производства.

– Только Бабетте не говори. Она страшно разозлится, если узнает, что ты прячешь огнестрельное оружие.

– Он не нужен мне, Верн. Забирайте.

– И не оставляй его где попало. Если его найдут дети, ты сразу влипнешь в историю. Пошевели мозгами. Подумай, куда лучше положить его так, чтобы в нужный момент был под рукой. Заранее прикинь вероятный сектор обстрела. Если опасаешься незваного гостя, главное – откуда он войдет, каким путем направится к ценным вещам. Если речь о психе – с какой стороны он на тебя набросится. Психи непредсказуемы, потому что сами не ведают, что творят. Могут откуда угодно появиться, даже с дерева спрыгнуть. Не поленись, утыкай оконные карнизы битым стеклом. Научись быстро падать на пол.

– Мы не желаем, чтобы в нашем городке у кого-то заводилось оружие.

– Хоть раз в жизни пошевели мозгами, – сказал он мне в темной машине. – Дело вовсе не в вашем желании.

Наутро приехала бригада рабочих – ремонтировать мостовую. Вернон был тут как тут. Стоя рядом, наблюдал, как они крошат отбойными молотками и убирают старое покрытие, потом выравнивают дымящийся асфальт. Когда рабочие уехали, его визит, судя по всему, окончился, свелся к собственной затухающей инерции. Нам стало чудиться, что там, где стоит Вернон, образуется пустота. Он осторожно разглядывал нас с почтительного расстояния, словно мы, люди посторонние, таили на него обиду. Все попытки наладить общение лишь аккумулировали необъяснимую усталость.

На тротуаре Бабетта обняла его и расплакалась. Перед отъездом Вернон побрился, вымыл машину и повязал на шею синий платок. Казалось, Бабетта никак не может наплакаться вволю. Вглядывалась в его лицо и плакала. Плакала, обнимая его. Дала ему в дорогу пенопластовую коробку с бутербродами, курицей и кофе, и плакала, когда ставила ее на продавленное сиденье с разодранной обивкой.

– Она славная девчушка, – мрачно сказал мне Вернон.

Сев за руль, он посмотрелся в зеркальце и поправил свой утиный хвостик. Потом ненадолго закашлялся, и мы еще раз услышали, как булькает мокрота. Бабетта снова расплакалась. Наклонившись к окошку с другой стороны, мы смотрели, как он горбится, поудобнее устраиваясь за рулем, как небрежно свешивает левую руку наружу.

– Обо мне не беспокойтесь, – сказал он. – Небольшая хромота – это пустяк. Люди моего возраста вообще еле ноги волочат. В определенном возрасте хромота – дело обычное. На кашель наплевать. Кашлять полезно. Когда кашляешь, вся эта жидкая дрянь перетекает с места на место. Если эта дрянь не оседает на одном месте на долгие годы, она безвредная. Так что кашель – штука неплохая. Как и бессонница. Бессонница – штука неплохая. Какой мне прок от сна? В моем возрасте чем больше спишь, тем меньше пользы приносишь. Меньше кашляешь или хромаешь. И насчет женщин не волнуйтесь. Общение с женщинами – штука неплохая. Мы берем напрокат кассету и помаленьку занимаемся сексом. Это кровь разгоняет, сердце лучше работает. Курить – так это тоже ерунда. Мне нравится думать, что хоть что-то сходит мне с рук. Пускай мормоны курить бросают. Помрут от чего-нибудь и повреднее. О деньгах и речи нет. Я живу строго по средствам. Ни пенсии, ни сбережений, ни акций с облигациями. Так что насчет этого можете не волноваться. Обо всем уже позаботились другие. И зубы – чепуха. С зубами все в порядке. Чем сильнее шатаются, тем легче их языком расшатывать. Можно хоть чем-то язык занять. А трясучка чего? Время от времени всех трясет. К тому же у меня только левая рука дрожит. Если делать вид, будто она чужая, так даже приятно. Скажете, я необъяснимо и резко исхудал? Так нет ведь никакого смысла есть то, чего не видишь. О зрении даже говорить не стоит. Хуже, чем сейчас, уже не будет. А о рассудке вообще забудьте. Рассудок слабеет раньше, чем тело. Считается, так и должно быть. Так что за рассудок не беспокойтесь. С рассудком все в порядке. Лучше подумайте о машине. Руль весь перекошен. Тормоза трижды меняли. Капот открывается на каждой выбоине.

И все – бесстрасто. Концовка Бабетту даже развеселила. О машине. Пораженный, я стоял и смотрел, как она кружит по двору от хохота. Ее колени подгибались, она шаркала ногами, все опасения и оправдания забыты в отзвуках его лукавства.