Мы с Бабеттой катили поблескивающие тележки по широкому проходу. Прошли мимо семейства – выбирая товар, они переговаривались на языке жестов. Я то и дело видел цветные огоньки.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Бабетта.

– Прекрасно. Самочувствие отличное. А ты как?

– Может, тебе пройти обследование? Разве тебе не стало бы лучше, если бы выяснилось, что у тебя ничего нет?

– Я уже два раза медосмотр проходил. У меня ничего нет.

– А что сказал доктор Чакраварти?

– Что он мог сказать?

– Он прекрасно говорит по-английски. Я люблю его слушать.

– Меньше, чем он любит говорить.

– Что значит, любит говорить? По-твоему, он пользуется каждым удобным случаем, чтобы поболтать? Он же врач. Ему приходится говорить. Более того, если вдуматься, ты платишь ему за то, чтобы он говорил. Не хочешь ли ты сказать, что он щеголяет своим прекрасным знанием английского? Чтобы тебя уесть?

– Нам нужен стеклоочиститель «Гласс Плюс».

– Не оставляй меня одну, – сказала Бабетта.

– Я только зайду в пятый проход.

– Я не хочу одна, Джек. По-моему, ты это знаешь.

– Мы непременно справимся, – сказал я. – Быть может, даже станем сильнее прежнего. Мы полны решимости выздороветь. Бабетта – не неврастеничка. Она сильная, здоровая, уживчивая, она уверена в себе. С готовностью принимает предложения. Вот какой характер у Бабетты.

Мы не расставались ни у прилавков, ни у кассы. Бабетта купила три газетенки для следующего визита к Старику Тридуэллу. В очереди мы вместе их читали. Потом вместе пошли к машине, погрузили покупки, сели рядышком и поехали домой.

– Вот разве что глаза, – сказал я.

– То есть?

– Чакраварти считает, что мне нужно обратиться к окулисту.

– Опять цветные пятнышки?

– Да.

– Перестань носить эти темные очки.

– Без них я не могу читать лекции о Гитлере.

– Почему?

– Они нужны мне, вот и все.

– Дурацкая, бесполезная вещь.

– Я сделал карьеру, – сказал я. – Может, конечно, я понимаю не все ее факторы, но тем больше оснований не вмешиваться.

Центры помощи страдающим дежа-вю закрылись. Незаметно прекратила работу «горячая линия». Казалось, люди почти всё забыли. Едва ли я вправе их винить, хотя и чувствовал, что меня в известной мере бросили расхлебывать кашу в одиночку.

Уроки немецкого я посещал исправно. Мы с учителем начали работать над вступительным словом, которое мне, возможно, предстояло произнести перед делегатами конференции по Гитлеру – до нее оставалось несколько недель. Окна полностью завалило мебелью и всяким хламом. Говард Данлоп сидел посреди комнаты, и его овальное лицо омывали шестьдесят ватт пыльного света. Я начал подозревать: разговаривает он только со мной. А кроме того – что я ему нужен больше, чем он мне. Жуткая, тягостная мысль.

На полуразвалившемся столе возле двери лежала книга на немецком языке. На переплете зловеще чернел жирный готический шрифт названия: «Das Aegyptische Todtenbuch».

– Что это такое? – спросил я.

– «Египетская книга мертвых», – прошептал Данлоп. – В Германии это бестселлер.

Время от времени, когда Денизы не было дома, я без всякой цели заходил в ее комнату. Брал в руки вещи, клал их на место, смотрел за занавеской и выдвигал ящик стола, шарил ногой под кроватью. Скользил по комнате рассеянным взглядом.

Бабетта слушала беседы с радиослушателями.

Я начал выбрасывать вещи. Вещи с верхних и нижних полок моей кладовки, вещи в коробках из подвала и с чердака. Я выбросил письма, старые дешевые книжки, журналы, которые хранил, чтобы когда-нибудь прочесть, огрызки карандашей. Выбросил теннисные туфли, шерстяные носки, перчатки с рваными пальцами, старые галстуки и ремни. Наткнулся на стопки школьных табелей успеваемости, на сломанные деревяшки от складных парусиновых кресел. Все это я выбросил. Я выбросил все аэрозоли в баллончиках без колпачков.

Газовый счетчик издавал специфический звук.

В тот вечер я видел по телевизору репортаж: полицейские выносили с чьего-то заднего двора в Бейкерсвилле мешок для трупов. По словам репортера, найдены два тела и предполагается, что в том же дворе зарыто больше. Возможно, гораздо больше. Возможно, двадцать, тридцать трупов – точно никто не знает. Репортер взмахнул рукой, показав размеры участка. Большой там двор.

Репортаж вел человек средних лет – он говорил громко, отчетливо и в то же время до известной степени фамильярно, намекая тем самым на свои частые контакты со зрителями, на общие интересы и взаимное доверие. Поиск захоронений будет продолжаться всю ночь, сказал он, и телеканал вернется на место преступления, как только этого потребует развитие событий. В его устах это прозвучало, как обещание любовника.

Три дня спустя я забрел в комнату Генриха, где временно стоял телевизор. Генрих сидел на полу в спортивной фуфайке с капюшоном и смотрел прямой репортаж с того же места. Двор был залит светом прожекторов, и среди куч грунта копались люди с кирками и лопатами. Падал легкий снег. На переднем плане стоял репортер без шапки, в дубленке, и сообщал самые последние новости. Полицейские заявили, что располагают достоверной информацией, землекопы трудились умело и методично, работы продолжались более семидесяти двух часов. Но больше тел не найдено.

Ощущение обманутых ожиданий – всеобщее. На месте происшествия царили уныние и опустошенность. Подавленность, мрачная тоска. Мы и сами ею прониклись – я и мой сын, – пока молча смотрели на экран. Поначалу казалось, что репортер просто оправдывается. Однако, твердя об отсутствии массового захоронения, показывая на землекопов и качая головой, он постепенно впал в отчаяние и, в конце концов, едва ли не взмолился о понимании и сочувствии.

Я подавил в себе разочарование.