Порой Би приводила нас в смущение. Вероятно, так все гости невольно наказывают услужливых хозяев. Казалось, она всем своим видом излучает раздражающе яркий свет. Мы стали представляться себе кучкой людей, которые совершают необдуманные поступки, избегают принятия решений, бывают то бестолковыми, то эмоционально неустойчивыми, повсюду оставляют мокрые полотенца, никогда не знают, куда задевали самого младшего члена семьи. Вдруг стало мерещиться, что каждый наш поступок нуждается в оправдании. Больше всех робела моя жена. Если Дениза была маленьким комиссаром, пилившим нас для очистки совести, то Би – молчаливым свидетелем, подвергавшим сомнению сам смысл нашей жизни. Я наблюдал за Бабеттой, которая в ужасе уставилась на свои сложенные чашечкой ладони.

Этот щебет издавала всего-навсего батарея отопления.

Би молча презирала остроты, саркастические замечания и прочие семейные штучки. На год старше Денизы, выше ростом, худее, бледнее, она сочетала в себе черты практичной девчонки и эфирного создания. Будто в душе она – не автор книг о путешествиях, кем, по словам ее матери, хотела стать, а просто путешественница, выбравшая более отвлеченный род деятельности – коллекционирование впечатлений с их детальным анализом при полном нежелании что-либо записывать.

Девочка уравновешенная и внимательная, из джунглей она привозила нам в подарок резные поделки. В школу и на уроки танцев ездила на такси, немного говорила по-китайски, а однажды отправила телеграфом деньги оставшейся без средств подруге. Я восхищался ею сдержанно и смущенно, чувствуя при этом некую скрытую угрозу: будто она вовсе не моя дочь, а не полетам развитая и самостоятельная подруга одной из моих дочерей. Неужели Марри был прав? Неужели мы и вправду – хрупкая ячейка общества, окруженная враждебными фактами? Должен ли я поощрять невежество, предрассудки и суеверия, чтобы защищать свою семью от внешнего мира?

В первый день Рождества Би сидела у камина в нашей обычно пустующей гостиной и смотрела на бирюзовое пламя. На ней была хламида цвета хаки – вроде повседневная, но с виду недешевая. Я сидел в кресле с тремя или четырьмя подарками на коленях – ленточки болтались, оберточная бумага разодрана. На полу рядом с креслом лежал мой зачитанный экземпляр «Майн Кампф». Остальные ушли на кухню готовить ужин или поднялись наверх, чтобы в спокойной обстановке как следует рассмотреть свои подарки. По телевизору сказали: «Сложное строение желудка позволяет этому существу питаться исключительно листьями».

– Не нравится мне эта история с мамой, – сказала Би с наигранным страданием в голосе. – Она все время выглядит взвинченной. Ее словно что-то тревожит, но она толком не знает, что именно. Дело, конечно, в Малькольме. У него есть его джунгли. А что есть у мамы? Огромная, просторная кухня с плитой, которую вполне можно поставить в каком-нибудь трехзвездочном ресторане в провинции. Все свои силы она отдает этой кухне, а ради чего? Да и не кухня это вовсе. Это мамина жизнь, ее зрелые годы. Баб такая кухня понравилась бы. Для нее это была бы просто кухня. А для мамы это, похоже, некий странный символ преодоления кризиса, разве что она до сих пор его не преодолела.

– Твоя мама толком не знает, что за человек ее муж.

– Главная проблема не в этом. Главная проблема в том, что мама не знает, кто такая она сама. Малькольм живет в горной стране, питается корой деревьев и змеями. Вот что за человек этот Малькольм. Ему нужны жара и влажность. Получил кучу ученых степеней по международной политике и экономике, а хочет только одного – сидеть на корточках под деревом и смотреть, как туземцы с головы до ног обмазываются грязью. На них забавно смотреть. А что мама делает для забавы?

Черты лица у Би мелкие, за исключением глаз, как бы вмещающих две формы жизни – содержание и его скрытый смысл. Она говорила о способности Бабетты легко управляться с делами: с домашним хозяйством, с детьми, со вселенским потоком повседневности – говорила отчасти моими словами, но под радужками ее глаз, в этих морских глубинах, бурлила вторая жизнь. Что все это значило, чего Би хотела сказать на самом деле, почему казалось, будто она рассчитывает, что я отвечу ей тем же? Ей хотелось общаться этим вторым способом, при помощи зрительных флюидов. Таким образом подтвердились бы ее подозрения, и она бы все разузнала обо мне. Но что за подозрения она затаила и что требовалось разузнать? Я начал волноваться. Когда в доме запахло подгорающими тостами, я попытался расспросить ее о жизни семиклассников.

– На кухне случаем не пожар?

– Это у Стеффи тосты подгорают. Время от времени она этим занимается.

– Я могла бы приготовить блюдо под названием «кимчи».

– Похоже, что-то из твоего корейского периода.

– Это капуста, засоленная с красным перцем и кучей всякой всячины. Жгучая штука. Правда, не знаю, как насчет компонентов. В Вашингтоне их найти нелегко.

– Наверно, нам подадут что-нибудь помимо тостов, – сказал я.

Мягкий упрек обрадовал ее. Больше всего я нравился ей тогда, когда бывал холоден, ироничен и язвителен – врожденная способность, которой я, по ее мнению, лишился в длительном общении с детьми.

По телевизору сказали: «А теперь прикрепим к бабочке маленькие усики».

Два дня спустя, лежа ночью в постели, я услышал голоса, надел халат и спустился посмотреть, что происходит. У двери ванной комнаты стояла Дениза.

– Стеффи опять принимает ванну.

– Уже поздно, – сказал я.

– Она просто сидит в этой грязной воде.

– Это моя грязь, – сказала Стеффи из-за двери.

– Все равно грязь.

– А мне-то что, грязь-то моя!

– Это грязь, – сказала Дениза.

– Моя грязь.

– Грязь есть грязь.

– Если она моя, то нет.

В конце коридора появилась Би в серебристо-красном кимоно. Просто встала, бледная и далекая. В тот миг наша связующая нить неловкости и суетности сделалась как бы осязаемой и растянулась эдакой серией карикатур на тему самосознания. Дениза что-то злобно пробурчала Стеффи в приоткрытую дверь, потом молча пошла к себе в комнату.

Утром я повез Би в аэропорт. По пути в аэропорт я всегда становлюсь угрюмым и молчаливым. Мы прослушали последние известия – исполненные необычайного волнения сообщения о пожарных, вынесших из одной квартиры в Уотертауне загоревшийся диван, сообщения, прочитанные под неумолчный стук телетайпов. Я осознал, что Би внимательно, многозначительно смотрит на меня. Забравшись с ногами на сиденье, она прислонилась спиной к дверце и обхватила руками плотно сдвинутые коленки. Во взгляде сквозила высокомерная жалость. Такому взгляду я доверял не всегда, полагая, что он имеет мало общего с состраданием, любовью и печалью. К тому же я увидел в нем нечто иное. Самую мягкую форму снисходительности, на которую только способна юная особа.

На обратном пути я свернул со скоростной магистрали на дорогу по берегу реки и остановил машину на опушке. Пешком поднялся по крутой тропинке. Там был ветхий частокол с вывеской:

Небольшие надгробия покосились, потрескались, обросли пятнами грибка и мха, а имена и даты стали почти неразличимы. Твердая земля подмерзла и местами заледенела. Я пошел между могилами, снял перчатки – потрогать шершавый на ощупь мрамор. Перед одним камнем в землю была вкопана узкая ваза с тремя американскими флажками – единственное свидетельство, что в текущем столетии кто-то побывал здесь до меня. Удалось разобрать некоторые имена – очень звучные, простые, говорящие о строгости нравов. Я остановился и прислушался.

Ни гула дорожного движения, ни шума заводов за рекой. Значит, хоть в этом отношении они поступили правильно – подыскали для кладбища такое место, где не сдает своих позиций тишина. Морозный воздух обжигал. Не двигаясь, я глубоко дышал и ждал, надеясь ощутить тот покой, в котором должен пребывать прах умерших, надеясь узреть тот свет, что озаряет поля этого элегического пейзажа.

Я стоял и слушал. От ветра с ветвей сыпался снег. Из леса налетали порывами снежные вихри. Я поднял воротник и опять надел перчатки. Когда ветер вновь утих, я прошелся среди надгробий, пытаясь разобрать имена и даты, и поправил флажки так, чтобы они свободно развевались. Потом остановился и прислушался.

Сила мертвых в том, что мы считаем, будто они постоянно за нами наблюдают, будто покойники способны незримо присутствовать поблизости. Существует ли энергетический уровень, состоящий исключительно из мертвецов? При этом они, само собой, спят вечным сном в земле, обращаясь в прах. Быть может, в снах своих они видят нас.

Да будет жизнь бесцельна. Пусть сменяют друг друга времена года. Сюжет не должен развиваться по плану.